Я умерла в четверть шестого утра. Нет, не так. Я умерла в марте, в четверть шестого утра, и это был понедельник, и…
Нет, опять не так. Я умерла. Я! Ещё недавно я была молода, счастлива, весела и строила планы, а потом – умерла. И это было совершенно несправедливо, и это было невозможно исправить. Настоящий кошмар, от которого уже нельзя было очнуться, и ничего нельзя было уже сделать.
Я умерла. Вот и всё.
Это был толчок по всему телу, и вот я уже смотрю на своё равнодушное тело, и вот я уже ничего не ощущаю. Вокруг меня суетятся врачи, а в коридоре… нет, я не хочу об этом думать. Я умерла. И теперь это уже не моя боль, а боль самых близких, оставшихся жить.
Вот и всё. Просто и легко. Оцепенение и разочарование. И это конец? Как-то скучно, граждане! Но что это? Осторожное покашливание за спиной? Чьё оно?
Оборачиваюсь. Рядом со мной высокая фигура. Я никогда не сталкивалась прежде со Смертью, но сразу узнала её.
–А где коса? – в минуты особенных потрясений у меня есть дурная особенность: я начинаю шутить. Это совершенно неуместно, но никогда не оставляло меня.
–А зачем? – интересуется Смерть очень спокойно и вежливо. Она в капюшоне, а лица нет. Только глаза посверкивают. Красные глаза. и голос – да, такой голос я слышала много раз на земле, в мире живых, а ведь до того никогда и не знала, что голос этот принадлежит Смерти.
Да и каждый слышал, наверное, этот голос. С ленцой, абсолютно спокойный, как будто бы снисходящий до тебя, ничтожного.
–Ну…– я пожимаю плечами, – как-то вроде положено, нет?
Красные глаза медленно (а куда спешить?) оглядывают меня, затем Смерть выносит вердикт:
–Так ты смирная. Зачем?
Это да. Я всегда была смирная. Но Смерть продолжает:
–Не убегаешь, не орёшь, не плачешь, и даже не пытаешься дать мне взятку.
Взятку? Честно говоря, я даже бы об этом не подумала! И потом, не думаю, что у меня есть что-то, что заинтересовало бы это существо, посверкивающее из-под тёмного капюшона красными глазами.
–Я такая, – подтверждаю я. – И это всё? ни рая, ни ада, ни апостолов?
Смерть не удивляется моим вопросам, наверное, я не только мирная, но и очень предсказуемая, но отвечает, хоть и равнодушно:
–Это потом. Всё потом. Пока ты здесь.
–Здесь…– я демонстративно оглядываюсь. Вокруг серо. Я будто бы в сером облаке, которое чуть-чуть отделяет и глушит звуки из мира живых. Я могу слышать и могу видеть как вокруг меня ещё суетятся люди в белых халатах, но вот – спадает их спешка. Всё. Теперь точно всё. И я слышу их.
–Здесь, – соглашается Смерть, – это не то, что можно понять. Это просто «здесь».
Меня прохватывает от этого равнодушного тона, от этого сквозящего пренебрежения. И вместе с этим меня хлестануло паникой. Я умерла! Умерла! Боже! Как? Зачем? Почему? Я ведь была молода. Я ведь… а мама? Как же мама? Как она это перенесёт? Она знает?
Не замечая ничего, я пытаюсь броситься сквозь эту сероватую стену, навсегда отделяющую меня от мира живых, и не могу пробиться. Я бегу, а эта серость расползается впереди меня и не прорывается. Я успеваю выскочить в коридор (эх, удивился бы кто-то, увидев, как сама собой рванулась дверь палаты, словно схваченная сквозняком), и успеваю увидеть маму, когда Смерть появляется передо мной и закрывает серость.
