Сказывают, что в прошедшие дни, когда и травы были зеленее, и деревья дышали ещё свежим листом, да сама земля была проказливее и моложе, пришли с севера заклинатели. Не первые то были заклинатели, что шли из домов утраченных своих, да и гости не первые в этих краях, но эти были всех прежних страннее, цеплялся взгляд за одежду невиданную, за узоры да ткани незнакомые, да больше того за лица – бледны были заклинатели, все как на подбор одинаково бледны, словно солнца не видывали, а может оно их не встречало – кто знает? И глаза… не было таких глаз в этих краях – все черноокие да с проблеском алого.
Иные привечать таких гостей и не хотели, чужаки, мол! Но таких было мало. Хлебосольным был край, а куда гнать тех, кто своего дома не имеючи, прибился к чужому? Да и польза какая – ведь в иных краях всё по-другому.
Приютили, а вскоре и свыклись, расспрашивать стали, к работе приучать, да где-то и покрикивать, что, к слову, верным признаком родства становится, ведь не станешь на чужака прикрикивать да поучать его.
Чужаки обвыкались, ласковы были, да трудолюбивы, а несколько раз в месяц всё обособленно держались, шептались меж собой, чем изрядно пробуждали любопытство. Так и выяснилось – в своих краях гости навроде заклинателей были.
Да даже не заклинателей, но в краю, куда они пришли за новым приютом, и слова-то подобающего им не приходилось. Кто «чаровниками» прозвал, кто «волхвами», кто «ворожбниками», но спору конец Князь положил – ему гонцы новое слово принесли: «заклинатель», из-за моря принесли, между прочим, так и повелось.
Пришлые же спорить не стали, им было всё одинаково как называться, новый дом обрели они, да этому дому помогать пытались по мере своих сил, а своей ворожбы не показывали, не раздражали доверия.
– Пущай живут! – решил народ, – а дурить станут – мы их по хребтинам, да прочь!
Так и пошло.
Сплетались годы, пришлые своими стали, сами стали покрикивать да понукать, кто-то из них от хворей помогал избавляться, за что получал уважение. Но тут другое вылезло, что всегда вылезает. Те, кто в зрелых годах был, тот на пришлых когда-то чужаков и не смотрел иначе, как на своих земляков. Те, кто в старых голах уж был, так тот осторожничал, да держался стороной. А вот молодёжь… та любопытством по юности лет помазана, отмечена. Зачастила молодёжь к пришлым. А те жили одной стороной, семей не заводили и не желали, а чем жили сами – кто знает, но горести от них и не было. Одно плохо – старели тут, на чужбине, что новой родиной стала, и нуждались они в том, чтобы кое-какие знания свои передать. А тут молодёжь – свежая, любопытная, чего ещё нужно? Ну, стали учить помаленьку.
– А откуда пришли чужаки? – Бланка всегда тихой тенью подходила, но Вадома давно уж к тому привыкла. Вкрадывалась девушка в мысли её, точно угадывала, а может и правда уже угадывать научилась?
– Того не знаю, – признала Вадома, откладывая шитьё. Шить она не любила, но умела, как и полагается деревенской выправке. Чтобы не скучать, каждый раз проговаривала про себя Вадома разные сказания, какие ей были самой известны, да перекладывала их то на песни, то на легенды. Знала, что повторять ей эти легенды и сказания ещё долгие годы, передавать таким вот Бланкам, да Родикам, да Младам, да кого только не было за годы-то, и кто ещё оставался? По вымерку оставалось Вадоме лет пять – заклинатели иначе стареют, да чувствуют уход своей силы тоже не так, как другие. Это крестьянка до смерти может ворочать и ухват, и косу, и коромысло, а заклинатели стареют и слабеют быстрее. Как только выучится заклинатель, так и спешно надо знания передавать. Это те, в ком первая сила текла, те жили долго и сильно, а здесь, в этих краях, да в чужой крови сила своё тянет, знание годы сокращает, но тогда, в детстве ещё, казалось Вадоме, что это всё пустяки, что впереди ещё долгие и долгие годы! Но теперь время уходит, и его оказалось гибельно мало, и ничего не успела она толком увидеть, и только работала над полученным знанием, да торопилась его передать, словно яд, другим. Чтобы знание не пропало в вековых ветрах, чтобы не растворилось в равнодушных реках, не ушло в холод ночи.
