Правь, и ни я, ни моё дитя никогда не будем протестовать и не заявим о себе. Мы растворимся в днях как туман. Мы исчезнем… если ты захочешь, мы исчезнем. Но не дай ему сделать моего ребенка наследием династии! Не дай ему попасть в наше змеиное гнездо…
– Ты называешь змеиным гнездом нашу семью? Ту самую кровь, которую ты опорочила своим поведением? Знаешь, Мадлен, я понимаю, бывают слабости. Ты не первая принцесса, которая так оступается. Но ты могла бы быть осторожнее. А ещё мне особенно нравится твоё падение от того, что ты так активно приветствовала добродетель. Была бы ты молчаливее, я бы тебе посочувствовал, клянусь честью! Но ты призывала бога в свидетели, ты молилась и призывала молиться других, а теперь? Как ты вообще собиралась разрешить это?
Мадлен опустила руки. Её поверженная коленопреклонная фигура вызывала у герцога Болмона противоречивые чувства: от жалости до презрения. Он попятился к дверям, но снова был остановлен:
– Мы не закончили, герцог! Останьтесь и будьте свидетелем.
Зачем ему было нужно свидетельство? Затем, что Болмон должен был поведать всем о суровости принца Энрике? Так и без него бедной Мадлен доставалось от каждой стены и каждой тени – косые взгляды, шепотки, презрение и обожание в глазах короля, который утратил связь с остальным двором.
Или то было повержение во имя мести? Чувствовал ли Энрике себя отомщённым?
– Мне должны были помочь, – тихо ответила Мадлен.
– Помочь? Кто? Твои служанки?
– Лига.
Ответ рубанул неожиданностью. Энрике посмотрел на Мадлен как на сумасшедшую:
– Альбин? Он обещался тебе помочь?
– Нет, не он. Юный лигианец. Он обещал помочь. Вывести ребёнка в безопасное место. Туда, где его никто не найдёт.
– И вы поверили Лиге? – ужаснулся Болмон. Он знал, что не должен был влезать в разговор брата и сестры, но откровение было неуместно и страшно. Принцесса Мадлен не просто пала, и не просто носила в себе дитя. Она обдумывала как это скрыть и нашла каким-то чудом союз с Лигой!
– Ну ты и дура, – зато гнев Энрике стих, он опустился в кресло, глядя на сестру, которая не пыталась подняться. – Мадлен, если бы ты сбросилась с моста, было бы проще.
Значит, ещё и Лига! Та самая Лига, в которой он хотел набрать людей, но приостановил это действие, а теперь снова нуждался в их помощи. Что ж, Лига состоит не из теней, а из людей – из плоти и крови. А у плоти и крови всегда есть желания.
– Чего ты хочешь? – спросил Энрике уже другим тоном, голос его дрогнул.
– Уехать, быть забытой. Уехать с моим ребёнком.
– Куда? – принц крови что-то обдумывал. – Куда ты поедешь? На что станешь жить?
– Далеко, где меня никто не узнает, – Мадлен упрямо склонила голову, – я посвящу жизнь богу. И дитя своё посвящу в служение. Энрике, пожалуйста, не допусти того, чтобы мой ребёнок страдал. Он не будет править, не будет династией. Это… греховно.
– Кто его отец? – вопрос, висевший в воздухе долгие дни, был озвучен. – Кто? Скажи мне и я подумаю чем помочь.
– Он не из знатной крови, – Мадлен подняла заплаканное лицо на брата, чьё безжалостное равнодушие было сильнее всего. – Не мучай меня, брат, прошу.
– Кто-то из дома божьего? – предположил Энрике, – ты же только туда и ходишь. Ходила!
Мадлен опустила голову. Это и было ответом.
– Герцог, мы можем узнать точнее? – Энрике не забыл о присутствии третьего человека, самого верного и знающего.
– Разумеется.
– Поручаю это вам. В конце концов, будет дурным тоном если какой-то там священник в голос заявит, что познал лоно моей бездушной лицемерной сестры.