Она распахивает костлявые руки, скрытые в широких рукавах своего плаща, как бы пытаясь закрыть от меня всю серость и всю жизнь, и ей это удаётся. Рукава столь широкие, что я не могу уже ничего видеть, кроме слабого мерцания лампочки в коридоре…
–Ну что за геройство? – спрашивает Смерть. Она всё также равнодушна, но мне чудится что-то вроде сочувствия, и я пытаюсь прорваться через плащ, но путаюсь в нём, задыхаюсь в наступившей липкой темноте и совершенно теряюсь, а плащ всё плотнее и плотнее перехватывает меня, и я никак не могу вырваться.
Что ж, по крайней мере, второй раз я не умру.
–Примите мои соболезнования, – врач говорит с сочувствием, но сочувствие это профессиональное. Оно не стоит ничего, потому что если всем и каждому сочувствовать по-настоящему, не хватит никакого сердца. И никакая душа не вытянет, лопнет.
Женщина перед ним едва ли слышит эти слова. Обязательные слова, и ничего не значащие. Что значат вообще слова, когда мир расколот? Её дочери не стало. Она не дожила и до двадцати пяти лет, ещё столько не видела, ещё столько не сделала, и мечтала, мечтала жить, но теперь её не стало, и что осталось от жизни, кроме горького пепла?
Этого не может быть.
–Послушайте, – врач знает разные реакции. Он много раз видел и гнев, и ярость, и отрицание, и истерики, и обмороки, но они не пугали его так, как реакция этой женщины. Эти реакции были предсказуемы и объяснимы им. Больше всего его пугало оцепенение. Он знал – именно оно самое непредсказуемое. Слёзы и истерики, гнев и приступы бешенства – это то, что не может продолжаться долго. Но оцепенение – это другая история. Оно может длиться долго и прорваться самым неожиданным образом. Его нельзя разбить. Оно – кокон. Кокон души, чувств и мыслей. – Послушайте, я предлагаю вам посетить консультацию нашего специалиста…
Он не договаривает. Женщина поднимает на него взгляд. Совершенно чёрный взгляд и он понимает, читает в нём страшное: она не в оцепенении, нет. Она в пепле. В пепле собственной жизни.
–Мой совет, – говорит Смерть, когда липкая темнота всё-таки расступается, и я оказываюсь в уже желанной серости, которая после удушливой бесконечной темноты кажется мне самым ярким светом, – подумай о последнем блюде.
–Чего?..– мне кажется, что я не просто умерла, но ещё и спятила к тому же.
–У вас, то есть, у них, – Смерть кивает в сторону серости, делящей два мира, – преступникам, которые отправляются на казнь, предлагается последний ужин. Они могут заказать всё, что хотят, съесть в последний раз.
Я молчу, ещё не понимая. Да и как это понять? Я умерла, а мне про еду…
–Вкус остаётся с телом, – Смерть видит, что я не понимаю, и милосердно продолжает объяснять: – тело помнит боль, тело помнит вкус. Так что, это последний твой шанс что-либо съесть. Ну, во всякой случае, почти наверняка последний.
Я хватаюсь за эту мысль.
–Я могу вернуться?
–И да, и нет, – видимо, Смерть тоже устаёт от молчания и потому отвечает мне, хотя я чувствую, что ей вроде бы и не положено. – Некоторые души возвращаются либо по воле своих Хозяев, либо по необходимости.
Значит, я могу увидеть маму. Значит, я могу проститься с жизнью по-нормальному.
–Но это всё равно не то, – Смерть или очень хорошо знает людской род, или очень хорошо читает мои мысли. – Даже если вернуть тебя прямо сейчас, это будет другое тело. Да и ты будешь уже другая. У тебя изменилась душа, потому что уже оказалась…здесь. Ты уже видела меня. И пусть ты не видела ещё ни одного из Царств, куда отправляются души, ты уже не та. И той не будешь.
