Да и обращаясь к ней, Эва скорее просила… тон ее был тихий, словно бы извиняющийся.
Обжившись подле своей госпожи, Лима поняла, что сочувствует ей. Эва была явно одинока. К ней приходили редко и то – по делу. Без дела, но все же нечасто заглядывал Франсуа, но в основном – Эва, одинокая, бесприютная, словно бы ненужная и безжизненная, оставалась в комнате и корпела над какими-то бумагами в полумраке.
И вот тогда Лима испытывала острое сочувствие к этой женщине. Ей казалось, что никакой ужасный слух не оправдывает, даже если он правдив, такого жуткого существования. Ее не любили при дворе женщины, и это было взаимно, некоторые советники заискивали перед ней, но было видно даже служанке, что при случае, ее уберут с пути и будут рады. Король же был слабохарактерным, мягким человеком и Эва была нужна ему…так говорил его отец. Ценности же в ней он сам не видел.
Если сравнивать состояние Эвы с чем-либо, то, вернее всего, это было как сон с отрытыми глазами. Она действовала, шевелилась, ругалась, спорила, отстаивала что-то, раздражалась, ела и пила, но при этом оставалась как бы неживой, спящей ко всему.
Лима наполнила ванную и подошла к госпоже, чтобы помочь ей высвободиться из-под тугого платья. Ее пальцы – длинные и ловкие привычно расшнуровывали длинные ряды плетений, высвобождая кусочек за кусочком.
Наконец, тяжелая ткань самого платья оказалась в руках Лимы и та, поспешно уложив ее в сторону, принялась распутывать рукава платья, которые надевались отдельно. От рукав Эве, видимо, было хуже и неудобнее всего, но она ни взглядом, ни словом не укорила Лиму за нерасторопность и только терпеливо ждала, когда ее тонкие руки окажутся свободными.
Лима отложила рукава к платью и спросила:
-Какой наряд вам подготовить к выходу из ванной, госпожа?
Эва взглянула на нее и Лима поняла, что Эве плевать. Во взгляде советницы ясно читалось, что она даже вспомнить не может, что у нее есть и это было правдой. Платья обновлялись часто, и Эва не могла, а главное, не имела душевного расположения к тому, чтобы следить за переменами гардероба.
-Как насчет темно-синего с острым воротником? – Лима взяла инициативу в свои руки, - оно прекрасно оттенит вашу бледность и к волосам подходит. А еще – с острым воротом не нужно подбирать украшения на шею.
Эва кивнула. Даже с благодарностью. Ей это подходило как нельзя лучше – меньше суматохи, меньше подборов… догадалась.
Лима провела Эву до ванной комнаты, где уже все было готово: разложены полотенца, розовая вода, ковши, мыло, и сама ванная уже наполнена горячей водою.
Эва прошла в комнату смело и спокойно, абсолютно ровно и равнодушно. Не доходя до ступенек, на вершине которых стояла сама ванная, она сняла свои тяжелые туфли, от которых у нее немели ноги.
-Что вы делаете?! – Лима возмутилась, - полы холодные!
Она знала прекрасно, что Эва иногда ходит босая по холодным полам замка, а в ванной хоть какое-то тепло стояло, но все же не могла не возмутиться.
Эва не отреагировала. Покачиваясь, она дошла до ступенек, замерла на мгновение и, вздохнув, стянула обеими руками через голову тонкую шелковую бельевую рубаху.
Лима привычно зажмурилась. Нет, не нагота смутила ее. Шрамы…
Когда служанка увидела в первый раз исполосованную тремя грубыми шрамами спину, она не удержалась от вскрика и Эва, услышав ее, обернулась к ней.
Лима смутилась тогда своей реакции и сжала руками горло, невольные слезы подступили к ней, она устыдилась несдержанности.
-Что, так жутко? – Эва спросила почти весело, но эта веселость далась ей огромным трудом.
-Нет, госпожа… - Лима пискнула тоненько и неубедительно. Эва погрозила ей пальцем:
-Не пытайся лгать, у тебя не выходит.