А самой-то ей, самой чего осталось?
– Иные говорят, что из-за гор пришли, – продолжила Вадома, – но не наших, а Чёрных, далёких гор. Вроде там снег лежит и не сходит никогда. Другие же спорили, что из-за морей холодных пришли первые заклинатели.
– Ты никогда не говорила, почему они пришли, – Бланка не отставала. Она пользовалась возможностью спросить о том, что давно мучило её саму, травило как то знание, которым делилась Вадома. Бланка была ещё молода, но что это могло изменить? Молодость её оставалась недолгой, такова плата за знание и силу.
– Разве же знаю? – усмехнулась Вадома, – про их беды никто и не спрашивал, своего лиха в те дни хватало. Но ладно, хватит болтать впустую, ты отвар сготовила?
Бланка протянула горшок. Вадома оценила отвар, его густоту, запах, осталась недовольна:
– Жидковат.
Встала, и это движение далось ей с трудом, принялась шарить руками по баночкам. Бланка вздохнула, отошла в сторону. Она была расстроена, но Вадома и не думала утешить её, ревностное злорадство ещё было слишком заметно в ней. На деле отвар был хорош, но признавать это было непросто, ведь Вадома помнила ещё как сама впервые сготовила такой отвар, и какая неудача постигла её. А здесь, да с первой попытки… нет, нельзя приучать к успеху!
Пришлось изображать переделку, тратить драгоценные силы, но всё было готово, и Вадома усмехнулась:
– Теперь как надо. Ну что, идём?
Бланка, побледнев, кивнула, и Вадома с упоением отметила, что девушка ещё не очерствела. Что ж, годы скоротечны и вскоре возьмут своё. Прошли те годы, когда богов было много, и природа сама отдавала своё нутро на растерзание жизни. Много богов сменилось одним, суровым и всезнающим, но никто из заклинателей не смог примириться с этим ни тогда, ни сейчас. Сменились годы, забылись пришлые гости, что были бледны, да чернооки, но остались их ученики, и сменялись они меж собою, не в силах удержать то, что им не было дано по крови, в своей плоти да душе. Передавалось знание, сильнее становилось обособление, и к этим годам, когда Вадома и Бланка шли к лесу, всё приобрело значение совсем непривычное: выходило, что Вадома именовалась теперь «ведьмой» или «знахаркой», имела своих учениц, жила своим да лесным промыслом, и… бралась за многие заказы. Были среди них и полезные – кого исцелить, кому помочь, но бывало и иное: кого извести, кого загубить – изобретательны люди, и те, кто переходит в новое время, мирились, перекраивая полученные знания, да своими разбавляя.
Знали ли заклинатели, что пришли первыми в эти края, какой густоты должен быть отвар для Безыменя? Едва ли. Он и был у них в непочтении. Но прошли поколения, сменились годы, царские венцы и леса, и вот уже Безымень стал привычен для ученья.
– Страшно? – спросила Вадома, когда они остановились у дерева. Ей нравился страх Бланки, она была испугана и бесприютна в этом лесу. Так и должно было быть. Не стоит подниматься вперёд своей наставницы, не стоит спешить, надо знать своё место!
Так считала Вадома…
– Да, страшно, – поёжилась Бланка. Лес был мёртвым в этой части. Не было ни птиц, ни насекомых, ни зверья. Да и травы с древами тут стояли омертвелые, осквернённые множеством ритуалов и обрядов, которые принесли когда-то заклинатели в эти края, да приняли, выучились сегодняшние ведьмы.
В этом мёртвом клочке леса живой оставалась лишь одна осинка. Да и та дрожала сильнее обычного, словно предчувствовала, что сейчас будет.
