Сейчас, сидя на том же самом месте на кухне, когда любимая и мудрая мама покинула её, а отец при смерти, Серафима вдруг прозрела. В груди больно кольнуло от осознания: маму она так и не спасла, а папе — так и не показала истину. Женщина вспомнила сон в ту самую ночь, когда у Григория случился второй приступ. В нём она видела мать в спальне отца. Она стояла неподвижно у самой двери, будто бы не решаясь войти. На первый взгляд, женщина была чем-то обеспокоена — её выдавала складка на переносице. Но в васильковых глазах по-прежнему теплилась любовь. Серафима хорошо запомнила жест матери перед тем, как проснуться. Вера Николаевна подняла левую руку и указала пальцем на то самое место, в которое уже потом, наяву, устремит свой испуганный взор отец. Серафима качнула головой, словно скидывая нависшую пелену, и обхватила виски ладонями. Под холодными кончиками пальцев они пульсировали. Где-то вдалеке она слышала голос Милы, когда страшная догадка пронзила её.
— Неси ножницы… — хрипло и вполголоса произнесла Серафима.
— Простите, что?
— Ножницы, — прочистив горло, повторила женщина. Мила только хотела открыть рот, чтобы задать новый вопрос, но та её перебила: — И такие, чтобы смогли содрать обои. Срочно!
Девушка тут же повиновалась и открыла ящик позади Серафимы. Мила молча положила на стол перед женщиной большие кухонные ножницы.
— Вот… Думаю, подойдут.
Схватив ножницы, Серафима молча выбежала из кухни. Каждая ступенька на второй этаж давалась ей с трудом, будто она тащила за собой большой груз. Мила неотступно следовала за ней. Вбежав в спальню отца, женщина сразу завернула за дверь. Недолго думая, она со всей силы вонзила открытые ножницы в стену и провела ими вниз. На обоях осталась царапина, слегка обнажающая матовую шпаклёвку. За её спиной вскрикнула Мила и отшатнулась.
— Что ты делаешь?! Зачем?
— Лучше помоги! Отдирай их от стены! — отозвалась Серафима, продолжая кромсать красивые пастельного цвета обои. Под ногами женщины образовалась небольшая горка из цемента и песка, её ногти были забиты крошащейся шпаклёвкой, но она не останавливалась. Мила попыталась снова возразить ей, полагая, что та свихнулась. Серафима лишь крикнула девушке через плечо, что у неё два варианта: убраться и не мешать или, наконец, помочь. Миле ничего не оставалось, как выбрать второе. Вместе они начали отдирать сначала малые куски, а потом уже куски среднего размера. Ножницы с каждым движением всё легче заходили под слой обоев. Мелкая цементная крошка, казалось, забивалась в глаза и ноздри, но пути назад уже не было. Костяшки пальцев обеих побелели от напряжения. Серафима всё повторяла, как заведённая: «Где-то здесь… Здесь же». С каждым новым оголённым участком бетонной стены она боялась наткнуться на свою находку и одновременно жаждала этого. Они спускались от середины и ниже. Потом правее, ближе к шкафу. На полу мешались под ногами куски обоев, руки устали царапать стену. Серафима прижалась спиной к ободранной стене и занесла руку, держащую выбеленные ножницы, чтобы убрать с лица выбившиеся из причёски локоны. На секунду она сдалась. На секунду она подумала, что на самом деле свихнулась и придумала себе эту тайну. Но сердце подсказывало ей, что мать не могла ей соврать. Ни в жизни, ни после смерти.
— Да что мы ищем, ты можешь мне сказать? — Мила с возмущением и долей опаски смотрела на потрёпанную Серафиму.
— Сейчас сама всё увидишь, — полушёпотом ответила ей женщина. — Помоги мне сдвинуть шкаф к окну.
