Кто-то, конечно, оставался, видя здесь поддержку и новые возможности, кто-то мародерствовал, понимая, что не у себя дома, но Катерина этого не видела.
Она вообще больше ничего не видела.
-Ваша Катерина спятила! Убить ее и дело с концом, - раздавалось на площадях.
-А что дальше? – спрашивали зеваки. Работать не хотелось. Казалось глупым, когда вокруг кипел воздух. Словно какая-то сила, сжимавшая народ, вдруг довела его до какой-то новой черты, а что за нею?.. одного толчка, самой малости хватило бы сейчас, чтобы изменить все.
Ронан это чувствовал. Ронан рвался. Альбер его останавливал, как будто бы не понимал, что нужно решиться именно сейчас!
Ронан даже мысли не мог допустить, что Альбер пришел к чему-то, что никогда не хотел обнаружить в своих мыслях, и теперь будущее не восхищало его, а натурально страшило.
Но этого уже нельзя было остановить. Чертово колесо, запущенное с его же подачи, с подачи его идей, теперь раскручивалось уже против его воли. И все - начиная от неожиданно сбежавшего и задающегося теперь вопрос, на кой Луал он сбежал – Лагота, до обезумевшей и растерянной Катерины, ступившей не на путь переговоров, а на путь насилия; от Ронана, который без Альбера не дошел бы даже мыслями о таких глобальных переменах до куда-то притаившегося Сковера – все сложилось.
И теперь Альбер мог кричать – его бы не услышали. Его бы разорвали его же последователи, зараженные им же, если бы он посмел их остановить.
-Знаешь, - сказал Альбер Эде, которая вяло ковыряла в своей тарелке рыбу, - кажется, я был неправ, когда поддержал переворот против Вильгельма. Это был плохой заговор.
В руках Эды тонко задрожала вилка. Она не смела взглянуть на Альбера – на этого грузного человека, который с удивлением вдруг понял, что тоже может ошибаться.
-Пострадал он, пострадали обе его дочери, куча человек при дворе, ты потеряла своих друзей, свой мир и своего названого отца…много народу сложило свои головы и много еще сложит.
-Ты…- Эда с ненавистью отшвырнула из пальцев вилку, - ты, который все это начал, один из главных виновников…ты, как смеешь ты жалеть?
Она вскочила. Ее резкое движение заставило расплескаться вино из кувшина. То, что творилось в ее взоре – вся боль, вся ненависть… Альбер почувствовал, что не с тем человеком он начал говорить об этом, что зря вообще открыл рот, поддаваясь слабости.
-Хватит…- прошипела Эда, но непонятно, то ли к себе она обратилась, то ли к нему. Затем лицо ее окаменело. Она взглянула на ужин, в свою почти нетронутую тарелку с рыбой, где блестели капельки вина. – Спасибо за ужин.
Она вышла из гостиной. Ее тошнило. От себя, от своей слабости, от своей резкости. Почему-то вспомнилось, что давно рассказывал ей Гилот. Он рассказал о народе, что обитает на каких-то островах, и живет по своим законам. И в народе том есть страшное проклятие: «живи в эпоху перемен…»
«Да, - подумала Эда, - хуже не придумаешь. Я, которая должна была быть простым Дознавателем, стала предателем и непонятно кем, и попала в эту эпоху перемен. Почему я? Есть люди, что достойны. Есть люди, что умеют адаптироваться, имеют идею, а я…а я?!»
Как она уснула…так незаметно и так болезненно? Эду вообще не покидало ощущение собственной болезненности на протяжении долго времени. Будто бы у нее был жар или состояние, когда жара еще нет, но мозг уже дает четкий сигнал, что организм ослаб и погружает тебя в туман, отказываясь принимать действительность в четкости реальных контуров.
Но кто-то тронул ее за плечо и Эду вырвало из этого дурманного сна железным броском. Она взвизгнула для порядка и…проснулась, а в следующую минуту снова как-то тонко взвизгнула, узнав того, кто потревожил ее сон.
В лунном (оказывается, пришла уже ночь) свете возле ее постели стоял Ронан – какой-то яростно-торжественный.
Впервые за долгое время он, похоже, хотел поговорить с нею. Это взволновало!