-Да, госпожа, - Лима слегка мутило от ужаса. Она смотрела на белую бархатную спину женщины и поражалась тому, как грубо пересекли ее три зарубцевавшиеся грубые линии.
-Ступай, - сухо промолвила Эва и, отвернувшись от служанки, сама взошла в ванную.
-Но, госпожа… - Лима стояла помертвелая, испуганная, она была уверена, что её карьере придет конец.
-Я справлюсь без тебя, - отозвалась Эва, - ступай в комнату.
Пока советница находилась в ванной, Лима не находила себе места. Она ругала себя последними словами, поражаясь тому, как глупо поступила. Ну, шрамы…ну и что? Подумаешь! Шрамы – это ведь ещё не…
Не что? Не конец света? Для Лимы, вступившей в услужение юной и неопытной, самым важным пунктом была красота. Она была уверена, что человек с красивыми чертами, правильными – всегда пробьется. Эва не была красивой – у нее не было правильных точеных черт, но в ней был какой-то странный завораживающий шарм. Забыть ее лица было невозможно…
Но эта спина! Такая может быть у той, кого жизнь мотнула по всем возможным шипам, протащила по камням. Как…
Лима попыталась представить на своей спине такие шрамы и ужаснулась, осознав, что рука, которая их нанесла, должно быть, причинила боль и боль жуткую. Служанка поняла, что не вынесла бы и одного такого удара, что располосовал бы кожу.
Стыд стал тяжелее. Когда Эва вышла из ванной так, словно бы ничего не было, в чистой бельевой рубашке, Лима торопливо бросилась ей помогать облачиться, а советница ничего не сказала ей.
На следующий день, когда Эва вошла в купальню, Лима смогла снять с нее платье и помогла стянуть рубашку.
-Ступай, напугаешься, - ответствовала Эва, но Лима покачала головою и взяла губку, готовая помочь своей госпоже совершить омовение. Эва пожала плечами – равнодушно и холодно, дескать, поступай так, как считаешь нужным.
С тех пор Лима научилась не вскрикивать, но все еще зажмуривалась прежде, чем тело Эвы погружалось в воду, а сама Лима брала одеревеневшими пальцами губку, смачивала её мылом и принималась омывать советницу.
Эва не дергалась, когда Лима слишком сильно проводила губкой по ее телу, лишь слегка сжимала зубы и в эти минуты служанке казалось, что в целой Авьерре нет человека несчастнее, чем эта женщина. Она все гадала, за что и как Эва получила свои шрамы, особенно эта мысль приходила к ней, когда она задевала их – грубые и неприятные на ощупь. Ее рука останавливала движение и Эва не могла этого не заметить.
Вот и снова..пальцы скользнули по рубцам, замерли…
Эва, почувствовав это, открыла глаза и спросила:
-Знаешь, что это за шрамы?
-Нет, госпожа, - Лима пыталась сохранить в голосе твердость, но у нее не выходило.
-Это наказание, - Эва поежилась, хоть и сидела в теплой воде. Лима дернулась и бросилась к ковшу, чтобы влить горячей воды, - наказание за то, что я совершала. Эти шрамы были оставлены мне за то, что я прославилась как убийца.
-Убийца…- Лима не знала как реагировать. Ее тело било дрожь. Она сама замерзла и даже горячий ковш не спасал.
-Мне платили, - Эва пожала плечами, - за деньги я могла купить себе еще день-два жизни. Смерть обходила меня стороной…
Лиме захотелось оказаться как можно дальше от этой жуткой женщины и одновременно как-то утешить ее. К счастью, служанка так и не находила слов для этого.
Военачальником Рудольф был талантливым. Его отец также был военным, но не поднялся выше командира одного звена в силу того, что совершенно не умел отказывать людям и был, в общем-то, добросердечным человеком. Видя с самого детства, как на заслугах отца возвышается то один его сослуживец, то другой, Рудольф дал себе клятву, что никогда и никому не позволит помыкать собою.
