Дантон обернулся, в его глазах опасно сверкнуло стальным блеском, он продолжил:
-Ты знаешь, что теперь уход в ореоле славы – это роскошь. А я в роскоши кое-что еще смыслю.
-Да, - не стал отрицать Камиль Демулен, с трудом подавляя насмешливое ехидство в голосе, и передразнил, подражая тону почившего Марата: - Гражданин Дантон, потрудитесь дать отчет за сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции?!
Вышло не очень похоже, все-таки, и Камиль никогда не отличался особенной склонностью к пародиям, и у Марата голос был уникальным – его легкая дрожь в тоне наводила на собеседника ужас…
Но Дантон, кажется, остался доволен и даже хохотнул, пусть и без прежнего огонька и задора. Впрочем, также быстро он и помрачнел.
-Субъект и есть! – громыхнул Жорж. – Злобный карлик! Чертов уродец…
-Дантон! – предупреждающе воззвал к нему Камиль, точно зная, что если Жорж уже решил что-то высказать, то не остановится.
-Я просто поражаюсь, как он сбросил со счетов все мои достижения! Аргонские ущелья, гильотина, Шампань… а то, что я поднимал народ в день возвращения короля из Варенна? Или вооружил парижские секции?
-Жорж!
-Преграждение пути коалиции, в конце концов? – Дантон тряхнул кулаком по воздуху и Демулен порадовался только тому, что Марата здесь действительно нет. При всей грозности Дантона, при всех подвигах его – Марат жалил безошибочно, точно указывая на некоторые его склонности…
-Да, - неожиданно тихо и мирно, словно бы заглаживая свой всплеск гнева, продолжил Дантон, - да, я продажная девка, ведь так он говорил, да?
Камиль промолчал. Говорили вообще всякое и из того, что слышал лично Камиль – это было еще безобидным.
-Да, я продавался, - продолжил Жорж, - но разве я не спас народ?
-Послушай, - осторожно заговорил Демулен, - сейчас еще не время…да и к тому же, Марат мертв. Любое возмущение в его сторону создает поражение. Ты знаешь, что…
Он хотел сказать про Робеспьера, но осекся, вспомнив очень кстати, как схлестнулись они недавно в очередном споре и так как Демулен лучше знал своего старого друга, гораздо лучше, чем Жорж, он не сомневался, что эта ссора еще всплывет неоднократно. У Максимилиана была хорошая память, благодаря ей, он легко ориентировался в ораторском искусстве и истории, легко взывая к памяти событий и дней, тогда как тому же Камилю приходилось напрячь разум, чтобы вспомнить и понять какой-нибудь витиеватый оборот…
Что уже говорить про обиду? Черт с ней, с обидой личной, Робеспьер может ее даже не заметить сразу. Но когда дело касается Республики – тут уже точно прощений и отступлений не жди!
-Все, - продолжил Камиль, - все сейчас осторожны, даже враги Марата. Ты, Дантон, принес много пользы, но без Марата ты не смог бы обойтись!
-И без Робеспьера? – Жорж не любил, когда ему возражают, но в то же время, очень жаждал этого. Ему нравилось одерживать победы в споре, а еще само состояние ожесточенной беседы, когда выходит наружу вся истина, как пена морская, с которой он сам и сравнивал революцию…
Камиль не выдержал. Он был романтиком, что порою выходило ему боком, не давая ему сдержанности и осмотрительности. Он жил напором чувств и сейчас ощутил то же, вскочил из-за стола, при этом сам чуть же второпях не запнулся о ножку стула.
-Да! – с вызовом промолвил Демулен, - да, Дантон! Без тебя, без Марата, без Робеспьера и даже без меня…
-Ну-ну…- с непонятной полушутливой, но полусерьезной интонацией сказал Дантон.
-Без Барбару, Петиона, Банвиля, Лидона…
-Камиль! – Дантон посерьезнел. Ему нравился спор, но спор легкий, а сейчас на щеках Камиля проступил лихорадочный румянец и даже легкое заикание оставило его.
