– Эй, ты! – грубой окрик не пугает Гийома – сколько уже было в его жизни этих окриков и чего похуже? Но он знает, что последует за этим, и вот это уже страшнее. – Глаз с него не спускай!
В полумраке, в котором стража и священник чувствуют себя уже привычно, появляется ещё один человек – он закован, но если взглянуть на него, то это даже кажется удивительным: кто и зачем сковал такого бедолагу? Какой смысл сковывать столь жалкое, измученное, исхудалое и бледное создание?
Если взглянуть и не знать… но вся Франция гудит от имени этого человека, волнуется и ждёт развязки. И имя, а главное преступления этого обманчиво-жалкого человека сотрясают всех добрых людей.
Жиль де Ре – прославленный герой Орлеана, битв при Жаржо и Пате, ЕЁ соратник, граф де Бриен, сеньор де Шанту, маршал, барон от ветвей Монморанси и прочее, прочее…
Это с одной стороны. Так его знала Франция ещё месяц назад. Так она его принимала, и, хотя чернело от слухов, и шептались о страшном, открыто не говорили, опасались – всё-таки слава Жиля де Ре ковалась сталью, и мечом он до сих пор владел превосходно. Но теперь мало кто помнит благо, мало кто помнит про героя и славу, про то, что он был ЕЁ соратником – но она, дух ЕЁ и поступки были противоречивы и многие верили в обвинения, а другие упорствовали: не дочь дьявола, а божья дочь. Но всё это тоже было шёпотом.
Но всё это уже было неважно – и противоречия о Ней, и слава Жиля де Ре, Францию трясло от ужаса и отвращения, Франция клубилась от вестей: Жиль де Ре – колдун, поклоняющийся дьяволу, насильник, убийца, отступник.
Гремело по улицам, и слухи, один хуже другого, были слишком близко, чтобы не замечать их. Сам Гийом не мог верить в то, что один человек, даже могущественный и богатый мог бы совершить сразу же столько гнусностей, приносить в жертву детей, истязать их, вызывать демонов и пить невинную кровь. Не верилось ему, что вся эта мерзость может поместиться в одной только душе, и что Господь не обратит гнева на такого человека и не поразит его сразу. Не верилось, хотя Гийом не был очень уж молод или наивен, он знал жизнь и мирную, и солдатскую, но считал себя честным человеком и не мог поверить, что может существовать столь низкое падение людского существа, да ещё и в такой близости к нему.
– Сторожи, – наказывают ему, и Гийома сотрясает от отвращения. Одно дело не верить, а другое – разве можно усомниться, когда и епископ, и народ, и все те гнусные маги, что были щедро оплачены самим де Ре, твердят одно и то же?
Не могут. И отвращение вызывает дрожь во всем теле Гийома. Не могут они все ошибаться, а значит, ошибается Гийом и есть в мире такое падение, запертое в одном человеке, проклятом человеке, и неважно как жалко и ничтожно тот выглядит.
Прежде Гийом его и не видел. Так, издалека, со спины, а сегодня его перевели сторожить тюрьму впервые. Стражу усилили и на площадях, и у церкви, и у тюрьмы – боятся гнева людского, волнения, да того, что у мерзавца окажутся соратники верные.
Полутемь. Холод ползёт по стенам. Осень выдалась дождливой и щедрые разливы дождя отразились и на стенах тюрьмы – пошла чернота по стенам, это ещё ничего, тут, наверху, не так страшно, а вот внизу – где Гийом бывал чаще, там и дышать иногда было трудно. Словно плотное облако черноты оседало по стенам – коснёшься случайно, а оно на руке, мягкое, словно живое, и липкое.
Полутемь. До прихода ещё двоих стражей где-то два или три часа. Это ничего, ведь по мнению епископа, пленник сейчас слишком слаб. Он всё равно не сможет ничего сделать. Да он и не пытается – лежит ничком, скрючился славный маршал, жалкое зрелище.
И страшное. И справедливое – так должно воздавать по заслугам!
