Если придётся блуждать по улицам долго – увидят, узнают, схватят. Благо, ночь. Но Онвер уже наверняка обнаружил пропажу. Уже где-то погоня. Поиск! Собаки и псы, в людском обличии.
Господи, помоги!
Скрывайся или нет, а у замка всегда были глаза и уши. У любого замка. Пока принц крови уже втихую праздновал победу, ожидая отречения своего брата-короля, и планируя какую резиденцию отвести горюющему семейству, ведь надо было, чтобы было далеко, чтобы там было тихо и не было военной и добывающей мощи. Брат его должен был бы исчезнуть, в идеальном состоянии дел, для подданных, для королевства, для всех! Он не смог укрепить династию, его единственный сын скончался – о, жалость! – и это разбило его, и он отправляется далеко.
Ведь всё логично!
И король виноват сам. Это он, ещё будучи принцем, выбрал среди всех невест свою Генриетту-Мари, уже родившуюся слабой и дожившей до юности каким-то чудом! Чего было ждать от этого союза? Да, прирост земель произошёл, но всё же – какой ценой?
И потом, никто не мешал ему развестись, отослать свою несчастную Мари прочь, и снова жениться. Да, это не одобряла церковь, но династия всегда была сильнее обычных положений и во имя будущего, во имя королевства можно было бы заручиться и поддержкой, и согласием!
Но что сделал его брат? сдался. Готовит отречение и отбытие. Точно это выход. Но ничего, это первый, важный шаг – его брат бежит, и трон почти свободен.
Почти.
Неувязочка произошла там, где Энрике её и не ждал: Мадлен оказалась беременна. И узнал об этом Энрике от самого короля. Разговор был тайным, неприятным. Его брат, его блаженный Рудольф лучился счастьем, рассказывая о том, как лекарь, тайно наблюдавший за принцессой, вынес все подозрения, и потом напугал одну из служанок.
– От кого… – Энрике не был готов к такому удару судьбы и всеми силами старался не цедить слова.
– Она пока не сказала, но ведь это наша кровь! – Рудольф был счастлив. Он не замечал хмарности брата. Для него беременность сестры была чудом. Не смущало его ни то, что для народа – это выглядело грехом, не смущало и то, что пока он не знал кто именно был отцом – были лишь подозрения, и даже слёзы самой Мадлен, умолявшей сохранить её позор втайне – ничего не влияло на него. – Я признаю его своим наследником. Он будет законным продолжателем династии!
Энрике с трудом сдержался. Его раздирали внутренним гневом демоны. Почему он не знал? Почему эта дура, так прикидывалась набожной, а сама-то? что? Раздвинула ноги? А он теперь снова вдали от трона.
И другое жгло его: бастард на троне? Не он, законный брат, а бастард его неумеющей быть осторожной, лицемерной сестрицы и дьявол знает кого?
Таких ударов он не получал никогда. Бешенство, ярость, обида, ненависть, злорадство, отвращение – всё смешалось в его душе, и не осталось никакого шанса на спасение ни Мадлен, ни королевству. Мира быть не могло. Не могло быть покоя там, где король дозволяет такое! ладно, их сестра показала себя лицемерной шлюхой, прикидывающейся по утрам и дням набожной, а вечерами… впрочем, неважно. Не она первая, не она последняя. Но узаконить такого ублюдка? Наречь его королём? Не сослать, не дать какую-нибудь малознатную или даже пусть громкознатную фамилию, выделив титул и деньги, а наречь королём?
Кто мог это одобрить? Только король, который сам потерял сына и видел в беременности сестры какой-то один ему понятный отклик на свои страдания.
– Я не говорил ещё с нашими министрами, – признался Рудольф, – хотел, чтобы ты поддержал меня.
Понятное дело, что не говорил! Министры за голову возьмутся. Поддержать такое? да они скорее побегут к Энрике! Впрочем, это на благо. Как только сдержать в себе бешенство?..