Думаю, мрачно думаю. Я умерла. Это было совершенно незапланированно. Это было глупо. Нет, я всегда чувствовала в себе какое-то недомогание. Оно ходило внутри меня, то там, то тут отдавалось, покалывало, болело. Но умирать?.. нет, это невозможно. Впрочем, у меня и диагноза толком не было долгое время. Да и что – бегать из-за каждого недомогания в больницу? Из-за каждого «в боку закололо» отпрашиваться с работы? Ну уж нет.
Не заметить приближения смерти оказалось легко. Оно ничего и не болело так, чтобы я загибалась. Нет, поболит – перестанет. Пройдёт тенью. Если что, то обезболивающее никто не отменял. Ну подумаешь – живот болит, ну где-то желудок. Так то от вредной пищи, от стресса, от кофе, чего там ещё?..
Кто ж догадался бы, что это от сердца? Само сердце и не давало о себе знать. Ну сон плохой иногда, ну круги под глазами – так это от плохого сна. Ну желудок…
Я не знала. Ничего не беспокоило. И тут – умерла.
–Мой тебе совет, – продолжает Смерть, наблюдая за мной, – хороший совет, послушай, там, хоть в Небесном Царстве, хоть в Подземном вкуса нет. Еда фальшивая, голод тоже обманка. Знаешь, многие, даже самые древние мудрецы жалеют об отсутствии вкуса и об упущенной возможности.
–Сколько мне быть здесь? – я вроде бы и слышу, и не слышу, и думаю о своём.
–Сколько? – переспрашивает Смерть, – ты что, торопишься?
–Сколько? – повторяю я вопрос. Как объяснить этой древней твари, что на всё есть понятие «сколько?»
–Ну… – Смерть глянула на часы, висящие тут же, в коридоре. Кажется, раньше я их даже не заметила. – Здесь другое время. По времени смертных – три дня. По-нашему – еще несколько минут. Просто ворота не всегда открыты, не будешь же открывать их из-за каждой одиночки? Мы и собираем…партиями.
–Я хочу проститься, – я оборачиваюсь на Смерть.
Та вздыхает:
–Частое желание. Но уходить от смертного мира второй раз тяжелее. Поверь, я многих вижу, и многих увожу. Прямо сейчас. И пока ты здесь тоже уводила. Прощаться тяжко. Проще быть. Проще уйти. Быстрее забудется. Память души – самая неблагодарная сущность.
–Я хочу проститься, – я повторяю это решительно, хотя во мне самой нет уверенности. Перед моим мысленным взором лицо мамы. Странно! Едва я оказалась здесь, я подумала в ужасе обо всех близких, а теперь помню только одно лицо, другие как будто плывут.
–Напугаешь, – возражает Смерть, но возражает словно неохотно. – Что ты можешь? Появиться тенью? Прошептать во сне? Оказаться в её зеркале? Думаешь, это безобидно?
Я теряюсь. Теряюсь сильнее, чем после осознания своей смерти. В самом деле, хотела бы моя мама увидеть меня? хотела бы почувствовать моё присутствие? Или это всё-таки будет слишком страшно? Мне вспоминаются все истории о призраках, полтергейстах и тенях в зеркале…
Что если это будет точно так?
И всё же… это ведь моя мама. А я её дочь. Она ведь должна понять, что это я. Должна понять, что я не причиню ей вреда. Верно?
–Ну, думай сама, – Смерть вздыхает, – смотри, начнёшь хулиганить, пытаться от меня сбежать, или отбиваться начнёшь, я всё равно заберу. Только на этот раз ты увидишь меня не такой доброй. Я приду. С косой и властью, которая тебе даже не снилась.
Мне не страшно. За себя уже бояться – дурной тон. Я всё равно умерла. Мой мир рухнул. Я, которая казалась себе беспечной и сильной, которая не верила в то, что всё конечно, и…нет, я понимала, что все люди смертны, и что я однажды умру, только я никогда не думала, что это произойдёт так обыденно. И я даже не смогу ничего сделать. И я не могла представить, что Смерть будет рассуждать о последнем блюде и рекомендовать мне запомнить вкус, а не лицо близкого мне человека.