Гийому запрещено говорить с заключёнными, особенно с теми, кто ещё не дал всех показаний, как и этот мерзавец. Он вчера – Гийом знает – сказал, что во всём признается, только не надо его пытать! Пытку перенесли. Он сознался, потом отказываться стал. И теперь по новой. Гийом уже даже не знает, пытали его всё же или нет, неинтересно это ему: другое интересно, раз сознался, значит, не ошибались ни люди, ни сам епископ, то, значит, всё правда и Господь терпел весь этот богохульный раздол?
Почему не покарал его сразу же?! в его ведь силах!
– Господи, помилуй, не отвернись от нас, грешных, – Гийому запрещено говорить с заключёнными, но разве самому с собою запрещено ему шёпотом размышлять? А помыслить есть о чём. Он жизнь живёт честно, да, случалось, убивал, но так то на войне. Как война кончилась, он на мирную службу перешёл, сторожит теперь то тут, то там, куда поставят. А вскоре и в отставку. И жизнью своей Гийом доволен – честно живёт, дурного не делает, и жена у него хозяйка славная, и дочь-красавица, на будущий год, пожалуй, можно ей приданое собирать. Оно, конечно, быть может и рано…
– И рукою своей беду отведи, от греха укрой, – Гийом застывает, когда эти слова касаются его слуха. Едва слышные слова, но он может их различить, хотя вначале и кажется ему, что всё это завывания ветра за тоскливо и грубо сколоченной решёткой. Но нет. Это мерзавец. Это его слова. и это он смотрит через прутья решётки на Гийома, и не лежит уже ничком, а стоит в своей последней обители, хотя стоять ему удаётся с трудом.
Похоже, что всё-таки пытали.
Гийом не знает как реагировать. По-хорошему, лучше отвернуться и про себя прочесть молитву. Но ведь он честный человек! И если зло обращается к Господу, если не хулит его хоть сейчас, значит, зло встаёт на путь очищения. Разве не так?
– Молитесь, сеньор, – отзывается Гийом. У него пересыхают губы от волнения, – и Господь примет душу вашу.
– Я всегда молился, – голос у Жиля де Рэ тихий, и не скажешь даже, что этот человек буйствовал на полях сражений и кричал на своих солдат, обещая славную смерть каждому храбрецу и вечное презрение каждому, кто посмеет отступить. – Я молился, но Господь не отвечал мне. А потом я понял, что слишком много требую от него, и слишком мало от себя.
Гийом не понимает этих слов. Он понимает «молился», а иное – ересь.
– Молитесь, сеньор, – повторяет Гийом. – В молитве обретёте спасение ваше, на это одно уповайте.
– Я всегда молился, – Жиль де Ре не выдерживает и усаживается всё же на жёсткую, совсем неподходящую его происхождения кровать. Последняя постель, в которой до него побывали другие преступники, но никогда на памяти Гийома не было столь гнусного человека как этот. – Но молитва – это надежда на то, что кто-то защитит или сделает вместо тебя. Это не я сделал, это Господь меня довёл до того. Это не я сделал, это меня так силы небесные направили. Понимаешь?
Странно звучат эти слова. И противно. Гийом качает головой:
– Бог милостив и вечен. Его сила – вести нас, неразумных и слепых. Уверуйте в это и ваша душа, очищенная от земной скверны, спасётся.
– Я верую, – замечает Жиль де Ре. Его голос не меняется, он не вздрагивает раскаянием или нервностью, он остаётся спокойным и от этого становится ещё более непонятным. – Но я верю и в то, что человек сам кое-что может. И должен.
– Вы убивали людей, истязали детей. Вы насильник! Вы дьяволопоклонник! – Гийом не выдерживает. Он выплёвывает эти обвинения и ему становится легче. Легче от того, что он по другую сторону решётки, на праведной стороне. Легче от того, что он лучше и праведнее этого человека и прожил честную жизнь.
Де Ре меняется в лице. Он срывается со своей постели, вскакивает и ноги его подкашиваются от рывка, но он удерживается на ногах.