Можно было пойти от брата к Мадлен и вдоволь наиздеваться над ней. Она заслужила. Она показала себя лицемеркой, не заслуживающей его прощения и внимания. Но у него не осталось сил. Бессилие гнало его в свои покои, где герцог Болмон, уже оповещённый о тайне Мадлен, ждал его.
При виде его, к Энрике вернулась сила. А с нею и бешенство.
– Ни пса не знаете! Только жрёте свои обещания и клятвы! – орал и бесновался он, не церемонясь с мелкими предметами, попадавшими под его расправу. Чернильница полетела в каминную решётку, кубок – в герцога Болмона, подсвечник – в стену…
Он смирился с гневом. Ярость зашипела в нём, догорая до размышлений и действий. Что толку беситься? Надо действовать! Действовать! Но как? С чего?
– Я хочу, чтобы вы узнали кто он, – сказал Энрике. – Пусть ему отрежут всё, на что соблазнилась моя сестрица, а я перережу ему глотку. Это первое. Нет, пожалуй, второе. Первое – это твои шпионы. Где они были? Как они умудрились просмотреть? Вот это первое. Найди новых. Казни, пугай, мне плевать. А второе я тебе сказал. Третье – этот ублюдок не должен вдохнуть, ты понял меня? ни разу не должен вдохнуть. И она…
Он не знал что с ней делать. Народ любил её. Простит ли он такую оплошность? Пожалуй, что простит. Ещё и пожалеет! Как же! а он останется злодеем, который изводит сестрицу и рвётся к трону.
– Я не знаю, – честно сказал Энрике, – пусть пока живёт. Болмон, надо думать как быть. Крепко думать. И только попробуй меня подвести!
Герцог, сбитый с толку внезапным открытием, преданно кивнул. Он тоже понимал, что не имеет права подвести своего господина, и, как ни крути, им вдвоем предстоит разбираться со всем произошедшим!
Откровенно говоря, что-то в короле помутилось. Он прежде был тих, разумен и поддавался на переубеждение. Здесь же его поломало на одной идее: ребёнок принцессы Мадлен будет узаконен, и, мало того – станет законным продолжателем династии! С первым советники ещё могли смириться – чёрт с ним! – бывало в истории и так, что незаконные дети получали титул, земли, и даже какую-то там известность! Но продолжатель династии?!
– Это чудо, – уверял король, не замечая мрачности советников и не слушая их возражений, – и это чудо должно быть знаком. Наш ребёнок, наш наследник, скончался, и тут же выясняется, что у Мадлен, моей дорогой сестры, скоро будет ребёнок! Это и есть продолжение. Это ответ.
– Ваше величество, – замечали ему, – это дитя зачато в грехе. Узаконить его – дело благое, хотя мы и не знаем ни имени отца, ни обстоятельств, толкнувших вашу сестру… ваше величество, как не считай, а это, простите, грех, и мы…
– Это моё решение. Если Мадлен родит мальчика, он станет продолжателем династии!
Споры не утихали. Споры проникали в город. Принцесса Мадлен – набожная и строгая, образец моральных качеств, перестала выходить на улицы. Она молилась, отказывалась говорить со всеми, кроме Селесты да короля с королевой, и ещё – духовником. С трудом могла есть. известность такого рода, её позор – стали ей тяжёлым бременем. Она не жаловалась, но таяла на глазах. Сказывали даже, что сама Мадлен, вроде бы как молилась короля и брата о том, чтобы тот забыл о том, что она тяжёлая и отпустил бы её в стены монастыря.
Король же не желал никого слушать. Хуже того, что королева разделила его уверенность в том, что это – благой знак.
Добрый, несчастные люди, недавно потерявшие собственного ребёнка, ушли в одинаковое помешательство слепой уверенности того, что Господь дарует им истину и возвращает им надежду династии через Мадлен. Они оба не допытывались до того, кто отец, Мадлен отказалась ответить на вопрос и они притихли, полагая, что это уже и неважно. Готовые к небывалому шагу, они не замечали ни советников, ни укоризны, ни пренебрежения, ни даже толпы, что звала принцессу Мадлен и просила назвать имя того, кто заделал ей ребёнка.