-Ронан? – Эда огляделась, пытаясь понять, что он делает в ее комнате.
-Эда, я ухожу, - он не дал ей возможности сказать что-то еще.
И она не нашла ничего лучше, чем спросить самое очевидное.
-Куда?
Не нужно было напрягать слух, чтобы услышать улицу. Теперь она не затихала вообще. А ночью, словно бы издеваясь, оживала в какой-то удвоенной силе.
-Альбер слишком медлит! - даже в темноте его глаза блеснули стальным блеском.
-Что? – Эда совсем очнулась и даже вскочила с постели, - Ронан! Не надо нарушать…не надо идти туда!
-Почему? – спросил Ронан. – Альбер боится. А нужно действовать сейчас. Иначе ни у кого не будет завтрашнего дня!
Эда сама не знала, с чего вдруг заступилась за Альбера. Да еще и перед кем!
-Я пойду с тобой, - решила она, чтобы не мучать себя иными мыслями.
-Исключено, - Ронан слегка коснулся ее руки, - там опасно.
-Тогда…зачем ты пришел?
-Возможно, у меня не будет времени сказать тебе это иначе, - Ронан нервничал, но это была странная нервозность. Как будто бы он находится в предвкушении чего-то, что занимало все его мысли. – Ты мне очень нравишься, Эда. Если бы у нас было больше времени, возможно, я мог бы дать яснее понять свои чувства, но сейчас время уходит. Но если я не вернусь…если все обернется против нас, знай, что я прошу у тебя за все прощения.
-Ро…Ронан! – Эда даже задохнулась в испуге. Она догадывалась, конечно, о его чувствах, да и в принципе испытывала к нему огромную симпатию, но сейчас ей было страшно. Страшно от его решимости.
-Время уходит, - он коснулся быстро ее руки и исчез в дверях. Эда бросилась, было, следом, но в темноте налетела на стол и сложилась пополам от боли.
И это позволило Ронану окончательно выскользнуть в ночь. Взревела толпа вдалеке и Эда, очнувшись от этого рева, предприняла единственно возможное в данном случае действие и бросилась к Альберу.
-Во имя Луала! – Альбер очнулся мгновенно, узнав о причине вторжения Эды в его покои. – Во имя Луала и девяти рыцарей Его! Как ты умудрилась его отпустить?
Эда, мгновенно сжавшаяся под этой грозной яростью в комочек, чувствуя себя бесконечно виноватой, старалась не смотреть на Альбера. Ей как-то не пришло в голову поднять шум, задержать Ронана и перебудить весь дом, как следовало бы поступить.
Но она этого не сделала и позволила Ронану выскользнуть в опасную кипящую гневом и яростью толпу, готовую выбросить, наконец, свое бесчинство на того, кто будет слишком слаб, чтобы защититься, облечь свое горе, свой гнев во что-то неукротимое.
И тогда ей казалось это правильным. Ей не пришло этого даже в голову.
Альбер, однако, был человек действия, а не слова. Проревев еще пару коротких уничижительных фраз ей, он спешно принялся поднимать с помощью своих слуг всех своих друзей и соратников. В доме началась страшная возня и суета, а на улице творилось что-то невообразимое…
Хлопали чьи-то двери. Кто-то кричал, кто-то отборно ругался, а кто-то призывал Луала. Чья-то лошадь пронеслась совсем близко рядом с домом Альбера и Эде вдруг показалось, что лошадь эта неизменно должна ворваться в гостиную и…
Была ночь, но было светло. На улице что-то горело, ходили люди с факелами. В доме – горели своим издевательским множеством свечи.
Эда забилась в самый дальний угол и остекленело глядела перед собою, стараясь даже не думать…
Но мысли, противные и вязкие, все равно вмешивались в ее сознание. Она вспоминала своего названого отца Гилота и с ужасом понимала, что не чувствует за свое нахождение в доме одного из лидеров восстания, никакой вины.
И, кажется, вообще ничего не чувствует, кроме леденящего ужаса, что невидимой рукой сжимает ей горло, мешая дышать.
