-Я не могу. Я пытаюсь, но я не могу больше. Я все-таки не поэт, - слабо отбивался Лагот.
-Поэтом можешь ты не быть, но делать вид обязан! – злился Ольсен.
Он требовал все большей ярости в стихах, все больше выступлений, силы, страсти в голосе, а Лагот, напротив, пребывал все больше в мрачновато-романтичном и даже порою в подавленном состоянии.
В роковой день приезда послов Лагот выступал благостно и смирно, покоряясь всем инструкциям Ольсена, но тот все еще был недоволен и твердил:
-Невозможная слабость! Ты еще так дурно произносишь воззвание к королю!
-Читай сам! – обозлился Лагот, уставший уже порядком от резкой смены настроения Ольсена. – Иди к народу и сам читай, а я больше не могу быть поэтом без умения сочинять стихи.
-Да причем тут это? – Ольсен мгновенно пошел на попятную, - есть долг. Ты не…
-Хватит уже издеваться, - попросил Лагот, - ты оттолкнул Вимарка и тот мертв. Ты отталкиваешь и меня.
-В смерти Вимарка виновен сам Вимарк, - мгновенно напомнил ольсен. – Не надо было дезертировать от своего долга! А от тебя…прости. если я к тебе так требователен, просто я хочу, чтобы все было идеально, а идеально никогда не бывает…
-Сам читай и будет идеально, - Лагот все еще бурчал, но уже не так злился на Ольсена, настигнутый внезапным его раскаянием.
-Не могу, - мрачно ответил Ольсен, - я заикаюсь, когда говорю перед народом. Иначе бы я сам…
Лагот совсем устыдился своего напора. Ну хочет человек делать вещи по лучшему разряду, так пусть делает! Неужели не потерпеть его придирок?
-Правда? – уточнил Лагот на всякий случай, надеясь, очевидно, что все это еще шутка.
-Правда. Я пытался дебютировать еще ребенком. Плохая была идея…- Ольсен отмахнулся и изобразил веселость, - словом, с тех пор я и заикаюсь, если выступаю сам.
-Я не знал, извини. – Лагот испытал снова сочувствие к этому человеку. – Теперь понятно. Просто, понимаешь, тяжело работать, когда ты всем недоволен и тыкаешь меня. И после Вимарка…
-А еще когда холод, кругом запахи еды и хочется спать! – фыркнул Ольсен. – Причем здесь Вимарк? Бездарность уходит тихо и незаметно. Это было закономерно для его зависти, так пусть и получает по заслугам! Что до меня – извини, как уже сказал, я просто хочу делать свою работу хорошо. Я хочу блага.
Народ праздновал. Шутил и веселился, не обращая внимания на холод. Все страшное, казалось толпе, уже прошло. Настало время возрождения. А вот Ольсен в это не верил.
-Но благо…- он не закончил своей мысли. Она приходила к нему часто, лишала покоя, прогоняла сон, заставляла ходить по комнате из угла в угол. Ольсен боялся этой мысли и она манила его. А суть ее была в том, что никакой король не принесет народу абсолютного блага, так может, ну его? Народ ведь в состоянии сам выявлять и отстаивать свои нужды? Сам в состоянии себя судить. А все эти потомки древней крови…чем отличаются они, кроме крови? Ну идет их род от древности, но что в этом?
С Лаготом Ольсен такими мыслями совершенно точно не собирался делиться. Зато поделился другой, угаданной им сами по переглядкам Арахны и Мальта, по их резкому равнодушию к пропагандистам.
-Знаешь, мне кажется, наше время проходит.
-О чем ты? – Лагот не ожидал такого резкого и странного перехода. – Мы молоды, мы…
-Мы им не нужны. Народ успокоен. Послы прибыли и подписали. Дальше мы им не нужны. Бунта не будет, а север они помнут. Так зачем им содержать таких как я, таких как ты?
Лагот застря головою, никак не умея понять, что именно пытается сказать ему Ольсен:
-Они наняли нас!