Это и иронично, и тянет разочарованием.
Они говорили ей слова утешения. Они что-то шептали ей на ухо, обнимали её, одинаковые, безликие, вмиг чужие.
Они не могли понять: у неё умерла дочь, у неё не стало самого близкого человека, и ничего не стало вместе с нею. Ни смысла, ни чувства.
Кто-то был рядом. Кто-то, кого она даже не могла сейчас узнать, и этот кто-то то давал ей стакан с чем-то крепким и дурным, но она пила, и даже не замечала, кто-то кормил её – понемногу, чтобы не спровоцировать тошноты, кто-то умывал её.
Но она едва ли узнавала.
Всё перестало быть тем, чем было раньше. Ей вспоминались какие-то мелкие, сейчас совсем ничтожные ссоры с дочерью, вспоминались все несогласия, и всё это казалось таким незначительным. Она даже удивлялась – как это могло вообще остаться в памяти? Это ничего не значило. Это абсолютно не имело никакого значения.
Уже ничего не имело значения.
Ей смутно помнился собственный плач: «отравлюсь!» и чьё-то утешение, шепчущее ей о боге, о греховности самой мысли, о сроке, который ещё не пришёл, и что-то ещё такое же невразумительное…
Но сейчас этого плача не было. Слёз вообще не было. Сухость в глазах, стянутая наглухо линия губ. Улыбок больше не будет. Ничего не будет.
И если бы было возможно, то она просидела бы в её комнате целую вечность, не шевелясь, редко моргая, и не позволяя никакой силе отсюда себя убрать.
Постарела… это тяжело признавать, но я признаю: всего нескольких дней хватило моей маме, чтобы так сдать. Если честно. Я даже не думала, что это возможно. Я появилась из серости, невидимая, конечно, ею, но её я видела.
Она совершенно ослабела. Она сидела в кресле, глядя на мою постель, которая была собрана чьей-то железной, совсем чужой мне рукой, хорошо, видимо, знавшей порядок. Никогда моя постель не была ещё такой убранной. Как и моя квартира, в общем-то. Но сейчас – всюду порядок, потому что это больше не моя квартира.
И потому что меня больше нет.
Я кружу вокруг неё, не решаясь приблизиться. Я знаю, что моё время на исходе. Но я не могу собраться, не знаю, как позвать её и как сказать ей…и что сказать?
Гроб…какой нелепый был этот гроб! И как нелепо было видеть её в нём. Родную дочь. И невозможно было до сих пор принять сердцем, что она больше не встанет, не обнимет, ничего не скажет.
Сухость в глазах поредела, предала. Слёзы, непрошенные и холодные, неутешные, горькие прорвались.
Она закрыла лицо руками, ей хотелось спрятаться от всего, от себя, от мыслей, от правды, от смерти.
Это длилось недолго. Она вздрогнула, не веря, порывисто обернулась. Страшный порыв. Жуткий. Показалось? Нет. Не могло! Или могло? Она в безумии. Она в горе. Она знает, что разум творит странные вещи в помутнении.
Показалось?..
Она всмотрелась в пустоту. Ничего, никакой ряби, никакого движения. Конечно же, показалось!
–Мама, – я касаюсь её рукой, уже бестелесной, уже совершенно чужой. Странно не чувствовать своего тела. В жизни этого не замечаешь. А это прекрасно – касаться, чувствовать, ходить.
Она вздрагивает, оглядывается. Напугала. Смерть была права.
–Мама, не плачь, – шепчу я, не зная, слышит ли она меня.
Она смотрит по сторонам, медленно поворачивает голову и вдруг останавливается прямо на мне. Она не может меня видеть, но она мать, и она чувствует.
–Ты?.. – её голос хрипит, срывается от волнения, она нерешительно поднимается из кресла.
Я делаю шаг назад. Мне кажется, если она меня коснется, я точно не смогу уйти. А Смерть заберёт. Её не умилостивить.