Вбегали и выбегали люди. Эда сидела в дальнем углу и решительно никому не было до нее дела. Она не слышала странных речей и высказываний гостей и самого Альбера, а если и слышала, то не понимала ничего.
Она вообще ничего не понимала в бесконечном гвалте, что раздавался на улицах и в том шуме, что звучал в гостиной и где-то в самой ее голове.
-В проулке Ремесленников забили королевскую стражу!
-Пепельный проулок подожжен.
-Эка потеря! Давно его надо…
-Но! Пепельный Проулок заслужил себе право на спасение!
Слова…слова. Эде не было никаких дел до этих слов. Она представляла, как где-то умирали люди. Она не видела их лиц, но почти физически чувствовала запах их крови.
И, самое худшее, ничего, что могла бы сделать сама Эда, не изменило бы, даже если бы ее на части разорвать. И она только безотчетно ломала пальцы, также остекленело глядя перед собой.
-У Речного пока оттеснили.
-Катерина посылает армию.
-Надо сделать воззвание к армии…Альбер, во имя Луала и Девяти Рыцарей Его, обратись к армии! Убеди их не убивать их же народ!
-Сначала надо сделать воззвание к народу…
-Его уже сделал Ронан! Альбер, мы…
Ро-нан.ро-нан… что-то совсем знакомое, что-то родное. И Эда рванулась из своего угла, напугав порядком забывших про ее существование или даже не обративших на нее внимание гостей.
-Ронан? – выкрикнула она, вглядываясь в одинаковые, как ей показалось лица, пытаясь понять, кто из них сказал про Ронана. Серые и пустые лица… а где-то совсем близко пахнет кровью. Серость, серость…
И чьи-то очень живые, очень знакомые глаза. Опасные. От таких глаз надо держаться подальше, нельзя быть им другом или врагом. Но кто это…кто это, такой знакомый?
Эда роется в памяти, что стала одним непонятным комом, сплетенным из тысячи и одной мысли и образующей пустоту одновременно. Мелькают чьи-то лица. Гилот, Мэтт, Фалько и Паэн (ах, где они сейчас?), Сковер…руки сжимаются в кулаки до боли. Почему-то ей очень легко ненавидеть Сковера и даже хочется его ненавидеть. Нет…это все не их глаза.
-Леа, - выдыхает вдруг Эда и с каким-то облегчением. Странная муть, этот серый комок в ее голове расплетается, позволяя свету пробиться в ее разум.
Леа! Как же она тошнотворно рада ему.
Альбер смотрит на Эду, выползшую из своего угла, с удивлением. Он уже и думать про нее забыл. А тут она…и бросилась, надо же, к вернувшемуся Леа! Не к Мэтту, который стоит тут же, и даже не к Кеноту, которого знает лучше, а к человеку, от которого у самого Альбера мурашки.
-Всё в порядке, - Леа спокоен. Словно ему не в первый раз приходится поднимать город на восстание, цель которого неясна народу, но гнев, и та неразбериха…это все действует гипнотически. Сейчас или никогда? Кто-то должен повести этих людей вперед.
И Леа спокоен. Он знает, что сможет. Он чувствует. И пусть Лагот пытается собрать своих людей, Леа отбыл от него, зная, где настоящее действие.
Катерина не удержится. Если она проявит милосердие – она обречена, народ решит, что она слаба. Если она усилит террор – народ впадет в еще большее бешенство.
А дальше будет новый мир. И Леа очень хотел его увидеть.
-Всё в порядке, Ронан красноречив и любим народом. Он собирает толпу на городской площади.
-И куда он намерен идти? – грубо спрашивает Альбер, разрушая что-то, что ему самому еще непонятно.
-На замок, - очаровательно улыбается Леа и лукаво подмигивает Эде, словно только что отмочил он забавную шутку.
Но Эда цепенеет. Эда не знает, как устоять и впивается в кого-то, не глядя, ногтями.
-Э-да…- ее руку отшвыривают. И голос кажется ей знакомым, но она не думает даже пытаться его узнать. Ей плевать.
-Воззвание к армии откладывать нельзя! – Альбер круто поворачивается к дверям. Бросается в двери, как в спасение…или в омут, не зная, что его ждет.