– Ложь! – он срывается в крик, но голос его обрывается. Ему больно кричать. Горло саднит, а сам Жиль де Ре застывает в ярости, словно бы силится понять – с чего он вдруг решил доказывать что-то этому невеже? Какому-то стражу, который даже незнаком ему? Доказывать то, что не стали слушать ни епископы, ни сам король…
Впрочем, от первых двух снисхождения и не стоило ждать. Его земли всегда были богаты и полны довольства и, как полагается, немалая их часть была в залоге у церкви. И если бы он умер и умер внезапно, и не осталось бы у него наследников, то, по меньшей мере замки Этьен и Тиффож отошли бы в епископат, а то и дальше.
А король? Что ж, он много попортил ему нервов, и всё из-за Неё, но об этом можно было и не жалеть. К тому же, если они и Её не пожалели, то с чего ему снисхождение? Её обвинили в колдовстве, его винят в том же.
Воистину, им уготована вечная встреча после смерти. А она придёт, и очень скоро. Сегодня он это окончательно понял, пока выслушивал от проходимцев, ему самому едва-едва знакомых чудовищные показания.
Так он выяснил, что писал заклинания своей кровью во славу демонической силы и требовал от некоего демона три дара: всевидения, богатства и могущества! А взамен? Что ж, взамен он убил ребёнка. Какого? Его имени свидетель назвать не смог, и Жиль даже головой закрутил по сторонам, чтобы понять – все ли слышат то, что слышал он?
Если всё было так как было, то почему он оказался здесь? Где дар всевидения?
Или вот ещё: он оказался и насильником, и во всех своих склонностях каялся своему духовнику – вон как бодро тот рассказывает о его покаяниях, случившихся, видимо, во сне этого духовника. И никто ведь не задаётся вопросом – где же раньше был и этот свидетель? Почему он, видя упорство в ереси и пороке, не обратился к епископу? Почему заговорил только сейчас?
Или ещё лучше: поток типичных показаний от неких горожан. И все похожи. Какая-то женщина видела, как ребенок шёл к замку де Рэ. Или вот – какая-то девочка, чьего имени и происхождения никто не ведает, сказала, что видела кого-то из пропавших детей на раздаче подаяния сеньором этого замка. Или вот – кто-то из слуг сеньора де Ре обещал кому-то из пропавших детей немного еды с собою, если тот придёт к кухне.
Жиль де Ре даже возражать уже не пытался. Он видел, что это бесполезно. Хотя бы из-за того, что никого из его собственных слуг для дачи показаний не вызвали ни в епископат, ни в суд светский. И оба они судили его, помогая друг другу. Одни винили в ереси и пороке, другие – в убийствах и пытках.
И все забыли, похоже, в азарте погони за его умерщвлением, что во Франции каждый год пропадают по разным причинам тысячи детей со всех её уголков! Их крадут, убивают, грабят, продают, и сами они сбегают из мести или чудачеств или наивных надежд и дурное случается с ними в лесах и на дорогах.
– Ложь, – шёпот не касается этого глупого стража. Он про всех. Про судей, в числе которых злейшие его недруги, со времен войн. Про показания, выбитые подчас и пытками – это даже не скрывалось, ровно как и тот факт, что одна из женщин, что давала показания, вскоре после этих самых допросов и умерла.
– Молитесь Богу, – советует Гийом, и искренни его намерения. Он должен наставить эту душу на путь искупления. – Если всё ложь, он укажет на это и образумит народ и будет это испытанием веры. А если нет, вы спасете душу, примиритесь с ним.
Тяжело оседает на прежнее место то, что прежде было славой и честью Франции. Маршал без почестей, граф, барон и сеньор без честных титулов.
– Помолюсь, – обещает Жиль де Ре, надеясь, что этого хватит, чтобы этот страж отстал.
Тот удовлетворенно кивает и уже отворачивается и это вдруг возвращает де Ре силу. Он всегда был любознателен, оттого и влез в изучение алхимии и пространных наук, в которых видел расширение прежнего мировоззрения, и это единственное, в чём он сознался сам, честно, и что видел за собою.