Мать Рудольфа тоже была доброй и мягкой женщиной. Богобоязненная и тихая она не сетовала на судьбу, не требовала излишеств в быту и довольствовалась скромностью, но Рудольф не готов был перенять ее учение о смирении и добродетели. Он не был готов также всю жизнь занимать низкие посты и получать гроши, в то время как люди куда более бездарные, но настойчивые, пробивались к верхам и сидели возле самого трона на теплых местах.
Рудольф с судьбой определился быстро. Он всегда старался быть честным сами с собою. Постояв же у зеркала, он, будучи еще угрюмым черноволосым юношей, пришел к выводу, что не имеет достаточного ума, чтобы идти в политику, не имеет усидчивостью, чтобы заниматься науками, ему непонятно искусство, зато он хорошо сложен и атлетичен. Выбор был сделан и Рудольф оказался на военном поприще.
Рудольф проявил себя сразу как храбрец, готовый броситься в бой первым, как неплохой тактик. Он не отличался дипломатичностью, да, но в армии его полюбили солдаты, он быстро стал своим и даже больше – его начали уважать. Последовали повышения, отец короля Габриэля, мир его праху, не без оснований опасаясь переворота, старался держать подле себя военные кадры. Габриэль, не понимая, что за игру вел его отец, интуитивно продолжал это занятие и, чувствуя, что положение Авьерры и самого трона очень шаткое, ввел Рудольфа в Совет. И мира на совещаниях не стало.
Рудольф сам не понимал, почему он так болезненно реагирует на Эву – советницу короля. Она была чудовищем, да. Говорили, что она отравительница, вышла из самых низов Авьеррского борделя, что вся она пропитана какой-то дрянью интриг и лицемерием, но Рудольф не переносил ее как будто бы не из-за этого, а из-за чего-то неуловимого. Все его раздражало в ней: и волосы, и руки, и голос ее тоже раздражал. Но, до вступления в совет, Рудольф с ней почти не разговаривал и почти ее не видел, советница, чувствуя его ненависть, старалась не попадаться ему лишний раз. Хотя, она сама сохраняла равнодушие, и первая начинала, только если не считала себя отомщенной за очередную попытку Рудольфа задеть ее.
-Оставь её, молю! – жена Рудольфа, тонкая и нежная Лаура, его дорогая светловолосая Лаура, подарившая ему чудную малышку ангельской внешности Марию, умоляла его не спорить и не пререкаться с Эвой каждый раз, как слышала об очередном скандале.
Лаура до жути боялась Эву, ей казалось, что советница. Которая обитала двумя этажами выше и тремя коридорами правее может услышать ее через всю толщу стен замка и тогда… тогда все будет кончено. Все непременно погрузится в хаос и смерть!
-Я не хочу, чтобы такое чудовище, как Эва… - Рудольф замирал и это было привычно. Он ненавидел женских слез и любил жену так, как умеет любить только солдат, у которого война никогда не заканчивается.
-Плевать на Эву, у тебя семья! – Лаура демонстративно кивала в сторону подрастающей Марии, - она – советница! Она не потерпит…
И Лаура заходилась настоящими рыданиями.
Рудольф в такие минуты обыкновенно уступал:
-Хорошо-хорошо!
Но потом приходил час совещания и в любом разбирательстве начиналось:
-Проблема ярмарочной черты города в том, что у нас плохое освещение на улицах! С наступлением темноты дальше замка ничего не разглядеть! – вещал, например, мастер над Торговлей, Асфер.
-Да, - задумчиво отзывалась Эва, - я согласна с тобою. Торговцы могли бы дольше держать палатки открытыми, если бы не было так темно. Франсуа, мы можем выделить деньги на что-то, мм…
-Пожалуй, - Франсуа глянул на Габриэля, но тот сидел и ждал, по своему обыкновению, когда большинством голосов решат за него. Он чувствовал себя над пропастью, но не мог ее увидеть. Ощущал, но не понимал сам, что ощущает.
-Эва, - вклинивался Рудольф, - с наступлением темноты приличные люди торопятся по домам. Ночные улицы для убийц и проституток. Не для торговцев. Но тебе простительно, пожалуй, этого не знать.
