(*) Какой-то идиот сказал мне, что если я навещу могилу дочери, она перестанет плакать и кричать каждую ночь.
Какой-то идиот сказал мне это с полной уверенностью, и я оказался так глуп и слеп, что поверил ему. Впрочем, наверное, я спятил и отчаялся. Любой бы спятил.
–Она снова…– Дженни не спит третью ночь подряд. Она похожа на безумную, её глаза опухли от слёз и красны от бессонницы. Ей паршиво, и мне не лучше. Я знаю, что «она снова», но я должен сохранять рассудок. – Она снова, Стив!
Я знаю. Но кто-то из нас должен быть разумен.
–Тебе приснился кошмар, Джен, – я кладу руку на её плечо, какой-то дурацкий и нелепый трюк из прошлой, нереально далёкой и сказочной жизни. Жизни, в которой мы мечтали о поездке по штату, и в которой нас было трое. Теперь нас лишь двое и мы стоим на грани с безумием.
Она сбрасывает мою руку. Я её раздражаю. Она не может на меня смотреть – её взгляд всегда направлен куда-то за меня, она не может меня касаться и ей противно когда я её касаюсь. Хвала Господу, мы с ней совпали и в этом. Я тоже не могу её касаться. Она мне противна. Её кожа стала какой-то липкой, и меня не покидает соблазнительно-тошнотворный образ: я беру овощечистку и провожу её лезвием по её коже. Кожа падает – липкая, чужая, а Дженни остаётся.
Отворачиваюсь, отхожу, наливаю себе воды. Меня подташнивает. Это со мной теперь часто. С того дня, как мы узнали о смерти нашей Элис меня тошнит часто. Сначала мы были в прострации – не ели, не пили, не понимали. Даже не плакали – смотрели друг на друга и не понимали. Потом я пил виски. Снова тошнота.
Потом я проснулся ночью от резкого запаха гнили. Гниль всегда отдаёт чем-то мерзотно-сладким. Я заметил это давно и едва не задохнулся в ночи. Я с трудом тогда открыл окно, чтобы вдохнуть холодного воздуха, с трудом покорил себе прежде всегда послушное тело.
Это было в тот день, когда мы похоронили нашу Элис.
А на следующую ночь начались крики. Крики и плач. Сначала я убеждал себя в том, что это Дженни кричит и плачет и не хотел идти к ней. Я сам закусывал до боли костяшки пальцев, чтобы не разрыдаться в глухую, пропахшую сладкой гнилью ночь. Но я должен был сохранять рассудок, и я вышел в коридор…
Дженни встретила меня в гостиной. Она не спала и не рыдала. Она слушала, склонив голову.
Слушала крик и плач, которого не могло быть в нашем доме. Наш дом затих, он умер вместе с Элис и вместе с нею же был похоронен, так кто же?..
В комнатах было пусто. Свет и полный осмотр дома успеха не принесли. Казалось, плакали стены, плач доносился и сверху, и снизу, и слева, и справа. Иногда он сменялся глухим стоном. Иногда – криком. Криком боли.
–Мы спятили, – сказала тогда Дженни и посмотрела на меня с отвращением. – Мы спятили.
Я не возразил ей. А потом какой-то идиот, которого я даже не спрашивал, подвалил ко мне на выходе из церкви, куда мы пошли по требованию каких-то правил, которые публично, на похоронах озвучила Дженни, и сказал, что я должен навестить могилу дочери.
Я послал его, но идиот не обиделся и исчез из моей жизни. И тогда я пошёл на её могилу. Свежая могила с первыми ростками беспощадной травы.
Яркой травы, которую Элис больше не увидит.
–Это она, она снова…– Дженни раскачивается взад-вперёд в кресле и смотрит мимо меня. Я хочу ей крикнуть, что она сумасшедшая и ей всё чудится, но безумие не бывает одинаковым для двоих, а я ведь тоже слышу Элис…
Свою двенадцатилетнюю дочь, которая уже, должно быть, разложилась в земле. Свою малышку, которая не будет нервничать перед экзаменами, не пойдёт на выпускной, не влюбится, не засмеётся…
Свою малышку, которая плачет после своей смерти в моём доме. Каждую ночь.