-Ну и? – Ольсен хмыкнул. – Когда мы им были нужны! Но теперь…
-Значит, будем искать работу, - Лагот принял эту весть с облегчением. Ему даже как-то значительно полегчало. Вся эта шумиха, все эти триумфы нравились ему лишь в первые дни, когда он сам не думал, что у него что-то может получиться как у поэта. Но сейчас, когда больше не было смысла в пропаганде, когда все приходило в норму, роспуск стал бы спасением.
Лагот на минуту попробовал представить, чем он займется дальше, и не смог. Столько возможностей, вроде бы, открывает жизнь, но приглядишься – понимаешь: там берут лишь своих, там все погрязло в кровных связях, там нужны деньги, а там нужен талант.
А куда деваться бесталанным и не имеющим родового имени? Тем, кто обходится без покровителя? Куда идти таким людям, кем им быть?
Но Ольсен был мрачен. Он вдруг сказал то, что очень не понравилось Лаготу:
-Будем искать, если они нас отпустят. Мы ведь свидетели их становления. Мы можем заявить народу, как нам платили за то, чтобы мы восхваляли короля. Не запрещено, конечно, но неприятно слышать такое открыто от слуг. Не находишь?
Лагот почувствовал странную рожь в пальцах и решил не отвечать.
-Я шучу, - криво усмехнулся Ольсен, заметив его реакцию. А восславление Мирасу ты сегодня действительно читал без огня! Благо, сегодня пир, и наш король будет милосерден.
Между тем еще на пиру Высший Жрец Луала и советник короля Мираса, да будут дни его долги, Медер, получил записку от его величества с четким указанием:
«Не налегайте на вино, жрец. После празднества вы нужны мне в трезвом уме».
Медер и не налегал на вино, а получив же записку, и вовсе перестал даже притрагиваться к пище, гадая, зачем именно его вызывает король. Вряд ли за благословением! Его величество не появляется на службе чаще, чем этого требует его долг.
Совет? Заговор? При мысли о последнем у Медера дрогнуло что-то внутри. Он всеми силами старался держать религию от политики. Да и переворот принял со смирением, заявив новоставленному королю:
– Дела трона мало интересуют слугу Луала и Девяти рыцарей Его. Религия должна идти рядом с политикой, но не пересекать ее.
Мирас оценил и лишь попросил:
-Послужи своему народу, как трон служит ему, жрец!
И Медер послушался. Прежде он не имел никакого личного разговора с королем о чем-нибудь значимом. Церемонии, порядок присяги – вот и все. Но после празднества какие могут быть разговоры? Только серьезные.
Когда кончился пир, Медер уже успел придумать себе тысячу и одну и причину, по которой был вызван. Но все оказалось хуже, когда Его величество, пригласивший его в свой закрытый от слуг кабинет, высказал свою волю.
Суть была в том, что Медер, как Высший Жрец Луала и Девяти Рыцарей Его, имеющий особенную власть над массой, должен был объявлять теперь некоторых лиц врагами. Список лиц король любезно обещал предоставить самостоятельно.
-Почему? – голос Медера треснул от страха. – Я слуга небес, я слуга чертогов! Всегда Дознание или иная форма законников объявляла врагами того или иного человека. Почему жрецы?
-Законникам не верят, - признал король. – Народ не верит тем людям, которых не понимает и которых боится. Законники – повод для шуток, а бывшие дознаватели или патрульные – повод не выходить на улицу в час их власти. Народ не видит в них защиту, лишь угрозу.
-Значит, стоит сменить образ законников! поставить тех людей…
-Человек всегда будет спорить с законом, потому что закон создают люди. Человек не будет спорить с божеством и первыми его последователями. Ты служишь Луалу, моля о покровительстве его над народом. Я защищаю народ, моля закон. Но вместе мы оба хотим блага, так почему не объединить усилия?
-Ваше величество, я никогда не хотел пересечения веры и закона! В моих проповедях нет ничего, кроме установленных норм нравственности, кроме проповеди о том, что человеку нужно проявить смирение и добродетель, милосердие и любовь к ближнему…
-Жрец, ты пойми – люди, которые будут объявлены врагами, на самом деле враги. Они враги трона. Они враги народа. Значит, ты должен быть разгневан на них за это посягательство на народ! Ты ведь тоже защищаешь его.