Когда ножницы коснулись обоев в новом участке стены, то казалось, что они наткнулись на что-то плотное. Серафима дала знак Миле жестом, чтобы та осторожнее отдирала кусочки обоев. Сама она медленнее орудовала колюще-режущим предметом. Сердце её гулко забилось в груди. После нескольких минут слаженных действий на стене вместо бетона появилось голубоватое полотно. Мила в недоумении посмотрела на Серафиму. В это время женщина почувствовала, что погружается в прошлое. Руки её не переставали сдирать куски обоев, обнажавшие загадочную находку. Понемногу перед женщиной представал образ: с середины довольно большого чела спускаются по обеим сторонам темно-русые и почти черные, не слишком густые, но довольно длинные волосы, борода черная, но небольшая, брови также черные, но не совсем круглые; глаза живо блестящие и проницательные, как бы испускающие светлые лучи из себя, так что думаешь, что они смотрят на тебя со всех сторон каким-то приятным и нежным взором. Нос прямой и правильный, усы едва покрывают верхнюю губу, так что губы, прекрасно очерченные, виднеются беспрепятственно. Колорит лица черноватый и смуглый, так что трудно узнать настоящий цвет Его… Серафима молчала. Мыслями она была уже далеко. Женщина вспоминала себя маленькой, но бойкой девчушкой. Вспоминала себя субботним вечером, когда любимые родители ссорились внизу, а она, стоя на втором этаже и просовывая маленькое личико между балясин, слышала доносящиеся обрывки колких фраз. Детское чуткое сердце съёживалось. Сжимались кулачки, и поджимались губы. В тот момент она твёрдо приняла решение защитить маму и наказать папу. Воскресным утром в маленькой голове уже созрел хитроумный план. Косметический ремонт в спальне родителей как раз пришёлся кстати. Как и то, что родители ночевали в гостиной. Пока они ещё спали, девочка взяла свёрнутый рулон, который мама недавно принесла из церкви, и направилась на второй этаж. Фима от души захватила увесистой кистью вязкий обойный клей и сразу сморщила нос от его резкого запаха. Но даже это её не остановило. Серафима деловито подошла к голой стене и, не раздумывая, начала размазывать его. Давалось девочке это тяжело: ей было невдомёк, почему по стене сразу поползли белёсые струйки клея. Сначала она испугалась, что запачкает пол и пижаму, что родители её застукают. Больше всего ей не хотелось быть пойманной, так как её план непременно должен осуществиться. Ещё пара неумелых мазков по стене, и Фима уже кинула кисть в ведёрко с клеем и начала разворачивать рулон, боясь его запачкать. Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы разместить холст на участке стены с клеем, аккуратно проглаживая все пузыри и неровности. Рулон предательски сворачивался, девочка пыхтела, но разворачивала его заново и заново проглаживала. Надо было спешить, так как в любой момент могли зайти родители или рабочие. Внизу, на лестнице, она уже слышала шорохи, от этого сердце Фимы гулко заколотилось. Она оставила нижние уголки плаката нетронутыми густым клеем и принялась искать рулоны с обоями. Она взобралась на стул, встала на цыпочки, чтобы достать до самого верха, а маленькие ладошки скользили по шкафу, надеясь нащупать заветный клад. Голоса с первого этажа стали доноситься до девочки, отчего она заспешила и чуть не упала со стула, но удержалась. Она непременно должна была закончить начатое, иначе за папой никто не сможет присмотреть, а маму — никто не защитит. Рулон с виниловыми обоями оказался тяжелее, чем ожидала девочка. Когда она потащила его на себя, то боялась, что упадёт вместе с ним прямо в ведро с клеем. Пришлось постараться, чтобы не наделать много шума. Девочка изрядно покраснела. Скрип на лестнице усилился: на второй этаж поднимались двое или трое людей. Среди знакомых голосов родителей девочка расслышала незнакомый мужской бас. Мама была встревожена, а отец недовольно что-то объяснял, явно не матери, так как поддакивал только мужской бас. Когда голоса усилились прямо за дверью, Серафима, как заворожённая, устремила взгляд на дверную ручку, которая поворачивалась так медленно, что девочка успела сосчитать до пяти.