–Это ты? – она повторяет, её глаза точно смотрят на меня.
–Я…мама, – я отзываюсь. Мой голос полон слез. Надо же, а я этих слёз на своём лице и не почувствовала. Впрочем, я уже не могу плакать. Я умерла.
–Доченька! – она срывается. С хрипом и рыданием падает на колени, не заботясь о том, как это будет больно – упасть прямо на пол. Она рыдает, она тянет ко мне руки и я не могу ничего сделать. Я могу только стоять, я боюсь приблизиться, словно смерть – это заразно, и если я окажусь рядом, она тоже умрёт.
–Мама…– я опускаюсь на колени, впрочем, это мне уже не надо. Я ничто. Я пустота. Но я пытаюсь плакать, и даже что-то выходит. – Мама, я люблю тебя. Мама, прощай.
Я буду не та. Теперь я понимаю. Я уже чувствую, как изменилась. Значит, надо успеть сказать самое главное. И я говорю. Говорю, что люблю её и прощаюсь. Больше нам не встретиться. Души расходятся в вечности. Теперь я знаю.
Осторожное покашливание за спиной. Что ж, теперь со Смертью у меня больше общего, чем с живыми.
–Я люблю тебя, – шепчу я, поднимаясь, и говорю уже Смерти, – я иду.
Я заставляю себя не обернуться, не обернуться на слёзы, затихающие позади. Я заставляю себя идти вперёд, я чувствую, наконец, всей оставшейся сутью, что я умерла.
Нет, опять не так. Я умерла. Я! Ещё недавно я была молода, счастлива, весела и строила планы, а потом – умерла. И это было совершенно несправедливо, и это было невозможно исправить. Настоящий кошмар, от которого уже нельзя было очнуться, и ничего нельзя было уже сделать.
Я умерла. Вот и всё.
Это был толчок по всему телу, и вот я уже смотрю на своё равнодушное тело, и вот я уже ничего не ощущаю. Вокруг меня суетятся врачи, а в коридоре… нет, я не хочу об этом думать. Я умерла. И теперь это уже не моя боль, а боль самых близких, оставшихся жить.
Вот и всё. Просто и легко. Оцепенение и разочарование. И это конец? Как-то скучно, граждане! Но что это? Осторожное покашливание за спиной? Чьё оно?
Оборачиваюсь. Рядом со мной высокая фигура. Я никогда не сталкивалась прежде со Смертью, но сразу узнала её.
–А где коса? – в минуты особенных потрясений у меня есть дурная особенность: я начинаю шутить. Это совершенно неуместно, но никогда не оставляло меня.
–А зачем? – интересуется Смерть очень спокойно и вежливо. Она в капюшоне, а лица нет. Только глаза посверкивают. Красные глаза. и голос – да, такой голос я слышала много раз на земле, в мире живых, а ведь до того никогда и не знала, что голос этот принадлежит Смерти.
Да и каждый слышал, наверное, этот голос. С ленцой, абсолютно спокойный, как будто бы снисходящий до тебя, ничтожного.
–Ну…– я пожимаю плечами, – как-то вроде положено, нет?
Красные глаза медленно (а куда спешить?) оглядывают меня, затем Смерть выносит вердикт:
–Так ты смирная. Зачем?
Это да. Я всегда была смирная. Но Смерть продолжает:
–Не убегаешь, не орёшь, не плачешь, и даже не пытаешься дать мне взятку.
Взятку? Честно говоря, я даже бы об этом не подумала! И потом, не думаю, что у меня есть что-то, что заинтересовало бы это существо, посверкивающее из-под тёмного капюшона красными глазами.
–Я такая, – подтверждаю я. – И это всё? ни рая, ни ада, ни апостолов?
Смерть не удивляется моим вопросам, наверное, я не только мирная, но и очень предсказуемая, но отвечает, хоть и равнодушно:
–Это потом. Всё потом. Пока ты здесь.