-Уж не в силу ли того, что наша армия не может обеспечить безопасность на улицах, ночь и создана для проституток и убийц? – отзывалась Эва самым холодным и равнодушным тоном – она легко уставала от подобных глупых пререканий.
-Вам лучше знать...советница, - их пререкания были почти детскими, еслим не считать ставок и реакций. Рудольф был уверен, что Эва никогда не посмеет ничего противопоставить ему, ведь за ним - армия. Лаура же, знавшая придворную жизнь по слухам среди женщин, не была так уверена и вновь, когда до нее доходили слухи об очередной маленькой стычке ее мужа с советницей, умоляла:
-Не надо ее провоцировать!
-Один факт того, что подле короля находится...это создание - уже оскорбление и подрыв королевства! - не соглашался Рудольф, но Лаура начинала плакать и ему приходилось обещать снова и вновь, чтобы уже при следующей встрече в коридорах не удержаться от замечания:
-Дорогая Эва, сколько же вы сегодня уничтожили благородства и доблести в Авьерре?
-Дорогой Рудольф, - отвечала тогда Эва с холодным равнодушием, которое раздражало еще больше, - чуть меньше, чем можно предполагать, и значительно меньше, чем вы со своими армиями уничтожили простого народа, собирая непомерный налог с земель.
-Налоги устанавливаю не я! - Рудольф вскипал мгновенно. - Их устанавливает король.
-С подачи совета, - парировала Эва.
-Вы состоите в совете, - напоминал военачальник.
-Как и вы, - не сдавалась проклятая советница, - но я одна. Я слабая и хрупкая женщина, за мною не стоит...любовь армии.
Обычно Рудольф терялся в этот момент, а милосердная Эва замечала последнее:
-К тому же, приказы ко мне исходят тоже от совета.
и это давало Рудольфу новый виток для стычки:
-Сейчас? да. А раньше? До того, как вы, дорогая советница, стали кем-то? В те дни, когда ваше прошлое пропиталось грязью?
Лицо Эвы темнело, но она умела сохранять спокойствие, хотя бы напускное и отвечала бесстрастно, хоть и в глазах ее было куда больше чувства:
-Заметьте, Рудольф, всего я добилась сама! Я не потонула в той грязи.
-Зато изрядно замаралась…
Стычку по обыкновению прерывал либо Франсуа, у которого был нюх на всякие подобные столкновения Эвы, либо прерывало появление кого-то из советников. Не всякий мог вмешаться в спор, не всякий и имел на это желание: со стороны наблюдать было весело. Но появление, например, судебного магистрата господина Эржета парализовывало всякое пререкание.
Господин Эржет не был жесток, совершенно не был. Напротив, о его милосердии ходили едва ли не легенды! Но заподозрить в его суровом заветренном и исполосованном шрамами лице какую-то мягкосердечность было очень сложно, а вдобавок Эржет отличался молчаливостью и громадным ростом. Одно его появление сразу же сплетало коридоры тишиною так же, как и залы. Говорили, что на всех его заседаниях царит благоговейная тишина до того момента, пока он не задаст вопроса обвиняемому самым мягким тоном, который в сочетании с его причудливом и внушающей страх внешностью создавали у обвиняемого ощущение хорошо расставленной ловушки и невольно вызывали дрожь в голосе…
Надо сказать, что Франсуа однажды решил поговорить с Рудольфом особенно сурово, по-мужски. Он пришел к нему в свободный час и жестко спросил, в чем заключается причина того, что Рудольф никак не может поладить с советницей. Военачальник честно пожал плечами, но заметил, что Франсуа в это лезть не стоит.
-К тому же, - едко добавил Рудольф, - это тебя не касается. Ее не любит народ, а нам надо народу угождать, чтобы хоть как-то смягчить…волнения.
Франсуа едва не задохнулся от праведного гнева: назвать почти восставшее восстание на юге – волнением! Сама Эва заворожено и пусто воспринимала новости о том, что то в одной точке, то в другой наблюдается снижение покорности и все чаще находится то один смельчак, то второй, который произносит страшные речи, в которых уже звучит то, что еще никак не может услышать Габриэль.
