Жизни в старом мастере оставалось ровно настолько, чтобы изготовить последнюю куклу – Прекрасную Даму. Он делал ее очень медленно, ибо едва шевелились его усталые руки. Но он и в самом деле вкладывал в нее всю душу, что еще теплилась в нем, и кукла получалась особенной. Ему не пришлось наводить румянец на ее щеки – они сами вспыхнули нежным розовым отсветом. И глаза ее сами затрепетали длинными ресницами, и на лице мастера появилась мечтательная улыбка: ему показалось, что кукла похожа на всех его былых возлюбленных сразу.
На закате он, волнуясь, передал Прекрасную Даму директору. Кукла при этом имела грустный вид, уголки губ у нее выглядели опущенными, а глаза – влажными и припухшими, словно от слез. Мастеру захотелось оставить куклу у себя, захотелось так сильно, словно вместе с ней уходила его жизнь. Но протестовать было поздно: за кукол ему хорошо заплатили, и директор выглядел таким довольным…
-Отличная работа, мастер. Жаль, что вы вряд ли сумеете повторить подобный труд…
Директор больше не тратил слов, он уложил Прекрасную Даму в коробку, и неспешным шагом покинул дом злосчастного кукольника.
Мастеру казалось, что его оставили последние силы. Жизнь превратилась в череду однообразных дней. Он не пил, не ел, не двигался, и ждал только, когда за ним явится милосердная Смерть, чье дыхание он почти чувствовал на своей щеке. Она была вовсе не страшной старухой с косой в костлявой руке. У его Смерти были синие мечтательные глаза, щеки, покрытые нежным румянцем, и прихотливо изогнутые в улыбке губы. Он всё просил ее прийти поскорее, но она не торопилась: должно быть, у нее и без того находилось достаточно дел.
Добрые мюнхенцы давно обходили его дом стороной, при этом торопливо крестясь, и поплевывая через плечо. Им казалось, что в доме поселились некие силы, от которых лучше держаться подальше.
Возможно, мастер так и закончил бы свои дни, но напоследок судьба подарила ему утешение. Как-то он проснулся посреди ночи от света полной луны, смотрящей ему прямо в лицо. Что-то в убогой комнате неуловимо изменилось, и он скоро понял, что именно. На стуле перед его постелью сидела Прекрасная Дама, и смотрела на него. Он даже мог бы поклясться своей бессмертной душой, что кукла улыбалась ему, и как будто звала куда-то.
-Я готов пойти с тобой, - еле слышно прошептал мастер, с восторгом глядя на лучшее свое творение.
В этот миг створки окна распахнулись, и в лицо ему ударил порыв свежего ветра. Старому кукольнику показалось, что ветер подхватил его, и несет куда-то – очень далеко от его постылой и однообразной жизни. И во всем славном городе Мюнхене гулял всю ночь настоящий ураган, а наутро домик мастера оказался сломанным, как будто чьей-то могучей рукой. Самого кукольника не нашли под обломками, и никто никогда больше его не видел.
Мы немного помолчали, мечтая о стране, где никто не одинок, а потом Генрих тихо попросил меня:
-Анна, может, ты могла бы рассказать мне о себе хоть что-то? Хоть немного, что-нибудь, в чем нет чужих тайн...
Его голос звучал так печально, что я не могла отказать. Кроме того, мне как раз пришло в голову, что я могу поведать о себе, не слишком погрешив против истины. Пришел мой черед рассказывать ему сказки.
-Я живу в Санкт-Петербурге. Ты слышал о таком городе?
Генрих коротко кивнул, боясь, наверно, помешать мне, но я не собиралась останавливаться, и поэтому продолжала:
-Государь наш, Петр Алексеевич, не слишком хорошо выбрал место для столицы, но замысел осуществил с размахом. Может, поэтому, этот город любят и ненавидят, но никто и никогда не мог избавиться от его обаяния…Знаешь, он такой большой, и в нем всегда ветер. Все улицы и площади продуваются насквозь, и почти никогда не бывает тихой, безмятежной погоды.