Бланке было не по себе – она сама ещё никогда никого не изводила. Помогала Вадоме вытравлять плод, да наводить порчу, но никогда не имела ещё дела по-настоящему с тенью Смерти.
Тогда она не думала – правильно или нет, тогда просто платили, приходили и она использовала знания, которые имела, которые подарила ей Вадома. Но сейчас дело другое – и Бланка это чувствовала.
– Не боись, – подбодрила Вадома, – он не страшный. Он никакой.
Да, Безымень никакой. Вадома говорила, что он появляется тенью, и смиренно ждёт приказа. А после, получив его, исчезает. И следующий, кто видит его – жертва, и, что имеет определённую долю злой шутки – жертва видит себя в нём. Безымень становится точь-в-точь двойником того, кому назначено умереть. Перенимает черты, повадки, и видит его только тот, кто уже отмечен и чей срок подходит. Жертва чувствует страх, видит, что двойник – сам по себе явление страшное, неестественен, и что делать? Если пожаловаться – его никто не увидит, ещё, чего доброго, решат, что безумие завладело или лихорадка пришла.
А срок подходит, подходит. Сутки-другие, а если жертва в силе, то третьи – и всё кончено. Человек умирает. Сердце у него не выдерживает или голова, или ещё чего – тут Вадома всегда сминала лекцию, объяснив, что сама суть исполнения их не волнует, важен итог, за который платят. А итог такой – смерть.
Так что да, Безымень никакой, и одновременно всякий.
– Я знаю, да… – Бланка заметно дрожала, хотя в этот час ещё было тепло.
– Да что же ты, малахольная, дрожишь? – Вадома будто бы упивалась своей властью над её состоянием, и будь Бланка сейчас в силе, то проникла бы в мысли Вадомы и увидела, что так оно и есть.
Но Бланка не лезла в её мысли. Если только случайно чувствовала, но для этого разум должен быть спокоен, чист, а какое тут чист, если они на пару с осинкой дрожат?
– Дурная ты девка, – сплюнула Вадома, – даром, что силищи много! Чего в ней толку, если ты как заяц?
Вадома потеряла всякий интерес к ней и вылила к корням осины весь отвар. Густыми змеями он потёк по земле, впитываясь в её черноту, а Вадома уже звонко и отчётливо звала:
– Обращаюсь лицом на запад, сердцем же на восток. Взываю к умершим, убитым, заблудшим, богов не знающим, взываю, чтобы встали они, и сотворили то, что велят…
Где-то в сознании Бланки промелькнуло, что Безымени становятся как раз те, кто сгинул раньше срока, или же по своей воле, или был насильно умерщвлён, а также тот, кто веры не знал при жизни никакой. Но это было неважно. Голос и отвар Вадомы делали своё дело – со всех сторон шелестел ветер, поднимая тревожный лесной дух, да беспокоя всё живое, и Бланка отступила от осинки, задрожавшей ещё сильнее. По стволу осинки струилась чернота, проступала, словно трещина, разлом какой.
А в следующий миг перед Вадомой возникла высокая уродливая тень – без фигуры, лица, рта. Просто тень, словно валун какой.
Бланка зажала рот руками. Видеть Безыменя было жутко. Он закрывал собой весь дневной свет, и весь ветер, весь воздух собой отравлял.
– Иди и возьми жизнь княжеской дочери, – Вадома бросила вниз, к Безыменю, локон волос. Локон был светлым, золотистым, и не знала его обладательница, что отмечена уже смертью.
Безымень исчез также быстро как появился. И всё вернулось: солнце, воздух, ветер… одно не вернулось: уверенность в сердце Бланки.
– Отдрожала? – рассмеялась Вадома, – ну всё, пошли отсюда. В следующий раз сама попробуешь. Только голос потренируй, а то он не услышит, а только разозлится, ещё тобою станет!