– А ты когда-нибудь был зол на Господа? – спрашивает Жиль де Ре и голос его спокоен и тих. Он знает, что смерть близка и у него нет сил её бояться. Он видел её. Много раз и во множестве лиц. И не всегда смерть была хоть сколько-нибудь милосердна или справедлива. Он всегда был любопытен к смерти, к тому, что идёт за нею, и прекрасно помнил это чувство, когда впервые под его руками оборвалась жизнь.
Случайно, ещё до войн. Это был мальчишка-слуга, с которым он разодрался вроде бы в шутку, а вроде бы и не смог остановиться. И ему понравилась эта ярость, и понравилось, как ярость топит всё вокруг, и страх в глазах мальчишки будоражил. А потом была пелена. И всё кончилось странным бессилием и первым, по-настоящему взрослым, не мальчишеским уже восторгом.
И любопытством – что же такое смерть?
– Зол? – Гийом даже давится слюной и вопросом. Сама мысль кощунственна! Разве можно злиться на Господа? Разве позволит он? Нет, не был он зол на Господа ни тогда, когда умерла его невеста, так и не ставшая женой, а он был ещё тогда молод и думал, что жизнь его кончена; ни тогда, когда его чуть не погнали со службы, обвинив несправедливо и без разбора, нет, не был он зол. И даже когда в лихорадке лежала его дочь, и он был бессилен – и тогда не был. – Нельзя злиться на того, кто выше всех нас, грешных!
Жиль де Ре не отвечает. Он хочет также – он хочет не злиться. Но не может. Бог позволил ЕЙ умереть страшно и больно. Бог позволил ему оказаться здесь. Бог наделил его греховным любопытством к тому, что запретно и недозволенно для изучения, ибо срамно и порочит все круги привычного мира.
Он хотел бы жить так как этот глупец, чья жизнь прошла, вероятнее всего, по одному расчёту на самого Господа: живи как он ведёт! Так было бы просто, так было бы легче. И всегда он мог бы сказать, что это, мол, неисповедимость путей, а сейчас чего?
Что он скажет и кому? И кто станет слушать? Всё кончено. Он знает, что ему не выбраться, но все книги по алхимии, чёрной магии, колдовству и размышлениям о посмертии, запрещенные церковью и добродетелью, удивительно точно повторяют мысль разрешенных и желательных писаний и сказаний: душа есть, а плоть ничтожна.
И о душе, о последних мгновениях её привязанности к его грешному телу его забота.
– Помолитесь, если умеете, – советует Гийом. Его голос полон убийственного милосердия. Сам себе Гийом кажется величественным и добродетельным – ещё бы! – он наставляет на истинный путь отъявленного мерзавца, губителя, богохульника, колдуна…
Жиль де Ре не отвечает и отворачивается от Гийома, слабого света в этом мрачном и затхлом коридоре. Если бы он мог также легко отвернуться и от своих мыслей! Если бы так легко мог остановить своё любопытство и жить, просто жить, не оглядываясь на желание познать больше, чем дозволено.
Если бы не переступил черту, или хотя бы был скрытнее… во Франции каждую весну и каждую осень пропадают тысячи людей, среди которых сотни девиц и людей и никого никогда это не тревожит, всё списывают на волю небесную и зло, что плодится на дорогах да в лесах.
А он здесь. И защиты нет. И обвинения коварно раздуты до высот башен самолюбования. Они гордятся собой – все эти добродетельные люди, которые поймали преступника. Гордятся так яростно, что сами в этой гордости стали преступны. Им надо доказать – они пытают и неважно, что показания, выбитые пыткой, не могут быть правдивы. И неважно, что в исходе пыток нередко приходит смерть. Им надо осквернить его имя, саму суть его и они подкупают, устраивают подлоги и в упор не желают услышать простой (и даже законной!) просьбы: вызвать слуг его на допрос перед людьми и небом! Просьба вызвать своего писаря, независимого от суда, для ведения протокола – и только – в пустоту! Просьба призвать его защитника – в ничто!