– Не надо его… – Мадлен вскинулась, попыталась защитить его, но осеклась под взглядом брата. У неё больше не было прав, у неё больше и голоса не было. Заявившись сюда, к своему брату-принцу, она отвергала брата-короля и его привязанность к ней, ломала его надежды.
Но она и правда не хотела для своего ребёнка ужасной участи. Надо было быть глупой, чтобы не понять: союзников ей не видать. Вся знать пойдёт против неё. И потом, Энрике никогда ей этого не простит, он сам уничтожит и её, и её ребёнка, и всё равно сядет на трон. Так не лучше ли было бы самой сбежать, попытавшись примириться с ним?
Прежде Мадлен не подозревала себя в способности на такую низость. Не подозревала она и того, что может быть словно любая другая женщина поддаться на соблазн и совершить грех, последствия которого так скоро стали быстро очевидны.
Мадлен вообще не хотела жить первые дни после своего падения. Останавливало только то, что и это было бы грехом, причём ещё большим. А дальше… дальше в ней была ещё и ответственность за другую жизнь, невинную.
Ради того, чтобы сохранить эту жизнь, Мадлен и шла на последний сговор. Она понимала – рая ей не видать, и всю жизнь она собиралась провести в молитвах об искуплении грехов, но её дитя – о, её дитя не знало её вины, и не могло нести ответа за неё! Мадлен не знала наверняка кто родится у неё – мальчик или девочка, но не хотела очернять жизнь своего ребёнка своими слабостями. Лучше он будет расти в безвестности, вдали от трона, дома и надежд, от титула и даже богатства, но будет жить честно, они оба станут жить честно и никогда, нет, никогда Мадлен не раскроет ему своего ужасного падения!
Хватит с неё.
Были дни, когда Мадлен казалась сама себе преисполненной величия, значимости, и такой как она, не было. Но оказалось, что она мало чем отличается от других женщин. Только богаче, чуть строже, а в итоге…
А в итоге она оказалась тем же человеком, из той же плоти и крови, со страхами и желаниями. И ужас был в том, что желание победило, а ведь это не со всеми происходило, но с нею, считавшей себя выше и строже других, словно в насмешку над гордыней, случилось!
– Мой принц, – герцог Болмон подал голос неуверенно, но достаточно громко, чтобы Энрике мог притвориться, что не слышал его, – возможно, вашей сестре следует отправиться в свои покои, она дурно выглядит.
Она и правда выглядела дурно, но это не имело никакого отношения к разговору, а скорее к общему постоянному состоянию. Мадлен находилась в ловушке и выбраться из неё было нельзя. Теперь от неё ничего не зависело. Вообще ничего.
– Ступай, верно, – Энрике понял верно фразу герцога, – тебя проводит стража.
Мадлен – бледная, покачивающаяся, она встала сама, не дожидаясь помощи, хотя этот маленький символический жест и дался ей с трудом, не спорила, спросила только:
– Что ты будешь делать?
– Выпью вина, – ответил принц безо всякого удивления. Он прекрасно понимал суть её вопроса, но желание помучить её ещё, не оставило его.
– Со мной что будет? – уточнила Мадлен, сдаваясь на его жестокую насмешку.
– С тобой? Родишь, наверное, – ответил Энрике и помрачнел: – если хочешь, чтобы ты и твой ублюдок жили, ты скажешь каждому, кто тебя поддерживает, что недостойна трона ни ты, ни твой нагулёнок! Иди!
Он не собирался прощать её. Он не собирался и отпускать её со спокойным сердцем, хотя её приход и сулил почти однозначное решённое: он победил, его брат, его король слишком поверил в себя и в Мадлен, и это стало роковой ошибкой.
– Её притязания никто бы и не поддержал, – заметил герцог Болмон, – даже если бы она, мой принц, решила бы заявить о себе.
Энрике не ответил. Мадлен ушла, оставив в нём какое-то тихое бессилие, смешанное с бешенством и досадой. Он прекрасно понял то, что ещё не было произнесено. Его враги, а у него будут и есть враги, всё равно однажды решат посмотреть в сторону её ребёнка, и решат, что король-марионетка лучше короля-врага.