–Это сон, – я лгу без особой надежды на то, что Дженни поверит. Откровенно говоря, я и не хочу, чтобы она верила, ведь если это произойдёт, тогда в безумстве останусь я. Нет, я не могу. Я должен сохранять рассудок. Кто-то из нас должен.
–Ты тоже это слышал, Стив! – Дженни не смотрит на меня даже сейчас, когда злится. И хорошо – я ненавижу её взгляд, ставший таким пустым. Он неживой. Он тусклый.
Меня воротит от него и от её лица.
–Я не знаю что слышал, – я лгу опять, это становится моей привычкой.
Мы не говорим, мы совсем не говорим с нею и меня это устраивает. Я люблю тишину, теперь люблю. Говорят, что смерть – это тишина и если моя Элис мертва, значит, она в тишине. И я тоже буду.
По возможности.
–Ненавижу тебя! – Дженни встаёт резко, слишком резко, её качает, но я не иду к ней на помощь, я не придерживаю её под локоть. Даже если она сейчас упадёт и разобьёт об пол колени или нос, я не приду к ней на помощь.
Она это знает и справляется сама. Идёт прочь, лишь у дверей наших давно разделённых спален, останавливается и говорит, опять на меня не глядя:
–Я всё думаю, а почему она плачет? Ей там темно? Ей там страшно? Или ей там горько? Горько от того, что она одна?
Она хочет добавить ещё что-то, но не решается. И правильно – за все годы нашего брака Дженни всё-таки пришлось научиться молчать. Её слово ничто. Теперь уже всё ничто, когда нет моей Элис.
–Иди спать, – велю я. – И лучше не говори мне о своих снах.
Дженни не оборачивается, хлопает дверью, уходя. Мне наплевать на эту её попытку поставить себя хоть как-то. Она никто, она ничто. Самый важный для меня человек мёртв, остальное – пустое. Ничего не имеет значения.
Я наливаю себе ещё виски.
Если бы кто сказал Дженни раньше, что её брак станет адом, она бы не поверила. Стивен был обходительным, мягким, заботливым, он всегда знал самые лучшие места города и всегда принимал решения. Для Дженни – по природе своей неуверенной, это был лучший вариант. Она согласилась стать его женой сразу же, не примериваясь к будущей жизни и не замечая упорно никаких знаков, которые, как пришлось анализировать позже, были.
Он разрешил ей не работать, но вскоре это разрешение стало её цепью – нет доходов, нет вариантов к бегству.
Он разрешил ей быть дома, а если отбросить все маски – запретил ей общаться с теми немногими друзьями и подругами, что у необщительной и не очень уверенной в себе Дженни были.
Оставалась лишь мама. Но она была уже больна, когда Дженни выходила замуж и радовалась её браку так, что при её жизни Дженни не смогла даже подать вид, что что-то не так.
А всё было не так. У Стивена был свод правил, которые нельзя нарушать. Все тарелки и чашки должны стоять в особенном, известном только ему порядке, который он периодически менял. Она должна готовить то, что он хочет и тогда, когда он хочет. Она должна его во всём слушаться и всегда покоряться ему, его решениям.
Сначала Дженни в это верила сама. Стивен был старше и опытнее, он был при деньгах, доме и должности, он был душой компании, а она была никем.
Когда пришло понимание – Дженни было уже всё равно. Она привыкла быть послушной, зная, что за непослушание…
Он её не бил, нет! Ведь иногда они бывали в гостях, а синяки создавали бы неудобства и вызывали бы вопросы. Но он придумал кое-что иное, до чего никто бы сразу и не дошёл, что не могло попасться на глаза случайному человеку.
Стивен резал её. Резал её спину тонким длинным ножом, резал неглубоко, перед каждым порезом протирая нож салфеткой. А потом, веля ей молчать, он растирал в этих порезах соль. Она закусывала уголок подушки, зная, что любой крик и стон вызовет лишь волну гнева, которую, впрочем, по лицу Стивена всегда было сложно прочесть. Он оставался спокойным в любой ситуации.
Избегая порезов, Дженни научилась молчать и затихать.