— Ну, здравствуй, хозяйка! А ты нам что — помогать пришла? — простодушно пробасил незнакомец в смешной бандане и заулыбался.
— Вера! Иди сюда! Ты только посмотри на это! — крикнул в коридор отец и строго посмотрел на девочку. В его взгляде скользило негодование. — Мы тебя с самого утра по всему дому ищем, а ты решила тут похозяйничать без спросу?!
— Во-первых, папа, доброе утро. Во-вторых, плохо вы меня искали, если решили зайти на второй этаж только сейчас.
— Фима! — ахнула растрёпанная Вера Николаевна, появившаяся в дверном проёме. — Ты вся испачкалась! И… босиком.
— И явно не стесняется дерзить отцу при посторонних, — констатировал отец.
— Ты тоже не в духе, папа, — спокойно заметила девочка. — Рабочий расхохотался, но, словив на себе неодобрительный взгляд Григория Петровича, тут же замолк.
— Как ты всё это объяснишь, Серафима? — не унимался отец.
— Подожди, Гриша, — осекла его Вера Николаевна, — она же босая и в одной пижаме, может заболеть! Давай я её…
— Вера, она испортила целый рулон обоев, утопила кисть в ведре с клеем, испортила новую пижаму, зашла без нашего ведома в родительскую спальню, опаздывает в художественную школу и задерживает рабочих! — Отец покраснел и со свистом выдохнул: — А ещё дерзит мне!
— Ну, папочка, — Фима сделала шажок на пути к отцу и мягко посмотрела ему в глаза, — я хотела вам помочь! Я вовсе не испортила обои, их ещё много! Я оторвала всего лишь маленький кусочек и взяла немного клея, чтобы они держались на стене. Я так старалась… Я не хотела тебя огорчать, я хотела сделать вам с мамой сюрприз. — Девочка виновато опустила глаза и закусила нижнюю губу. — Я хочу, чтобы вы знали, что в вашей комнате теперь стало уютнее благодаря мне. — После этих слов рабочий подмигнул девочке и поднял вверх большой палец.
— Гриша, это такие пустяки! — вступилась за девочку Вера Николаевна и подошла к ней, обняв её за плечи. — Мы поговорим с тобой потом, а теперь приводи себя в порядок, иначе ты опоздаешь на занятия.
— Ты её избаловала, Вера… — досадно процедил Григорий и проводил взглядом жену с дочерью до дверного проёма.
Когда Вера с Фимой спускались по лестнице вниз, девочка еле сдерживала слёзы:
— Ему никогда ничего не нравится… Не нравится моя игра на пианино, мои рисунки, мои вопросы, и даже ответы мои для него всегда неправильные, мама! Он такой каменный, как статуя! А живым он кажется только тогда, когда злится! — Фима остановилась и потянула мать за руку, заглядывая ей прямо в глаза. — Не позволяй ему отрывать тот кусок обоев в спальне, я так старалась!
— Фима, золотая моя, помнишь, что я тебе говорила? Папа тебя любит, он тебя просто обожает! Он вовсе не каменный, а серьёзный. Если бы он не был таким, то не стал бы тем, кем является. Он заботится о нас и делает всё, чтобы мы ни в чём не нуждались. А ещё он привык к стабильности, и ничего тут уже не поделаешь… Твой сегодняшний поступок выбил его из колеи, и он забеспокоился о тебе, поэтому и был к тебе строг.
— Мне не нужны его подарки или игрушки, мне нужен папа, с которым можно поговорить и поиграть, как с тобой. Я не хочу его бояться, я хочу его любить. А ещё я хочу, чтобы ему было стыдно!
— Ну, тише, тише, чего ты разошлась? Нельзя так говорить об отце... Давай руку и пошли скорее, водитель уже греет машину, в дороге поговорим.
Тем же вечером, ближе к ужину, Вера Николаевна обрадовала дочь хорошей новостью:
— Фима, папа не стал трогать кусок обоев, наклеенный твоими руками, решил оставить на память! — Девочка лишь облегчённо вздохнула, а потом улыбнулась. — И, кстати, ты не видела церковный календарь с ликом Христа? Сегодня рано утром я точно его видела… — Фима лишь отрицательно покачала головой и поспешила уйти. Девочка не привыкла врать матери.