Обжившись подле своей госпожи, Лима поняла, что сочувствует ей. Эва была явно одинока. К ней приходили редко и то – по делу. Без дела, но все же нечасто заглядывал Франсуа, но в основном – Эва, одинокая, бесприютная, словно бы ненужная и безжизненная, оставалась в комнате и корпела над какими-то бумагами в полумраке.
И вот тогда Лима испытывала острое сочувствие к этой женщине. Ей казалось, что никакой ужасный слух не оправдывает, даже если он правдив, такого жуткого существования. Ее не любили при дворе женщины, и это было взаимно, некоторые советники заискивали перед ней, но было видно даже служанке, что при случае, ее уберут с пути и будут рады. Король же был слабохарактерным, мягким человеком и Эва была нужна ему…так говорил его отец. Ценности же в ней он сам не видел.
Если сравнивать состояние Эвы с чем-либо, то, вернее всего, это было как сон с отрытыми глазами. Она действовала, шевелилась, ругалась, спорила, отстаивала что-то, раздражалась, ела и пила, но при этом оставалась как бы неживой, спящей ко всему.
Лима наполнила ванную и подошла к госпоже, чтобы помочь ей высвободиться из-под тугого платья. Ее пальцы – длинные и ловкие привычно расшнуровывали длинные ряды плетений, высвобождая кусочек за кусочком.
Наконец, тяжелая ткань самого платья оказалась в руках Лимы и та, поспешно уложив ее в сторону, принялась распутывать рукава платья, которые надевались отдельно. От рукав Эве, видимо, было хуже и неудобнее всего, но она ни взглядом, ни словом не укорила Лиму за нерасторопность и только терпеливо ждала, когда ее тонкие руки окажутся свободными.
Лима отложила рукава к платью и спросила:
-Какой наряд вам подготовить к выходу из ванной, госпожа?
Эва взглянула на нее и Лима поняла, что Эве плевать. Во взгляде советницы ясно читалось, что она даже вспомнить не может, что у нее есть и это было правдой. Платья обновлялись часто, и Эва не могла, а главное, не имела душевного расположения к тому, чтобы следить за переменами гардероба.
-Как насчет темно-синего с острым воротником? – Лима взяла инициативу в свои руки, - оно прекрасно оттенит вашу бледность и к волосам подходит. А еще – с острым воротом не нужно подбирать украшения на шею.
Эва кивнула. Даже с благодарностью. Ей это подходило как нельзя лучше – меньше суматохи, меньше подборов… догадалась.
Лима провела Эву до ванной комнаты, где уже все было готово: разложены полотенца, розовая вода, ковши, мыло, и сама ванная уже наполнена горячей водою.
Эва прошла в комнату смело и спокойно, абсолютно ровно и равнодушно. Не доходя до ступенек, на вершине которых стояла сама ванная, она сняла свои тяжелые туфли, от которых у нее немели ноги.
-Что вы делаете?! – Лима возмутилась, - полы холодные!
Она знала прекрасно, что Эва иногда ходит босая по холодным полам замка, а в ванной хоть какое-то тепло стояло, но все же не могла не возмутиться.
Эва не отреагировала. Покачиваясь, она дошла до ступенек, замерла на мгновение и, вздохнув, стянула обеими руками через голову тонкую шелковую бельевую рубаху.
Лима привычно зажмурилась. Нет, не нагота смутила ее. Шрамы…
Когда служанка увидела в первый раз исполосованную тремя грубыми шрамами спину, она не удержалась от вскрика и Эва, услышав ее, обернулась к ней.
Лима смутилась тогда своей реакции и сжала руками горло, невольные слезы подступили к ней, она устыдилась несдержанности.
-Что, так жутко? – Эва спросила почти весело, но эта веселость далась ей огромным трудом.
-Нет, госпожа… - Лима пискнула тоненько и неубедительно. Эва погрозила ей пальцем:
-Не пытайся лгать, у тебя не выходит.