-Я не имею права на гнев, - напомнил Медер, - карает закон и Луал со своими Девятью Рыцарями. Закон воплощаете вы, Луал сам воплощает свою волю. Я лишь могу помолиться о том, что души преступников перешли за черту жизни без боли.
Король с трудом подавил в себе открытое раздражение и остался ласков. Свою волю он видел отчетливо, считал ее благородной, хоть и тяжелой. У него была возможность назначить на переговоры кого-то другого, но это был его, королевский долг!
-Медер, друг мой, - мягко заговорил Мирас, да будут дни его долги, - я понимаю твое нежелание брать на себя ответственность за то, что ты не можешь контролировать и то, что не оправдывает твои убеждения. Я мог бы приказать тебе это сделать как король, но говорю с тобой как говорил бы с другом. И я прошу тебя верить мне, своему другу, своему королю, в том, что я не желаю Мааре – своей земле и своему народу вреда. Люди заслуживают защиты. Но всегда есть враги. Я прошу у тебя лишь немного содействия, я прошу лишь немного поддержки…
Медер был сбит с толку такой вежливостью.
-Народ не всегда может оценить трезво и справедливо все то, что ему нужно и что ему дается. Но король всегда должен смотреть дальше одного дня. Я не хочу, чтобы народ потерял доверие к моему закону и моему правлению, я не хочу крови невинных, а все они невинны, кроме моих открытых врагов, и слёз!
Медер не сопротивлялся, не перебивал, и в этом была уже победа. В угрюмом молчании Высшего Жреца!
-Помнишь ты страшную ночь бойни? Тогда пострадало много невинных. Тогда сожгли, жестоко убив, всю Судейскую Коллегию. Тогда подожгли Коллегию Палачей. Это все служители закона! Тронул ли кто-то храм Луала? Нет! были убиты члены Городской Коллегии, изувечены и изнасилованы девушки Коллегии Сопровождения! Дети из Сиротской Коллегии разбежались…
-Ваше величество! – Медр плакал, не скрывая своих слез, - прекратите! Эта кошмарная ночь снится мне! Эти крики…я был там. Я помню запах тлеющих тел. Я помню ярость. Факелы…
-Тогда не допусти повторения! – подвел жестокий итог король Мирас, да будут дни его долги. – Помоги народу, Мааре и мне – своему королю, избежать крови. Избежать такой же бойни! Объяви моих врагов народу, выполни мою волю и послужи своей земле!
Как в руках короля появился тонкий лист бумаги и перо? Как незаметно подложил он этот лист к жрецу, как сунул ему перо в руку?
-Что мне писать? – спросил смирившийся жрец.
-Имена, - просто ответил Мирас. – Первый в списке – барон Боде…
Если человеку постоянно причиняют боль, то он либо ломается, либо ожесточается, либо (что редко) может еще остаться прежним. Но Арахна больше не могла быть прежней. Сошлись ли так звёзды, или неожиданное предательство Мальта, его обвинения, истока которых Арахна не видела и не желала видеть, доломали ее доверие к миру и нежность души, но упав на софу в рыданиях самой собой, она поднялась уже совсем другим человеком.
Когда не было ещё смуты, когда заговорщики и перевороты были ещё где-то очень далеко и не существовали в её мире, Арахна имела спокойный взгляд на мир. В глазах её была леность и стабильность. Она знала, как начнётся и как закончится её день, знала, что если не внесёт она к нужному дню строки в отчёт Коллегии палачей, то получит выговор и считала дни до жалования, когда можно будет пойти с друзьями куда-нибудь недалеко, купить какой-нибудь дребедени и вдоволь насмеяться.
Но вот оказалось, что заговорщики существуют и в очень короткий срок Арахна потеряла весь свой прежний мир, и, вступив в чужую для себя реальность, стала существом опустошённым. Во взгляде её пропала леность, остались лишь пустыня и затравленность.