-Без предателя – Дюмурье, без Давида, Кутона, слышишь меня, Жорж? Множество имен сплели те события и те дни, которые мы проживали, проживаем и проживем! Ты можешь называть своим врагом Робеспьера…
-Он мне не враг, у нас просто расхождение! – возмутился Дантон, который сердцем уже понимал, что в прошлом это недопонимание, может быть, и не было бы таким явным, как сейчас, но тогда у них был общий враг! Даже, вернее, враги. Но вот теперь они оба чуют друг в друге опасность: Робеспьер не желает собственного падения, зная, как много власти у Дантона на улицах, а Дантон не желает войны, устал и противостояние не входит в его планы, но и смириться с тем, что предлагает Максимилиан – нет уж!
-Ты можешь обличать его в диктатуре и в чем угодно, но ты не можешь не признать за каждым из своих врагов, за каждым из своих сторонников, того, кто ведет этот путь! Марат сам выступал за единение!
-Ладно, оставим это, - неожиданно мирно продолжил Дантон, вспомнив вдруг, что Камиль - друг Робеспьера еще с лицейских времен и, возможно, изрядно он погорячился, взвившись так резко против Максимилиана, в конце концов, может быть, был у них шанс еще прийти к единству и защитить Францию, защитить революцию от гибели? Дантону хотелось верить в это.
Демулен перевел дух и, убедившись, что Жорж ушел в молчание, вернулся к своим бумагам, не подозревая, что вспоминает его соратник, замерев у окна и бесцельно разглядывая улицу и совершенно не видя ее при этом.
А вспоминался Жоржу разговор еще на Павлиньей улице, в задней его комнате, еще в июне, во время которого присутствовали он сам, Марат и Робеспьер. За дверью, конечно, держались еще некоторые люди, каждый из пришедших привел с собою по сопровождению: Робеспьер – Сен-Жюста, Дантон – Паша, Марат – Гусмана…
Конечно, разговор тот был тайным, но таким тайным, что некоторые выкрики проникали и на улицу, пугая редких граждан. И еще – он был таким тайным, что слухи о нем и пересказы тотчас поползли по всему Конвенту.
Но, так или иначе, пока Дантон пытался отвлечься от упрямства своих собеседников в бутылке с вином, Марат вдруг в пылу выяснения правды, сказал так:
-Зря вы все запираетесь от меня, ведь каждое ваше слово известно мне! Я знаю, что творится во всем Париже, в его кабачках, кофейнях, игорных домах, булочных и театрах. Сплошное похабство, от которого несет заговором бывших людей, разгуливающих на свободе аристократов…и все они путают разум босым и голодным патриотам! Но вы, погрязшие в грызне и стерегущиеся друг друга, вы не видите этого, вы не видите всей правды так, как вижу ее я…
-Из подвала? – ехидно и развязно уточнил Дантон, а Робеспьер не стал реагировать вовсе.
И тогда Марат криво усмехнулся:
-Не обольщайся, гражданин! Скоро Робеспьер пошлет Дантона на гильотину!
И Дантону стало вдруг смешно. Он расхохотался: его смешили слова этого «злобного карлика», этого «субъекта» - самые ласковые определения для Марата он подбирал именно так, его развеселил сосредоточенно изучающий карты Робеспьер… и это вот он-то пошлет его на гильотину? Он?
-Ты безумен, Марат! – весело отозвался тогда Жорж.
С тех пор не прошло и полугода. И почему-то все чаще вспоминают Жоржу Дантону те множественные выступления убитого Марата, насколько он оказывался предусмотрителен и заранее предугадывал многие события, которые проглядывали другие. И червь тоски грыз сердце Жоржу, и странное обречение – почти равнодушие, вот что теперь приходило к нему все чаще.
Он все-таки очень устал. За годы, что кипит революция, быстрее стареешь и легче относишься к смерти.
И думается сейчас Дантону, стоящему у окна, пока за его спиной что-то сосредоточенно выводит скрипучим пером Демулен, что если Марат все-таки прав был на его счет, то прав он и в другой своей фразе, брошенной тем же вечером:
-И тебя, Робеспьер, ничего не спасет, - так бросил он в продолжении того спора. – Тебе все равно отрубят голову!