В полумраке, в котором стража и священник чувствуют себя уже привычно, появляется ещё один человек – он закован, но если взглянуть на него, то это даже кажется удивительным: кто и зачем сковал такого бедолагу? Какой смысл сковывать столь жалкое, измученное, исхудалое и бледное создание?
Если взглянуть и не знать… но вся Франция гудит от имени этого человека, волнуется и ждёт развязки. И имя, а главное преступления этого обманчиво-жалкого человека сотрясают всех добрых людей.
Жиль де Ре – прославленный герой Орлеана, битв при Жаржо и Пате, ЕЁ соратник, граф де Бриен, сеньор де Шанту, маршал, барон от ветвей Монморанси и прочее, прочее…
Это с одной стороны. Так его знала Франция ещё месяц назад. Так она его принимала, и, хотя чернело от слухов, и шептались о страшном, открыто не говорили, опасались – всё-таки слава Жиля де Ре ковалась сталью, и мечом он до сих пор владел превосходно. Но теперь мало кто помнит благо, мало кто помнит про героя и славу, про то, что он был ЕЁ соратником – но она, дух ЕЁ и поступки были противоречивы и многие верили в обвинения, а другие упорствовали: не дочь дьявола, а божья дочь. Но всё это тоже было шёпотом.
Но всё это уже было неважно – и противоречия о Ней, и слава Жиля де Ре, Францию трясло от ужаса и отвращения, Франция клубилась от вестей: Жиль де Ре – колдун, поклоняющийся дьяволу, насильник, убийца, отступник.
Гремело по улицам, и слухи, один хуже другого, были слишком близко, чтобы не замечать их. Сам Гийом не мог верить в то, что один человек, даже могущественный и богатый мог бы совершить сразу же столько гнусностей, приносить в жертву детей, истязать их, вызывать демонов и пить невинную кровь. Не верилось ему, что вся эта мерзость может поместиться в одной только душе, и что Господь не обратит гнева на такого человека и не поразит его сразу. Не верилось, хотя Гийом не был очень уж молод или наивен, он знал жизнь и мирную, и солдатскую, но считал себя честным человеком и не мог поверить, что может существовать столь низкое падение людского существа, да ещё и в такой близости к нему.
– Сторожи, – наказывают ему, и Гийома сотрясает от отвращения. Одно дело не верить, а другое – разве можно усомниться, когда и епископ, и народ, и все те гнусные маги, что были щедро оплачены самим де Ре, твердят одно и то же?
Не могут. И отвращение вызывает дрожь во всем теле Гийома. Не могут они все ошибаться, а значит, ошибается Гийом и есть в мире такое падение, запертое в одном человеке, проклятом человеке, и неважно как жалко и ничтожно тот выглядит.
Прежде Гийом его и не видел. Так, издалека, со спины, а сегодня его перевели сторожить тюрьму впервые. Стражу усилили и на площадях, и у церкви, и у тюрьмы – боятся гнева людского, волнения, да того, что у мерзавца окажутся соратники верные.
Полутемь. Холод ползёт по стенам. Осень выдалась дождливой и щедрые разливы дождя отразились и на стенах тюрьмы – пошла чернота по стенам, это ещё ничего, тут, наверху, не так страшно, а вот внизу – где Гийом бывал чаще, там и дышать иногда было трудно. Словно плотное облако черноты оседало по стенам – коснёшься случайно, а оно на руке, мягкое, словно живое, и липкое.
Полутемь. До прихода ещё двоих стражей где-то два или три часа. Это ничего, ведь по мнению епископа, пленник сейчас слишком слаб. Он всё равно не сможет ничего сделать. Да он и не пытается – лежит ничком, скрючился славный маршал, жалкое зрелище.
И страшное. И справедливое – так должно воздавать по заслугам!