Когда Дженни забеременела, Стивен был счастлив. Он пригласил её в ресторан и долго говорил о своей любви к ней. Она молчала, прикладываясь к вину чаще, чем того требовали приличия. Потом они гуляли, потом…
Потом родилась Элис. Дженни знала, и Стивен говорил сам – Элис совершенна, а Дженни ещё нужно многому научить. Чему учить и чем совершенна Элис Дженни не спрашивала, она отучилась задавать вопросы.
Но Стивен никогда не трогал Элис, он обожал её, потакал всем её капризам, называл принцессой и девочка платила ему тем же – она любила отца, а мать…
–А мама у нас самая обыкновенная, – хохотал Стивен, покупая Элис очередную игрушку.
Так и повелось. Для Элис мать была приложением. Дополнением к отцу или дому. А потом Элис умерла. Ошалевший от потери Стив думать забыл о воспитании жены и позволял ей теперь больше. Да и она как-то потеряла страх перед болью – самое страшное уже случилось и дочь, какой бы эта дочь далекой ни была, оставалась её плотью и кровью.
Её и Стива.
А потом по ночам стал слышаться плач и крик, стон и …всё таким знакомым голосом. Или все плачи и крики похожи? Дженни не задумывалась об этом. Она задумывалась о другом – смерть Элис открыла для неё осознание о собственной ничтожной жизни и ещё – заставила о многом задуматься.
Элис нашли мёртвой в воде. Река, служившая местом вдохновения со своей набережной, назначенной местом свиданий и прогулок, стала местом смерти. Гуляла ли там Элис? Пожалуй что да, могла, но с кем? Одна? У нее не было подруг – Стив говорил, что они все недостойны её, но всё же…
Стивен оградил Дженни от беседы с полицией под предлогом (и Дженни отчётливо это понимала) её шока.
Всё было кончено – девочка где-то оступилась, упала, утонула. Достали её не сразу. Был выходной день, утро, и на набережной никто не заметил? Такое возможно? Жизнь полна дурацкого и нелепого, но насколько это всё правда?
Дженни не знала. Зато знала другое. Она знала Стива. И чем больше она думала, чем отчётливее слышала плач Элис, тем острее понимала – не всё так просто.
Я снова наполнил стакан. Алкоголь вредит здоровью, травит ум, но сейчас мне без него паршиво. Меня предали. Меня предала моя малышка!
Я слышу её плач…скоро она закричит, и этот крик отзовётся от стен, потолка и пола. Он будет звучать одновременно отовсюду и потом сменится плачем. И я сам готов закричать вместе с нею и на неё:
–Как ты посмела?
Как ты посмела, Элис? Как ты посмела? Ты ведь моя принцесса. Чего тебе не хватало? Чего?
Сука. Сука, вот ты кто!
Я не люблю запах крови, но легко учуял его. Это было нетрудно – ванная комната достаточно мала, чтобы сохранить тайну крови. Я быстро нашёл и причину в мусорном ведре. Позже Элис, плача пыталась мне объяснить, что это произошло случайно, что она не хотела, что думала, что средство гигиены, хорошо свёрнутое, скроет кровь, но она не понимала – её преступление не в этом.
А в том, что она оказалась несовершенна. В том, что она обманула меня, предала и оказалась обыкновенной. Как и её мать. Никчёмная Дженни, которая за годы дрессуры стала походить на человека.
Я ворвался в комнату Элис. Было раннее утро, и она ещё спала. Моя принцесса, которая теперь не казалась мне принцессой. Она испуганно дёрнулась, когда я сел на её кровать.
–Ничего не хочешь мне сказать?
–А? Что? Папа? Что такое? – она прикидывалась непонимающей, но я-то видел, как бегают её лживые глазёнки!
–У тебя менструация? – строго спросил я.
Она спросонья не понимала или делала вид что не понимает. Конечно, страшно, ведь я вывел её на чистую воду.
–Я не…папа!
Она возмущалась, потом закраснелась.
–Да.
–Одевайся! – велел я и вышел из её комнаты, чтобы не натворить бед.
Потом она выскочила ко мне напуганная, бледная, дрожащая, но покорная, как и её тупая мамаша, села в машину, когда я ей велел, и заискивающе посмотрела на меня:
–Папа, я не хотела, я думала, что всё будет склеено и…
–Молчи, – приказал я, и мы поехали.