И добавил уже тише:
-Для равновесия.
Но Дантон хранил все эти мысли при себе, полагая, что не стоит терзать и без того печального и предчувствующего Демулена. Жорж заставил себя растянуть губы в широкой улыбке и только после этого обернулся к соратнику…
16. Его не любили
Это была редкая минута, когда Луи Антуан Леон де Сен-Жюст ничего не делал. Революционер по духу своему, самый молодой из избранных депутатов Национального Конвента, он отличался неутомимой и сумасшедшей жаждой деятельности. Каждое бездействие свое он люто ненавидел, каждая минута промедления и застоя казалась губительной…
Но сейчас Луи Антуан Леон де Сен-Жюст просто не мог найти в себе силы, чтобы придвинуться ближе к столу, взять перо в руку ли взяться за бумаги – странное эмоциональное переутомление овладело им со всею силой. Так бывало и раньше – на несколько минут он как будто бы выскальзывал из этого мира, от этой реальности и пропадал для самого себя.
И за это Сен-Жюст тоже не мог себя простить.
Как не мог он простить врагов революции. Ему легко было обличать вчерашних соратников по Конвенту, если это было необходимо, или утренних друзей по революции, потому что ничего превыше идеи свободы, идеи свободной и великой Франции он не видел, и, если кто-то. Пусть даже самый близкий человек оказывался предателем…можно ли было это спустить вот так легко? Он не прощал.
Впрочем, особенно близких друзей у него не было. В Конвенте, в котором Луи был готов ночевать, его недолюбливали свои же. Он был очень уж молод, а они, другие – были ровесниками или почти ровесниками. Его даже по имени не всегда называли, а между собой так и звали: Сен-Жюст.
А еще, уже шепотом так, чтобы услышало как можно меньше людей «Приблудный».
Луи никак не мог понять, чем он заслужил такое пренебрежение. Да, он был молод, но разве не имел заслуг? Разве не выступал он за казнь короля и не был одним из составителей Конституции? Не он ли обличал жирондистов и эбертистов в одном ряду с Кутоном, Демуленом и Робеспьером?
Да, наверное, из-за Робеспьера его недолюбливали тоже. Луи избрал его своим кумиром еще до знакомства с ним, прочтя его работы и читая о нем в газетах. Сначала те подсмеивались над молодым провинциальным депутатом Генеральных Штатов из-за его говора и манеры одеваться, а вот потом смех резко сошел на нет. Максимилиан Робеспьер, несмотря на молодость и болезненность черт своих, завоевывал уважение. Его речи вскоре перестали вызывать насмешки и язвительные комментарии…
А потом Робеспьер и вовсе стал фигурой, смеяться над которой было абсурдно. И, хотя, в речи его слышались ноты провинциального говора, хотя одевался он по-прежнему с какой-то несуразностью кружев, и болезненность его черт не исчезла, это все вдруг стало теми отличительными признаками, за которые народ возносил Максимилиана в своей любви.
Луи начинал тогда, когда Робеспьер был уже прославлен. Его трясло от страха и почтения, когда встреча между ними, наконец, состоялась. Сен-Жюст боялся быть осмеянным, неловким и даже запинался, хотя ораторское образование его все же Робеспьер почувствовал.
Но осмеяния не было. Максимилиан тепло отнесся к новому знакомству и уже вскоре Луи стал верным приспешником своего кумира.
В самом начале Сен-Жюст не мог примириться с жестокостью и тиранией, с диктатурой, которая неизменно предлагалась…
Но потом что-то переменилось…
-Иногда приходится проливать кровь невинных, чтобы спасти нацию, - с горечью произнес Кутон в одну из «дружеских» встреч Робеспьера и его ближайшего окружения. Обсуждали тогда (Луи точно помнил), как низвергнуть жиронду.
-А есть ли невинные? – тихо спросил Робеспьер – он вообще разговаривал обычно довольно тихо, и к этой особенности нужно было привыкнуть.