–Здесь…– я демонстративно оглядываюсь. Вокруг серо. Я будто бы в сером облаке, которое чуть-чуть отделяет и глушит звуки из мира живых. Я могу слышать и могу видеть как вокруг меня ещё суетятся люди в белых халатах, но вот – спадает их спешка. Всё. Теперь точно всё. И я слышу их.
–Здесь, – соглашается Смерть, – это не то, что можно понять. Это просто «здесь».
Меня прохватывает от этого равнодушного тона, от этого сквозящего пренебрежения. И вместе с этим меня хлестануло паникой. Я умерла! Умерла! Боже! Как? Зачем? Почему? Я ведь была молода. Я ведь… а мама? Как же мама? Как она это перенесёт? Она знает?
Не замечая ничего, я пытаюсь броситься сквозь эту сероватую стену, навсегда отделяющую меня от мира живых, и не могу пробиться. Я бегу, а эта серость расползается впереди меня и не прорывается. Я успеваю выскочить в коридор (эх, удивился бы кто-то, увидев, как сама собой рванулась дверь палаты, словно схваченная сквозняком), и успеваю увидеть маму, когда Смерть появляется передо мной и закрывает серость.
Она распахивает костлявые руки, скрытые в широких рукавах своего плаща, как бы пытаясь закрыть от меня всю серость и всю жизнь, и ей это удаётся. Рукава столь широкие, что я не могу уже ничего видеть, кроме слабого мерцания лампочки в коридоре…
–Ну что за геройство? – спрашивает Смерть. Она всё также равнодушна, но мне чудится что-то вроде сочувствия, и я пытаюсь прорваться через плащ, но путаюсь в нём, задыхаюсь в наступившей липкой темноте и совершенно теряюсь, а плащ всё плотнее и плотнее перехватывает меня, и я никак не могу вырваться.
Что ж, по крайней мере, второй раз я не умру.
***
–Примите мои соболезнования, – врач говорит с сочувствием, но сочувствие это профессиональное. Оно не стоит ничего, потому что если всем и каждому сочувствовать по-настоящему, не хватит никакого сердца. И никакая душа не вытянет, лопнет.
Женщина перед ним едва ли слышит эти слова. Обязательные слова, и ничего не значащие. Что значат вообще слова, когда мир расколот? Её дочери не стало. Она не дожила и до двадцати пяти лет, ещё столько не видела, ещё столько не сделала, и мечтала, мечтала жить, но теперь её не стало, и что осталось от жизни, кроме горького пепла?
Этого не может быть.
–Послушайте, – врач знает разные реакции. Он много раз видел и гнев, и ярость, и отрицание, и истерики, и обмороки, но они не пугали его так, как реакция этой женщины. Эти реакции были предсказуемы и объяснимы им. Больше всего его пугало оцепенение. Он знал – именно оно самое непредсказуемое. Слёзы и истерики, гнев и приступы бешенства – это то, что не может продолжаться долго. Но оцепенение – это другая история. Оно может длиться долго и прорваться самым неожиданным образом. Его нельзя разбить. Оно – кокон. Кокон души, чувств и мыслей. – Послушайте, я предлагаю вам посетить консультацию нашего специалиста…
Он не договаривает. Женщина поднимает на него взгляд. Совершенно чёрный взгляд и он понимает, читает в нём страшное: она не в оцепенении, нет. Она в пепле. В пепле собственной жизни.
***
–Мой совет, – говорит Смерть, когда липкая темнота всё-таки расступается, и я оказываюсь в уже желанной серости, которая после удушливой бесконечной темноты кажется мне самым ярким светом, – подумай о последнем блюде.
–Чего?..– мне кажется, что я не просто умерла, но ещё и спятила к тому же.
–У вас, то есть, у них, – Смерть кивает в сторону серости, делящей два мира, – преступникам, которые отправляются на казнь, предлагается последний ужин. Они могут заказать всё, что хотят, съесть в последний раз.