Видит бог, я никогда не описывала свой город так старательно, но в моем повествовании он все же представал довольно далеким от своего общеизвестного облика. В восемнадцатом веке Питер был еще совсем молодым, и я не знала - каким. Но я очень старалась. Наверно, мне просто хотелось, чтобы и Генрих полюбил его, пусть и заочно.
И я вдохновенно живописала Петербург, и Генрих зачарованно внимал рассказу. В моем изложении город больше всего походил на загадочного, отстраненного незнакомца, преисполненного смутного, болезненного очарования. Рожденные в нем впитывали пристрастие к нему с молоком матери, а те, кто поселялся в нем, пусть и на краткий срок, бранили его на чем свет стоит, но все равно стремились попасть в него снова и снова.
Петербург был готов принять всякого на своих низких, болотистых берегах. Его белые ночи как нарочно были созданы для влюбленных, его широкие площади продувались самыми неистовыми ветрами, его сырые зимы убивали слабых и порождали в сильных философское отношение к житейским передрягам…
В моем сознании безнадежно перепуталось то, что я знала об едва родившемся Петербурге, и то, что я видела вокруг себя, возвратившись домой из очередных странствий. Я говорила очень долго, и Генрих не прерывал меня. Только когда я замолчала, он задумчиво произнес:
-Я бы хотел побывать там…Чтобы лучше узнать тебя.
-Непременно сделай это…как-нибудь потом, - оптимизма в моем голосе было ровно столько, чтобы заглушить подступившие к самому горлу слезы.
* * *
Будь моя воля, я бы избежала в то утро любых событий…Увы, они продолжали преследовать меня и всех остальных с завидным упорством. Одно из многих затверженных мною житейских правил таково: события случаются и случаются там, где их и без того более чем достаточно. Их общая масса давно уже превысила критическую, с которой мы еще хоть как-то могли бы совладать.
Меж тем минувшая ночь настолько опустошила меня, что я предпочла бы вообще ни с чем не справляться, тем более – решительно и быстро. О Генрихе можно было сказать то же самое. В это утро он был молчаливее обычного, под глазами залегли синие тени, и во всем облике видна была страшная усталость. Он казался почти стариком, и я внезапно испугалась этой перемены: он до сих пор оставался моей единственной опорой, и вот теперь сам нуждался в помощи. Он даже оставил свою обычную шутливую нежность. Можно было спорить на что угодно: у него просто не было сил на полноценное человеческое общение.
Мы молча поднялись с постели, проделали утренний туалет, старательно избегая смотреть друг другу в глаза, и расположились в креслах у погасшего камина, не в силах оборвать наши последние минуты наедине.
На этот раз, однако, судьба сжалилась над нами и приняла решение сама. В двери гостиной отчаянно заколотили, и через минуту, не дожидаясь разрешения, на пороге возник поразительно одинокий и взъерошенный Краваль. Что-то настолько взволновало его, что он напрочь позабыл не только о субординации, но и о постоянной потребности находиться рядом с напарником.
-Я только что из дозора, - задыхаясь, сообщил он в ответ на наши вопросительные взгляды, - Сюда едет этот…лекаришка. Отчего-то один, но с ним – саквояж, содержимое которого нам неизвестно. От такого всего можно ожидать. Может, он задумал отравить мальчишку, и сумеет сделать это незаметно?
Он очень рассчитывал на нашу бдительность, и вполне полагался на нашу способность устранять любые трудности с видимой легкостью тренировочного фехтовального поединка. Знал бы он, как оба мы сейчас измучены и как неспособны ни на какие практические действия! Я бы ни за что не смогла справиться с собой, но Генрих снова подал мне пример. Он поднялся из кресел как ни в чем не бывало, словно оставив в углу спальни личные драмы, не имеющие касательства к основной задаче.