И тогда Сен-Жюст разом сумел оправдать в мыслях своих все. Кровь, которую острословцы в народе высчитывали реками, смерти и даже клевету. Никакой пощады для врагов нации, для врагов Франции. Всё только для блага. А благо только одно – свобода…
Но сегодня, в этот июльский вечер, Луи снова пытается собраться с силами и мыслями.
Его не любили. Он был подле Робеспьера, но не был им. Резкость, которая прощалась Максимилиану, не прощалась и наполовину Луи. Сен-Жюст же верил, что пройдет время, и они все убедятся, что он достоин, быть человеком их круга. Время шло, а его по-прежнему старались избегать и знакомства в дружеском виде не заводились. Луи невольно стал воплощать собою какую-то насыпь и смешение всего, что витало вокруг.
-В нём нет ничего своего. Его слова – слова Робеспьера, его действия – действия Робеспьера! – так однажды сказал Жорж Дантон.
Луи не должен был слышать этих слов. Он не должен был их знать, но узнал.
В народе Луи тоже не нашел отклика, на который рассчитывал. Да, его мастерство и красноречие воодушевляли толпу, но аплодисменты, которые были адресованные ему, будто бы были недостаточными…
Луи верил, что сказал лучше, что может сделать больше, но ничего не менялось. Он оставался где-то даже не на вторых, а на третьих ролях, если и вовсе не был задвинут в дальний угол.
Каково же было ему видеть, когда выходил тот же Дантон, который, по мнению Сен-Жюста, был средним оратором, но то, как его встречала толпа… ее ликование при одном только его виде - это заставляло Луи сжимать зубы сильнее.
Или Демулен…прекрасный оратор, но обладающий, по мнению Луи, тремя очень серьезными недостатками: романтической натурой, заиканием и дружбой с Робеспьером.
Романтическая натура Камиля Демулена стала причиной того, что он следовал от одного вождя революции за другим. Мягкий, призывающий к милосердию, но готовый идти за каждым, кто сильнее его…
-Нежная душа наш Демулен! – не выдержал однажды Луи и неосторожно произнес эту фразу в присутствии Робеспьера.
-Я очень рекомендую вам выбирать слова осторожнее, - мгновенно отреагировал Робеспьер, и в холодных глазах его промелькнуло что-то, прежде незнакомое Луи.
Что-то очень давнее, очень человеческое…
Луи, конечно, стал осторожнее, но в его душе поднялась странная ревностная сила.
«Дело, без сомнения, в том, что Демулен – прежний», - так решил для себя Сен-Жюст и стал еще более рьяным.
Что же до других недостатков Камиля – заикание было незаметным, когда он говорил с трибун. От волнения его лицо всегда розовело, он начинал тихо, но неизменно заканчивал под шквал аплодисментов.
Которых, по мнению Сен-Жюста, не был достоин.
И снова…последний недостаток – дружба Демулена с Робеспьером, завязанная еще в те дни, когда оба они были никем и могли никем и остаться, все это нервировало Луи.
Как же он обрадовался, услышав, наконец, среди имен предателей имя Демулена! Как же он восхитился тогда, что Максимилиан, несмотря на всю дружбу, не сдался даже перед дружбою! Как это вознесло самого Луи до самого предела счастья!
Но особенное упоение он почувствовал в те дни, когда Камиль еще не был гильотинирован, содержался в тюрьме и его жена – Люсиль, тонкая, нежная, немногим младше самого Сен-Жюста, металась, ища защиты. Она писала к Робеспьеру!
-Хватило же наглости! – Луи был непреклонен. Он тряхнул головою, закрепляя как бы свое презрение к жене предателя.
-Это отчаяние, - возразил милосердный Кутон, который от души жалел бедную женщину, но, разумеется, и пальцем бы не шевельнул для того, чтобы помочь ей.
Робеспьера при этом переброске фразами, конечно, не было.
Луи Сен-Жюст увидел Робеспьера немного позже. Он вошел в его дом – такой же ветхий и неуютный, необустроенный для комфортной жизни, но пропитанный чем-то неуловимым и желанным для Сен-Жюста.