Февральское утро выдалось морозным после ночной метели, и казалось, что зима не отступит никогда. Серафима подошла к окну и отдёрнула штору, чтобы взглянуть на небо: она была в ожидании зарева. На часах было почти девять утра, скоро должна была прийти Мила за своими вещами и оплатой за последний месяц. В услугах сиделки ни Серафима, ни Григорий Петрович больше не нуждались. Женщина была абсолютно здорова, если не считать чувства вины и тяжести на сердце, а вот мужчина наоборот — освободился от душевных мук навсегда, но отменным здоровьем похвастаться, увы, не мог. После его похорон прошли ровно сутки, но Серафима с горечью признавала, что похоронила его ещё пятнадцать лет назад, когда решила навсегда уйти из отчего дома. Как она тогда думала, навсегда, но у судьбы оказались свои планы. Женщина перебирала четки в руках и по наитию шептала молитву об усопшем родителе, но в голове крутились совсем другие мысли. Серафима не заметила, как горизонт медленно окрасился в тёпло-оранжевый оттенок и вдалеке стали различимы мирно спящие кроны деревьев, укрытые снегом. Ещё немного, и всё вокруг засверкает снежной синевой, и затеплится багрянец в небосводе, проснутся синицы и снегири, резво перелетая с ветки на ветку, сметая с них пушистый снег. Вера Николаевна была права, в это время легко обмануться приближением матушки-весны… Серафима всё ещё стояла у окна, погрузившись в тяжёлые думы, теперь даже весна не отогреет ни её саму, ни её душу подавно. На похоронах она беззвучно плакала, рыдая в голос внутри. Мила, которая резво крутилась рядом, прямо как весенняя птаха, пыталась натянуть Серафиме свои митенки и всё повторяла: «Серафима Григорьевна, вы вся синяя, ступайте в машину, я там термос с чаем оставила, Вы же заболеете!» Серафима не всегда отзывалась, она лишь неотрывно смотрела на закрытый гроб, обитый тёмно-синим бархатом, а в голове её звучало: «Сначала Костя, потом мама, теперь ты… А я? Когда же мой черед, Боже? Зачем Ты меня оставил здесь, для чего? Чтобы наказать? Чтобы застыдить? Что же я наделала…» Вокруг сновали люди: коллеги отца, его друзья, друзья семьи, они все осторожно подходили к Серафиме и пытались её взять за руку, дотронуться до плеча, говорили слова соболезнования. Либо из-за прострации, либо из-за холода, но та не чувствовала их прикосновений, а при попытке заглянуть ей в лицо она опускала глаза в истоптанный снег и кивала. Серафиме казалось, что если взглянуть им в глаза, то они догадаются о её поступке и осудят её. Лишь одна Мила теперь знала её тайну, её секрет, её проступок. То, за что ей было стыдно. Но, без тени сомнения, девушка крепко держала её под руку и отвечала на соболезнования, не отходя от неё ни на шаг. Перед тем как опустить гроб с телом отца в могилу, Мила прошептала женщине: «Пойдёмте, Вы мне ещё дома нужны, прощайтесь, Серафима Григорьевна». Фима, наконец, подняла свой взор, и в её голове лишь пронеслось: «Он бы не хотел, чтобы другие видели мои слёзы, а я не сдержусь». Женщина взяла Милу за руку и кивнула в сторону машины. Уходя, она обернулась, будто бы желая увидеть отца живым и здоровым, но вместо этого тёмно-синий гроб обступили чёрные безликие фигуры, склонившие головы. Наступила тишина, только снег хрустел под ногами. Ступая по узкой тропинке между чужих могил, Серафиме казалось, что этот путь она не осилит.
— Серафима Григорьевна, ну как Вы? Сильно замёрзли? — женщина лишь пожала плечами и позволила вытереть себе щёки. Они были холодные и мокрые.