Армия не в восторге от Катерины, от ее действий и неразберихи. В армии тоже есть люди. Но у них есть присяга. А еще – родные и близкие в толпах тех, против кого их собирается выставить Катерина.
Эда, влекомая Луал знает какой силой, бросается, было, за ним, но рука Леа перехватывает ее. В лихом невольном развороте она успевает увидеть снова лица…одинаковые, страшные и пустые для нее.
-Он пойдет к армии, - спокойно сообщает Леа. – Тебе туда не стоит идти. пойдем лучше со мной.
-Куда? – спрашивает снова чей-то отдаленно знакомый Эде голос, но ей плевать, она не собирается вспоминать и готова идти куда угодно и с кем угодно. Лишь бы только идти. лишь бы больше не сидеть здесь, вот так, в углу, не понимая ничего и путаясь во всех мыслях одновременно.
-Не твое дело, Мэтт, - бросает Леа и увлекает за собой покорную всему Эду.
Мэтт? Что-то щелкает. Эда поворачивается и мгновенно взор позволяет ей увидеть, а вернее – узнать – бледного Мэтта. Почему-то у него плащ в крови…
Чья эта кровь? Его? Почему он так бледен?
Но Леа ведет ее дальше и выводит по коридорам, где Эда налетает на все подряд, на улицу. И на улице…
Царит ад.
Великий Луал со своими Девятью рыцарями не видел прежде такой страшной ночи. Всюду свет, свечи, факелы. Окна ярки, двери почти все открыты. Ничего не укрыто темнотой, ни одного угла, ни одного закутка. Каждый освещен заревом факелов и каким-то общим костром…слишком ярким для обычного костра. Слишком ярким…
Лязг железа, чьи-то крики, ярость – все это ничто по сравнению с глазами любого, случайно выхваченного взглядом из толпы человека. Эти глаза – глаза того, кто готов лить кровь, резать и бить во имя какой-то всеобщей ярости.
Бешенство, доведенное до общей точки. Грохот…не то барабаны, не то дубины, а может быть – просто стук сердца? Гулкий. Тук-тук. Нет.
Больно смотреть. Больно думать. И дышать тяжело. Пахнет потом, костром, сырым деревом и ржавчиной…
«Ржавчиной пахнет кровь»- думается безвольно Эде, пока Леа, крепко сжав ее руку, увлекает за собою через толпу, через факелы, которые выхватывают ее бледное и растерянное, совершенно испуганное лицо из ночи. Чьи-то руки хлопают ее по плечам, кто-то хватает ее за свободную руку и предлагает присоединиться. Кто-то хохочет совсем рядом. Дьявольский хохот. Жуткий.
Ночь, страшная ночь!
Альбер идет в сопровождении Кенота к армии. Оба знают, как рискуют. Но Альбер – торговец, он еще надеется на победу. Кенот – как вечный жрец, готов к смерти и равнодушен к ней. Нечто более страшное видится ему во взорах толпы, через которую они пробиваются.
Ронан возродил в себе всех древних ораторов сразу. Его красноречие в эту ночь превзошло любое прежнее красноречие. Он в полном триумфе и обожании. Городская площадь, превратившаяся в море рук, глаз и ртов, готова следовать за ним. И сам он готов идти хоть за край чертогов Луала, ведь отныне – сам Ронан бессмертен.
Что бы ни случилось дальше.
Мэтт оглядывается по сторонам. Сам не зная, кого ищет. Ему страшно. Он не хочет умереть в эту ночь и думает – не отсидеться ли где-нибудь? Но тщеславие, особенно больно ужаленное успехом Ронана, реакцией Эды на это имя, торжеством Леа и риском Альбера – ведут его в центры проулков. Разум убеждает его отступить, но кровь пульсирует в нем со всей горячностью молодости.
Однако неожиданно он раздумывает у городской площади, подумав внезапно о том, о чем не подумали другие. Круто повернувшись, Мэтт разворачивается и идет в сторону Пепельных рядов, где царит отчуждение, где даже восставшие, лидеры восстания, собираясь и пользуясь услугами Пепельных рядов, что позволяли мгновенно достать все, что угодно и кого угодно – не скрывали своего презрения к этому месту и к их обитателям.