Принцесса Мадлен стала посмешищем для народа. Даже те, кто помнил её доброту, её раздачу хлебов и строгость, посмеивались и говорили, что с золотом легко щедрить, вот только проку с этого нет, если вся мораль и строгость нравов разбилась о чьё-то завоевание.
Мадлен же становилось всё хуже. Она чувствовала презрение всех, и это давящее чувство, травило её больше осознания собственного падения. Она рыдала, молилась, и становилась тенью – теперь принцесса сторонилась и опускала глаза, боясь глядеть даже на своих служанок.
Ей чудилось, что весь мир стал чёрен от осуждения и её падения, ставшего, к ужасу, очевидным для всех.
Не отстал и Энрике. Он не караулил её, не насмешничал каждый раз и каждый день как видел, он сказал ей однажды, да с глазу на глаз:
– Что, сестрица, душа-то ещё не всё, верно? Если уж тело предаёт…
И более её не замечал. Вообще, это было довольно странно – весь двор замер в предвкушении, шептались и в городе: а как отреагирует на всё это принц крови? Энрике известен был своим нравом и своим желанием сесть на трон, теперь же, когда сын короля скончался, трон должен был перейти к Энрике, но…
Мадлен! И что же Энрике?
А тот молчал. Сестры не замечал, на заседаниях отмалчивался, в дискуссиях не участвовал и был в странном равнодушии, словно всё происходящее его и не касалось. Это озадачивало двор, и город, и даже самого короля, который тоже знал брата и пытался вызвать в том чувства – хоть какие-нибудь чувства, лишь бы лопнуло это равнодушие.
– Как ты относишься к тому, что я собираюсь узаконить дитя нашей сестры? – спросил король Рудольф, с тревогой глядя в равнодушное лицо брата.
– Это ваша воля, мой король, – отозвался Энрике и ничего в его лицо не переменилось.
– Я спрашиваю тебя не как король! – разозлился Рудольф. – Отвечай мне то, что думаешь!
Энрике всегда легко выходил из себя, но в этот раз остался во всём прежнем оцепенении. Не повышая голоса и не меняя тона, он ответил:
– Дитя шлюхи народ не примет.
– Она твоя сестра!
– Была ею, ваше величество, – и снова равнодушие.
Казалось, принц Энрике смирился с потерей власти и трона. Но герцог Болмон, единственный, пожалуй, знал правду: Энрике держится с трудом. Это была его новая тактика. Он понимал, что если он будет сейчас протестовать вместе с остальными, то, пожалуй, у Мадлен найдутся сочувствующие. И сам он снова, даже в случае занятия трона, будет выглядеть заговорщиком. Значит, нужно не идти со всеми, нужно держаться в стороне и ждать того момента, когда ему принесут всё то, что он заслужил и давно уже ждёт.
Да, это был его ход. Молчание на заседаниях, отсутствие оскорблений, никакой враждебности по отношению к брату, но и никакой поддержки тоже. Все должны были видеть – он не идёт против короля, ведь это путь мятежника, он достойно принимает его волю, хотя и не в восторге.
В его же собственных покоях бушевал ураган. Предметы, которые легко можно было расколотить, были уже расколочены. Он буйствовал и не мог унять бешенства. Мадлен, судьбу которой он не мог решить, дитя, которое она носила… нет, если с ними что-то случится, все обвинят его! так нельзя. Он не должен оставаться в памяти народа как детоубийца.
Поэтому и герцог Болмон отменил всякие распоряжения на этот счёт, оставив, однако, Селесту, в качестве шпионки в её свите. Прежде, однако, он заметил себе, что её надо бы придушить при первой возможности, но это позже, а пока надо было стоять до конца.
Дело династии стояло на кону.
– Дрянь! Мерзавка! Шлюха… – Энрике награждал свою сестру всеми оскорблениями, но делал это так, чтобы никто, кроме Болмона не видел этого. Доставалось и королю, и королеве.
– Господин, ваша сестра сама не рада тому, что будет, – заметил Болмон, – может быть, разумнее сговориться с нею? Пусть едет в монастырь, пусть затеряется.