-Подождем, что он предпримет. Пойдемте, встретим его внизу.
Его лицо мгновенно стало абсолютно бесстрастным, и только резкие складки в углах губ выдавали все, что он хотел бы скрыть от посторонних взглядов.
Внизу в трактире наш «маленький принц» с поистине королевским презрением к опасностям вкушал молочную кашу, задумчиво елозя ложкой по тарелке. Функции добрых бабушек на сей раз выполняли при нем Раупе и Шметтерлинг, и надо сказать, справлялись с ними неплохо. Они наперебой развлекали мальчика какими-то байками, не забывая хвалить его за отменный аппетит. При нашем появлении они замолчали, и уставились на нас, как пресловутый баран на соответствующие ворота.
-Продолжайте вашу содержательную беседу, господа, - благосклонно кивнул им Генрих, и я снова подивилась его железной выдержке.
Он даже спросил себе тоже каши, и принялся поглощать ее с видом крайнего сосредоточения. Сторонний наблюдатель не заподозрил бы у него никаких проблем, кроме, разве что, желудочных. Я-то не смогла бы проглотить ни кусочка, ибо в глотке у меня, не хуже рыбьей кости, застряло отчаяние, и ничего другого там поместиться не могло.
Все настолько перевернулось в моей бедной голове, что я бы только порадовалась неудаче нашего предприятия. Ведь тогда мне не нужно было бы никуда отбывать из этой благословенной эпохи (боже мой, откуда подобные мысли, я же совсем недавно тихо ненавидела медлительный и кокетливый галантный век), и тогда, может быть…
К счастью, затишье длилось недолго. На пороге возник Иоганн собственной персоной, и направился к нам, словно мы были его лучшими друзьями.
-Прошу вас следовать за мной, ваша милость, - обратился он к мальчику, не обратив на нас ни малейшего внимания.
И с Карлом произошло нечто непонятное. Он, словно под гипнозом, отложил ложку и поднялся из-за стола. Ничего подобного и предположить было невозможно, и, тем не менее, дело обстояло именно так: на нашего вундеркинда нашелся более сильный гипнотизер, и как раз там, где мы совсем не ожидали.
Первым на нестандартную ситуацию среагировал Генрих. Единым плавным движением он выскочил из-за стола и обнажил шпагу. Который раз в моей голове пронеслась шальная мысль о том, как он все же очень похож на большую кошку, нападающую изящно и неотвратимо. Я не могла представить, как Иоганн сможет отразить хотя бы один удар. Но он оказался гораздо проворнее, чем я ожидала и парировал с неожиданной силой, не забыв попутно ударить и словом:
-Опять вы, любезный барон, сражаетесь за безнадежное дело. И снова, как я погляжу, в деле замешана дама…Вот уж воистину, вас не учит даже ваш собственный печальный опыт.
Однако своим замечанием он добился прямо противоположного результата. Если до сих пор Генрих просто хорошо выполнял свои обязанности, то в этот момент в нем заговорила настоящая ненависть. Стоя строго спиной к стене и крепко прижимая к себе дрожащее тельце Карла, я восхищенно следила за поединком. Да, теперь это была не только и не столько рядовая драка, сколько личная дуэль двух ярых противников.
-Он убьет его? - испуганно и восхищенно одновременно поинтересовался мальчик.
-Нет, - небрежно ответила я, - только поучит уму-разуму.
Мой ответ сгодился бы только для третьесортного вестерна, но это была именно та фраза, которую ожидал услышать мой малолетний подопечный. Он сразу же перестал дрожать, и заметно приободрился.
Поединок закончился внезапно и тривиально. Иоганн зацепился за табуретку и рухнул навзничь. Шпага Генриха мгновенно нацелилась ему в лицо.
-Вы убьете меня? - бесстрастно осведомился Иоганн.