-Да, госпожа, - Лима слегка мутило от ужаса. Она смотрела на белую бархатную спину женщины и поражалась тому, как грубо пересекли ее три зарубцевавшиеся грубые линии.
-Ступай, - сухо промолвила Эва и, отвернувшись от служанки, сама взошла в ванную.
-Но, госпожа… - Лима стояла помертвелая, испуганная, она была уверена, что её карьере придет конец.
-Я справлюсь без тебя, - отозвалась Эва, - ступай в комнату.
Пока советница находилась в ванной, Лима не находила себе места. Она ругала себя последними словами, поражаясь тому, как глупо поступила. Ну, шрамы…ну и что? Подумаешь! Шрамы – это ведь ещё не…
Не что? Не конец света? Для Лимы, вступившей в услужение юной и неопытной, самым важным пунктом была красота. Она была уверена, что человек с красивыми чертами, правильными – всегда пробьется. Эва не была красивой – у нее не было правильных точеных черт, но в ней был какой-то странный завораживающий шарм. Забыть ее лица было невозможно…
Но эта спина! Такая может быть у той, кого жизнь мотнула по всем возможным шипам, протащила по камням. Как…
Лима попыталась представить на своей спине такие шрамы и ужаснулась, осознав, что рука, которая их нанесла, должно быть, причинила боль и боль жуткую. Служанка поняла, что не вынесла бы и одного такого удара, что располосовал бы кожу.
Стыд стал тяжелее. Когда Эва вышла из ванной так, словно бы ничего не было, в чистой бельевой рубашке, Лима торопливо бросилась ей помогать облачиться, а советница ничего не сказала ей.
На следующий день, когда Эва вошла в купальню, Лима смогла снять с нее платье и помогла стянуть рубашку.
-Ступай, напугаешься, - ответствовала Эва, но Лима покачала головою и взяла губку, готовая помочь своей госпоже совершить омовение. Эва пожала плечами – равнодушно и холодно, дескать, поступай так, как считаешь нужным.
С тех пор Лима научилась не вскрикивать, но все еще зажмуривалась прежде, чем тело Эвы погружалось в воду, а сама Лима брала одеревеневшими пальцами губку, смачивала её мылом и принималась омывать советницу.
Эва не дергалась, когда Лима слишком сильно проводила губкой по ее телу, лишь слегка сжимала зубы и в эти минуты служанке казалось, что в целой Авьерре нет человека несчастнее, чем эта женщина. Она все гадала, за что и как Эва получила свои шрамы, особенно эта мысль приходила к ней, когда она задевала их – грубые и неприятные на ощупь. Ее рука останавливала движение и Эва не могла этого не заметить.
Вот и снова..пальцы скользнули по рубцам, замерли…
Эва, почувствовав это, открыла глаза и спросила:
-Знаешь, что это за шрамы?
-Нет, госпожа, - Лима пыталась сохранить в голосе твердость, но у нее не выходило.
-Это наказание, - Эва поежилась, хоть и сидела в теплой воде. Лима дернулась и бросилась к ковшу, чтобы влить горячей воды, - наказание за то, что я совершала. Эти шрамы были оставлены мне за то, что я прославилась как убийца.
-Убийца…- Лима не знала как реагировать. Ее тело било дрожь. Она сама замерзла и даже горячий ковш не спасал.
-Мне платили, - Эва пожала плечами, - за деньги я могла купить себе еще день-два жизни. Смерть обходила меня стороной…
Лиме захотелось оказаться как можно дальше от этой жуткой женщины и одновременно как-то утешить ее. К счастью, служанка так и не находила слов для этого.
Глава 2
Военачальником Рудольф был талантливым. Его отец также был военным, но не поднялся выше командира одного звена в силу того, что совершенно не умел отказывать людям и был, в общем-то, добросердечным человеком. Видя с самого детства, как на заслугах отца возвышается то один его сослуживец, то другой, Рудольф дал себе клятву, что никогда и никому не позволит помыкать собою.