Он думал об этом. В минуты, когда порыв братской любви почти накрывал его, Энрике думал об этом, но мгновение проходило и он напоминал себе, что будет королём, а в королевстве нужен покой. Значит, так или иначе, Мадлен и все её дети должны будут умереть. Но прежде – никакого монастыря, пусть принимает позор и кару здесь, а иначе – она и правда может успеть стать знаменем, той святыней, к которой потянутся его враги.
А враги будут.
– Ваш брат желает отужинать с вами, – сообщил Болмон. – Он просил вас быть. Ему нужна ваша поддержка.
– Скажите, что у меня нет брата, только король, – сказал Энрике, – мой брат никогда не пошёл бы на то, на что идёт мой король.
– Это измена.
– Это не будет изменой. Ему нужна моя поддержка, потому что ему нужны мои люди. Он сам понимает, что делает дурное дело и оказывает нам всем плохую услугу. Но он упрям, и он король. И если меня зовёт на ужин брат, то брата у меня нет, а если король – я явлюсь. Так кто меня зовёт?
Болмон собирался уже ответить, но не успел – в дверь тихо постучали.
– И где же моя стража, герцог? – весело спросил Энрике, но глаза его выражали беспокойство. В такой атмосфере могло произойти всё что угодно, и герцог Болмон, разделяя это убеждение, сам потянулся к мечу, готовясь защитить, если придётся, своего господина.
– Брат мой? – это была Мадлен. Болмон даже как-то разочаровался и собирался выйти из покоев принца, чтобы отчитать стражу за то, что допустили принцессу. Конечно, это была принцесса, но какое она имела значение?
– Останьтесь! – рубанул принц. – Что ты здесь делаешь, Мадлен?
– Я хочу поговорить с тобой, – Мадлен явно не была готова открываться душу ещё и перед герцогом, да и сам герцог испытывал некоторую неловкость – он не любил семейные разборки, особенно, если разборки эти были связаны с женщиной.
– Говори, – разрешил принц. Он был равнодушен, словно к нему не сестра пришла, а так – просительница.
– Брат… – Мадлен взглянула на герцога, но не решилась просить его удалиться, понимая, что Энрике только этого и добивается, чтобы отменить её просьбу, окликнуть Болмона и велеть ей говорить при нём, упиваясь её унижением, – что ж… спасибо. Я хочу умолять тебя о милости.
Это было уже интересно.
– Умоляй господа о том, чтобы он простил тебя, а не меня, – Энрике не собирался отступать. Слёзы сестры не могли тронуть его, не теперь, нет, когда его брат собирался признать её незаконное дитя, она сама стала виноватой фигурой в глазах его.
– Я не молю о прощении, – она позволила себе улыбнуться, – я прошу тебя отговорить Рудольфа. не дай ему сделать моё дитя, моё несчастное дитя, продолжателем династии! Я таила это от него, от всех, потому что боялась… и осуждения, и за него. Ты хочешь на трон, брат мой, так отговори его! народ не примет моего ребёнка. Народ не увидит в нём короля или королеву.
– Потому что дитя шлюхи не может быть королевой или королём, – заметил Энрике. Ему нравились её слова, но он не собирался демонстрировать милосердие, напротив, она должна была испить всё унижение до дна.
Как он испил своё долгое ожидание.
– Помоги мне, Энрике! – она пала на колени так неожиданно и так нелепо, что и Болмон, и сам Энрике дёрнулись, было, к ней, но Болмонт отшатнулся под взглядом принца, а Энрике снова вернул себе равнодушие. – Помоги мне! Спаси меня! Не надо мне этой ноши! Моё дитя невинно, так не делай его…
– Твоё дитя зачато во грехе.
Мадлен не спорила. Она только протянула руки к нему, взмолилась:
– Пожалуйста… ради всего святого, отговори его, отговори Рудольфа. пусть он удалит меня в далёкие края, пусть сошлёт в монастырь, но не дай ему превратить моего ребёнка в наследие династии. Ты возненавидишь его, Энрике, и убьёшь. И это станет твоей ношей, так стань на трон.