Очевидно, это был актуальный вопрос, вот только Карл вложил в него куда больше волнения, чем сам лекарь. Можно было подумать, что он обсуждает вовсе не свою участь, лежа на полу под смертельным острием, а чью-то постороннюю судьбу, сидя у камина с бокалом вина. Чисто академический интерес сквозил в его голосе - нельзя не признать, что вел он себя весьма достойно.
Генрих в ответ на этот стоицизм только брезгливо поморщился.
-Не стану марать руки. Оставлю тебе метку на память, и можешь убираться с глаз моих.
Острие его шпаги еле заметно шевельнулось, и щека "кукольника" украсилась небольшой, но весьма глубокой царапиной. По моим ощущениям она не должна была заживать довольно долго.
-Убирайся, - повторил Генрих, возвращая свой клинок в ножны.
Я следила за ним с первобытным восхищением. Никогда еще я не видела у него такого торжествующего выражения лица. Он стал похож на бога, и выглядел вполне способным создать собственный мир, обустроив его на свой нестандартный вкус. Можно было подумать, что он покончил со всеми своими врагами сразу, и теперь ничто не угрожало ему – ничто и никто, кроме него самого.
Мои ощущения, как это бывало и раньше, выразил Карл. Он отвесил Генриху один из своих утрированно взрослых поклонов.
-Примите нашу благодарность, барон. Вы были безупречны.
В глазах Генриха зажглись так любимые мною насмешливые искры, но тон его остался предельно почтительным.
-Рад служить вашему высочеству, - поклонился он в ответ.
Иоганн исчез так же быстро, как и появился, оставив меня в недоумении, почему он не попытался загипнотизировать еще кого-то из нас. Должно быть, для этого требовалось время и концентрация, к чему он был уже неспособен.
* * *
-Ну, все, - я больше не могла противиться очевидному.
Мне до смерти обрыдло это бесконечное бегство – тем более бессмысленное, что погоня не могла нам навредить. Разве вот только нашим спутникам. Значит, настало время расстаться с ними. «Самое время», - я твердила себе это, минуты неумолимо складывались в часы, а я никак не могла произнести это вслух.
После короткой стычки с лекарем Генрих не пытался больше пуститься в объяснения. Он только нахлестывал лошадь, сосредоточенно нахмурившись и не вмешиваясь в происходящее.
-Отступать некуда, позади Москва, - произнесла я стандартную фразу, которую никто, кроме меня оценить не мог.
-Позади – фон Вольф, Москва в другой стороне. Если я правильно понял, мы направляемся именно туда? – вопрос Генриха прозвучал бы в высшей степени невинно, если бы не коварное местоимение «мы».
Я притормозила свою многострадальную лошадку и прикрыла глаза, стараясь сосредоточиться. Я не могла поверить в то, что он до сих пор упорствовал в такой однозначной ситуации. Он, может, впервые в жизни не хотел смотреть в глаза реальности: мы должны были расстаться, и этого не смог бы изменить ни один даже самый могущественный маг.
Остановились мы очень вовремя: далеко позади нас на дороге как раз появились наши преследователи. Возглавлял погоню на сей раз фон Вольф собственной персоной.
-Какая честь! – издевательски отметил Генрих.
Высказавшись, он деловито привязал лошадь в кустах, заставил нас проделать то же самое, после чего снова принялся поражать меня, как и обычно, – минимальными средствами.
Он вышел на середину дороги и остановился. От его позы веяло таким нерушимым спокойствием, что и все мы успокоились, глядя на него. Я-то, правда, знала, что это спокойствие происходит не от безмятежности, а от концентрации воли. Мне даже почудилось, что одним своим видом он способен распугать любое количество врагов.
«Розовые очки сними», – потребовала я у самой себя, стараясь не замечать очевидного. Ему грозила смертельная опасность (о которой он был заранее предупрежден), а он, вместо того, чтобы проявить осторожность, собирался встретиться с ней лицом к лицу.
И у меня почти не осталось времени, чтобы его переубедить.