Гийому запрещено говорить с заключёнными, особенно с теми, кто ещё не дал всех показаний, как и этот мерзавец. Он вчера – Гийом знает – сказал, что во всём признается, только не надо его пытать! Пытку перенесли. Он сознался, потом отказываться стал. И теперь по новой. Гийом уже даже не знает, пытали его всё же или нет, неинтересно это ему: другое интересно, раз сознался, значит, не ошибались ни люди, ни сам епископ, то, значит, всё правда и Господь терпел весь этот богохульный раздол?
Почему не покарал его сразу же?! в его ведь силах!
– Господи, помилуй, не отвернись от нас, грешных, – Гийому запрещено говорить с заключёнными, но разве самому с собою запрещено ему шёпотом размышлять? А помыслить есть о чём. Он жизнь живёт честно, да, случалось, убивал, но так то на войне. Как война кончилась, он на мирную службу перешёл, сторожит теперь то тут, то там, куда поставят. А вскоре и в отставку. И жизнью своей Гийом доволен – честно живёт, дурного не делает, и жена у него хозяйка славная, и дочь-красавица, на будущий год, пожалуй, можно ей приданое собирать. Оно, конечно, быть может и рано…
– И рукою своей беду отведи, от греха укрой, – Гийом застывает, когда эти слова касаются его слуха. Едва слышные слова, но он может их различить, хотя вначале и кажется ему, что всё это завывания ветра за тоскливо и грубо сколоченной решёткой. Но нет. Это мерзавец. Это его слова. и это он смотрит через прутья решётки на Гийома, и не лежит уже ничком, а стоит в своей последней обители, хотя стоять ему удаётся с трудом.
Похоже, что всё-таки пытали.
Гийом не знает как реагировать. По-хорошему, лучше отвернуться и про себя прочесть молитву. Но ведь он честный человек! И если зло обращается к Господу, если не хулит его хоть сейчас, значит, зло встаёт на путь очищения. Разве не так?
– Молитесь, сеньор, – отзывается Гийом. У него пересыхают губы от волнения, – и Господь примет душу вашу.
– Я всегда молился, – голос у Жиля де Рэ тихий, и не скажешь даже, что этот человек буйствовал на полях сражений и кричал на своих солдат, обещая славную смерть каждому храбрецу и вечное презрение каждому, кто посмеет отступить. – Я молился, но Господь не отвечал мне. А потом я понял, что слишком много требую от него, и слишком мало от себя.
Гийом не понимает этих слов. Он понимает «молился», а иное – ересь.
– Молитесь, сеньор, – повторяет Гийом. – В молитве обретёте спасение ваше, на это одно уповайте.
– Я всегда молился, – Жиль де Ре не выдерживает и усаживается всё же на жёсткую, совсем неподходящую его происхождения кровать. Последняя постель, в которой до него побывали другие преступники, но никогда на памяти Гийома не было столь гнусного человека как этот. – Но молитва – это надежда на то, что кто-то защитит или сделает вместо тебя. Это не я сделал, это Господь меня довёл до того. Это не я сделал, это меня так силы небесные направили. Понимаешь?
Странно звучат эти слова. И противно. Гийом качает головой:
– Бог милостив и вечен. Его сила – вести нас, неразумных и слепых. Уверуйте в это и ваша душа, очищенная от земной скверны, спасётся.
– Я верую, – замечает Жиль де Ре. Его голос не меняется, он не вздрагивает раскаянием или нервностью, он остаётся спокойным и от этого становится ещё более непонятным. – Но я верю и в то, что человек сам кое-что может. И должен.
– Вы убивали людей, истязали детей. Вы насильник! Вы дьяволопоклонник! – Гийом не выдерживает. Он выплёвывает эти обвинения и ему становится легче. Легче от того, что он по другую сторону решётки, на праведной стороне. Легче от того, что он лучше и праведнее этого человека и прожил честную жизнь.
Де Ре меняется в лице. Он срывается со своей постели, вскакивает и ноги его подкашиваются от рывка, но он удерживается на ногах.