Мать Рудольфа тоже была доброй и мягкой женщиной. Богобоязненная и тихая она не сетовала на судьбу, не требовала излишеств в быту и довольствовалась скромностью, но Рудольф не готов был перенять ее учение о смирении и добродетели. Он не был готов также всю жизнь занимать низкие посты и получать гроши, в то время как люди куда более бездарные, но настойчивые, пробивались к верхам и сидели возле самого трона на теплых местах.
Рудольф с судьбой определился быстро. Он всегда старался быть честным сами с собою. Постояв же у зеркала, он, будучи еще угрюмым черноволосым юношей, пришел к выводу, что не имеет достаточного ума, чтобы идти в политику, не имеет усидчивостью, чтобы заниматься науками, ему непонятно искусство, зато он хорошо сложен и атлетичен. Выбор был сделан и Рудольф оказался на военном поприще.
Рудольф проявил себя сразу как храбрец, готовый броситься в бой первым, как неплохой тактик. Он не отличался дипломатичностью, да, но в армии его полюбили солдаты, он быстро стал своим и даже больше – его начали уважать. Последовали повышения, отец короля Габриэля, мир его праху, не без оснований опасаясь переворота, старался держать подле себя военные кадры. Габриэль, не понимая, что за игру вел его отец, интуитивно продолжал это занятие и, чувствуя, что положение Авьерры и самого трона очень шаткое, ввел Рудольфа в Совет. И мира на совещаниях не стало.
Рудольф сам не понимал, почему он так болезненно реагирует на Эву – советницу короля. Она была чудовищем, да. Говорили, что она отравительница, вышла из самых низов Авьеррского борделя, что вся она пропитана какой-то дрянью интриг и лицемерием, но Рудольф не переносил ее как будто бы не из-за этого, а из-за чего-то неуловимого. Все его раздражало в ней: и волосы, и руки, и голос ее тоже раздражал. Но, до вступления в совет, Рудольф с ней почти не разговаривал и почти ее не видел, советница, чувствуя его ненависть, старалась не попадаться ему лишний раз. Хотя, она сама сохраняла равнодушие, и первая начинала, только если не считала себя отомщенной за очередную попытку Рудольфа задеть ее.
-Оставь её, молю! – жена Рудольфа, тонкая и нежная Лаура, его дорогая светловолосая Лаура, подарившая ему чудную малышку ангельской внешности Марию, умоляла его не спорить и не пререкаться с Эвой каждый раз, как слышала об очередном скандале.
Лаура до жути боялась Эву, ей казалось, что советница. Которая обитала двумя этажами выше и тремя коридорами правее может услышать ее через всю толщу стен замка и тогда… тогда все будет кончено. Все непременно погрузится в хаос и смерть!
-Я не хочу, чтобы такое чудовище, как Эва… - Рудольф замирал и это было привычно. Он ненавидел женских слез и любил жену так, как умеет любить только солдат, у которого война никогда не заканчивается.
-Плевать на Эву, у тебя семья! – Лаура демонстративно кивала в сторону подрастающей Марии, - она – советница! Она не потерпит…
И Лаура заходилась настоящими рыданиями.
Рудольф в такие минуты обыкновенно уступал:
-Хорошо-хорошо!
Но потом приходил час совещания и в любом разбирательстве начиналось:
-Проблема ярмарочной черты города в том, что у нас плохое освещение на улицах! С наступлением темноты дальше замка ничего не разглядеть! – вещал, например, мастер над Торговлей, Асфер.
-Да, - задумчиво отзывалась Эва, - я согласна с тобою. Торговцы могли бы дольше держать палатки открытыми, если бы не было так темно. Франсуа, мы можем выделить деньги на что-то, мм…
-Пожалуй, - Франсуа глянул на Габриэля, но тот сидел и ждал, по своему обыкновению, когда большинством голосов решат за него. Он чувствовал себя над пропастью, но не мог ее увидеть. Ощущал, но не понимал сам, что ощущает.
-Эва, - вклинивался Рудольф, - с наступлением темноты приличные люди торопятся по домам. Ночные улицы для убийц и проституток. Не для торговцев. Но тебе простительно, пожалуй, этого не знать.