У набережной было тихо. Утро. Мало кому есть дело до этих мест утром. Но на всякий случай я остановил машину далеко до набережной и не около открытой местности и приказал Элис следовать за собой. Она шла молча, молча покорилась, не делая даже никакой попытки к спору.
Бесполезное создание.
–Проси прощения! – мы зашли в скрытую от глаз часть набережной. С моста не увидишь что тут творится, а для прогулок эту часть обычно не выбирают – отсюда пахнет гнилью реки.
–Папа! – она не понимала, отказывалась понимать. Поверженное совершенство!
–Проси, – повторил я, и что-то в моём тоне напугало её.
Она плакала, когда пыталась объясниться, но мне не было до её слёз дела. Я положил ей руку на затылок, и она доверчиво, заплаканными глазами посмотрела на меня, решив, что я её прощаю. Я и в самом деле готов был её простить, но вот только после.
Этот удар полиция объяснит тем, что она ударилась где-то в самой реке о камень. Такое бывает, когда река несёт тело. Добрые полицейские не понимали природы этого удара, картина для них была ясна и они смотрели на нас доверчивыми и сочувственными оленьими глазами и я плакал, плакал по-настоящему, любя и проклиная свою Элис, которая предала меня, которая повзрослела когда не должна была и которая вынудила меня толкнуть её, оглушённую в реку.
Я ушёл быстро, скоро вернулся и домой. Дженни посмела спросить:
–Где Элис, Стив?
–Ушла гулять, – ответил я, готовясь в душе своей к звонку.
–Рано утром? – не поверила Дженни.
–Ты осмелела? – поинтересовался я и она потухла. Гулять так гулять. Видимо, мозг её нашёл объяснение – мало ли у двенадцатилетних девочек дел с утра.
Потом был звонок. Была полиция. Я сказал, что Дженни не может отвечать на вопросы, да и какие это могут быть вопросы? Всё ясно: девочка шла по набережной, оступилась, упала, не смогла выплыть.
Всё ясно: моя принцесса меня предала, и теперь я мог её простить. Теперь на ней не было вины.
–Она раньше уходила на прогулки такого рода? – полицейский мялся, вопрос был неуместен и он чувствовал это.
–Да, довольно часто. Она всегда говорит, что прогулки перед завтраком помогают больше съесть. Простите, говорила.
Полицейский соболезнует. Конечно, в нашем дрянном городишке нет преступлений уже прорву лет. Все наши преступники – известные на весь город пьяницы, попавшиеся на спанье на лавчонках; подростки, впервые попробовавшие пива да полубезумные старики, стремящиеся куда-то сбежать из своих домов.
Я слышу нервный шорох шагов. Дженни не спится. Она не может спать, когда слышит плач Элис. Я тоже не могу. Но этого Джен знать не должна, а я должен сохранять рассудок.
Я иду и выключаю свет. В темноте мне кажется, что Элис совсем рядом. Плачет, плачет. А ещё в темноте не видно слёз – я тоже плачу. Плачу о ней.
Дженни не могла спать, не могла есть, не могла дышать, не могла бояться. Снова плач, снова тихий крик боли, разрывающий проклятую тишину боли, затем – стон и снова плач.
«Хватит!» – отчётливо отстучало в мыслях Дженни, и она поднялась с постели так решительно, как никогда в жизни.
–Я иду, доченька, я иду, – Дженни запахнула халат плотнее, словно он мог сберечь и сохранить хоть какое-то тепло её души, решительно сделала шаг к дверям и заколебалась: Стивен!
«Стивен был прав, я ничтожество. Я больше не могу, я пойду к Элис. Если Ствиен хочет…» – мысль была крепкая и Дженни не закончила её, не умея больше придумать, что Стивен мог бы сделать такого, чтобы её напугать.
Она вышла в темноту. Темнота снова заплакала. Дженни не выдержала, сказала:
–Я иду.
Ей никто не ответил, но плач стал будто бы тише.
Дженни оглядела темноту. Ей казалось, что Стивен ещё внизу, но сейчас свет не горел, и не было слышно и движения. Ушёл? Тем лучше. Ей надо-то всего ничего!