Вадома возвращалась в хорошем настроении: дело будет скоро сделано, ей доплатят вторую половину золотом, а Бланка показала себя как слабая, теперь будет знать своё место ещё долго, не полезет со своей силой и быстрой учёбой!
Бланка же только плелась следом. Что-то в ней изменилось, ожесточилось и смутно искало побега.
В следующие дни Бланка была погружена в свои тяжёлые думы. Родика и Млада, знавшие, что Вадома брала её к лесу, чтоб вызвать самого могучего духа, окружили её вопросами и требовали подробностей. Бланка не отвечала. Она не могла передать всего, что испытала, всё то отвращение к своей жизни, к роду занятий, потому что понимала – не поймут.
Млада была сиротой – Вадома подобрала её, спасла от верной гибели и стала обучать. Родика и Бланка были из разных земельных уделов, но беда была у них одна – голод. Их матери, не желая видеть гибель дочерей, отдали Вадоме, чтобы та хоть прокормила их, и дала жизнь – пусть обособленную, пусть презираемо-любопытствующую, но всё же жизнь.
Возвращения к родным можно было и не ждать. Родика не помнила названия своей деревни, а у Бланки уже никого не осталось из первой линии крови. Во второй были родичи, но она понимала, что ведьме в семье они не обрадуются.
У Вадомы же было сытно и хорошо, дом звенел чистотой и постоянством, а золотые монеты, которые она получала за свои умения, позволяли есть, не считаясь с ценой. И всё это прежде казалось Бланке привычным, желанным, единственно верным. Она помогала Вадоме, вроде бы понимая умом, что делает, но стоило ей увидеть настоящую тьму, воплощённую в Безымени, как всякая уверенность ушла, уступив место какому-то сердечному тяжёлому метанию.
Вадома, впрочем, была довольна молчанием Бланки и видела в этом знак смирения удачливой ученицы, которая уже в скором времени могла сменить её саму, и стать сильнее. Вадома слабела, а Бланка пока нет. но Вадома слабеть не хотела… знала, что должна, но, видя рядом молодую силу, была зла на эту силу. Смутно вспоминались и самой Вадоме те, кто учил её, и она гадала: а мучились ли они, видя, что она растёт и поглощает силу, когда они слабеют?
Но ответа не было. Зато было смирение Бланки и молчаливость, которая не оттаяла даже к тому дню, когда им передали кошель с монетами за княжескую дочку. Бланка всё думала, какой та была и в чём провинилась, раз её так смели?
– Замуж собиралась, да муж её выше по рангу был, – объяснила Вадома, которой ослабление Бланки дало какой-то внутреннее пробуждение сил, позволившее угадать её мысли, – золотой венец её ждал потолще, да потяжелее. А это, знаешь, кому угодно желудок скрутит!
– А когда мы сможем Безыменя увидеть? – спросила Родика. Она была порасчётливее и Млады, и Бланки, и увидела в Безымени большую прибавку.
– Когда научитесь, – ответила Вадома, – когда силу подкопите, да ещё кой-чего. Вон, Бланка скажет вам, что сила – это ещё не всё, а?
Бланка молчала. Вадома усмехалась. Она когда-то тоже была такой. Но очерстветь – это быстро, если знаешь, что скоро срок твой придёт, и не успеешь ты прожить жизнь, какую живут обычные люди, не знающие ни силы, ни того, чем владели заклинатели.
– Скорее бы! – Млада не желала отставать от Родики, – это же столько золота!
– Часто его звать нельзя, – поучала Вадома, смеясь, – от частого призыва у него рассудок мутнеет.
Бланка в разговорах не участвовала и вскоре Вадома сменила злорадство на сострадание, пришла к ней, приобняла за плечи:
– Понимаю, девочка, всё понимаю. И я такой же была. Не верила, что так должно быть на свете, а если даровано, да платим мы своими годами, то почему бы и не быть-то? её бы всё равно убили. Не Безымень, так яд. Не яд, так кинжал. Убийц-то и среди люда много. Мы лишь так – капли воды на песке.