И это значит только одно: куда бы не сбежала Мадлен, куда бы она просилась – всё закончится лишь одним вариантом. Вариантом на благо королевства.
– Мой принц, – Болмон, не почуяв поддержки, заговорил снова, – возможно, вам следует созвать знать. Я уверен, что многие, пока не случилось непоправимое, готовы поддержать вас, и оказать всяческую помощь.
Он говорил о заговоре. Откровенном заговоре или даже перевороте. Король ещё крепок, и он не собирался слушать советников. Решение его было скорым. Дождётся ли он разрождения Мадлен? Скорее всего, но им ждать нельзя: намерения озвучены самые ясные, и уже идут по народным толпам, вызывая одно презрение. Нагулянный наследник, наследник от строгой и высокоморальной Мадлен и неизвестного – это насмешка над всем, что могло только быть свято в традициях крови и чистоты перед богом.
Даже противники принца Энрике начинали сочувствовать ему. А многие – и симпатизировать, поскольку Энрике не проявлял своего гнева и своей ярости, а молчал, не выступая ни против брата, ни в поддержку сестры. Он был воплощением мрачного смирения океана перед грядущим штормом.
– Нет, – сказал Энрике, раздумав, – я не соберу людей, я не буду заговорщиком. Если люди захотят, они придут ко мне сами.
Болмон изумился. Ему, как человеку более приземлённому, не нужно было заботиться об истории, а Энрике, наученный горьким прошлым опытом, ждал, когда знать пойдёт за ним сама, вернее – придёт к нему. Он был уверен, что ждать оставалось недолго, и…
Оказался прав.
Вернувшись с молчаливого ужина, больше напоминавшего траур, где счастливы были только король, и немного ещё – королева, принц Энрике застал в своих покоях весьма бурное общество. Все знатные представители двора, ну или большая их часть, казалось, вместилась в его комнаты и благоговейно молчала, пока он оглядывал их без тени удивления.
Вперёд вытолкнули самого красноречивого. Он нервничал. Сейчас решалась судьба, и его, и королевства. Но надо было победить нервную дрожь и заговорить:
– Мой принц, от лица всех присутствующих и от почтения ближних твоих друзей…
О, у него сразу стало столько друзей!
– От лица всех неравнодушных подданных короны, от лица всех, кому есть дело до того, что творится сегодня в наших землях, и особенно в столице…
– Я про лица понял, – заверил Энрике, – что лица хотят?
– Возьми власть, принц Энрике! Брат твой помутился рассудком! – великоречие сошло на нет, выступивший вперёд рухнул на колени, признавая полноту власти Энрике и как бы передавая себя в его руки.
– Так ведь это заговор! – притворно изумился Энрике и со всех сторон от тех, кто столько лет то таился его, то опасался, понеслись потрясающие заверения, из которых выходило, что, мол, заговор направлен только на дурное, а их помыслы и намерения исключительно добры и направлены на благое дело, а значит, вроде бы и не в счёт!
Так и беда ведь, о, принц должен сам понимать, непростая! Она действительно беда, и помутился его брат рассудком. И кому же власть доверить, как не достойнейшему из достойнейших, стало быть, ему? Ведь известны и достижения его, и ум, и военная доблесть…
Та самая, видимо, из-за которой он в прошлый раз был вынужден склониться перед королем и братом, проиграв ему.
И нет, никто не желает его задеть, все знают его как честного человека, но ведь он и сам должен понимать, что в такой непростой для королевства момент…
Да, определённо он понимает и они, верные слуги его, все как один, готовы власть ему принести и признать его королём своим, ведь только он может спасти королевство от поругания!
Они плели и плели. Вразнобой были эти речи, но суть одна – они отдавали ему власть. И ему нужно было лишь протянуть руку и сказать, что действовать можно. И он, принц Энрике, поднял одного из ближайших своих друзей, новообретенных, ненадёжных, но сейчас крайне нужных, и сказал:
– Я принимаю вашу волю.