Вошел, поднялся к Максимилиану в комнату: тот сидел спиной к дверям, в кресле и был задумчив. Может быть, он даже был усталым…
-Ты знаешь, что теперь уход в ореоле славы – это роскошь. А я в роскоши кое-что еще смыслю.
-Да, - не стал отрицать Камиль Демулен, с трудом подавляя насмешливое ехидство в голосе, и передразнил, подражая тону почившего Марата: - Гражданин Дантон, потрудитесь дать отчет за сто тысяч ливров из секретных фондов министерства юстиции?!
Вышло не очень похоже, все-таки, и Камиль никогда не отличался особенной склонностью к пародиям, и у Марата голос был уникальным – его легкая дрожь в тоне наводила на собеседника ужас…
Но Дантон, кажется, остался доволен и даже хохотнул, пусть и без прежнего огонька и задора. Впрочем, также быстро он и помрачнел.
-Субъект и есть! – громыхнул Жорж. – Злобный карлик! Чертов уродец…
-Дантон! – предупреждающе воззвал к нему Камиль, точно зная, что если Жорж уже решил что-то высказать, то не остановится.
-Я просто поражаюсь, как он сбросил со счетов все мои достижения! Аргонские ущелья, гильотина, Шампань… а то, что я поднимал народ в день возвращения короля из Варенна? Или вооружил парижские секции?
-Жорж!
-Преграждение пути коалиции, в конце концов? – Дантон тряхнул кулаком по воздуху и Демулен порадовался только тому, что Марата здесь действительно нет. При всей грозности Дантона, при всех подвигах его – Марат жалил безошибочно, точно указывая на некоторые его склонности…
-Да, - неожиданно тихо и мирно, словно бы заглаживая свой всплеск гнева, продолжил Дантон, - да, я продажная девка, ведь так он говорил, да?
Камиль промолчал. Говорили вообще всякое и из того, что слышал лично Камиль – это было еще безобидным.
-Да, я продавался, - продолжил Жорж, - но разве я не спас народ?
-Послушай, - осторожно заговорил Демулен, - сейчас еще не время…да и к тому же, Марат мертв. Любое возмущение в его сторону создает поражение. Ты знаешь, что…
Он хотел сказать про Робеспьера, но осекся, вспомнив очень кстати, как схлестнулись они недавно в очередном споре и так как Демулен лучше знал своего старого друга, гораздо лучше, чем Жорж, он не сомневался, что эта ссора еще всплывет неоднократно. У Максимилиана была хорошая память, благодаря ей, он легко ориентировался в ораторском искусстве и истории, легко взывая к памяти событий и дней, тогда как тому же Камилю приходилось напрячь разум, чтобы вспомнить и понять какой-нибудь витиеватый оборот…
Что уже говорить про обиду? Черт с ней, с обидой личной, Робеспьер может ее даже не заметить сразу. Но когда дело касается Республики – тут уже точно прощений и отступлений не жди!
-Все, - продолжил Камиль, - все сейчас осторожны, даже враги Марата. Ты, Дантон, принес много пользы, но без Марата ты не смог бы обойтись!
-И без Робеспьера? – Жорж не любил, когда ему возражают, но в то же время, очень жаждал этого. Ему нравилось одерживать победы в споре, а еще само состояние ожесточенной беседы, когда выходит наружу вся истина, как пена морская, с которой он сам и сравнивал революцию…
Камиль не выдержал. Он был романтиком, что порою выходило ему боком, не давая ему сдержанности и осмотрительности. Он жил напором чувств и сейчас ощутил то же, вскочил из-за стола, при этом сам чуть же второпях не запнулся о ножку стула.
-Да! – с вызовом промолвил Демулен, - да, Дантон! Без тебя, без Марата, без Робеспьера и даже без меня…
-Ну-ну…- с непонятной полушутливой, но полусерьезной интонацией сказал Дантон.
-Без Барбару, Петиона, Банвиля, Лидона…
-Камиль! – Дантон посерьезнел. Ему нравился спор, но спор легкий, а сейчас на щеках Камиля проступил лихорадочный румянец и даже легкое заикание оставило его.