– Знали ли это заклинатели? Свои силы, свои дары? Знали ли, когда учили первых? – спросила Бланка. Она не знала куда податься, но всё в её существе восставало теперь против той жизни, какая ей была намечена. В словах Вадомы было зерно правды – не они, так другие. Но всё же Бланка смириться не могла. Не её руками, нет. Пусть другими!
Иные привечать таких гостей и не хотели, чужаки, мол! Но таких было мало. Хлебосольным был край, а куда гнать тех, кто своего дома не имеючи, прибился к чужому? Да и польза какая – ведь в иных краях всё по-другому.
Приютили, а вскоре и свыклись, расспрашивать стали, к работе приучать, да где-то и покрикивать, что, к слову, верным признаком родства становится, ведь не станешь на чужака прикрикивать да поучать его.
Чужаки обвыкались, ласковы были, да трудолюбивы, а несколько раз в месяц всё обособленно держались, шептались меж собой, чем изрядно пробуждали любопытство. Так и выяснилось – в своих краях гости навроде заклинателей были.
Да даже не заклинателей, но в краю, куда они пришли за новым приютом, и слова-то подобающего им не приходилось. Кто «чаровниками» прозвал, кто «волхвами», кто «ворожбниками», но спору конец Князь положил – ему гонцы новое слово принесли: «заклинатель», из-за моря принесли, между прочим, так и повелось.
Пришлые же спорить не стали, им было всё одинаково как называться, новый дом обрели они, да этому дому помогать пытались по мере своих сил, а своей ворожбы не показывали, не раздражали доверия.
– Пущай живут! – решил народ, – а дурить станут – мы их по хребтинам, да прочь!
Так и пошло.
Сплетались годы, пришлые своими стали, сами стали покрикивать да понукать, кто-то из них от хворей помогал избавляться, за что получал уважение. Но тут другое вылезло, что всегда вылезает. Те, кто в зрелых годах был, тот на пришлых когда-то чужаков и не смотрел иначе, как на своих земляков. Те, кто в старых голах уж был, так тот осторожничал, да держался стороной. А вот молодёжь… та любопытством по юности лет помазана, отмечена. Зачастила молодёжь к пришлым. А те жили одной стороной, семей не заводили и не желали, а чем жили сами – кто знает, но горести от них и не было. Одно плохо – старели тут, на чужбине, что новой родиной стала, и нуждались они в том, чтобы кое-какие знания свои передать. А тут молодёжь – свежая, любопытная, чего ещё нужно? Ну, стали учить помаленьку.
– А откуда пришли чужаки? – Бланка всегда тихой тенью подходила, но Вадома давно уж к тому привыкла. Вкрадывалась девушка в мысли её, точно угадывала, а может и правда уже угадывать научилась?
– Того не знаю, – признала Вадома, откладывая шитьё. Шить она не любила, но умела, как и полагается деревенской выправке. Чтобы не скучать, каждый раз проговаривала про себя Вадома разные сказания, какие ей были самой известны, да перекладывала их то на песни, то на легенды. Знала, что повторять ей эти легенды и сказания ещё долгие годы, передавать таким вот Бланкам, да Родикам, да Младам, да кого только не было за годы-то, и кто ещё оставался? По вымерку оставалось Вадоме лет пять – заклинатели иначе стареют, да чувствуют уход своей силы тоже не так, как другие. Это крестьянка до смерти может ворочать и ухват, и косу, и коромысло, а заклинатели стареют и слабеют быстрее. Как только выучится заклинатель, так и спешно надо знания передавать. Это те, в ком первая сила текла, те жили долго и сильно, а здесь, в этих краях, да в чужой крови сила своё тянет, знание годы сокращает, но тогда, в детстве ещё, казалось Вадоме, что это всё пустяки, что впереди ещё долгие и долгие годы! Но теперь время уходит, и его оказалось гибельно мало, и ничего не успела она толком увидеть, и только работала над полученным знанием, да торопилась его передать, словно яд, другим. Чтобы знание не пропало в вековых ветрах, чтобы не растворилось в равнодушных реках, не ушло в холод ночи.