Ей некуда было деться, и держалась она лишь поддержкой Мальта и Атенаис. Но Атенаис, предав, покончила с собой, трусливо сбежав и Мальт…
Теперь Арахну предал и Мальт.
Персиваль, глядя на её муки, не то, чтобы очень сочувствовал ей, как советнице – он помнил, в какие неприятности едва-едва не был втравлен сам из-за нее. Вернее, из-за её друга – ныне покойного – палача Лепена, влюблённого и ревнивого. Арахна не воспринимала его как мужчину, а он не желал этого понимать и, приревновав, попытался подставить палача из новичков…
А посоветовал ему это Персиваль, желая получить новое раскрытое дело о заговорщиках. Но сила обстоятельств сложилась иначе. Новичок-палач оказался не так прост и то ли случайно, то ли намеренно, не подставился, а приемный отец Арахны, наставник Регар и Глава Коллегии Палачей по совместительству, столкнувшись с уликой, которую должен был «обнаружить» Персиваль, испугался, решив, что это приведет к Арахне и взял, как считал, её вину на себя.
Персиваля спасло только то, что Лепен, не в силах переносить мучения Арахны, непонимающей, как и что произошло, открыл ей правду и не выдал Персиваля. Ну и то, что Арахна казнила и его и Регара за несколько часов до переворота, а дальше было не до этого. Но Персиваль знал, что и Мальт его подозревал, и в принципе, на первых шагах дело было страшным, ведь бывший дознаватель не предполагал ареста Главы Коллегии, он думал, что речь пойдет о новичке. А тут…скандал!
Персиваль относился к Арахне настороженно, помня всё это, но сейчас всё-таки не мог пройти мимо её разбитого состояния.
-Знаешь, - сказал он, - у одного далёкого восточного народа есть замечательная, очень страшная и точная поговорка: «желаю, чтобы твои дети жили в эпоху великих перемен». То, что произошло в Мааре – как раз такая перемена, та самая гроза, которой давно не было. Понимаешь? мы страдаем, но мы придём к чему-нибудь… обязательно придём.
Арахна не отвечала. Глаза у нее болели от слёз, а в уме поселилось что-то очень жуткое, поднявшееся из сердца. Она впала в горе прежней, а села на софе уже совсем не собой.
В ней прежде не было той жестокости. А теперь эта жестокость собиралась в ней новой бронёй, закрывая всё израненное существо. Арахна решила с неожиданной для себя лёгкостью, что никто и никогда не причинит ей больше боли, никто больше не обидит её.
И, словно бы чувствуя это новое состояние советницы, в кабинет заглянул слуга:
-Госпожа Арахна, Его Величество, да будут дни его долги, желает вас видеть!
Она пожала плечами. Равнодушие и холод к происходящему отозвались в ней сладким упоением. Внутри формировалось что-то совершенно чужое, но спасительное.
-Спасибо.
Слуга, смущенный донельзя, удалился. Арахна поднялась окончательно, а Персиваль спросил в ужасе:
-Ты поедешь к королю вот так? Неумытая, заплаканная и опухшая?
В его словах был смысл. Арахна приняла это замечание легким кивком, и с неожиданной для самой себя методичностью привела себя в должный вид. Она не проронила ни звука, ни слезинки больше не скользнуло – ничего. ледяная пустота, а не человек. Равнодушие.
Персиваль терпеливо наблюдал за ее сборами и хождениями туда-сюда, а затем спросил:
-Арахна, у тебя все…ты хорошо себя чувствуешь?
-Да, спасибо, - ответила она, не взглянув даже на дознавателя, который бывшим не бывает и жестом пригласила Персиваля покинуть её кабинет, сама же вышла следом и спокойная, собранная и от этого еще более жуткая и даже неприятная, спустилась по лестнице вниз, к легкой карете. Персиваль только вздохнул, глядя ей вслед.
А король Мирас, да будут дни его долги, принял Арахну в своем кабинете с необычайной добротой, предложил усесться так, как ей удобно, спросил – не желает ли она чего-нибудь съесть или выпить, и только тогда, когда Арахна отказалась, заговорил, наконец, с нею.