Так же, как никто не скрывал, несмотря на все заслуги, свое презрение к Мэтту.
Она вообще больше ничего не видела.
-Ваша Катерина спятила! Убить ее и дело с концом, - раздавалось на площадях.
-А что дальше? – спрашивали зеваки. Работать не хотелось. Казалось глупым, когда вокруг кипел воздух. Словно какая-то сила, сжимавшая народ, вдруг довела его до какой-то новой черты, а что за нею?.. одного толчка, самой малости хватило бы сейчас, чтобы изменить все.
Ронан это чувствовал. Ронан рвался. Альбер его останавливал, как будто бы не понимал, что нужно решиться именно сейчас!
Ронан даже мысли не мог допустить, что Альбер пришел к чему-то, что никогда не хотел обнаружить в своих мыслях, и теперь будущее не восхищало его, а натурально страшило.
Но этого уже нельзя было остановить. Чертово колесо, запущенное с его же подачи, с подачи его идей, теперь раскручивалось уже против его воли. И все - начиная от неожиданно сбежавшего и задающегося теперь вопрос, на кой Луал он сбежал – Лагота, до обезумевшей и растерянной Катерины, ступившей не на путь переговоров, а на путь насилия; от Ронана, который без Альбера не дошел бы даже мыслями о таких глобальных переменах до куда-то притаившегося Сковера – все сложилось.
И теперь Альбер мог кричать – его бы не услышали. Его бы разорвали его же последователи, зараженные им же, если бы он посмел их остановить.
-Знаешь, - сказал Альбер Эде, которая вяло ковыряла в своей тарелке рыбу, - кажется, я был неправ, когда поддержал переворот против Вильгельма. Это был плохой заговор.
В руках Эды тонко задрожала вилка. Она не смела взглянуть на Альбера – на этого грузного человека, который с удивлением вдруг понял, что тоже может ошибаться.
-Пострадал он, пострадали обе его дочери, куча человек при дворе, ты потеряла своих друзей, свой мир и своего названого отца…много народу сложило свои головы и много еще сложит.
-Ты…- Эда с ненавистью отшвырнула из пальцев вилку, - ты, который все это начал, один из главных виновников…ты, как смеешь ты жалеть?
Она вскочила. Ее резкое движение заставило расплескаться вино из кувшина. То, что творилось в ее взоре – вся боль, вся ненависть… Альбер почувствовал, что не с тем человеком он начал говорить об этом, что зря вообще открыл рот, поддаваясь слабости.
-Хватит…- прошипела Эда, но непонятно, то ли к себе она обратилась, то ли к нему. Затем лицо ее окаменело. Она взглянула на ужин, в свою почти нетронутую тарелку с рыбой, где блестели капельки вина. – Спасибо за ужин.
Она вышла из гостиной. Ее тошнило. От себя, от своей слабости, от своей резкости. Почему-то вспомнилось, что давно рассказывал ей Гилот. Он рассказал о народе, что обитает на каких-то островах, и живет по своим законам. И в народе том есть страшное проклятие: «живи в эпоху перемен…»
«Да, - подумала Эда, - хуже не придумаешь. Я, которая должна была быть простым Дознавателем, стала предателем и непонятно кем, и попала в эту эпоху перемен. Почему я? Есть люди, что достойны. Есть люди, что умеют адаптироваться, имеют идею, а я…а я?!»
Как она уснула…так незаметно и так болезненно? Эду вообще не покидало ощущение собственной болезненности на протяжении долго времени. Будто бы у нее был жар или состояние, когда жара еще нет, но мозг уже дает четкий сигнал, что организм ослаб и погружает тебя в туман, отказываясь принимать действительность в четкости реальных контуров.
Но кто-то тронул ее за плечо и Эду вырвало из этого дурманного сна железным броском. Она взвизгнула для порядка и…проснулась, а в следующую минуту снова как-то тонко взвизгнула, узнав того, кто потревожил ее сон.
В лунном (оказывается, пришла уже ночь) свете возле ее постели стоял Ронан – какой-то яростно-торжественный.
Впервые за долгое время он, похоже, хотел поговорить с нею. Это взволновало!
-Ронан? – Эда огляделась, пытаясь понять, что он делает в ее комнате.