А самой-то ей, самой чего осталось?
– Иные говорят, что из-за гор пришли, – продолжила Вадома, – но не наших, а Чёрных, далёких гор. Вроде там снег лежит и не сходит никогда. Другие же спорили, что из-за морей холодных пришли первые заклинатели.
– Ты никогда не говорила, почему они пришли, – Бланка не отставала. Она пользовалась возможностью спросить о том, что давно мучило её саму, травило как то знание, которым делилась Вадома. Бланка была ещё молода, но что это могло изменить? Молодость её оставалась недолгой, такова плата за знание и силу.
– Разве же знаю? – усмехнулась Вадома, – про их беды никто и не спрашивал, своего лиха в те дни хватало. Но ладно, хватит болтать впустую, ты отвар сготовила?
Бланка протянула горшок. Вадома оценила отвар, его густоту, запах, осталась недовольна:
– Жидковат.
Встала, и это движение далось ей с трудом, принялась шарить руками по баночкам. Бланка вздохнула, отошла в сторону. Она была расстроена, но Вадома и не думала утешить её, ревностное злорадство ещё было слишком заметно в ней. На деле отвар был хорош, но признавать это было непросто, ведь Вадома помнила ещё как сама впервые сготовила такой отвар, и какая неудача постигла её. А здесь, да с первой попытки… нет, нельзя приучать к успеху!
Пришлось изображать переделку, тратить драгоценные силы, но всё было готово, и Вадома усмехнулась:
– Теперь как надо. Ну что, идём?
Бланка, побледнев, кивнула, и Вадома с упоением отметила, что девушка ещё не очерствела. Что ж, годы скоротечны и вскоре возьмут своё. Прошли те годы, когда богов было много, и природа сама отдавала своё нутро на растерзание жизни. Много богов сменилось одним, суровым и всезнающим, но никто из заклинателей не смог примириться с этим ни тогда, ни сейчас. Сменились годы, забылись пришлые гости, что были бледны, да чернооки, но остались их ученики, и сменялись они меж собою, не в силах удержать то, что им не было дано по крови, в своей плоти да душе. Передавалось знание, сильнее становилось обособление, и к этим годам, когда Вадома и Бланка шли к лесу, всё приобрело значение совсем непривычное: выходило, что Вадома именовалась теперь «ведьмой» или «знахаркой», имела своих учениц, жила своим да лесным промыслом, и… бралась за многие заказы. Были среди них и полезные – кого исцелить, кому помочь, но бывало и иное: кого извести, кого загубить – изобретательны люди, и те, кто переходит в новое время, мирились, перекраивая полученные знания, да своими разбавляя.
Знали ли заклинатели, что пришли первыми в эти края, какой густоты должен быть отвар для Безыменя? Едва ли. Он и был у них в непочтении. Но прошли поколения, сменились годы, царские венцы и леса, и вот уже Безымень стал привычен для ученья.
– Страшно? – спросила Вадома, когда они остановились у дерева. Ей нравился страх Бланки, она была испугана и бесприютна в этом лесу. Так и должно было быть. Не стоит подниматься вперёд своей наставницы, не стоит спешить, надо знать своё место!
Так считала Вадома…
– Да, страшно, – поёжилась Бланка. Лес был мёртвым в этой части. Не было ни птиц, ни насекомых, ни зверья. Да и травы с древами тут стояли омертвелые, осквернённые множеством ритуалов и обрядов, которые принесли когда-то заклинатели в эти края, да приняли, выучились сегодняшние ведьмы.
В этом мёртвом клочке леса живой оставалась лишь одна осинка. Да и та дрожала сильнее обычного, словно предчувствовала, что сейчас будет.
Бланке было не по себе – она сама ещё никогда никого не изводила. Помогала Вадоме вытравлять плод, да наводить порчу, но никогда не имела ещё дела по-настоящему с тенью Смерти.