-Без предателя – Дюмурье, без Давида, Кутона, слышишь меня, Жорж? Множество имен сплели те события и те дни, которые мы проживали, проживаем и проживем! Ты можешь называть своим врагом Робеспьера…
-Он мне не враг, у нас просто расхождение! – возмутился Дантон, который сердцем уже понимал, что в прошлом это недопонимание, может быть, и не было бы таким явным, как сейчас, но тогда у них был общий враг! Даже, вернее, враги. Но вот теперь они оба чуют друг в друге опасность: Робеспьер не желает собственного падения, зная, как много власти у Дантона на улицах, а Дантон не желает войны, устал и противостояние не входит в его планы, но и смириться с тем, что предлагает Максимилиан – нет уж!
-Ты можешь обличать его в диктатуре и в чем угодно, но ты не можешь не признать за каждым из своих врагов, за каждым из своих сторонников, того, кто ведет этот путь! Марат сам выступал за единение!
-Ладно, оставим это, - неожиданно мирно продолжил Дантон, вспомнив вдруг, что Камиль - друг Робеспьера еще с лицейских времен и, возможно, изрядно он погорячился, взвившись так резко против Максимилиана, в конце концов, может быть, был у них шанс еще прийти к единству и защитить Францию, защитить революцию от гибели? Дантону хотелось верить в это.
Демулен перевел дух и, убедившись, что Жорж ушел в молчание, вернулся к своим бумагам, не подозревая, что вспоминает его соратник, замерев у окна и бесцельно разглядывая улицу и совершенно не видя ее при этом.
А вспоминался Жоржу разговор еще на Павлиньей улице, в задней его комнате, еще в июне, во время которого присутствовали он сам, Марат и Робеспьер. За дверью, конечно, держались еще некоторые люди, каждый из пришедших привел с собою по сопровождению: Робеспьер – Сен-Жюста, Дантон – Паша, Марат – Гусмана…
Конечно, разговор тот был тайным, но таким тайным, что некоторые выкрики проникали и на улицу, пугая редких граждан. И еще – он был таким тайным, что слухи о нем и пересказы тотчас поползли по всему Конвенту.
Но, так или иначе, пока Дантон пытался отвлечься от упрямства своих собеседников в бутылке с вином, Марат вдруг в пылу выяснения правды, сказал так:
-Зря вы все запираетесь от меня, ведь каждое ваше слово известно мне! Я знаю, что творится во всем Париже, в его кабачках, кофейнях, игорных домах, булочных и театрах. Сплошное похабство, от которого несет заговором бывших людей, разгуливающих на свободе аристократов…и все они путают разум босым и голодным патриотам! Но вы, погрязшие в грызне и стерегущиеся друг друга, вы не видите этого, вы не видите всей правды так, как вижу ее я…
-Из подвала? – ехидно и развязно уточнил Дантон, а Робеспьер не стал реагировать вовсе.
И тогда Марат криво усмехнулся:
-Не обольщайся, гражданин! Скоро Робеспьер пошлет Дантона на гильотину!
И Дантону стало вдруг смешно. Он расхохотался: его смешили слова этого «злобного карлика», этого «субъекта» - самые ласковые определения для Марата он подбирал именно так, его развеселил сосредоточенно изучающий карты Робеспьер… и это вот он-то пошлет его на гильотину? Он?
-Ты безумен, Марат! – весело отозвался тогда Жорж.
С тех пор не прошло и полугода. И почему-то все чаще вспоминают Жоржу Дантону те множественные выступления убитого Марата, насколько он оказывался предусмотрителен и заранее предугадывал многие события, которые проглядывали другие. И червь тоски грыз сердце Жоржу, и странное обречение – почти равнодушие, вот что теперь приходило к нему все чаще.
Он все-таки очень устал. За годы, что кипит революция, быстрее стареешь и легче относишься к смерти.
И думается сейчас Дантону, стоящему у окна, пока за его спиной что-то сосредоточенно выводит скрипучим пером Демулен, что если Марат все-таки прав был на его счет, то прав он и в другой своей фразе, брошенной тем же вечером:
-И тебя, Робеспьер, ничего не спасет, - так бросил он в продолжении того спора. – Тебе все равно отрубят голову!