— Ясно. Я совсем околела, мороз такой сегодня, ужас! — тишину нарушил крик ворона над головами, и женщины снова погрузились в раздумья. — А знаете, мне моя бабушка говорила, что есть такое поверье: чем хуже погода в день похорон, тем легче душе покойного на том свете, так что не переживайте…
— Он не ушёл, сорока дней ещё не прошло… — хриплым и чужим голосом перебила Серафима.
— Неси ножницы… — хрипло и вполголоса произнесла Серафима.
— Простите, что?
— Ножницы, — прочистив горло, повторила женщина. Мила только хотела открыть рот, чтобы задать новый вопрос, но та её перебила: — И такие, чтобы смогли содрать обои. Срочно!
Девушка тут же повиновалась и открыла ящик позади Серафимы. Мила молча положила на стол перед женщиной большие кухонные ножницы.
— Вот… Думаю, подойдут.
Схватив ножницы, Серафима молча выбежала из кухни. Каждая ступенька на второй этаж давалась ей с трудом, будто она тащила за собой большой груз. Мила неотступно следовала за ней. Вбежав в спальню отца, женщина сразу завернула за дверь. Недолго думая, она со всей силы вонзила открытые ножницы в стену и провела ими вниз. На обоях осталась царапина, слегка обнажающая матовую шпаклёвку. За её спиной вскрикнула Мила и отшатнулась.
— Что ты делаешь?! Зачем?
— Лучше помоги! Отдирай их от стены! — отозвалась Серафима, продолжая кромсать красивые пастельного цвета обои. Под ногами женщины образовалась небольшая горка из цемента и песка, её ногти были забиты крошащейся шпаклёвкой, но она не останавливалась. Мила попыталась снова возразить ей, полагая, что та свихнулась. Серафима лишь крикнула девушке через плечо, что у неё два варианта: убраться и не мешать или, наконец, помочь. Миле ничего не оставалось, как выбрать второе. Вместе они начали отдирать сначала малые куски, а потом уже куски среднего размера. Ножницы с каждым движением всё легче заходили под слой обоев. Мелкая цементная крошка, казалось, забивалась в глаза и ноздри, но пути назад уже не было. Костяшки пальцев обеих побелели от напряжения. Серафима всё повторяла, как заведённая: «Где-то здесь… Здесь же». С каждым новым оголённым участком бетонной стены она боялась наткнуться на свою находку и одновременно жаждала этого. Они спускались от середины и ниже. Потом правее, ближе к шкафу. На полу мешались под ногами куски обоев, руки устали царапать стену. Серафима прижалась спиной к ободранной стене и занесла руку, держащую выбеленные ножницы, чтобы убрать с лица выбившиеся из причёски локоны. На секунду она сдалась. На секунду она подумала, что на самом деле свихнулась и придумала себе эту тайну. Но сердце подсказывало ей, что мать не могла ей соврать. Ни в жизни, ни после смерти.
— Да что мы ищем, ты можешь мне сказать? — Мила с возмущением и долей опаски смотрела на потрёпанную Серафиму.
— Сейчас сама всё увидишь, — полушёпотом ответила ей женщина. — Помоги мне сдвинуть шкаф к окну.