Тогда она не думала – правильно или нет, тогда просто платили, приходили и она использовала знания, которые имела, которые подарила ей Вадома. Но сейчас дело другое – и Бланка это чувствовала.
– Не боись, – подбодрила Вадома, – он не страшный. Он никакой.
Да, Безымень никакой. Вадома говорила, что он появляется тенью, и смиренно ждёт приказа. А после, получив его, исчезает. И следующий, кто видит его – жертва, и, что имеет определённую долю злой шутки – жертва видит себя в нём. Безымень становится точь-в-точь двойником того, кому назначено умереть. Перенимает черты, повадки, и видит его только тот, кто уже отмечен и чей срок подходит. Жертва чувствует страх, видит, что двойник – сам по себе явление страшное, неестественен, и что делать? Если пожаловаться – его никто не увидит, ещё, чего доброго, решат, что безумие завладело или лихорадка пришла.
А срок подходит, подходит. Сутки-другие, а если жертва в силе, то третьи – и всё кончено. Человек умирает. Сердце у него не выдерживает или голова, или ещё чего – тут Вадома всегда сминала лекцию, объяснив, что сама суть исполнения их не волнует, важен итог, за который платят. А итог такой – смерть.
Так что да, Безымень никакой, и одновременно всякий.
– Я знаю, да… – Бланка заметно дрожала, хотя в этот час ещё было тепло.
– Да что же ты, малахольная, дрожишь? – Вадома будто бы упивалась своей властью над её состоянием, и будь Бланка сейчас в силе, то проникла бы в мысли Вадомы и увидела, что так оно и есть.
Но Бланка не лезла в её мысли. Если только случайно чувствовала, но для этого разум должен быть спокоен, чист, а какое тут чист, если они на пару с осинкой дрожат?
– Дурная ты девка, – сплюнула Вадома, – даром, что силищи много! Чего в ней толку, если ты как заяц?
Вадома потеряла всякий интерес к ней и вылила к корням осины весь отвар. Густыми змеями он потёк по земле, впитываясь в её черноту, а Вадома уже звонко и отчётливо звала:
– Обращаюсь лицом на запад, сердцем же на восток. Взываю к умершим, убитым, заблудшим, богов не знающим, взываю, чтобы встали они, и сотворили то, что велят…
Где-то в сознании Бланки промелькнуло, что Безымени становятся как раз те, кто сгинул раньше срока, или же по своей воле, или был насильно умерщвлён, а также тот, кто веры не знал при жизни никакой. Но это было неважно. Голос и отвар Вадомы делали своё дело – со всех сторон шелестел ветер, поднимая тревожный лесной дух, да беспокоя всё живое, и Бланка отступила от осинки, задрожавшей ещё сильнее. По стволу осинки струилась чернота, проступала, словно трещина, разлом какой.
А в следующий миг перед Вадомой возникла высокая уродливая тень – без фигуры, лица, рта. Просто тень, словно валун какой.
Бланка зажала рот руками. Видеть Безыменя было жутко. Он закрывал собой весь дневной свет, и весь ветер, весь воздух собой отравлял.
– Иди и возьми жизнь княжеской дочери, – Вадома бросила вниз, к Безыменю, локон волос. Локон был светлым, золотистым, и не знала его обладательница, что отмечена уже смертью.
Безымень исчез также быстро как появился. И всё вернулось: солнце, воздух, ветер… одно не вернулось: уверенность в сердце Бланки.
– Отдрожала? – рассмеялась Вадома, – ну всё, пошли отсюда. В следующий раз сама попробуешь. Только голос потренируй, а то он не услышит, а только разозлится, ещё тобою станет!
Вадома возвращалась в хорошем настроении: дело будет скоро сделано, ей доплатят вторую половину золотом, а Бланка показала себя как слабая, теперь будет знать своё место ещё долго, не полезет со своей силой и быстрой учёбой!
Бланка же только плелась следом. Что-то в ней изменилось, ожесточилось и смутно искало побега.