Какой-то идиот сказал мне это с полной уверенностью, и я оказался так глуп и слеп, что поверил ему. Впрочем, наверное, я спятил и отчаялся. Любой бы спятил.
–Она снова…– Дженни не спит третью ночь подряд. Она похожа на безумную, её глаза опухли от слёз и красны от бессонницы. Ей паршиво, и мне не лучше. Я знаю, что «она снова», но я должен сохранять рассудок. – Она снова, Стив!
Я знаю. Но кто-то из нас должен быть разумен.
–Тебе приснился кошмар, Джен, – я кладу руку на её плечо, какой-то дурацкий и нелепый трюк из прошлой, нереально далёкой и сказочной жизни. Жизни, в которой мы мечтали о поездке по штату, и в которой нас было трое. Теперь нас лишь двое и мы стоим на грани с безумием.
Она сбрасывает мою руку. Я её раздражаю. Она не может на меня смотреть – её взгляд всегда направлен куда-то за меня, она не может меня касаться и ей противно когда я её касаюсь. Хвала Господу, мы с ней совпали и в этом. Я тоже не могу её касаться. Она мне противна. Её кожа стала какой-то липкой, и меня не покидает соблазнительно-тошнотворный образ: я беру овощечистку и провожу её лезвием по её коже. Кожа падает – липкая, чужая, а Дженни остаётся.
Отворачиваюсь, отхожу, наливаю себе воды. Меня подташнивает. Это со мной теперь часто. С того дня, как мы узнали о смерти нашей Элис меня тошнит часто. Сначала мы были в прострации – не ели, не пили, не понимали. Даже не плакали – смотрели друг на друга и не понимали. Потом я пил виски. Снова тошнота.
Потом я проснулся ночью от резкого запаха гнили. Гниль всегда отдаёт чем-то мерзотно-сладким. Я заметил это давно и едва не задохнулся в ночи. Я с трудом тогда открыл окно, чтобы вдохнуть холодного воздуха, с трудом покорил себе прежде всегда послушное тело.
Это было в тот день, когда мы похоронили нашу Элис.
А на следующую ночь начались крики. Крики и плач. Сначала я убеждал себя в том, что это Дженни кричит и плачет и не хотел идти к ней. Я сам закусывал до боли костяшки пальцев, чтобы не разрыдаться в глухую, пропахшую сладкой гнилью ночь. Но я должен был сохранять рассудок, и я вышел в коридор…
Дженни встретила меня в гостиной. Она не спала и не рыдала. Она слушала, склонив голову.
Слушала крик и плач, которого не могло быть в нашем доме. Наш дом затих, он умер вместе с Элис и вместе с нею же был похоронен, так кто же?..
В комнатах было пусто. Свет и полный осмотр дома успеха не принесли. Казалось, плакали стены, плач доносился и сверху, и снизу, и слева, и справа. Иногда он сменялся глухим стоном. Иногда – криком. Криком боли.
–Мы спятили, – сказала тогда Дженни и посмотрела на меня с отвращением. – Мы спятили.
Я не возразил ей. А потом какой-то идиот, которого я даже не спрашивал, подвалил ко мне на выходе из церкви, куда мы пошли по требованию каких-то правил, которые публично, на похоронах озвучила Дженни, и сказал, что я должен навестить могилу дочери.
Я послал его, но идиот не обиделся и исчез из моей жизни. И тогда я пошёл на её могилу. Свежая могила с первыми ростками беспощадной травы.
Яркой травы, которую Элис больше не увидит.
–Это она, она снова…– Дженни раскачивается взад-вперёд в кресле и смотрит мимо меня. Я хочу ей крикнуть, что она сумасшедшая и ей всё чудится, но безумие не бывает одинаковым для двоих, а я ведь тоже слышу Элис…
Свою двенадцатилетнюю дочь, которая уже, должно быть, разложилась в земле. Свою малышку, которая не будет нервничать перед экзаменами, не пойдёт на выпускной, не влюбится, не засмеётся…
Свою малышку, которая плачет после своей смерти в моём доме. Каждую ночь.