-Эда, я ухожу, - он не дал ей возможности сказать что-то еще.
И она не нашла ничего лучше, чем спросить самое очевидное.
-Куда?
Не нужно было напрягать слух, чтобы услышать улицу. Теперь она не затихала вообще. А ночью, словно бы издеваясь, оживала в какой-то удвоенной силе.
-Альбер слишком медлит! - даже в темноте его глаза блеснули стальным блеском.
-Что? – Эда совсем очнулась и даже вскочила с постели, - Ронан! Не надо нарушать…не надо идти туда!
-Почему? – спросил Ронан. – Альбер боится. А нужно действовать сейчас. Иначе ни у кого не будет завтрашнего дня!
Эда сама не знала, с чего вдруг заступилась за Альбера. Да еще и перед кем!
-Я пойду с тобой, - решила она, чтобы не мучать себя иными мыслями.
-Исключено, - Ронан слегка коснулся ее руки, - там опасно.
-Тогда…зачем ты пришел?
-Возможно, у меня не будет времени сказать тебе это иначе, - Ронан нервничал, но это была странная нервозность. Как будто бы он находится в предвкушении чего-то, что занимало все его мысли. – Ты мне очень нравишься, Эда. Если бы у нас было больше времени, возможно, я мог бы дать яснее понять свои чувства, но сейчас время уходит. Но если я не вернусь…если все обернется против нас, знай, что я прошу у тебя за все прощения.
-Ро…Ронан! – Эда даже задохнулась в испуге. Она догадывалась, конечно, о его чувствах, да и в принципе испытывала к нему огромную симпатию, но сейчас ей было страшно. Страшно от его решимости.
-Время уходит, - он коснулся быстро ее руки и исчез в дверях. Эда бросилась, было, следом, но в темноте налетела на стол и сложилась пополам от боли.
И это позволило Ронану окончательно выскользнуть в ночь. Взревела толпа вдалеке и Эда, очнувшись от этого рева, предприняла единственно возможное в данном случае действие и бросилась к Альберу.
Часть (22)
-Во имя Луала! – Альбер очнулся мгновенно, узнав о причине вторжения Эды в его покои. – Во имя Луала и девяти рыцарей Его! Как ты умудрилась его отпустить?
Эда, мгновенно сжавшаяся под этой грозной яростью в комочек, чувствуя себя бесконечно виноватой, старалась не смотреть на Альбера. Ей как-то не пришло в голову поднять шум, задержать Ронана и перебудить весь дом, как следовало бы поступить.
Но она этого не сделала и позволила Ронану выскользнуть в опасную кипящую гневом и яростью толпу, готовую выбросить, наконец, свое бесчинство на того, кто будет слишком слаб, чтобы защититься, облечь свое горе, свой гнев во что-то неукротимое.
И тогда ей казалось это правильным. Ей не пришло этого даже в голову.
Альбер, однако, был человек действия, а не слова. Проревев еще пару коротких уничижительных фраз ей, он спешно принялся поднимать с помощью своих слуг всех своих друзей и соратников. В доме началась страшная возня и суета, а на улице творилось что-то невообразимое…
Хлопали чьи-то двери. Кто-то кричал, кто-то отборно ругался, а кто-то призывал Луала. Чья-то лошадь пронеслась совсем близко рядом с домом Альбера и Эде вдруг показалось, что лошадь эта неизменно должна ворваться в гостиную и…
Была ночь, но было светло. На улице что-то горело, ходили люди с факелами. В доме – горели своим издевательским множеством свечи.
Эда забилась в самый дальний угол и остекленело глядела перед собою, стараясь даже не думать…
Но мысли, противные и вязкие, все равно вмешивались в ее сознание. Она вспоминала своего названого отца Гилота и с ужасом понимала, что не чувствует за свое нахождение в доме одного из лидеров восстания, никакой вины.
И, кажется, вообще ничего не чувствует, кроме леденящего ужаса, что невидимой рукой сжимает ей горло, мешая дышать.
Вбегали и выбегали люди. Эда сидела в дальнем углу и решительно никому не было до нее дела. Она не слышала странных речей и высказываний гостей и самого Альбера, а если и слышала, то не понимала ничего.