-Уж не в силу ли того, что наша армия не может обеспечить безопасность на улицах, ночь и создана для проституток и убийц? – отзывалась Эва самым холодным и равнодушным тоном – она легко уставала от подобных глупых пререканий.
-Вам лучше знать...советница, - их пререкания были почти детскими, еслим не считать ставок и реакций. Рудольф был уверен, что Эва никогда не посмеет ничего противопоставить ему, ведь за ним - армия. Лаура же, знавшая придворную жизнь по слухам среди женщин, не была так уверена и вновь, когда до нее доходили слухи об очередной маленькой стычке ее мужа с советницей, умоляла:
-Не надо ее провоцировать!
-Один факт того, что подле короля находится...это создание - уже оскорбление и подрыв королевства! - не соглашался Рудольф, но Лаура начинала плакать и ему приходилось обещать снова и вновь, чтобы уже при следующей встрече в коридорах не удержаться от замечания:
-Дорогая Эва, сколько же вы сегодня уничтожили благородства и доблести в Авьерре?
-Дорогой Рудольф, - отвечала тогда Эва с холодным равнодушием, которое раздражало еще больше, - чуть меньше, чем можно предполагать, и значительно меньше, чем вы со своими армиями уничтожили простого народа, собирая непомерный налог с земель.
-Налоги устанавливаю не я! - Рудольф вскипал мгновенно. - Их устанавливает король.
-С подачи совета, - парировала Эва.
-Вы состоите в совете, - напоминал военачальник.
-Как и вы, - не сдавалась проклятая советница, - но я одна. Я слабая и хрупкая женщина, за мною не стоит...любовь армии.
Обычно Рудольф терялся в этот момент, а милосердная Эва замечала последнее:
-К тому же, приказы ко мне исходят тоже от совета.
и это давало Рудольфу новый виток для стычки:
-Сейчас? да. А раньше? До того, как вы, дорогая советница, стали кем-то? В те дни, когда ваше прошлое пропиталось грязью?
Лицо Эвы темнело, но она умела сохранять спокойствие, хотя бы напускное и отвечала бесстрастно, хоть и в глазах ее было куда больше чувства:
-Заметьте, Рудольф, всего я добилась сама! Я не потонула в той грязи.
-Зато изрядно замаралась…
Стычку по обыкновению прерывал либо Франсуа, у которого был нюх на всякие подобные столкновения Эвы, либо прерывало появление кого-то из советников. Не всякий мог вмешаться в спор, не всякий и имел на это желание: со стороны наблюдать было весело. Но появление, например, судебного магистрата господина Эржета парализовывало всякое пререкание.
Господин Эржет не был жесток, совершенно не был. Напротив, о его милосердии ходили едва ли не легенды! Но заподозрить в его суровом заветренном и исполосованном шрамами лице какую-то мягкосердечность было очень сложно, а вдобавок Эржет отличался молчаливостью и громадным ростом. Одно его появление сразу же сплетало коридоры тишиною так же, как и залы. Говорили, что на всех его заседаниях царит благоговейная тишина до того момента, пока он не задаст вопроса обвиняемому самым мягким тоном, который в сочетании с его причудливом и внушающей страх внешностью создавали у обвиняемого ощущение хорошо расставленной ловушки и невольно вызывали дрожь в голосе…
Надо сказать, что Франсуа однажды решил поговорить с Рудольфом особенно сурово, по-мужски. Он пришел к нему в свободный час и жестко спросил, в чем заключается причина того, что Рудольф никак не может поладить с советницей. Военачальник честно пожал плечами, но заметил, что Франсуа в это лезть не стоит.
-К тому же, - едко добавил Рудольф, - это тебя не касается. Ее не любит народ, а нам надо народу угождать, чтобы хоть как-то смягчить…волнения.
Франсуа едва не задохнулся от праведного гнева: назвать почти восставшее восстание на юге – волнением! Сама Эва заворожено и пусто воспринимала новости о том, что то в одной точке, то в другой наблюдается снижение покорности и все чаще находится то один смельчак, то второй, который произносит страшные речи, в которых уже звучит то, что еще никак не может услышать Габриэль.