И добавил уже тише:
-Для равновесия.
Но Дантон хранил все эти мысли при себе, полагая, что не стоит терзать и без того печального и предчувствующего Демулена. Жорж заставил себя растянуть губы в широкой улыбке и только после этого обернулся к соратнику…
16. Его не любили
Это была редкая минута, когда Луи Антуан Леон де Сен-Жюст ничего не делал. Революционер по духу своему, самый молодой из избранных депутатов Национального Конвента, он отличался неутомимой и сумасшедшей жаждой деятельности. Каждое бездействие свое он люто ненавидел, каждая минута промедления и застоя казалась губительной…
Но сейчас Луи Антуан Леон де Сен-Жюст просто не мог найти в себе силы, чтобы придвинуться ближе к столу, взять перо в руку ли взяться за бумаги – странное эмоциональное переутомление овладело им со всею силой. Так бывало и раньше – на несколько минут он как будто бы выскальзывал из этого мира, от этой реальности и пропадал для самого себя.
И за это Сен-Жюст тоже не мог себя простить.
Как не мог он простить врагов революции. Ему легко было обличать вчерашних соратников по Конвенту, если это было необходимо, или утренних друзей по революции, потому что ничего превыше идеи свободы, идеи свободной и великой Франции он не видел, и, если кто-то. Пусть даже самый близкий человек оказывался предателем…можно ли было это спустить вот так легко? Он не прощал.
Впрочем, особенно близких друзей у него не было. В Конвенте, в котором Луи был готов ночевать, его недолюбливали свои же. Он был очень уж молод, а они, другие – были ровесниками или почти ровесниками. Его даже по имени не всегда называли, а между собой так и звали: Сен-Жюст.
А еще, уже шепотом так, чтобы услышало как можно меньше людей «Приблудный».
Луи никак не мог понять, чем он заслужил такое пренебрежение. Да, он был молод, но разве не имел заслуг? Разве не выступал он за казнь короля и не был одним из составителей Конституции? Не он ли обличал жирондистов и эбертистов в одном ряду с Кутоном, Демуленом и Робеспьером?
Да, наверное, из-за Робеспьера его недолюбливали тоже. Луи избрал его своим кумиром еще до знакомства с ним, прочтя его работы и читая о нем в газетах. Сначала те подсмеивались над молодым провинциальным депутатом Генеральных Штатов из-за его говора и манеры одеваться, а вот потом смех резко сошел на нет. Максимилиан Робеспьер, несмотря на молодость и болезненность черт своих, завоевывал уважение. Его речи вскоре перестали вызывать насмешки и язвительные комментарии…
А потом Робеспьер и вовсе стал фигурой, смеяться над которой было абсурдно. И, хотя, в речи его слышались ноты провинциального говора, хотя одевался он по-прежнему с какой-то несуразностью кружев, и болезненность его черт не исчезла, это все вдруг стало теми отличительными признаками, за которые народ возносил Максимилиана в своей любви.
Луи начинал тогда, когда Робеспьер был уже прославлен. Его трясло от страха и почтения, когда встреча между ними, наконец, состоялась. Сен-Жюст боялся быть осмеянным, неловким и даже запинался, хотя ораторское образование его все же Робеспьер почувствовал.
Но осмеяния не было. Максимилиан тепло отнесся к новому знакомству и уже вскоре Луи стал верным приспешником своего кумира.
В самом начале Сен-Жюст не мог примириться с жестокостью и тиранией, с диктатурой, которая неизменно предлагалась…
Но потом что-то переменилось…
-Иногда приходится проливать кровь невинных, чтобы спасти нацию, - с горечью произнес Кутон в одну из «дружеских» встреч Робеспьера и его ближайшего окружения. Обсуждали тогда (Луи точно помнил), как низвергнуть жиронду.
-А есть ли невинные? – тихо спросил Робеспьер – он вообще разговаривал обычно довольно тихо, и к этой особенности нужно было привыкнуть.