Когда ножницы коснулись обоев в новом участке стены, то казалось, что они наткнулись на что-то плотное. Серафима дала знак Миле жестом, чтобы та осторожнее отдирала кусочки обоев. Сама она медленнее орудовала колюще-режущим предметом. Сердце её гулко забилось в груди. После нескольких минут слаженных действий на стене вместо бетона появилось голубоватое полотно. Мила в недоумении посмотрела на Серафиму. В это время женщина почувствовала, что погружается в прошлое. Руки её не переставали сдирать куски обоев, обнажавшие загадочную находку. Понемногу перед женщиной представал образ: с середины довольно большого чела спускаются по обеим сторонам темно-русые и почти черные, не слишком густые, но довольно длинные волосы, борода черная, но небольшая, брови также черные, но не совсем круглые; глаза живо блестящие и проницательные, как бы испускающие светлые лучи из себя, так что думаешь, что они смотрят на тебя со всех сторон каким-то приятным и нежным взором. Нос прямой и правильный, усы едва покрывают верхнюю губу, так что губы, прекрасно очерченные, виднеются беспрепятственно. Колорит лица черноватый и смуглый, так что трудно узнать настоящий цвет Его… Серафима молчала. Мыслями она была уже далеко. Женщина вспоминала себя маленькой, но бойкой девчушкой. Вспоминала себя субботним вечером, когда любимые родители ссорились внизу, а она, стоя на втором этаже и просовывая маленькое личико между балясин, слышала доносящиеся обрывки колких фраз. Детское чуткое сердце съёживалось. Сжимались кулачки, и поджимались губы. В тот момент она твёрдо приняла решение защитить маму и наказать папу. Воскресным утром в маленькой голове уже созрел хитроумный план. Косметический ремонт в спальне родителей как раз пришёлся кстати. Как и то, что родители ночевали в гостиной. Пока они ещё спали, девочка взяла свёрнутый рулон, который мама недавно принесла из церкви, и направилась на второй этаж. Фима от души захватила увесистой кистью вязкий обойный клей и сразу сморщила нос от его резкого запаха. Но даже это её не остановило. Серафима деловито подошла к голой стене и, не раздумывая, начала размазывать его. Давалось девочке это тяжело: ей было невдомёк, почему по стене сразу поползли белёсые струйки клея. Сначала она испугалась, что запачкает пол и пижаму, что родители её застукают. Больше всего ей не хотелось быть пойманной, так как её план непременно должен осуществиться. Ещё пара неумелых мазков по стене, и Фима уже кинула кисть в ведёрко с клеем и начала разворачивать рулон, боясь его запачкать. Ей пришлось встать на цыпочки, чтобы разместить холст на участке стены с клеем, аккуратно проглаживая все пузыри и неровности. Рулон предательски сворачивался, девочка пыхтела, но разворачивала его заново и заново проглаживала. Надо было спешить, так как в любой момент могли зайти родители или рабочие. Внизу, на лестнице, она уже слышала шорохи, от этого сердце Фимы гулко заколотилось. Она оставила нижние уголки плаката нетронутыми густым клеем и принялась искать рулоны с обоями. Она взобралась на стул, встала на цыпочки, чтобы достать до самого верха, а маленькие ладошки скользили по шкафу, надеясь нащупать заветный клад. Голоса с первого этажа стали доноситься до девочки, отчего она заспешила и чуть не упала со стула, но удержалась. Она непременно должна была закончить начатое, иначе за папой никто не сможет присмотреть, а маму — никто не защитит. Рулон с виниловыми обоями оказался тяжелее, чем ожидала девочка. Когда она потащила его на себя, то боялась, что упадёт вместе с ним прямо в ведро с клеем. Пришлось постараться, чтобы не наделать много шума. Девочка изрядно покраснела. Скрип на лестнице усилился: на второй этаж поднимались двое или трое людей. Среди знакомых голосов родителей девочка расслышала незнакомый мужской бас. Мама была встревожена, а отец недовольно что-то объяснял, явно не матери, так как поддакивал только мужской бас. Когда голоса усилились прямо за дверью, Серафима, как заворожённая, устремила взгляд на дверную ручку, которая поворачивалась так медленно, что девочка успела сосчитать до пяти.
— Ну, здравствуй, хозяйка! А ты нам что — помогать пришла? — простодушно пробасил незнакомец в смешной бандане и заулыбался.
— Вера! Иди сюда! Ты только посмотри на это! — крикнул в коридор отец и строго посмотрел на девочку. В его взгляде скользило негодование. — Мы тебя с самого утра по всему дому ищем, а ты решила тут похозяйничать без спросу?!
— Во-первых, папа, доброе утро. Во-вторых, плохо вы меня искали, если решили зайти на второй этаж только сейчас.