–Это сон, – я лгу без особой надежды на то, что Дженни поверит. Откровенно говоря, я и не хочу, чтобы она верила, ведь если это произойдёт, тогда в безумстве останусь я. Нет, я не могу. Я должен сохранять рассудок. Кто-то из нас должен.
–Ты тоже это слышал, Стив! – Дженни не смотрит на меня даже сейчас, когда злится. И хорошо – я ненавижу её взгляд, ставший таким пустым. Он неживой. Он тусклый.
Меня воротит от него и от её лица.
–Я не знаю что слышал, – я лгу опять, это становится моей привычкой.
Мы не говорим, мы совсем не говорим с нею и меня это устраивает. Я люблю тишину, теперь люблю. Говорят, что смерть – это тишина и если моя Элис мертва, значит, она в тишине. И я тоже буду.
По возможности.
–Ненавижу тебя! – Дженни встаёт резко, слишком резко, её качает, но я не иду к ней на помощь, я не придерживаю её под локоть. Даже если она сейчас упадёт и разобьёт об пол колени или нос, я не приду к ней на помощь.
Она это знает и справляется сама. Идёт прочь, лишь у дверей наших давно разделённых спален, останавливается и говорит, опять на меня не глядя:
–Я всё думаю, а почему она плачет? Ей там темно? Ей там страшно? Или ей там горько? Горько от того, что она одна?
Она хочет добавить ещё что-то, но не решается. И правильно – за все годы нашего брака Дженни всё-таки пришлось научиться молчать. Её слово ничто. Теперь уже всё ничто, когда нет моей Элис.
–Иди спать, – велю я. – И лучше не говори мне о своих снах.
Дженни не оборачивается, хлопает дверью, уходя. Мне наплевать на эту её попытку поставить себя хоть как-то. Она никто, она ничто. Самый важный для меня человек мёртв, остальное – пустое. Ничего не имеет значения.
Я наливаю себе ещё виски.
***
Если бы кто сказал Дженни раньше, что её брак станет адом, она бы не поверила. Стивен был обходительным, мягким, заботливым, он всегда знал самые лучшие места города и всегда принимал решения. Для Дженни – по природе своей неуверенной, это был лучший вариант. Она согласилась стать его женой сразу же, не примериваясь к будущей жизни и не замечая упорно никаких знаков, которые, как пришлось анализировать позже, были.
Он разрешил ей не работать, но вскоре это разрешение стало её цепью – нет доходов, нет вариантов к бегству.
Он разрешил ей быть дома, а если отбросить все маски – запретил ей общаться с теми немногими друзьями и подругами, что у необщительной и не очень уверенной в себе Дженни были.
Оставалась лишь мама. Но она была уже больна, когда Дженни выходила замуж и радовалась её браку так, что при её жизни Дженни не смогла даже подать вид, что что-то не так.
А всё было не так. У Стивена был свод правил, которые нельзя нарушать. Все тарелки и чашки должны стоять в особенном, известном только ему порядке, который он периодически менял. Она должна готовить то, что он хочет и тогда, когда он хочет. Она должна его во всём слушаться и всегда покоряться ему, его решениям.
Сначала Дженни в это верила сама. Стивен был старше и опытнее, он был при деньгах, доме и должности, он был душой компании, а она была никем.
Когда пришло понимание – Дженни было уже всё равно. Она привыкла быть послушной, зная, что за непослушание…
Он её не бил, нет! Ведь иногда они бывали в гостях, а синяки создавали бы неудобства и вызывали бы вопросы. Но он придумал кое-что иное, до чего никто бы сразу и не дошёл, что не могло попасться на глаза случайному человеку.
Стивен резал её. Резал её спину тонким длинным ножом, резал неглубоко, перед каждым порезом протирая нож салфеткой. А потом, веля ей молчать, он растирал в этих порезах соль. Она закусывала уголок подушки, зная, что любой крик и стон вызовет лишь волну гнева, которую, впрочем, по лицу Стивена всегда было сложно прочесть. Он оставался спокойным в любой ситуации.
Избегая порезов, Дженни научилась молчать и затихать.