-Поэтом можешь ты не быть, но делать вид обязан! – злился Ольсен.
Он требовал все большей ярости в стихах, все больше выступлений, силы, страсти в голосе, а Лагот, напротив, пребывал все больше в мрачновато-романтичном и даже порою в подавленном состоянии.
В роковой день приезда послов Лагот выступал благостно и смирно, покоряясь всем инструкциям Ольсена, но тот все еще был недоволен и твердил:
-Невозможная слабость! Ты еще так дурно произносишь воззвание к королю!
-Читай сам! – обозлился Лагот, уставший уже порядком от резкой смены настроения Ольсена. – Иди к народу и сам читай, а я больше не могу быть поэтом без умения сочинять стихи.
-Да причем тут это? – Ольсен мгновенно пошел на попятную, - есть долг. Ты не…
-Хватит уже издеваться, - попросил Лагот, - ты оттолкнул Вимарка и тот мертв. Ты отталкиваешь и меня.
-В смерти Вимарка виновен сам Вимарк, - мгновенно напомнил ольсен. – Не надо было дезертировать от своего долга! А от тебя…прости. если я к тебе так требователен, просто я хочу, чтобы все было идеально, а идеально никогда не бывает…
-Сам читай и будет идеально, - Лагот все еще бурчал, но уже не так злился на Ольсена, настигнутый внезапным его раскаянием.
-Не могу, - мрачно ответил Ольсен, - я заикаюсь, когда говорю перед народом. Иначе бы я сам…
Лагот совсем устыдился своего напора. Ну хочет человек делать вещи по лучшему разряду, так пусть делает! Неужели не потерпеть его придирок?
-Правда? – уточнил Лагот на всякий случай, надеясь, очевидно, что все это еще шутка.
-Правда. Я пытался дебютировать еще ребенком. Плохая была идея…- Ольсен отмахнулся и изобразил веселость, - словом, с тех пор я и заикаюсь, если выступаю сам.
-Я не знал, извини. – Лагот испытал снова сочувствие к этому человеку. – Теперь понятно. Просто, понимаешь, тяжело работать, когда ты всем недоволен и тыкаешь меня. И после Вимарка…
-А еще когда холод, кругом запахи еды и хочется спать! – фыркнул Ольсен. – Причем здесь Вимарк? Бездарность уходит тихо и незаметно. Это было закономерно для его зависти, так пусть и получает по заслугам! Что до меня – извини, как уже сказал, я просто хочу делать свою работу хорошо. Я хочу блага.
Народ праздновал. Шутил и веселился, не обращая внимания на холод. Все страшное, казалось толпе, уже прошло. Настало время возрождения. А вот Ольсен в это не верил.
-Но благо…- он не закончил своей мысли. Она приходила к нему часто, лишала покоя, прогоняла сон, заставляла ходить по комнате из угла в угол. Ольсен боялся этой мысли и она манила его. А суть ее была в том, что никакой король не принесет народу абсолютного блага, так может, ну его? Народ ведь в состоянии сам выявлять и отстаивать свои нужды? Сам в состоянии себя судить. А все эти потомки древней крови…чем отличаются они, кроме крови? Ну идет их род от древности, но что в этом?
С Лаготом Ольсен такими мыслями совершенно точно не собирался делиться. Зато поделился другой, угаданной им сами по переглядкам Арахны и Мальта, по их резкому равнодушию к пропагандистам.
-Знаешь, мне кажется, наше время проходит.
-О чем ты? – Лагот не ожидал такого резкого и странного перехода. – Мы молоды, мы…
-Мы им не нужны. Народ успокоен. Послы прибыли и подписали. Дальше мы им не нужны. Бунта не будет, а север они помнут. Так зачем им содержать таких как я, таких как ты?
Лагот застря головою, никак не умея понять, что именно пытается сказать ему Ольсен:
-Они наняли нас!