Господи, помоги!
***
Скрывайся или нет, а у замка всегда были глаза и уши. У любого замка. Пока принц крови уже втихую праздновал победу, ожидая отречения своего брата-короля, и планируя какую резиденцию отвести горюющему семейству, ведь надо было, чтобы было далеко, чтобы там было тихо и не было военной и добывающей мощи. Брат его должен был бы исчезнуть, в идеальном состоянии дел, для подданных, для королевства, для всех! Он не смог укрепить династию, его единственный сын скончался – о, жалость! – и это разбило его, и он отправляется далеко.
Ведь всё логично!
И король виноват сам. Это он, ещё будучи принцем, выбрал среди всех невест свою Генриетту-Мари, уже родившуюся слабой и дожившей до юности каким-то чудом! Чего было ждать от этого союза? Да, прирост земель произошёл, но всё же – какой ценой?
И потом, никто не мешал ему развестись, отослать свою несчастную Мари прочь, и снова жениться. Да, это не одобряла церковь, но династия всегда была сильнее обычных положений и во имя будущего, во имя королевства можно было бы заручиться и поддержкой, и согласием!
Но что сделал его брат? сдался. Готовит отречение и отбытие. Точно это выход. Но ничего, это первый, важный шаг – его брат бежит, и трон почти свободен.
Почти.
Неувязочка произошла там, где Энрике её и не ждал: Мадлен оказалась беременна. И узнал об этом Энрике от самого короля. Разговор был тайным, неприятным. Его брат, его блаженный Рудольф лучился счастьем, рассказывая о том, как лекарь, тайно наблюдавший за принцессой, вынес все подозрения, и потом напугал одну из служанок.
– От кого… – Энрике не был готов к такому удару судьбы и всеми силами старался не цедить слова.
– Она пока не сказала, но ведь это наша кровь! – Рудольф был счастлив. Он не замечал хмарности брата. Для него беременность сестры была чудом. Не смущало его ни то, что для народа – это выглядело грехом, не смущало и то, что пока он не знал кто именно был отцом – были лишь подозрения, и даже слёзы самой Мадлен, умолявшей сохранить её позор втайне – ничего не влияло на него. – Я признаю его своим наследником. Он будет законным продолжателем династии!
Энрике с трудом сдержался. Его раздирали внутренним гневом демоны. Почему он не знал? Почему эта дура, так прикидывалась набожной, а сама-то? что? Раздвинула ноги? А он теперь снова вдали от трона.
И другое жгло его: бастард на троне? Не он, законный брат, а бастард его неумеющей быть осторожной, лицемерной сестрицы и дьявол знает кого?
Таких ударов он не получал никогда. Бешенство, ярость, обида, ненависть, злорадство, отвращение – всё смешалось в его душе, и не осталось никакого шанса на спасение ни Мадлен, ни королевству. Мира быть не могло. Не могло быть покоя там, где король дозволяет такое! ладно, их сестра показала себя лицемерной шлюхой, прикидывающейся по утрам и дням набожной, а вечерами… впрочем, неважно. Не она первая, не она последняя. Но узаконить такого ублюдка? Наречь его королём? Не сослать, не дать какую-нибудь малознатную или даже пусть громкознатную фамилию, выделив титул и деньги, а наречь королём?
Кто мог это одобрить? Только король, который сам потерял сына и видел в беременности сестры какой-то один ему понятный отклик на свои страдания.
– Я не говорил ещё с нашими министрами, – признался Рудольф, – хотел, чтобы ты поддержал меня.
Понятное дело, что не говорил! Министры за голову возьмутся. Поддержать такое? да они скорее побегут к Энрике! Впрочем, это на благо. Как только сдержать в себе бешенство?..
Можно было пойти от брата к Мадлен и вдоволь наиздеваться над ней. Она заслужила. Она показала себя лицемеркой, не заслуживающей его прощения и внимания. Но у него не осталось сил. Бессилие гнало его в свои покои, где герцог Болмон, уже оповещённый о тайне Мадлен, ждал его.