Их волю! Это было не его решение, а воля других людей, и он – смиренный слуга королевства, придворной знати и короля – принимал на себя эту волю. Это было их решение! Разве имел он к этому отношение? Он всего лишь подчинился!
Так всё было кончено в этих покоях, в эту минуту решилось, и непролитое ещё по дворам, непрошедшее слухами – сформировалось в новую силу.
Силу правления Энрике.
– Так ты расскажешь мне? – спросил Летард тихо. Голос ещё толком не слушался его, пребывание в каменном заточении, среди сырости и собственного шока далось ему тяжелее, чем казалось, и, хотя сейчас от него требовалось что-то действенное, стоящее, Летард тянул время, опасаясь, что не сможет показать себя с лучшей стороны. Лучше было переждать, впрочем… как быстро их найдут?
Наверняка Лига уже шерстит все известные им убежища. Дойдут и досюда.
– Расскажу, – ответил Симон. – Расскажу, хотя сам не верю в то, что это случилось со мной. Такие вещи не случаются с нами, с низовьем.
– С низовьем случается всё, – Летард закашлялся. Ему хотелось есть, но просить он не решился. Неловко было после освобождения заявлять ещё какие-то желания. Но Симон и правда оказался куда лучше, чем Летарду показалось в самом начале. Он поднялся, порылся на полках и достал кусок хлеба, сыра, кувшин с каким-то травяным напитком. Точно угадав желание Летарда, придвинул ему всё это.
– Не богато живу, извини.
Летард и сам жил не в роскоши. Он помогал Лиге, платил все её взносы, но сам жил довольно бедно и сейчас впервые задумался почему же это именно так? Раньше всё казалось привычно и логично, а сейчас он понимал, что, возможно, и сам брал мало за свои услуги. Вернее, брал столько сколько предлагали. У него и в мыслях не было спорить с Лигой! А может быть, и стоило бы спорить?
Всё равно Лига уже не та. Давно не та. И Альбина не вернуть, и прежних своих иллюзий тоже.
– Всё началось в церкви, – начал Симон, отмахиваясь от предложенного куска хлеба, кажется, у него не было аппетита, история, случившаяся с ним, жгла его сильнее. – Я прибыл сюда на корабле и там, на родине, я много молился.
Он усмехнулся, понимая, как это звучит: наёмник без совести и чести молится! Летард веселья не поддержал. Он и сам навещал иногда церковь, и знал, что Альбин держал пост, и некоторые из лигианцев находили в вере последнюю и первую опору. Чести могло не быть, но Господь-то был! И на кого надеяться, как не на него? И потом, лигианцы часто действовали по указу короны. Не прям тот был указ, но ведь был! А значит, в интересах короны и короля – помазанника божьего, а значит, и не все их дела были греховны. Ведь пути-то неисповедимы!
– Здесь мне не нравилось, – продолжал Симон, – тут воняет, Летард. Вы живёте здесь и не замечаете вони, а мне, как иноземцу, было трудно вдохнуть. Здесь шумно, суетливо. И я пошёл в единственное место что знал, что походило на то, что мне знакомо. Я пошёл в церковь. Это уже потом была Лига, потом я познакомился с Альбином. Но тогда я впервые пошёл в вашу церковь. Я встретил там женщину. Она была красива, в дорогой одежде. Такие не ходят в одиночку, а эта там стояла. Одна стояла. И она не испугалась меня.
Летард перестал жевать. Он смутно стал догадываться о ком идёт речь. Принцесса Мадлен – набожная сестра короля, строгая, не позволяющая своей страже стеречь её молитвы, не боящаяся бедняков…
Но это было бы слишком!
– Как её звали? – спросил Летард, сообразив, что Симон слишком долго молчит. Сам он уже успел отогнать невеселую и даже страшную мысль о том, что может знать кого повстречал Симон в церкви.
– Это не так важно, – ответил Симон и криво ухмыльнулся, – её имя слишком часто повторяют на улицах, славят в кварталах бедняков, её любят.