-Это у тебя плохо с географией: здесь не Фермопилы, а тебя одного явно недостаточно, чтобы загородить весь проход, сердце мое, - получилось то, что надо, немного иронии, немного нежности, сам Генрих не сказал бы лучше, - Твоя героическая погибель никому не понадобится.
На закате он, волнуясь, передал Прекрасную Даму директору. Кукла при этом имела грустный вид, уголки губ у нее выглядели опущенными, а глаза – влажными и припухшими, словно от слез. Мастеру захотелось оставить куклу у себя, захотелось так сильно, словно вместе с ней уходила его жизнь. Но протестовать было поздно: за кукол ему хорошо заплатили, и директор выглядел таким довольным…
-Отличная работа, мастер. Жаль, что вы вряд ли сумеете повторить подобный труд…
Директор больше не тратил слов, он уложил Прекрасную Даму в коробку, и неспешным шагом покинул дом злосчастного кукольника.
Мастеру казалось, что его оставили последние силы. Жизнь превратилась в череду однообразных дней. Он не пил, не ел, не двигался, и ждал только, когда за ним явится милосердная Смерть, чье дыхание он почти чувствовал на своей щеке. Она была вовсе не страшной старухой с косой в костлявой руке. У его Смерти были синие мечтательные глаза, щеки, покрытые нежным румянцем, и прихотливо изогнутые в улыбке губы. Он всё просил ее прийти поскорее, но она не торопилась: должно быть, у нее и без того находилось достаточно дел.
Добрые мюнхенцы давно обходили его дом стороной, при этом торопливо крестясь, и поплевывая через плечо. Им казалось, что в доме поселились некие силы, от которых лучше держаться подальше.
Возможно, мастер так и закончил бы свои дни, но напоследок судьба подарила ему утешение. Как-то он проснулся посреди ночи от света полной луны, смотрящей ему прямо в лицо. Что-то в убогой комнате неуловимо изменилось, и он скоро понял, что именно. На стуле перед его постелью сидела Прекрасная Дама, и смотрела на него. Он даже мог бы поклясться своей бессмертной душой, что кукла улыбалась ему, и как будто звала куда-то.
-Я готов пойти с тобой, - еле слышно прошептал мастер, с восторгом глядя на лучшее свое творение.
В этот миг створки окна распахнулись, и в лицо ему ударил порыв свежего ветра. Старому кукольнику показалось, что ветер подхватил его, и несет куда-то – очень далеко от его постылой и однообразной жизни. И во всем славном городе Мюнхене гулял всю ночь настоящий ураган, а наутро домик мастера оказался сломанным, как будто чьей-то могучей рукой. Самого кукольника не нашли под обломками, и никто никогда больше его не видел.
Мы немного помолчали, мечтая о стране, где никто не одинок, а потом Генрих тихо попросил меня:
-Анна, может, ты могла бы рассказать мне о себе хоть что-то? Хоть немного, что-нибудь, в чем нет чужих тайн...
Его голос звучал так печально, что я не могла отказать. Кроме того, мне как раз пришло в голову, что я могу поведать о себе, не слишком погрешив против истины. Пришел мой черед рассказывать ему сказки.
-Я живу в Санкт-Петербурге. Ты слышал о таком городе?
Генрих коротко кивнул, боясь, наверно, помешать мне, но я не собиралась останавливаться, и поэтому продолжала:
-Государь наш, Петр Алексеевич, не слишком хорошо выбрал место для столицы, но замысел осуществил с размахом. Может, поэтому, этот город любят и ненавидят, но никто и никогда не мог избавиться от его обаяния…Знаешь, он такой большой, и в нем всегда ветер. Все улицы и площади продуваются насквозь, и почти никогда не бывает тихой, безмятежной погоды.