– Ложь! – он срывается в крик, но голос его обрывается. Ему больно кричать. Горло саднит, а сам Жиль де Ре застывает в ярости, словно бы силится понять – с чего он вдруг решил доказывать что-то этому невеже? Какому-то стражу, который даже незнаком ему? Доказывать то, что не стали слушать ни епископы, ни сам король…
Впрочем, от первых двух снисхождения и не стоило ждать. Его земли всегда были богаты и полны довольства и, как полагается, немалая их часть была в залоге у церкви. И если бы он умер и умер внезапно, и не осталось бы у него наследников, то, по меньшей мере замки Этьен и Тиффож отошли бы в епископат, а то и дальше.
А король? Что ж, он много попортил ему нервов, и всё из-за Неё, но об этом можно было и не жалеть. К тому же, если они и Её не пожалели, то с чего ему снисхождение? Её обвинили в колдовстве, его винят в том же.
Воистину, им уготована вечная встреча после смерти. А она придёт, и очень скоро. Сегодня он это окончательно понял, пока выслушивал от проходимцев, ему самому едва-едва знакомых чудовищные показания.
Так он выяснил, что писал заклинания своей кровью во славу демонической силы и требовал от некоего демона три дара: всевидения, богатства и могущества! А взамен? Что ж, взамен он убил ребёнка. Какого? Его имени свидетель назвать не смог, и Жиль даже головой закрутил по сторонам, чтобы понять – все ли слышат то, что слышал он?
Если всё было так как было, то почему он оказался здесь? Где дар всевидения?
Или вот ещё: он оказался и насильником, и во всех своих склонностях каялся своему духовнику – вон как бодро тот рассказывает о его покаяниях, случившихся, видимо, во сне этого духовника. И никто ведь не задаётся вопросом – где же раньше был и этот свидетель? Почему он, видя упорство в ереси и пороке, не обратился к епископу? Почему заговорил только сейчас?
Или ещё лучше: поток типичных показаний от неких горожан. И все похожи. Какая-то женщина видела, как ребенок шёл к замку де Рэ. Или вот – какая-то девочка, чьего имени и происхождения никто не ведает, сказала, что видела кого-то из пропавших детей на раздаче подаяния сеньором этого замка. Или вот – кто-то из слуг сеньора де Ре обещал кому-то из пропавших детей немного еды с собою, если тот придёт к кухне.
Жиль де Ре даже возражать уже не пытался. Он видел, что это бесполезно. Хотя бы из-за того, что никого из его собственных слуг для дачи показаний не вызвали ни в епископат, ни в суд светский. И оба они судили его, помогая друг другу. Одни винили в ереси и пороке, другие – в убийствах и пытках.
И все забыли, похоже, в азарте погони за его умерщвлением, что во Франции каждый год пропадают по разным причинам тысячи детей со всех её уголков! Их крадут, убивают, грабят, продают, и сами они сбегают из мести или чудачеств или наивных надежд и дурное случается с ними в лесах и на дорогах.
– Ложь, – шёпот не касается этого глупого стража. Он про всех. Про судей, в числе которых злейшие его недруги, со времен войн. Про показания, выбитые подчас и пытками – это даже не скрывалось, ровно как и тот факт, что одна из женщин, что давала показания, вскоре после этих самых допросов и умерла.
– Молитесь Богу, – советует Гийом, и искренни его намерения. Он должен наставить эту душу на путь искупления. – Если всё ложь, он укажет на это и образумит народ и будет это испытанием веры. А если нет, вы спасете душу, примиритесь с ним.
Тяжело оседает на прежнее место то, что прежде было славой и честью Франции. Маршал без почестей, граф, барон и сеньор без честных титулов.
– Помолюсь, – обещает Жиль де Ре, надеясь, что этого хватит, чтобы этот страж отстал.
Тот удовлетворенно кивает и уже отворачивается и это вдруг возвращает де Ре силу. Он всегда был любознателен, оттого и влез в изучение алхимии и пространных наук, в которых видел расширение прежнего мировоззрения, и это единственное, в чём он сознался сам, честно, и что видел за собою.