Она вообще ничего не понимала в бесконечном гвалте, что раздавался на улицах и в том шуме, что звучал в гостиной и где-то в самой ее голове.
-В проулке Ремесленников забили королевскую стражу!
-Пепельный проулок подожжен.
-Эка потеря! Давно его надо…
-Но! Пепельный Проулок заслужил себе право на спасение!
Слова…слова. Эде не было никаких дел до этих слов. Она представляла, как где-то умирали люди. Она не видела их лиц, но почти физически чувствовала запах их крови.
И, самое худшее, ничего, что могла бы сделать сама Эда, не изменило бы, даже если бы ее на части разорвать. И она только безотчетно ломала пальцы, также остекленело глядя перед собой.
-У Речного пока оттеснили.
-Катерина посылает армию.
-Надо сделать воззвание к армии…Альбер, во имя Луала и Девяти Рыцарей Его, обратись к армии! Убеди их не убивать их же народ!
-Сначала надо сделать воззвание к народу…
-Его уже сделал Ронан! Альбер, мы…
Ро-нан.ро-нан… что-то совсем знакомое, что-то родное. И Эда рванулась из своего угла, напугав порядком забывших про ее существование или даже не обративших на нее внимание гостей.
-Ронан? – выкрикнула она, вглядываясь в одинаковые, как ей показалось лица, пытаясь понять, кто из них сказал про Ронана. Серые и пустые лица… а где-то совсем близко пахнет кровью. Серость, серость…
И чьи-то очень живые, очень знакомые глаза. Опасные. От таких глаз надо держаться подальше, нельзя быть им другом или врагом. Но кто это…кто это, такой знакомый?
Эда роется в памяти, что стала одним непонятным комом, сплетенным из тысячи и одной мысли и образующей пустоту одновременно. Мелькают чьи-то лица. Гилот, Мэтт, Фалько и Паэн (ах, где они сейчас?), Сковер…руки сжимаются в кулаки до боли. Почему-то ей очень легко ненавидеть Сковера и даже хочется его ненавидеть. Нет…это все не их глаза.
-Леа, - выдыхает вдруг Эда и с каким-то облегчением. Странная муть, этот серый комок в ее голове расплетается, позволяя свету пробиться в ее разум.
Леа! Как же она тошнотворно рада ему.
Альбер смотрит на Эду, выползшую из своего угла, с удивлением. Он уже и думать про нее забыл. А тут она…и бросилась, надо же, к вернувшемуся Леа! Не к Мэтту, который стоит тут же, и даже не к Кеноту, которого знает лучше, а к человеку, от которого у самого Альбера мурашки.
-Всё в порядке, - Леа спокоен. Словно ему не в первый раз приходится поднимать город на восстание, цель которого неясна народу, но гнев, и та неразбериха…это все действует гипнотически. Сейчас или никогда? Кто-то должен повести этих людей вперед.
И Леа спокоен. Он знает, что сможет. Он чувствует. И пусть Лагот пытается собрать своих людей, Леа отбыл от него, зная, где настоящее действие.
Катерина не удержится. Если она проявит милосердие – она обречена, народ решит, что она слаба. Если она усилит террор – народ впадет в еще большее бешенство.
А дальше будет новый мир. И Леа очень хотел его увидеть.
-Всё в порядке, Ронан красноречив и любим народом. Он собирает толпу на городской площади.
-И куда он намерен идти? – грубо спрашивает Альбер, разрушая что-то, что ему самому еще непонятно.
-На замок, - очаровательно улыбается Леа и лукаво подмигивает Эде, словно только что отмочил он забавную шутку.
Но Эда цепенеет. Эда не знает, как устоять и впивается в кого-то, не глядя, ногтями.
-Э-да…- ее руку отшвыривают. И голос кажется ей знакомым, но она не думает даже пытаться его узнать. Ей плевать.
-Воззвание к армии откладывать нельзя! – Альбер круто поворачивается к дверям. Бросается в двери, как в спасение…или в омут, не зная, что его ждет.
Армия не в восторге от Катерины, от ее действий и неразберихи. В армии тоже есть люди. Но у них есть присяга. А еще – родные и близкие в толпах тех, против кого их собирается выставить Катерина.