При виде его, к Энрике вернулась сила. А с нею и бешенство.
– Ни пса не знаете! Только жрёте свои обещания и клятвы! – орал и бесновался он, не церемонясь с мелкими предметами, попадавшими под его расправу. Чернильница полетела в каминную решётку, кубок – в герцога Болмона, подсвечник – в стену…
Он смирился с гневом. Ярость зашипела в нём, догорая до размышлений и действий. Что толку беситься? Надо действовать! Действовать! Но как? С чего?
– Я хочу, чтобы вы узнали кто он, – сказал Энрике. – Пусть ему отрежут всё, на что соблазнилась моя сестрица, а я перережу ему глотку. Это первое. Нет, пожалуй, второе. Первое – это твои шпионы. Где они были? Как они умудрились просмотреть? Вот это первое. Найди новых. Казни, пугай, мне плевать. А второе я тебе сказал. Третье – этот ублюдок не должен вдохнуть, ты понял меня? ни разу не должен вдохнуть. И она…
Он не знал что с ней делать. Народ любил её. Простит ли он такую оплошность? Пожалуй, что простит. Ещё и пожалеет! Как же! а он останется злодеем, который изводит сестрицу и рвётся к трону.
– Я не знаю, – честно сказал Энрике, – пусть пока живёт. Болмон, надо думать как быть. Крепко думать. И только попробуй меня подвести!
Герцог, сбитый с толку внезапным открытием, преданно кивнул. Он тоже понимал, что не имеет права подвести своего господина, и, как ни крути, им вдвоем предстоит разбираться со всем произошедшим!
Глава 3(16) Их решение
Откровенно говоря, что-то в короле помутилось. Он прежде был тих, разумен и поддавался на переубеждение. Здесь же его поломало на одной идее: ребёнок принцессы Мадлен будет узаконен, и, мало того – станет законным продолжателем династии! С первым советники ещё могли смириться – чёрт с ним! – бывало в истории и так, что незаконные дети получали титул, земли, и даже какую-то там известность! Но продолжатель династии?!
– Это чудо, – уверял король, не замечая мрачности советников и не слушая их возражений, – и это чудо должно быть знаком. Наш ребёнок, наш наследник, скончался, и тут же выясняется, что у Мадлен, моей дорогой сестры, скоро будет ребёнок! Это и есть продолжение. Это ответ.
– Ваше величество, – замечали ему, – это дитя зачато в грехе. Узаконить его – дело благое, хотя мы и не знаем ни имени отца, ни обстоятельств, толкнувших вашу сестру… ваше величество, как не считай, а это, простите, грех, и мы…
– Это моё решение. Если Мадлен родит мальчика, он станет продолжателем династии!
Споры не утихали. Споры проникали в город. Принцесса Мадлен – набожная и строгая, образец моральных качеств, перестала выходить на улицы. Она молилась, отказывалась говорить со всеми, кроме Селесты да короля с королевой, и ещё – духовником. С трудом могла есть. известность такого рода, её позор – стали ей тяжёлым бременем. Она не жаловалась, но таяла на глазах. Сказывали даже, что сама Мадлен, вроде бы как молилась короля и брата о том, чтобы тот забыл о том, что она тяжёлая и отпустил бы её в стены монастыря.
Король же не желал никого слушать. Хуже того, что королева разделила его уверенность в том, что это – благой знак.
Добрый, несчастные люди, недавно потерявшие собственного ребёнка, ушли в одинаковое помешательство слепой уверенности того, что Господь дарует им истину и возвращает им надежду династии через Мадлен. Они оба не допытывались до того, кто отец, Мадлен отказалась ответить на вопрос и они притихли, полагая, что это уже и неважно. Готовые к небывалому шагу, они не замечали ни советников, ни укоризны, ни пренебрежения, ни даже толпы, что звала принцессу Мадлен и просила назвать имя того, кто заделал ей ребёнка.