Видит бог, я никогда не описывала свой город так старательно, но в моем повествовании он все же представал довольно далеким от своего общеизвестного облика. В восемнадцатом веке Питер был еще совсем молодым, и я не знала - каким. Но я очень старалась. Наверно, мне просто хотелось, чтобы и Генрих полюбил его, пусть и заочно.
И я вдохновенно живописала Петербург, и Генрих зачарованно внимал рассказу. В моем изложении город больше всего походил на загадочного, отстраненного незнакомца, преисполненного смутного, болезненного очарования. Рожденные в нем впитывали пристрастие к нему с молоком матери, а те, кто поселялся в нем, пусть и на краткий срок, бранили его на чем свет стоит, но все равно стремились попасть в него снова и снова.
Петербург был готов принять всякого на своих низких, болотистых берегах. Его белые ночи как нарочно были созданы для влюбленных, его широкие площади продувались самыми неистовыми ветрами, его сырые зимы убивали слабых и порождали в сильных философское отношение к житейским передрягам…
В моем сознании безнадежно перепуталось то, что я знала об едва родившемся Петербурге, и то, что я видела вокруг себя, возвратившись домой из очередных странствий. Я говорила очень долго, и Генрих не прерывал меня. Только когда я замолчала, он задумчиво произнес:
-Я бы хотел побывать там…Чтобы лучше узнать тебя.
-Непременно сделай это…как-нибудь потом, - оптимизма в моем голосе было ровно столько, чтобы заглушить подступившие к самому горлу слезы.
* * *
Будь моя воля, я бы избежала в то утро любых событий…Увы, они продолжали преследовать меня и всех остальных с завидным упорством. Одно из многих затверженных мною житейских правил таково: события случаются и случаются там, где их и без того более чем достаточно. Их общая масса давно уже превысила критическую, с которой мы еще хоть как-то могли бы совладать.
Меж тем минувшая ночь настолько опустошила меня, что я предпочла бы вообще ни с чем не справляться, тем более – решительно и быстро. О Генрихе можно было сказать то же самое. В это утро он был молчаливее обычного, под глазами залегли синие тени, и во всем облике видна была страшная усталость. Он казался почти стариком, и я внезапно испугалась этой перемены: он до сих пор оставался моей единственной опорой, и вот теперь сам нуждался в помощи. Он даже оставил свою обычную шутливую нежность. Можно было спорить на что угодно: у него просто не было сил на полноценное человеческое общение.
Мы молча поднялись с постели, проделали утренний туалет, старательно избегая смотреть друг другу в глаза, и расположились в креслах у погасшего камина, не в силах оборвать наши последние минуты наедине.
На этот раз, однако, судьба сжалилась над нами и приняла решение сама. В двери гостиной отчаянно заколотили, и через минуту, не дожидаясь разрешения, на пороге возник поразительно одинокий и взъерошенный Краваль. Что-то настолько взволновало его, что он напрочь позабыл не только о субординации, но и о постоянной потребности находиться рядом с напарником.
-Я только что из дозора, - задыхаясь, сообщил он в ответ на наши вопросительные взгляды, - Сюда едет этот…лекаришка. Отчего-то один, но с ним – саквояж, содержимое которого нам неизвестно. От такого всего можно ожидать. Может, он задумал отравить мальчишку, и сумеет сделать это незаметно?
Он очень рассчитывал на нашу бдительность, и вполне полагался на нашу способность устранять любые трудности с видимой легкостью тренировочного фехтовального поединка. Знал бы он, как оба мы сейчас измучены и как неспособны ни на какие практические действия! Я бы ни за что не смогла справиться с собой, но Генрих снова подал мне пример. Он поднялся из кресел как ни в чем не бывало, словно оставив в углу спальни личные драмы, не имеющие касательства к основной задаче.
-Подождем, что он предпримет. Пойдемте, встретим его внизу.
Его лицо мгновенно стало абсолютно бесстрастным, и только резкие складки в углах губ выдавали все, что он хотел бы скрыть от посторонних взглядов.