И тогда Сен-Жюст разом сумел оправдать в мыслях своих все. Кровь, которую острословцы в народе высчитывали реками, смерти и даже клевету. Никакой пощады для врагов нации, для врагов Франции. Всё только для блага. А благо только одно – свобода…
Но сегодня, в этот июльский вечер, Луи снова пытается собраться с силами и мыслями.
***
Его не любили. Он был подле Робеспьера, но не был им. Резкость, которая прощалась Максимилиану, не прощалась и наполовину Луи. Сен-Жюст же верил, что пройдет время, и они все убедятся, что он достоин, быть человеком их круга. Время шло, а его по-прежнему старались избегать и знакомства в дружеском виде не заводились. Луи невольно стал воплощать собою какую-то насыпь и смешение всего, что витало вокруг.
-В нём нет ничего своего. Его слова – слова Робеспьера, его действия – действия Робеспьера! – так однажды сказал Жорж Дантон.
Луи не должен был слышать этих слов. Он не должен был их знать, но узнал.
В народе Луи тоже не нашел отклика, на который рассчитывал. Да, его мастерство и красноречие воодушевляли толпу, но аплодисменты, которые были адресованные ему, будто бы были недостаточными…
Луи верил, что сказал лучше, что может сделать больше, но ничего не менялось. Он оставался где-то даже не на вторых, а на третьих ролях, если и вовсе не был задвинут в дальний угол.
Каково же было ему видеть, когда выходил тот же Дантон, который, по мнению Сен-Жюста, был средним оратором, но то, как его встречала толпа… ее ликование при одном только его виде - это заставляло Луи сжимать зубы сильнее.
Или Демулен…прекрасный оратор, но обладающий, по мнению Луи, тремя очень серьезными недостатками: романтической натурой, заиканием и дружбой с Робеспьером.
Романтическая натура Камиля Демулена стала причиной того, что он следовал от одного вождя революции за другим. Мягкий, призывающий к милосердию, но готовый идти за каждым, кто сильнее его…
-Нежная душа наш Демулен! – не выдержал однажды Луи и неосторожно произнес эту фразу в присутствии Робеспьера.
-Я очень рекомендую вам выбирать слова осторожнее, - мгновенно отреагировал Робеспьер, и в холодных глазах его промелькнуло что-то, прежде незнакомое Луи.
Что-то очень давнее, очень человеческое…
Луи, конечно, стал осторожнее, но в его душе поднялась странная ревностная сила.
«Дело, без сомнения, в том, что Демулен – прежний», - так решил для себя Сен-Жюст и стал еще более рьяным.
Что же до других недостатков Камиля – заикание было незаметным, когда он говорил с трибун. От волнения его лицо всегда розовело, он начинал тихо, но неизменно заканчивал под шквал аплодисментов.
Которых, по мнению Сен-Жюста, не был достоин.
И снова…последний недостаток – дружба Демулена с Робеспьером, завязанная еще в те дни, когда оба они были никем и могли никем и остаться, все это нервировало Луи.
Как же он обрадовался, услышав, наконец, среди имен предателей имя Демулена! Как же он восхитился тогда, что Максимилиан, несмотря на всю дружбу, не сдался даже перед дружбою! Как это вознесло самого Луи до самого предела счастья!
Но особенное упоение он почувствовал в те дни, когда Камиль еще не был гильотинирован, содержался в тюрьме и его жена – Люсиль, тонкая, нежная, немногим младше самого Сен-Жюста, металась, ища защиты. Она писала к Робеспьеру!
-Хватило же наглости! – Луи был непреклонен. Он тряхнул головою, закрепляя как бы свое презрение к жене предателя.
-Это отчаяние, - возразил милосердный Кутон, который от души жалел бедную женщину, но, разумеется, и пальцем бы не шевельнул для того, чтобы помочь ей.
Робеспьера при этом переброске фразами, конечно, не было.
***
Луи Сен-Жюст увидел Робеспьера немного позже. Он вошел в его дом – такой же ветхий и неуютный, необустроенный для комфортной жизни, но пропитанный чем-то неуловимым и желанным для Сен-Жюста.
Вошел, поднялся к Максимилиану в комнату: тот сидел спиной к дверям, в кресле и был задумчив. Может быть, он даже был усталым…