— Фима! — ахнула растрёпанная Вера Николаевна, появившаяся в дверном проёме. — Ты вся испачкалась! И… босиком.
— И явно не стесняется дерзить отцу при посторонних, — констатировал отец.
— Ты тоже не в духе, папа, — спокойно заметила девочка. — Рабочий расхохотался, но, словив на себе неодобрительный взгляд Григория Петровича, тут же замолк.
— Как ты всё это объяснишь, Серафима? — не унимался отец.
— Подожди, Гриша, — осекла его Вера Николаевна, — она же босая и в одной пижаме, может заболеть! Давай я её…
— Вера, она испортила целый рулон обоев, утопила кисть в ведре с клеем, испортила новую пижаму, зашла без нашего ведома в родительскую спальню, опаздывает в художественную школу и задерживает рабочих! — Отец покраснел и со свистом выдохнул: — А ещё дерзит мне!
— Ну, папочка, — Фима сделала шажок на пути к отцу и мягко посмотрела ему в глаза, — я хотела вам помочь! Я вовсе не испортила обои, их ещё много! Я оторвала всего лишь маленький кусочек и взяла немного клея, чтобы они держались на стене. Я так старалась… Я не хотела тебя огорчать, я хотела сделать вам с мамой сюрприз. — Девочка виновато опустила глаза и закусила нижнюю губу. — Я хочу, чтобы вы знали, что в вашей комнате теперь стало уютнее благодаря мне. — После этих слов рабочий подмигнул девочке и поднял вверх большой палец.
— Гриша, это такие пустяки! — вступилась за девочку Вера Николаевна и подошла к ней, обняв её за плечи. — Мы поговорим с тобой потом, а теперь приводи себя в порядок, иначе ты опоздаешь на занятия.
— Ты её избаловала, Вера… — досадно процедил Григорий и проводил взглядом жену с дочерью до дверного проёма.
Когда Вера с Фимой спускались по лестнице вниз, девочка еле сдерживала слёзы:
— Ему никогда ничего не нравится… Не нравится моя игра на пианино, мои рисунки, мои вопросы, и даже ответы мои для него всегда неправильные, мама! Он такой каменный, как статуя! А живым он кажется только тогда, когда злится! — Фима остановилась и потянула мать за руку, заглядывая ей прямо в глаза. — Не позволяй ему отрывать тот кусок обоев в спальне, я так старалась!
— Фима, золотая моя, помнишь, что я тебе говорила? Папа тебя любит, он тебя просто обожает! Он вовсе не каменный, а серьёзный. Если бы он не был таким, то не стал бы тем, кем является. Он заботится о нас и делает всё, чтобы мы ни в чём не нуждались. А ещё он привык к стабильности, и ничего тут уже не поделаешь… Твой сегодняшний поступок выбил его из колеи, и он забеспокоился о тебе, поэтому и был к тебе строг.
— Мне не нужны его подарки или игрушки, мне нужен папа, с которым можно поговорить и поиграть, как с тобой. Я не хочу его бояться, я хочу его любить. А ещё я хочу, чтобы ему было стыдно!
— Ну, тише, тише, чего ты разошлась? Нельзя так говорить об отце... Давай руку и пошли скорее, водитель уже греет машину, в дороге поговорим.
Тем же вечером, ближе к ужину, Вера Николаевна обрадовала дочь хорошей новостью:
— Фима, папа не стал трогать кусок обоев, наклеенный твоими руками, решил оставить на память! — Девочка лишь облегчённо вздохнула, а потом улыбнулась. — И, кстати, ты не видела церковный календарь с ликом Христа? Сегодня рано утром я точно его видела… — Фима лишь отрицательно покачала головой и поспешила уйти. Девочка не привыкла врать матери.