– А ты когда-нибудь был зол на Господа? – спрашивает Жиль де Ре и голос его спокоен и тих. Он знает, что смерть близка и у него нет сил её бояться. Он видел её. Много раз и во множестве лиц. И не всегда смерть была хоть сколько-нибудь милосердна или справедлива. Он всегда был любопытен к смерти, к тому, что идёт за нею, и прекрасно помнил это чувство, когда впервые под его руками оборвалась жизнь.
Случайно, ещё до войн. Это был мальчишка-слуга, с которым он разодрался вроде бы в шутку, а вроде бы и не смог остановиться. И ему понравилась эта ярость, и понравилось, как ярость топит всё вокруг, и страх в глазах мальчишки будоражил. А потом была пелена. И всё кончилось странным бессилием и первым, по-настоящему взрослым, не мальчишеским уже восторгом.
И любопытством – что же такое смерть?
– Зол? – Гийом даже давится слюной и вопросом. Сама мысль кощунственна! Разве можно злиться на Господа? Разве позволит он? Нет, не был он зол на Господа ни тогда, когда умерла его невеста, так и не ставшая женой, а он был ещё тогда молод и думал, что жизнь его кончена; ни тогда, когда его чуть не погнали со службы, обвинив несправедливо и без разбора, нет, не был он зол. И даже когда в лихорадке лежала его дочь, и он был бессилен – и тогда не был. – Нельзя злиться на того, кто выше всех нас, грешных!
Жиль де Ре не отвечает. Он хочет также – он хочет не злиться. Но не может. Бог позволил ЕЙ умереть страшно и больно. Бог позволил ему оказаться здесь. Бог наделил его греховным любопытством к тому, что запретно и недозволенно для изучения, ибо срамно и порочит все круги привычного мира.
Он хотел бы жить так как этот глупец, чья жизнь прошла, вероятнее всего, по одному расчёту на самого Господа: живи как он ведёт! Так было бы просто, так было бы легче. И всегда он мог бы сказать, что это, мол, неисповедимость путей, а сейчас чего?
Что он скажет и кому? И кто станет слушать? Всё кончено. Он знает, что ему не выбраться, но все книги по алхимии, чёрной магии, колдовству и размышлениям о посмертии, запрещенные церковью и добродетелью, удивительно точно повторяют мысль разрешенных и желательных писаний и сказаний: душа есть, а плоть ничтожна.
И о душе, о последних мгновениях её привязанности к его грешному телу его забота.
– Помолитесь, если умеете, – советует Гийом. Его голос полон убийственного милосердия. Сам себе Гийом кажется величественным и добродетельным – ещё бы! – он наставляет на истинный путь отъявленного мерзавца, губителя, богохульника, колдуна…
Жиль де Ре не отвечает и отворачивается от Гийома, слабого света в этом мрачном и затхлом коридоре. Если бы он мог также легко отвернуться и от своих мыслей! Если бы так легко мог остановить своё любопытство и жить, просто жить, не оглядываясь на желание познать больше, чем дозволено.
Если бы не переступил черту, или хотя бы был скрытнее… во Франции каждую весну и каждую осень пропадают тысячи людей, среди которых сотни девиц и людей и никого никогда это не тревожит, всё списывают на волю небесную и зло, что плодится на дорогах да в лесах.
А он здесь. И защиты нет. И обвинения коварно раздуты до высот башен самолюбования. Они гордятся собой – все эти добродетельные люди, которые поймали преступника. Гордятся так яростно, что сами в этой гордости стали преступны. Им надо доказать – они пытают и неважно, что показания, выбитые пыткой, не могут быть правдивы. И неважно, что в исходе пыток нередко приходит смерть. Им надо осквернить его имя, саму суть его и они подкупают, устраивают подлоги и в упор не желают услышать простой (и даже законной!) просьбы: вызвать слуг его на допрос перед людьми и небом! Просьба вызвать своего писаря, независимого от суда, для ведения протокола – и только – в пустоту! Просьба призвать его защитника – в ничто!