Летард почувствовал как жар бросился ему в лицо.
– Ты называешь змеиным гнездом нашу семью? Ту самую кровь, которую ты опорочила своим поведением? Знаешь, Мадлен, я понимаю, бывают слабости. Ты не первая принцесса, которая так оступается. Но ты могла бы быть осторожнее. А ещё мне особенно нравится твоё падение от того, что ты так активно приветствовала добродетель. Была бы ты молчаливее, я бы тебе посочувствовал, клянусь честью! Но ты призывала бога в свидетели, ты молилась и призывала молиться других, а теперь? Как ты вообще собиралась разрешить это?
Мадлен опустила руки. Её поверженная коленопреклонная фигура вызывала у герцога Болмона противоречивые чувства: от жалости до презрения. Он попятился к дверям, но снова был остановлен:
– Мы не закончили, герцог! Останьтесь и будьте свидетелем.
Зачем ему было нужно свидетельство? Затем, что Болмон должен был поведать всем о суровости принца Энрике? Так и без него бедной Мадлен доставалось от каждой стены и каждой тени – косые взгляды, шепотки, презрение и обожание в глазах короля, который утратил связь с остальным двором.
Или то было повержение во имя мести? Чувствовал ли Энрике себя отомщённым?
– Мне должны были помочь, – тихо ответила Мадлен.
– Помочь? Кто? Твои служанки?
– Лига.
Ответ рубанул неожиданностью. Энрике посмотрел на Мадлен как на сумасшедшую:
– Альбин? Он обещался тебе помочь?
– Нет, не он. Юный лигианец. Он обещал помочь. Вывести ребёнка в безопасное место. Туда, где его никто не найдёт.
– И вы поверили Лиге? – ужаснулся Болмон. Он знал, что не должен был влезать в разговор брата и сестры, но откровение было неуместно и страшно. Принцесса Мадлен не просто пала, и не просто носила в себе дитя. Она обдумывала как это скрыть и нашла каким-то чудом союз с Лигой!
– Ну ты и дура, – зато гнев Энрике стих, он опустился в кресло, глядя на сестру, которая не пыталась подняться. – Мадлен, если бы ты сбросилась с моста, было бы проще.
Значит, ещё и Лига! Та самая Лига, в которой он хотел набрать людей, но приостановил это действие, а теперь снова нуждался в их помощи. Что ж, Лига состоит не из теней, а из людей – из плоти и крови. А у плоти и крови всегда есть желания.
– Чего ты хочешь? – спросил Энрике уже другим тоном, голос его дрогнул.
– Уехать, быть забытой. Уехать с моим ребёнком.
– Куда? – принц крови что-то обдумывал. – Куда ты поедешь? На что станешь жить?
– Далеко, где меня никто не узнает, – Мадлен упрямо склонила голову, – я посвящу жизнь богу. И дитя своё посвящу в служение. Энрике, пожалуйста, не допусти того, чтобы мой ребёнок страдал. Он не будет править, не будет династией. Это… греховно.
– Кто его отец? – вопрос, висевший в воздухе долгие дни, был озвучен. – Кто? Скажи мне и я подумаю чем помочь.
– Он не из знатной крови, – Мадлен подняла заплаканное лицо на брата, чьё безжалостное равнодушие было сильнее всего. – Не мучай меня, брат, прошу.
– Кто-то из дома божьего? – предположил Энрике, – ты же только туда и ходишь. Ходила!
Мадлен опустила голову. Это и было ответом.
– Герцог, мы можем узнать точнее? – Энрике не забыл о присутствии третьего человека, самого верного и знающего.
– Разумеется.
– Поручаю это вам. В конце концов, будет дурным тоном если какой-то там священник в голос заявит, что познал лоно моей бездушной лицемерной сестры.
– Не надо его… – Мадлен вскинулась, попыталась защитить его, но осеклась под взглядом брата. У неё больше не было прав, у неё больше и голоса не было. Заявившись сюда, к своему брату-принцу, она отвергала брата-короля и его привязанность к ней, ломала его надежды.