Эда, влекомая Луал знает какой силой, бросается, было, за ним, но рука Леа перехватывает ее. В лихом невольном развороте она успевает увидеть снова лица…одинаковые, страшные и пустые для нее.
-Он пойдет к армии, - спокойно сообщает Леа. – Тебе туда не стоит идти. пойдем лучше со мной.
-Куда? – спрашивает снова чей-то отдаленно знакомый Эде голос, но ей плевать, она не собирается вспоминать и готова идти куда угодно и с кем угодно. Лишь бы только идти. лишь бы больше не сидеть здесь, вот так, в углу, не понимая ничего и путаясь во всех мыслях одновременно.
-Не твое дело, Мэтт, - бросает Леа и увлекает за собой покорную всему Эду.
Мэтт? Что-то щелкает. Эда поворачивается и мгновенно взор позволяет ей увидеть, а вернее – узнать – бледного Мэтта. Почему-то у него плащ в крови…
Чья эта кровь? Его? Почему он так бледен?
Но Леа ведет ее дальше и выводит по коридорам, где Эда налетает на все подряд, на улицу. И на улице…
Царит ад.
Великий Луал со своими Девятью рыцарями не видел прежде такой страшной ночи. Всюду свет, свечи, факелы. Окна ярки, двери почти все открыты. Ничего не укрыто темнотой, ни одного угла, ни одного закутка. Каждый освещен заревом факелов и каким-то общим костром…слишком ярким для обычного костра. Слишком ярким…
Лязг железа, чьи-то крики, ярость – все это ничто по сравнению с глазами любого, случайно выхваченного взглядом из толпы человека. Эти глаза – глаза того, кто готов лить кровь, резать и бить во имя какой-то всеобщей ярости.
Бешенство, доведенное до общей точки. Грохот…не то барабаны, не то дубины, а может быть – просто стук сердца? Гулкий. Тук-тук. Нет.
Больно смотреть. Больно думать. И дышать тяжело. Пахнет потом, костром, сырым деревом и ржавчиной…
«Ржавчиной пахнет кровь»- думается безвольно Эде, пока Леа, крепко сжав ее руку, увлекает за собою через толпу, через факелы, которые выхватывают ее бледное и растерянное, совершенно испуганное лицо из ночи. Чьи-то руки хлопают ее по плечам, кто-то хватает ее за свободную руку и предлагает присоединиться. Кто-то хохочет совсем рядом. Дьявольский хохот. Жуткий.
Ночь, страшная ночь!
Альбер идет в сопровождении Кенота к армии. Оба знают, как рискуют. Но Альбер – торговец, он еще надеется на победу. Кенот – как вечный жрец, готов к смерти и равнодушен к ней. Нечто более страшное видится ему во взорах толпы, через которую они пробиваются.
Ронан возродил в себе всех древних ораторов сразу. Его красноречие в эту ночь превзошло любое прежнее красноречие. Он в полном триумфе и обожании. Городская площадь, превратившаяся в море рук, глаз и ртов, готова следовать за ним. И сам он готов идти хоть за край чертогов Луала, ведь отныне – сам Ронан бессмертен.
Что бы ни случилось дальше.
Мэтт оглядывается по сторонам. Сам не зная, кого ищет. Ему страшно. Он не хочет умереть в эту ночь и думает – не отсидеться ли где-нибудь? Но тщеславие, особенно больно ужаленное успехом Ронана, реакцией Эды на это имя, торжеством Леа и риском Альбера – ведут его в центры проулков. Разум убеждает его отступить, но кровь пульсирует в нем со всей горячностью молодости.
Однако неожиданно он раздумывает у городской площади, подумав внезапно о том, о чем не подумали другие. Круто повернувшись, Мэтт разворачивается и идет в сторону Пепельных рядов, где царит отчуждение, где даже восставшие, лидеры восстания, собираясь и пользуясь услугами Пепельных рядов, что позволяли мгновенно достать все, что угодно и кого угодно – не скрывали своего презрения к этому месту и к их обитателям.
Так же, как никто не скрывал, несмотря на все заслуги, свое презрение к Мэтту.