-Ну и? – Ольсен хмыкнул. – Когда мы им были нужны! Но теперь…
-Значит, будем искать работу, - Лагот принял эту весть с облегчением. Ему даже как-то значительно полегчало. Вся эта шумиха, все эти триумфы нравились ему лишь в первые дни, когда он сам не думал, что у него что-то может получиться как у поэта. Но сейчас, когда больше не было смысла в пропаганде, когда все приходило в норму, роспуск стал бы спасением.
Лагот на минуту попробовал представить, чем он займется дальше, и не смог. Столько возможностей, вроде бы, открывает жизнь, но приглядишься – понимаешь: там берут лишь своих, там все погрязло в кровных связях, там нужны деньги, а там нужен талант.
А куда деваться бесталанным и не имеющим родового имени? Тем, кто обходится без покровителя? Куда идти таким людям, кем им быть?
Но Ольсен был мрачен. Он вдруг сказал то, что очень не понравилось Лаготу:
-Будем искать, если они нас отпустят. Мы ведь свидетели их становления. Мы можем заявить народу, как нам платили за то, чтобы мы восхваляли короля. Не запрещено, конечно, но неприятно слышать такое открыто от слуг. Не находишь?
Лагот почувствовал странную рожь в пальцах и решил не отвечать.
-Я шучу, - криво усмехнулся Ольсен, заметив его реакцию. А восславление Мирасу ты сегодня действительно читал без огня! Благо, сегодня пир, и наш король будет милосерден.
Между тем еще на пиру Высший Жрец Луала и советник короля Мираса, да будут дни его долги, Медер, получил записку от его величества с четким указанием:
«Не налегайте на вино, жрец. После празднества вы нужны мне в трезвом уме».
Медер и не налегал на вино, а получив же записку, и вовсе перестал даже притрагиваться к пище, гадая, зачем именно его вызывает король. Вряд ли за благословением! Его величество не появляется на службе чаще, чем этого требует его долг.
Совет? Заговор? При мысли о последнем у Медера дрогнуло что-то внутри. Он всеми силами старался держать религию от политики. Да и переворот принял со смирением, заявив новоставленному королю:
– Дела трона мало интересуют слугу Луала и Девяти рыцарей Его. Религия должна идти рядом с политикой, но не пересекать ее.
Мирас оценил и лишь попросил:
-Послужи своему народу, как трон служит ему, жрец!
И Медер послушался. Прежде он не имел никакого личного разговора с королем о чем-нибудь значимом. Церемонии, порядок присяги – вот и все. Но после празднества какие могут быть разговоры? Только серьезные.
Когда кончился пир, Медер уже успел придумать себе тысячу и одну и причину, по которой был вызван. Но все оказалось хуже, когда Его величество, пригласивший его в свой закрытый от слуг кабинет, высказал свою волю.
Суть была в том, что Медер, как Высший Жрец Луала и Девяти Рыцарей Его, имеющий особенную власть над массой, должен был объявлять теперь некоторых лиц врагами. Список лиц король любезно обещал предоставить самостоятельно.
-Почему? – голос Медера треснул от страха. – Я слуга небес, я слуга чертогов! Всегда Дознание или иная форма законников объявляла врагами того или иного человека. Почему жрецы?
-Законникам не верят, - признал король. – Народ не верит тем людям, которых не понимает и которых боится. Законники – повод для шуток, а бывшие дознаватели или патрульные – повод не выходить на улицу в час их власти. Народ не видит в них защиту, лишь угрозу.
-Значит, стоит сменить образ законников! поставить тех людей…
-Человек всегда будет спорить с законом, потому что закон создают люди. Человек не будет спорить с божеством и первыми его последователями. Ты служишь Луалу, моля о покровительстве его над народом. Я защищаю народ, моля закон. Но вместе мы оба хотим блага, так почему не объединить усилия?
-Ваше величество, я никогда не хотел пересечения веры и закона! В моих проповедях нет ничего, кроме установленных норм нравственности, кроме проповеди о том, что человеку нужно проявить смирение и добродетель, милосердие и любовь к ближнему…
-Жрец, ты пойми – люди, которые будут объявлены врагами, на самом деле враги. Они враги трона. Они враги народа. Значит, ты должен быть разгневан на них за это посягательство на народ! Ты ведь тоже защищаешь его.