***
В следующие дни Бланка была погружена в свои тяжёлые думы. Родика и Млада, знавшие, что Вадома брала её к лесу, чтоб вызвать самого могучего духа, окружили её вопросами и требовали подробностей. Бланка не отвечала. Она не могла передать всего, что испытала, всё то отвращение к своей жизни, к роду занятий, потому что понимала – не поймут.
Млада была сиротой – Вадома подобрала её, спасла от верной гибели и стала обучать. Родика и Бланка были из разных земельных уделов, но беда была у них одна – голод. Их матери, не желая видеть гибель дочерей, отдали Вадоме, чтобы та хоть прокормила их, и дала жизнь – пусть обособленную, пусть презираемо-любопытствующую, но всё же жизнь.
Возвращения к родным можно было и не ждать. Родика не помнила названия своей деревни, а у Бланки уже никого не осталось из первой линии крови. Во второй были родичи, но она понимала, что ведьме в семье они не обрадуются.
У Вадомы же было сытно и хорошо, дом звенел чистотой и постоянством, а золотые монеты, которые она получала за свои умения, позволяли есть, не считаясь с ценой. И всё это прежде казалось Бланке привычным, желанным, единственно верным. Она помогала Вадоме, вроде бы понимая умом, что делает, но стоило ей увидеть настоящую тьму, воплощённую в Безымени, как всякая уверенность ушла, уступив место какому-то сердечному тяжёлому метанию.
Вадома, впрочем, была довольна молчанием Бланки и видела в этом знак смирения удачливой ученицы, которая уже в скором времени могла сменить её саму, и стать сильнее. Вадома слабела, а Бланка пока нет. но Вадома слабеть не хотела… знала, что должна, но, видя рядом молодую силу, была зла на эту силу. Смутно вспоминались и самой Вадоме те, кто учил её, и она гадала: а мучились ли они, видя, что она растёт и поглощает силу, когда они слабеют?
Но ответа не было. Зато было смирение Бланки и молчаливость, которая не оттаяла даже к тому дню, когда им передали кошель с монетами за княжескую дочку. Бланка всё думала, какой та была и в чём провинилась, раз её так смели?
– Замуж собиралась, да муж её выше по рангу был, – объяснила Вадома, которой ослабление Бланки дало какой-то внутреннее пробуждение сил, позволившее угадать её мысли, – золотой венец её ждал потолще, да потяжелее. А это, знаешь, кому угодно желудок скрутит!
– А когда мы сможем Безыменя увидеть? – спросила Родика. Она была порасчётливее и Млады, и Бланки, и увидела в Безымени большую прибавку.
– Когда научитесь, – ответила Вадома, – когда силу подкопите, да ещё кой-чего. Вон, Бланка скажет вам, что сила – это ещё не всё, а?
Бланка молчала. Вадома усмехалась. Она когда-то тоже была такой. Но очерстветь – это быстро, если знаешь, что скоро срок твой придёт, и не успеешь ты прожить жизнь, какую живут обычные люди, не знающие ни силы, ни того, чем владели заклинатели.
– Скорее бы! – Млада не желала отставать от Родики, – это же столько золота!
– Часто его звать нельзя, – поучала Вадома, смеясь, – от частого призыва у него рассудок мутнеет.
Бланка в разговорах не участвовала и вскоре Вадома сменила злорадство на сострадание, пришла к ней, приобняла за плечи:
– Понимаю, девочка, всё понимаю. И я такой же была. Не верила, что так должно быть на свете, а если даровано, да платим мы своими годами, то почему бы и не быть-то? её бы всё равно убили. Не Безымень, так яд. Не яд, так кинжал. Убийц-то и среди люда много. Мы лишь так – капли воды на песке.
– Знали ли это заклинатели? Свои силы, свои дары? Знали ли, когда учили первых? – спросила Бланка. Она не знала куда податься, но всё в её существе восставало теперь против той жизни, какая ей была намечена. В словах Вадомы было зерно правды – не они, так другие. Но всё же Бланка смириться не могла. Не её руками, нет. Пусть другими!