Но она и правда не хотела для своего ребёнка ужасной участи. Надо было быть глупой, чтобы не понять: союзников ей не видать. Вся знать пойдёт против неё. И потом, Энрике никогда ей этого не простит, он сам уничтожит и её, и её ребёнка, и всё равно сядет на трон. Так не лучше ли было бы самой сбежать, попытавшись примириться с ним?
Прежде Мадлен не подозревала себя в способности на такую низость. Не подозревала она и того, что может быть словно любая другая женщина поддаться на соблазн и совершить грех, последствия которого так скоро стали быстро очевидны.
Мадлен вообще не хотела жить первые дни после своего падения. Останавливало только то, что и это было бы грехом, причём ещё большим. А дальше… дальше в ней была ещё и ответственность за другую жизнь, невинную.
Ради того, чтобы сохранить эту жизнь, Мадлен и шла на последний сговор. Она понимала – рая ей не видать, и всю жизнь она собиралась провести в молитвах об искуплении грехов, но её дитя – о, её дитя не знало её вины, и не могло нести ответа за неё! Мадлен не знала наверняка кто родится у неё – мальчик или девочка, но не хотела очернять жизнь своего ребёнка своими слабостями. Лучше он будет расти в безвестности, вдали от трона, дома и надежд, от титула и даже богатства, но будет жить честно, они оба станут жить честно и никогда, нет, никогда Мадлен не раскроет ему своего ужасного падения!
Хватит с неё.
Были дни, когда Мадлен казалась сама себе преисполненной величия, значимости, и такой как она, не было. Но оказалось, что она мало чем отличается от других женщин. Только богаче, чуть строже, а в итоге…
А в итоге она оказалась тем же человеком, из той же плоти и крови, со страхами и желаниями. И ужас был в том, что желание победило, а ведь это не со всеми происходило, но с нею, считавшей себя выше и строже других, словно в насмешку над гордыней, случилось!
– Мой принц, – герцог Болмон подал голос неуверенно, но достаточно громко, чтобы Энрике мог притвориться, что не слышал его, – возможно, вашей сестре следует отправиться в свои покои, она дурно выглядит.
Она и правда выглядела дурно, но это не имело никакого отношения к разговору, а скорее к общему постоянному состоянию. Мадлен находилась в ловушке и выбраться из неё было нельзя. Теперь от неё ничего не зависело. Вообще ничего.
– Ступай, верно, – Энрике понял верно фразу герцога, – тебя проводит стража.
Мадлен – бледная, покачивающаяся, она встала сама, не дожидаясь помощи, хотя этот маленький символический жест и дался ей с трудом, не спорила, спросила только:
– Что ты будешь делать?
– Выпью вина, – ответил принц безо всякого удивления. Он прекрасно понимал суть её вопроса, но желание помучить её ещё, не оставило его.
– Со мной что будет? – уточнила Мадлен, сдаваясь на его жестокую насмешку.
– С тобой? Родишь, наверное, – ответил Энрике и помрачнел: – если хочешь, чтобы ты и твой ублюдок жили, ты скажешь каждому, кто тебя поддерживает, что недостойна трона ни ты, ни твой нагулёнок! Иди!
Он не собирался прощать её. Он не собирался и отпускать её со спокойным сердцем, хотя её приход и сулил почти однозначное решённое: он победил, его брат, его король слишком поверил в себя и в Мадлен, и это стало роковой ошибкой.
– Её притязания никто бы и не поддержал, – заметил герцог Болмон, – даже если бы она, мой принц, решила бы заявить о себе.
Энрике не ответил. Мадлен ушла, оставив в нём какое-то тихое бессилие, смешанное с бешенством и досадой. Он прекрасно понял то, что ещё не было произнесено. Его враги, а у него будут и есть враги, всё равно однажды решат посмотреть в сторону её ребёнка, и решат, что король-марионетка лучше короля-врага.