Внизу в трактире наш «маленький принц» с поистине королевским презрением к опасностям вкушал молочную кашу, задумчиво елозя ложкой по тарелке. Функции добрых бабушек на сей раз выполняли при нем Раупе и Шметтерлинг, и надо сказать, справлялись с ними неплохо. Они наперебой развлекали мальчика какими-то байками, не забывая хвалить его за отменный аппетит. При нашем появлении они замолчали, и уставились на нас, как пресловутый баран на соответствующие ворота.
-Продолжайте вашу содержательную беседу, господа, - благосклонно кивнул им Генрих, и я снова подивилась его железной выдержке.
Он даже спросил себе тоже каши, и принялся поглощать ее с видом крайнего сосредоточения. Сторонний наблюдатель не заподозрил бы у него никаких проблем, кроме, разве что, желудочных. Я-то не смогла бы проглотить ни кусочка, ибо в глотке у меня, не хуже рыбьей кости, застряло отчаяние, и ничего другого там поместиться не могло.
Все настолько перевернулось в моей бедной голове, что я бы только порадовалась неудаче нашего предприятия. Ведь тогда мне не нужно было бы никуда отбывать из этой благословенной эпохи (боже мой, откуда подобные мысли, я же совсем недавно тихо ненавидела медлительный и кокетливый галантный век), и тогда, может быть…
К счастью, затишье длилось недолго. На пороге возник Иоганн собственной персоной, и направился к нам, словно мы были его лучшими друзьями.
-Прошу вас следовать за мной, ваша милость, - обратился он к мальчику, не обратив на нас ни малейшего внимания.
И с Карлом произошло нечто непонятное. Он, словно под гипнозом, отложил ложку и поднялся из-за стола. Ничего подобного и предположить было невозможно, и, тем не менее, дело обстояло именно так: на нашего вундеркинда нашелся более сильный гипнотизер, и как раз там, где мы совсем не ожидали.
Первым на нестандартную ситуацию среагировал Генрих. Единым плавным движением он выскочил из-за стола и обнажил шпагу. Который раз в моей голове пронеслась шальная мысль о том, как он все же очень похож на большую кошку, нападающую изящно и неотвратимо. Я не могла представить, как Иоганн сможет отразить хотя бы один удар. Но он оказался гораздо проворнее, чем я ожидала и парировал с неожиданной силой, не забыв попутно ударить и словом:
-Опять вы, любезный барон, сражаетесь за безнадежное дело. И снова, как я погляжу, в деле замешана дама…Вот уж воистину, вас не учит даже ваш собственный печальный опыт.
Однако своим замечанием он добился прямо противоположного результата. Если до сих пор Генрих просто хорошо выполнял свои обязанности, то в этот момент в нем заговорила настоящая ненависть. Стоя строго спиной к стене и крепко прижимая к себе дрожащее тельце Карла, я восхищенно следила за поединком. Да, теперь это была не только и не столько рядовая драка, сколько личная дуэль двух ярых противников.
-Он убьет его? - испуганно и восхищенно одновременно поинтересовался мальчик.
-Нет, - небрежно ответила я, - только поучит уму-разуму.
Мой ответ сгодился бы только для третьесортного вестерна, но это была именно та фраза, которую ожидал услышать мой малолетний подопечный. Он сразу же перестал дрожать, и заметно приободрился.
Поединок закончился внезапно и тривиально. Иоганн зацепился за табуретку и рухнул навзничь. Шпага Генриха мгновенно нацелилась ему в лицо.
-Вы убьете меня? - бесстрастно осведомился Иоганн.
Очевидно, это был актуальный вопрос, вот только Карл вложил в него куда больше волнения, чем сам лекарь. Можно было подумать, что он обсуждает вовсе не свою участь, лежа на полу под смертельным острием, а чью-то постороннюю судьбу, сидя у камина с бокалом вина. Чисто академический интерес сквозил в его голосе - нельзя не признать, что вел он себя весьма достойно.