Принцесса Мадлен стала посмешищем для народа. Даже те, кто помнил её доброту, её раздачу хлебов и строгость, посмеивались и говорили, что с золотом легко щедрить, вот только проку с этого нет, если вся мораль и строгость нравов разбилась о чьё-то завоевание.
Мадлен же становилось всё хуже. Она чувствовала презрение всех, и это давящее чувство, травило её больше осознания собственного падения. Она рыдала, молилась, и становилась тенью – теперь принцесса сторонилась и опускала глаза, боясь глядеть даже на своих служанок.
Ей чудилось, что весь мир стал чёрен от осуждения и её падения, ставшего, к ужасу, очевидным для всех.
Не отстал и Энрике. Он не караулил её, не насмешничал каждый раз и каждый день как видел, он сказал ей однажды, да с глазу на глаз:
– Что, сестрица, душа-то ещё не всё, верно? Если уж тело предаёт…
И более её не замечал. Вообще, это было довольно странно – весь двор замер в предвкушении, шептались и в городе: а как отреагирует на всё это принц крови? Энрике известен был своим нравом и своим желанием сесть на трон, теперь же, когда сын короля скончался, трон должен был перейти к Энрике, но…
Мадлен! И что же Энрике?
А тот молчал. Сестры не замечал, на заседаниях отмалчивался, в дискуссиях не участвовал и был в странном равнодушии, словно всё происходящее его и не касалось. Это озадачивало двор, и город, и даже самого короля, который тоже знал брата и пытался вызвать в том чувства – хоть какие-нибудь чувства, лишь бы лопнуло это равнодушие.
– Как ты относишься к тому, что я собираюсь узаконить дитя нашей сестры? – спросил король Рудольф, с тревогой глядя в равнодушное лицо брата.
– Это ваша воля, мой король, – отозвался Энрике и ничего в его лицо не переменилось.
– Я спрашиваю тебя не как король! – разозлился Рудольф. – Отвечай мне то, что думаешь!
Энрике всегда легко выходил из себя, но в этот раз остался во всём прежнем оцепенении. Не повышая голоса и не меняя тона, он ответил:
– Дитя шлюхи народ не примет.
– Она твоя сестра!
– Была ею, ваше величество, – и снова равнодушие.
Казалось, принц Энрике смирился с потерей власти и трона. Но герцог Болмон, единственный, пожалуй, знал правду: Энрике держится с трудом. Это была его новая тактика. Он понимал, что если он будет сейчас протестовать вместе с остальными, то, пожалуй, у Мадлен найдутся сочувствующие. И сам он снова, даже в случае занятия трона, будет выглядеть заговорщиком. Значит, нужно не идти со всеми, нужно держаться в стороне и ждать того момента, когда ему принесут всё то, что он заслужил и давно уже ждёт.
Да, это был его ход. Молчание на заседаниях, отсутствие оскорблений, никакой враждебности по отношению к брату, но и никакой поддержки тоже. Все должны были видеть – он не идёт против короля, ведь это путь мятежника, он достойно принимает его волю, хотя и не в восторге.
В его же собственных покоях бушевал ураган. Предметы, которые легко можно было расколотить, были уже расколочены. Он буйствовал и не мог унять бешенства. Мадлен, судьбу которой он не мог решить, дитя, которое она носила… нет, если с ними что-то случится, все обвинят его! так нельзя. Он не должен оставаться в памяти народа как детоубийца.
Поэтому и герцог Болмон отменил всякие распоряжения на этот счёт, оставив, однако, Селесту, в качестве шпионки в её свите. Прежде, однако, он заметил себе, что её надо бы придушить при первой возможности, но это позже, а пока надо было стоять до конца.
Дело династии стояло на кону.
– Дрянь! Мерзавка! Шлюха… – Энрике награждал свою сестру всеми оскорблениями, но делал это так, чтобы никто, кроме Болмона не видел этого. Доставалось и королю, и королеве.
– Господин, ваша сестра сама не рада тому, что будет, – заметил Болмон, – может быть, разумнее сговориться с нею? Пусть едет в монастырь, пусть затеряется.