***
Февральское утро выдалось морозным после ночной метели, и казалось, что зима не отступит никогда. Серафима подошла к окну и отдёрнула штору, чтобы взглянуть на небо: она была в ожидании зарева. На часах было почти девять утра, скоро должна была прийти Мила за своими вещами и оплатой за последний месяц. В услугах сиделки ни Серафима, ни Григорий Петрович больше не нуждались. Женщина была абсолютно здорова, если не считать чувства вины и тяжести на сердце, а вот мужчина наоборот — освободился от душевных мук навсегда, но отменным здоровьем похвастаться, увы, не мог. После его похорон прошли ровно сутки, но Серафима с горечью признавала, что похоронила его ещё пятнадцать лет назад, когда решила навсегда уйти из отчего дома. Как она тогда думала, навсегда, но у судьбы оказались свои планы. Женщина перебирала четки в руках и по наитию шептала молитву об усопшем родителе, но в голове крутились совсем другие мысли. Серафима не заметила, как горизонт медленно окрасился в тёпло-оранжевый оттенок и вдалеке стали различимы мирно спящие кроны деревьев, укрытые снегом. Ещё немного, и всё вокруг засверкает снежной синевой, и затеплится багрянец в небосводе, проснутся синицы и снегири, резво перелетая с ветки на ветку, сметая с них пушистый снег. Вера Николаевна была права, в это время легко обмануться приближением матушки-весны… Серафима всё ещё стояла у окна, погрузившись в тяжёлые думы, теперь даже весна не отогреет ни её саму, ни её душу подавно. На похоронах она беззвучно плакала, рыдая в голос внутри. Мила, которая резво крутилась рядом, прямо как весенняя птаха, пыталась натянуть Серафиме свои митенки и всё повторяла: «Серафима Григорьевна, вы вся синяя, ступайте в машину, я там термос с чаем оставила, Вы же заболеете!» Серафима не всегда отзывалась, она лишь неотрывно смотрела на закрытый гроб, обитый тёмно-синим бархатом, а в голове её звучало: «Сначала Костя, потом мама, теперь ты… А я? Когда же мой черед, Боже? Зачем Ты меня оставил здесь, для чего? Чтобы наказать? Чтобы застыдить? Что же я наделала…» Вокруг сновали люди: коллеги отца, его друзья, друзья семьи, они все осторожно подходили к Серафиме и пытались её взять за руку, дотронуться до плеча, говорили слова соболезнования. Либо из-за прострации, либо из-за холода, но та не чувствовала их прикосновений, а при попытке заглянуть ей в лицо она опускала глаза в истоптанный снег и кивала. Серафиме казалось, что если взглянуть им в глаза, то они догадаются о её поступке и осудят её. Лишь одна Мила теперь знала её тайну, её секрет, её проступок. То, за что ей было стыдно. Но, без тени сомнения, девушка крепко держала её под руку и отвечала на соболезнования, не отходя от неё ни на шаг. Перед тем как опустить гроб с телом отца в могилу, Мила прошептала женщине: «Пойдёмте, Вы мне ещё дома нужны, прощайтесь, Серафима Григорьевна». Фима, наконец, подняла свой взор, и в её голове лишь пронеслось: «Он бы не хотел, чтобы другие видели мои слёзы, а я не сдержусь». Женщина взяла Милу за руку и кивнула в сторону машины. Уходя, она обернулась, будто бы желая увидеть отца живым и здоровым, но вместо этого тёмно-синий гроб обступили чёрные безликие фигуры, склонившие головы. Наступила тишина, только снег хрустел под ногами. Ступая по узкой тропинке между чужих могил, Серафиме казалось, что этот путь она не осилит.
— Серафима Григорьевна, ну как Вы? Сильно замёрзли? — женщина лишь пожала плечами и позволила вытереть себе щёки. Они были холодные и мокрые.
— Ясно. Я совсем околела, мороз такой сегодня, ужас! — тишину нарушил крик ворона над головами, и женщины снова погрузились в раздумья. — А знаете, мне моя бабушка говорила, что есть такое поверье: чем хуже погода в день похорон, тем легче душе покойного на том свете, так что не переживайте…
— Он не ушёл, сорока дней ещё не прошло… — хриплым и чужим голосом перебила Серафима.