Генрих в ответ на этот стоицизм только брезгливо поморщился.
-Не стану марать руки. Оставлю тебе метку на память, и можешь убираться с глаз моих.
Острие его шпаги еле заметно шевельнулось, и щека "кукольника" украсилась небольшой, но весьма глубокой царапиной. По моим ощущениям она не должна была заживать довольно долго.
-Убирайся, - повторил Генрих, возвращая свой клинок в ножны.
Я следила за ним с первобытным восхищением. Никогда еще я не видела у него такого торжествующего выражения лица. Он стал похож на бога, и выглядел вполне способным создать собственный мир, обустроив его на свой нестандартный вкус. Можно было подумать, что он покончил со всеми своими врагами сразу, и теперь ничто не угрожало ему – ничто и никто, кроме него самого.
Мои ощущения, как это бывало и раньше, выразил Карл. Он отвесил Генриху один из своих утрированно взрослых поклонов.
-Примите нашу благодарность, барон. Вы были безупречны.
В глазах Генриха зажглись так любимые мною насмешливые искры, но тон его остался предельно почтительным.
-Рад служить вашему высочеству, - поклонился он в ответ.
Иоганн исчез так же быстро, как и появился, оставив меня в недоумении, почему он не попытался загипнотизировать еще кого-то из нас. Должно быть, для этого требовалось время и концентрация, к чему он был уже неспособен.
* * *
-Ну, все, - я больше не могла противиться очевидному.
Мне до смерти обрыдло это бесконечное бегство – тем более бессмысленное, что погоня не могла нам навредить. Разве вот только нашим спутникам. Значит, настало время расстаться с ними. «Самое время», - я твердила себе это, минуты неумолимо складывались в часы, а я никак не могла произнести это вслух.
После короткой стычки с лекарем Генрих не пытался больше пуститься в объяснения. Он только нахлестывал лошадь, сосредоточенно нахмурившись и не вмешиваясь в происходящее.
-Отступать некуда, позади Москва, - произнесла я стандартную фразу, которую никто, кроме меня оценить не мог.
-Позади – фон Вольф, Москва в другой стороне. Если я правильно понял, мы направляемся именно туда? – вопрос Генриха прозвучал бы в высшей степени невинно, если бы не коварное местоимение «мы».
Я притормозила свою многострадальную лошадку и прикрыла глаза, стараясь сосредоточиться. Я не могла поверить в то, что он до сих пор упорствовал в такой однозначной ситуации. Он, может, впервые в жизни не хотел смотреть в глаза реальности: мы должны были расстаться, и этого не смог бы изменить ни один даже самый могущественный маг.
Остановились мы очень вовремя: далеко позади нас на дороге как раз появились наши преследователи. Возглавлял погоню на сей раз фон Вольф собственной персоной.
-Какая честь! – издевательски отметил Генрих.
Высказавшись, он деловито привязал лошадь в кустах, заставил нас проделать то же самое, после чего снова принялся поражать меня, как и обычно, – минимальными средствами.
Он вышел на середину дороги и остановился. От его позы веяло таким нерушимым спокойствием, что и все мы успокоились, глядя на него. Я-то, правда, знала, что это спокойствие происходит не от безмятежности, а от концентрации воли. Мне даже почудилось, что одним своим видом он способен распугать любое количество врагов.
«Розовые очки сними», – потребовала я у самой себя, стараясь не замечать очевидного. Ему грозила смертельная опасность (о которой он был заранее предупрежден), а он, вместо того, чтобы проявить осторожность, собирался встретиться с ней лицом к лицу.
И у меня почти не осталось времени, чтобы его переубедить.
-Это у тебя плохо с географией: здесь не Фермопилы, а тебя одного явно недостаточно, чтобы загородить весь проход, сердце мое, - получилось то, что надо, немного иронии, немного нежности, сам Генрих не сказал бы лучше, - Твоя героическая погибель никому не понадобится.