Когда Дженни забеременела, Стивен был счастлив. Он пригласил её в ресторан и долго говорил о своей любви к ней. Она молчала, прикладываясь к вину чаще, чем того требовали приличия. Потом они гуляли, потом…
Потом родилась Элис. Дженни знала, и Стивен говорил сам – Элис совершенна, а Дженни ещё нужно многому научить. Чему учить и чем совершенна Элис Дженни не спрашивала, она отучилась задавать вопросы.
Но Стивен никогда не трогал Элис, он обожал её, потакал всем её капризам, называл принцессой и девочка платила ему тем же – она любила отца, а мать…
–А мама у нас самая обыкновенная, – хохотал Стивен, покупая Элис очередную игрушку.
Так и повелось. Для Элис мать была приложением. Дополнением к отцу или дому. А потом Элис умерла. Ошалевший от потери Стив думать забыл о воспитании жены и позволял ей теперь больше. Да и она как-то потеряла страх перед болью – самое страшное уже случилось и дочь, какой бы эта дочь далекой ни была, оставалась её плотью и кровью.
Её и Стива.
А потом по ночам стал слышаться плач и крик, стон и …всё таким знакомым голосом. Или все плачи и крики похожи? Дженни не задумывалась об этом. Она задумывалась о другом – смерть Элис открыла для неё осознание о собственной ничтожной жизни и ещё – заставила о многом задуматься.
Элис нашли мёртвой в воде. Река, служившая местом вдохновения со своей набережной, назначенной местом свиданий и прогулок, стала местом смерти. Гуляла ли там Элис? Пожалуй что да, могла, но с кем? Одна? У нее не было подруг – Стив говорил, что они все недостойны её, но всё же…
Стивен оградил Дженни от беседы с полицией под предлогом (и Дженни отчётливо это понимала) её шока.
Всё было кончено – девочка где-то оступилась, упала, утонула. Достали её не сразу. Был выходной день, утро, и на набережной никто не заметил? Такое возможно? Жизнь полна дурацкого и нелепого, но насколько это всё правда?
Дженни не знала. Зато знала другое. Она знала Стива. И чем больше она думала, чем отчётливее слышала плач Элис, тем острее понимала – не всё так просто.
***
Я снова наполнил стакан. Алкоголь вредит здоровью, травит ум, но сейчас мне без него паршиво. Меня предали. Меня предала моя малышка!
Я слышу её плач…скоро она закричит, и этот крик отзовётся от стен, потолка и пола. Он будет звучать одновременно отовсюду и потом сменится плачем. И я сам готов закричать вместе с нею и на неё:
–Как ты посмела?
Как ты посмела, Элис? Как ты посмела? Ты ведь моя принцесса. Чего тебе не хватало? Чего?
Сука. Сука, вот ты кто!
Я не люблю запах крови, но легко учуял его. Это было нетрудно – ванная комната достаточно мала, чтобы сохранить тайну крови. Я быстро нашёл и причину в мусорном ведре. Позже Элис, плача пыталась мне объяснить, что это произошло случайно, что она не хотела, что думала, что средство гигиены, хорошо свёрнутое, скроет кровь, но она не понимала – её преступление не в этом.
А в том, что она оказалась несовершенна. В том, что она обманула меня, предала и оказалась обыкновенной. Как и её мать. Никчёмная Дженни, которая за годы дрессуры стала походить на человека.
Я ворвался в комнату Элис. Было раннее утро, и она ещё спала. Моя принцесса, которая теперь не казалась мне принцессой. Она испуганно дёрнулась, когда я сел на её кровать.
–Ничего не хочешь мне сказать?
–А? Что? Папа? Что такое? – она прикидывалась непонимающей, но я-то видел, как бегают её лживые глазёнки!
–У тебя менструация? – строго спросил я.
Она спросонья не понимала или делала вид что не понимает. Конечно, страшно, ведь я вывел её на чистую воду.
–Я не…папа!
Она возмущалась, потом закраснелась.
–Да.
–Одевайся! – велел я и вышел из её комнаты, чтобы не натворить бед.
Потом она выскочила ко мне напуганная, бледная, дрожащая, но покорная, как и её тупая мамаша, села в машину, когда я ей велел, и заискивающе посмотрела на меня:
–Папа, я не хотела, я думала, что всё будет склеено и…
–Молчи, – приказал я, и мы поехали.