И это значит только одно: куда бы не сбежала Мадлен, куда бы она просилась – всё закончится лишь одним вариантом. Вариантом на благо королевства.
– Мой принц, – Болмон, не почуяв поддержки, заговорил снова, – возможно, вам следует созвать знать. Я уверен, что многие, пока не случилось непоправимое, готовы поддержать вас, и оказать всяческую помощь.
Он говорил о заговоре. Откровенном заговоре или даже перевороте. Король ещё крепок, и он не собирался слушать советников. Решение его было скорым. Дождётся ли он разрождения Мадлен? Скорее всего, но им ждать нельзя: намерения озвучены самые ясные, и уже идут по народным толпам, вызывая одно презрение. Нагулянный наследник, наследник от строгой и высокоморальной Мадлен и неизвестного – это насмешка над всем, что могло только быть свято в традициях крови и чистоты перед богом.
Даже противники принца Энрике начинали сочувствовать ему. А многие – и симпатизировать, поскольку Энрике не проявлял своего гнева и своей ярости, а молчал, не выступая ни против брата, ни в поддержку сестры. Он был воплощением мрачного смирения океана перед грядущим штормом.
– Нет, – сказал Энрике, раздумав, – я не соберу людей, я не буду заговорщиком. Если люди захотят, они придут ко мне сами.
Болмон изумился. Ему, как человеку более приземлённому, не нужно было заботиться об истории, а Энрике, наученный горьким прошлым опытом, ждал, когда знать пойдёт за ним сама, вернее – придёт к нему. Он был уверен, что ждать оставалось недолго, и…
Оказался прав.
Вернувшись с молчаливого ужина, больше напоминавшего траур, где счастливы были только король, и немного ещё – королева, принц Энрике застал в своих покоях весьма бурное общество. Все знатные представители двора, ну или большая их часть, казалось, вместилась в его комнаты и благоговейно молчала, пока он оглядывал их без тени удивления.
Вперёд вытолкнули самого красноречивого. Он нервничал. Сейчас решалась судьба, и его, и королевства. Но надо было победить нервную дрожь и заговорить:
– Мой принц, от лица всех присутствующих и от почтения ближних твоих друзей…
О, у него сразу стало столько друзей!
– От лица всех неравнодушных подданных короны, от лица всех, кому есть дело до того, что творится сегодня в наших землях, и особенно в столице…
– Я про лица понял, – заверил Энрике, – что лица хотят?
– Возьми власть, принц Энрике! Брат твой помутился рассудком! – великоречие сошло на нет, выступивший вперёд рухнул на колени, признавая полноту власти Энрике и как бы передавая себя в его руки.
– Так ведь это заговор! – притворно изумился Энрике и со всех сторон от тех, кто столько лет то таился его, то опасался, понеслись потрясающие заверения, из которых выходило, что, мол, заговор направлен только на дурное, а их помыслы и намерения исключительно добры и направлены на благое дело, а значит, вроде бы и не в счёт!
Так и беда ведь, о, принц должен сам понимать, непростая! Она действительно беда, и помутился его брат рассудком. И кому же власть доверить, как не достойнейшему из достойнейших, стало быть, ему? Ведь известны и достижения его, и ум, и военная доблесть…
Та самая, видимо, из-за которой он в прошлый раз был вынужден склониться перед королем и братом, проиграв ему.
И нет, никто не желает его задеть, все знают его как честного человека, но ведь он и сам должен понимать, что в такой непростой для королевства момент…
Да, определённо он понимает и они, верные слуги его, все как один, готовы власть ему принести и признать его королём своим, ведь только он может спасти королевство от поругания!
Они плели и плели. Вразнобой были эти речи, но суть одна – они отдавали ему власть. И ему нужно было лишь протянуть руку и сказать, что действовать можно. И он, принц Энрике, поднял одного из ближайших своих друзей, новообретенных, ненадёжных, но сейчас крайне нужных, и сказал:
– Я принимаю вашу волю.