-Я не имею права на гнев, - напомнил Медер, - карает закон и Луал со своими Девятью Рыцарями. Закон воплощаете вы, Луал сам воплощает свою волю. Я лишь могу помолиться о том, что души преступников перешли за черту жизни без боли.
Король с трудом подавил в себе открытое раздражение и остался ласков. Свою волю он видел отчетливо, считал ее благородной, хоть и тяжелой. У него была возможность назначить на переговоры кого-то другого, но это был его, королевский долг!
-Медер, друг мой, - мягко заговорил Мирас, да будут дни его долги, - я понимаю твое нежелание брать на себя ответственность за то, что ты не можешь контролировать и то, что не оправдывает твои убеждения. Я мог бы приказать тебе это сделать как король, но говорю с тобой как говорил бы с другом. И я прошу тебя верить мне, своему другу, своему королю, в том, что я не желаю Мааре – своей земле и своему народу вреда. Люди заслуживают защиты. Но всегда есть враги. Я прошу у тебя лишь немного содействия, я прошу лишь немного поддержки…
Медер был сбит с толку такой вежливостью.
-Народ не всегда может оценить трезво и справедливо все то, что ему нужно и что ему дается. Но король всегда должен смотреть дальше одного дня. Я не хочу, чтобы народ потерял доверие к моему закону и моему правлению, я не хочу крови невинных, а все они невинны, кроме моих открытых врагов, и слёз!
Медер не сопротивлялся, не перебивал, и в этом была уже победа. В угрюмом молчании Высшего Жреца!
-Помнишь ты страшную ночь бойни? Тогда пострадало много невинных. Тогда сожгли, жестоко убив, всю Судейскую Коллегию. Тогда подожгли Коллегию Палачей. Это все служители закона! Тронул ли кто-то храм Луала? Нет! были убиты члены Городской Коллегии, изувечены и изнасилованы девушки Коллегии Сопровождения! Дети из Сиротской Коллегии разбежались…
-Ваше величество! – Медр плакал, не скрывая своих слез, - прекратите! Эта кошмарная ночь снится мне! Эти крики…я был там. Я помню запах тлеющих тел. Я помню ярость. Факелы…
-Тогда не допусти повторения! – подвел жестокий итог король Мирас, да будут дни его долги. – Помоги народу, Мааре и мне – своему королю, избежать крови. Избежать такой же бойни! Объяви моих врагов народу, выполни мою волю и послужи своей земле!
Как в руках короля появился тонкий лист бумаги и перо? Как незаметно подложил он этот лист к жрецу, как сунул ему перо в руку?
-Что мне писать? – спросил смирившийся жрец.
-Имена, - просто ответил Мирас. – Первый в списке – барон Боде…
Глава 18.
Если человеку постоянно причиняют боль, то он либо ломается, либо ожесточается, либо (что редко) может еще остаться прежним. Но Арахна больше не могла быть прежней. Сошлись ли так звёзды, или неожиданное предательство Мальта, его обвинения, истока которых Арахна не видела и не желала видеть, доломали ее доверие к миру и нежность души, но упав на софу в рыданиях самой собой, она поднялась уже совсем другим человеком.
Когда не было ещё смуты, когда заговорщики и перевороты были ещё где-то очень далеко и не существовали в её мире, Арахна имела спокойный взгляд на мир. В глазах её была леность и стабильность. Она знала, как начнётся и как закончится её день, знала, что если не внесёт она к нужному дню строки в отчёт Коллегии палачей, то получит выговор и считала дни до жалования, когда можно будет пойти с друзьями куда-нибудь недалеко, купить какой-нибудь дребедени и вдоволь насмеяться.
Но вот оказалось, что заговорщики существуют и в очень короткий срок Арахна потеряла весь свой прежний мир, и, вступив в чужую для себя реальность, стала существом опустошённым. Во взгляде её пропала леность, остались лишь пустыня и затравленность.