У набережной было тихо. Утро. Мало кому есть дело до этих мест утром. Но на всякий случай я остановил машину далеко до набережной и не около открытой местности и приказал Элис следовать за собой. Она шла молча, молча покорилась, не делая даже никакой попытки к спору.
Бесполезное создание.
–Проси прощения! – мы зашли в скрытую от глаз часть набережной. С моста не увидишь что тут творится, а для прогулок эту часть обычно не выбирают – отсюда пахнет гнилью реки.
–Папа! – она не понимала, отказывалась понимать. Поверженное совершенство!
–Проси, – повторил я, и что-то в моём тоне напугало её.
Она плакала, когда пыталась объясниться, но мне не было до её слёз дела. Я положил ей руку на затылок, и она доверчиво, заплаканными глазами посмотрела на меня, решив, что я её прощаю. Я и в самом деле готов был её простить, но вот только после.
Этот удар полиция объяснит тем, что она ударилась где-то в самой реке о камень. Такое бывает, когда река несёт тело. Добрые полицейские не понимали природы этого удара, картина для них была ясна и они смотрели на нас доверчивыми и сочувственными оленьими глазами и я плакал, плакал по-настоящему, любя и проклиная свою Элис, которая предала меня, которая повзрослела когда не должна была и которая вынудила меня толкнуть её, оглушённую в реку.
Я ушёл быстро, скоро вернулся и домой. Дженни посмела спросить:
–Где Элис, Стив?
–Ушла гулять, – ответил я, готовясь в душе своей к звонку.
–Рано утром? – не поверила Дженни.
–Ты осмелела? – поинтересовался я и она потухла. Гулять так гулять. Видимо, мозг её нашёл объяснение – мало ли у двенадцатилетних девочек дел с утра.
Потом был звонок. Была полиция. Я сказал, что Дженни не может отвечать на вопросы, да и какие это могут быть вопросы? Всё ясно: девочка шла по набережной, оступилась, упала, не смогла выплыть.
Всё ясно: моя принцесса меня предала, и теперь я мог её простить. Теперь на ней не было вины.
–Она раньше уходила на прогулки такого рода? – полицейский мялся, вопрос был неуместен и он чувствовал это.
–Да, довольно часто. Она всегда говорит, что прогулки перед завтраком помогают больше съесть. Простите, говорила.
Полицейский соболезнует. Конечно, в нашем дрянном городишке нет преступлений уже прорву лет. Все наши преступники – известные на весь город пьяницы, попавшиеся на спанье на лавчонках; подростки, впервые попробовавшие пива да полубезумные старики, стремящиеся куда-то сбежать из своих домов.
Я слышу нервный шорох шагов. Дженни не спится. Она не может спать, когда слышит плач Элис. Я тоже не могу. Но этого Джен знать не должна, а я должен сохранять рассудок.
Я иду и выключаю свет. В темноте мне кажется, что Элис совсем рядом. Плачет, плачет. А ещё в темноте не видно слёз – я тоже плачу. Плачу о ней.
***
Дженни не могла спать, не могла есть, не могла дышать, не могла бояться. Снова плач, снова тихий крик боли, разрывающий проклятую тишину боли, затем – стон и снова плач.
«Хватит!» – отчётливо отстучало в мыслях Дженни, и она поднялась с постели так решительно, как никогда в жизни.
–Я иду, доченька, я иду, – Дженни запахнула халат плотнее, словно он мог сберечь и сохранить хоть какое-то тепло её души, решительно сделала шаг к дверям и заколебалась: Стивен!
«Стивен был прав, я ничтожество. Я больше не могу, я пойду к Элис. Если Ствиен хочет…» – мысль была крепкая и Дженни не закончила её, не умея больше придумать, что Стивен мог бы сделать такого, чтобы её напугать.
Она вышла в темноту. Темнота снова заплакала. Дженни не выдержала, сказала:
–Я иду.
Ей никто не ответил, но плач стал будто бы тише.
Дженни оглядела темноту. Ей казалось, что Стивен ещё внизу, но сейчас свет не горел, и не было слышно и движения. Ушёл? Тем лучше. Ей надо-то всего ничего!