Он думал об этом. В минуты, когда порыв братской любви почти накрывал его, Энрике думал об этом, но мгновение проходило и он напоминал себе, что будет королём, а в королевстве нужен покой. Значит, так или иначе, Мадлен и все её дети должны будут умереть. Но прежде – никакого монастыря, пусть принимает позор и кару здесь, а иначе – она и правда может успеть стать знаменем, той святыней, к которой потянутся его враги.
А враги будут.
– Ваш брат желает отужинать с вами, – сообщил Болмон. – Он просил вас быть. Ему нужна ваша поддержка.
– Скажите, что у меня нет брата, только король, – сказал Энрике, – мой брат никогда не пошёл бы на то, на что идёт мой король.
– Это измена.
– Это не будет изменой. Ему нужна моя поддержка, потому что ему нужны мои люди. Он сам понимает, что делает дурное дело и оказывает нам всем плохую услугу. Но он упрям, и он король. И если меня зовёт на ужин брат, то брата у меня нет, а если король – я явлюсь. Так кто меня зовёт?
Болмон собирался уже ответить, но не успел – в дверь тихо постучали.
– И где же моя стража, герцог? – весело спросил Энрике, но глаза его выражали беспокойство. В такой атмосфере могло произойти всё что угодно, и герцог Болмон, разделяя это убеждение, сам потянулся к мечу, готовясь защитить, если придётся, своего господина.
– Брат мой? – это была Мадлен. Болмон даже как-то разочаровался и собирался выйти из покоев принца, чтобы отчитать стражу за то, что допустили принцессу. Конечно, это была принцесса, но какое она имела значение?
– Останьтесь! – рубанул принц. – Что ты здесь делаешь, Мадлен?
– Я хочу поговорить с тобой, – Мадлен явно не была готова открываться душу ещё и перед герцогом, да и сам герцог испытывал некоторую неловкость – он не любил семейные разборки, особенно, если разборки эти были связаны с женщиной.
– Говори, – разрешил принц. Он был равнодушен, словно к нему не сестра пришла, а так – просительница.
– Брат… – Мадлен взглянула на герцога, но не решилась просить его удалиться, понимая, что Энрике только этого и добивается, чтобы отменить её просьбу, окликнуть Болмона и велеть ей говорить при нём, упиваясь её унижением, – что ж… спасибо. Я хочу умолять тебя о милости.
Это было уже интересно.
– Умоляй господа о том, чтобы он простил тебя, а не меня, – Энрике не собирался отступать. Слёзы сестры не могли тронуть его, не теперь, нет, когда его брат собирался признать её незаконное дитя, она сама стала виноватой фигурой в глазах его.
– Я не молю о прощении, – она позволила себе улыбнуться, – я прошу тебя отговорить Рудольфа. не дай ему сделать моё дитя, моё несчастное дитя, продолжателем династии! Я таила это от него, от всех, потому что боялась… и осуждения, и за него. Ты хочешь на трон, брат мой, так отговори его! народ не примет моего ребёнка. Народ не увидит в нём короля или королеву.
– Потому что дитя шлюхи не может быть королевой или королём, – заметил Энрике. Ему нравились её слова, но он не собирался демонстрировать милосердие, напротив, она должна была испить всё унижение до дна.
Как он испил своё долгое ожидание.
– Помоги мне, Энрике! – она пала на колени так неожиданно и так нелепо, что и Болмон, и сам Энрике дёрнулись, было, к ней, но Болмонт отшатнулся под взглядом принца, а Энрике снова вернул себе равнодушие. – Помоги мне! Спаси меня! Не надо мне этой ноши! Моё дитя невинно, так не делай его…
– Твоё дитя зачато во грехе.
Мадлен не спорила. Она только протянула руки к нему, взмолилась:
– Пожалуйста… ради всего святого, отговори его, отговори Рудольфа. пусть он удалит меня в далёкие края, пусть сошлёт в монастырь, но не дай ему превратить моего ребёнка в наследие династии. Ты возненавидишь его, Энрике, и убьёшь. И это станет твоей ношей, так стань на трон.