Ей некуда было деться, и держалась она лишь поддержкой Мальта и Атенаис. Но Атенаис, предав, покончила с собой, трусливо сбежав и Мальт…
Теперь Арахну предал и Мальт.
Персиваль, глядя на её муки, не то, чтобы очень сочувствовал ей, как советнице – он помнил, в какие неприятности едва-едва не был втравлен сам из-за нее. Вернее, из-за её друга – ныне покойного – палача Лепена, влюблённого и ревнивого. Арахна не воспринимала его как мужчину, а он не желал этого понимать и, приревновав, попытался подставить палача из новичков…
А посоветовал ему это Персиваль, желая получить новое раскрытое дело о заговорщиках. Но сила обстоятельств сложилась иначе. Новичок-палач оказался не так прост и то ли случайно, то ли намеренно, не подставился, а приемный отец Арахны, наставник Регар и Глава Коллегии Палачей по совместительству, столкнувшись с уликой, которую должен был «обнаружить» Персиваль, испугался, решив, что это приведет к Арахне и взял, как считал, её вину на себя.
Персиваля спасло только то, что Лепен, не в силах переносить мучения Арахны, непонимающей, как и что произошло, открыл ей правду и не выдал Персиваля. Ну и то, что Арахна казнила и его и Регара за несколько часов до переворота, а дальше было не до этого. Но Персиваль знал, что и Мальт его подозревал, и в принципе, на первых шагах дело было страшным, ведь бывший дознаватель не предполагал ареста Главы Коллегии, он думал, что речь пойдет о новичке. А тут…скандал!
Персиваль относился к Арахне настороженно, помня всё это, но сейчас всё-таки не мог пройти мимо её разбитого состояния.
-Знаешь, - сказал он, - у одного далёкого восточного народа есть замечательная, очень страшная и точная поговорка: «желаю, чтобы твои дети жили в эпоху великих перемен». То, что произошло в Мааре – как раз такая перемена, та самая гроза, которой давно не было. Понимаешь? мы страдаем, но мы придём к чему-нибудь… обязательно придём.
Арахна не отвечала. Глаза у нее болели от слёз, а в уме поселилось что-то очень жуткое, поднявшееся из сердца. Она впала в горе прежней, а села на софе уже совсем не собой.
В ней прежде не было той жестокости. А теперь эта жестокость собиралась в ней новой бронёй, закрывая всё израненное существо. Арахна решила с неожиданной для себя лёгкостью, что никто и никогда не причинит ей больше боли, никто больше не обидит её.
И, словно бы чувствуя это новое состояние советницы, в кабинет заглянул слуга:
-Госпожа Арахна, Его Величество, да будут дни его долги, желает вас видеть!
Она пожала плечами. Равнодушие и холод к происходящему отозвались в ней сладким упоением. Внутри формировалось что-то совершенно чужое, но спасительное.
-Спасибо.
Слуга, смущенный донельзя, удалился. Арахна поднялась окончательно, а Персиваль спросил в ужасе:
-Ты поедешь к королю вот так? Неумытая, заплаканная и опухшая?
В его словах был смысл. Арахна приняла это замечание легким кивком, и с неожиданной для самой себя методичностью привела себя в должный вид. Она не проронила ни звука, ни слезинки больше не скользнуло – ничего. ледяная пустота, а не человек. Равнодушие.
Персиваль терпеливо наблюдал за ее сборами и хождениями туда-сюда, а затем спросил:
-Арахна, у тебя все…ты хорошо себя чувствуешь?
-Да, спасибо, - ответила она, не взглянув даже на дознавателя, который бывшим не бывает и жестом пригласила Персиваля покинуть её кабинет, сама же вышла следом и спокойная, собранная и от этого еще более жуткая и даже неприятная, спустилась по лестнице вниз, к легкой карете. Персиваль только вздохнул, глядя ей вслед.
А король Мирас, да будут дни его долги, принял Арахну в своем кабинете с необычайной добротой, предложил усесться так, как ей удобно, спросил – не желает ли она чего-нибудь съесть или выпить, и только тогда, когда Арахна отказалась, заговорил, наконец, с нею.