Их волю! Это было не его решение, а воля других людей, и он – смиренный слуга королевства, придворной знати и короля – принимал на себя эту волю. Это было их решение! Разве имел он к этому отношение? Он всего лишь подчинился!
Так всё было кончено в этих покоях, в эту минуту решилось, и непролитое ещё по дворам, непрошедшее слухами – сформировалось в новую силу.
Силу правления Энрике.
Глава 4(17) Друзья, друзья...
– Так ты расскажешь мне? – спросил Летард тихо. Голос ещё толком не слушался его, пребывание в каменном заточении, среди сырости и собственного шока далось ему тяжелее, чем казалось, и, хотя сейчас от него требовалось что-то действенное, стоящее, Летард тянул время, опасаясь, что не сможет показать себя с лучшей стороны. Лучше было переждать, впрочем… как быстро их найдут?
Наверняка Лига уже шерстит все известные им убежища. Дойдут и досюда.
– Расскажу, – ответил Симон. – Расскажу, хотя сам не верю в то, что это случилось со мной. Такие вещи не случаются с нами, с низовьем.
– С низовьем случается всё, – Летард закашлялся. Ему хотелось есть, но просить он не решился. Неловко было после освобождения заявлять ещё какие-то желания. Но Симон и правда оказался куда лучше, чем Летарду показалось в самом начале. Он поднялся, порылся на полках и достал кусок хлеба, сыра, кувшин с каким-то травяным напитком. Точно угадав желание Летарда, придвинул ему всё это.
– Не богато живу, извини.
Летард и сам жил не в роскоши. Он помогал Лиге, платил все её взносы, но сам жил довольно бедно и сейчас впервые задумался почему же это именно так? Раньше всё казалось привычно и логично, а сейчас он понимал, что, возможно, и сам брал мало за свои услуги. Вернее, брал столько сколько предлагали. У него и в мыслях не было спорить с Лигой! А может быть, и стоило бы спорить?
Всё равно Лига уже не та. Давно не та. И Альбина не вернуть, и прежних своих иллюзий тоже.
– Всё началось в церкви, – начал Симон, отмахиваясь от предложенного куска хлеба, кажется, у него не было аппетита, история, случившаяся с ним, жгла его сильнее. – Я прибыл сюда на корабле и там, на родине, я много молился.
Он усмехнулся, понимая, как это звучит: наёмник без совести и чести молится! Летард веселья не поддержал. Он и сам навещал иногда церковь, и знал, что Альбин держал пост, и некоторые из лигианцев находили в вере последнюю и первую опору. Чести могло не быть, но Господь-то был! И на кого надеяться, как не на него? И потом, лигианцы часто действовали по указу короны. Не прям тот был указ, но ведь был! А значит, в интересах короны и короля – помазанника божьего, а значит, и не все их дела были греховны. Ведь пути-то неисповедимы!
– Здесь мне не нравилось, – продолжал Симон, – тут воняет, Летард. Вы живёте здесь и не замечаете вони, а мне, как иноземцу, было трудно вдохнуть. Здесь шумно, суетливо. И я пошёл в единственное место что знал, что походило на то, что мне знакомо. Я пошёл в церковь. Это уже потом была Лига, потом я познакомился с Альбином. Но тогда я впервые пошёл в вашу церковь. Я встретил там женщину. Она была красива, в дорогой одежде. Такие не ходят в одиночку, а эта там стояла. Одна стояла. И она не испугалась меня.
Летард перестал жевать. Он смутно стал догадываться о ком идёт речь. Принцесса Мадлен – набожная сестра короля, строгая, не позволяющая своей страже стеречь её молитвы, не боящаяся бедняков…
Но это было бы слишком!
– Как её звали? – спросил Летард, сообразив, что Симон слишком долго молчит. Сам он уже успел отогнать невеселую и даже страшную мысль о том, что может знать кого повстречал Симон в церкви.
– Это не так важно, – ответил Симон и криво ухмыльнулся, – её имя слишком часто повторяют на улицах, славят в кварталах бедняков, её любят.
Летард почувствовал как жар бросился ему в лицо.