Я молчу, ещё не понимая. Да и как это понять? Я умерла, а мне про еду…
–Вкус остаётся с телом, – Смерть видит, что я не понимаю, и милосердно продолжает объяснять: – тело помнит боль, тело помнит вкус. Так что, это последний твой шанс что-либо съесть. Ну, во всякой случае, почти наверняка последний.
Я хватаюсь за эту мысль.
–Я могу вернуться?
–И да, и нет, – видимо, Смерть тоже устаёт от молчания и потому отвечает мне, хотя я чувствую, что ей вроде бы и не положено. – Некоторые души возвращаются либо по воле своих Хозяев, либо по необходимости.
Значит, я могу увидеть маму. Значит, я могу проститься с жизнью по-нормальному.
–Но это всё равно не то, – Смерть или очень хорошо знает людской род, или очень хорошо читает мои мысли. – Даже если вернуть тебя прямо сейчас, это будет другое тело. Да и ты будешь уже другая. У тебя изменилась душа, потому что уже оказалась…здесь. Ты уже видела меня. И пусть ты не видела ещё ни одного из Царств, куда отправляются души, ты уже не та. И той не будешь.
Думаю, мрачно думаю. Я умерла. Это было совершенно незапланированно. Это было глупо. Нет, я всегда чувствовала в себе какое-то недомогание. Оно ходило внутри меня, то там, то тут отдавалось, покалывало, болело. Но умирать?.. нет, это невозможно. Впрочем, у меня и диагноза толком не было долгое время. Да и что – бегать из-за каждого недомогания в больницу? Из-за каждого «в боку закололо» отпрашиваться с работы? Ну уж нет.
Не заметить приближения смерти оказалось легко. Оно ничего и не болело так, чтобы я загибалась. Нет, поболит – перестанет. Пройдёт тенью. Если что, то обезболивающее никто не отменял. Ну подумаешь – живот болит, ну где-то желудок. Так то от вредной пищи, от стресса, от кофе, чего там ещё?..
Кто ж догадался бы, что это от сердца? Само сердце и не давало о себе знать. Ну сон плохой иногда, ну круги под глазами – так это от плохого сна. Ну желудок…
Я не знала. Ничего не беспокоило. И тут – умерла.
–Мой тебе совет, – продолжает Смерть, наблюдая за мной, – хороший совет, послушай, там, хоть в Небесном Царстве, хоть в Подземном вкуса нет. Еда фальшивая, голод тоже обманка. Знаешь, многие, даже самые древние мудрецы жалеют об отсутствии вкуса и об упущенной возможности.
–Сколько мне быть здесь? – я вроде бы и слышу, и не слышу, и думаю о своём.
–Сколько? – переспрашивает Смерть, – ты что, торопишься?
–Сколько? – повторяю я вопрос. Как объяснить этой древней твари, что на всё есть понятие «сколько?»
–Ну… – Смерть глянула на часы, висящие тут же, в коридоре. Кажется, раньше я их даже не заметила. – Здесь другое время. По времени смертных – три дня. По-нашему – еще несколько минут. Просто ворота не всегда открыты, не будешь же открывать их из-за каждой одиночки? Мы и собираем…партиями.
–Я хочу проститься, – я оборачиваюсь на Смерть.
Та вздыхает:
–Частое желание. Но уходить от смертного мира второй раз тяжелее. Поверь, я многих вижу, и многих увожу. Прямо сейчас. И пока ты здесь тоже уводила. Прощаться тяжко. Проще быть. Проще уйти. Быстрее забудется. Память души – самая неблагодарная сущность.
–Я хочу проститься, – я повторяю это решительно, хотя во мне самой нет уверенности. Перед моим мысленным взором лицо мамы. Странно! Едва я оказалась здесь, я подумала в ужасе обо всех близких, а теперь помню только одно лицо, другие как будто плывут.
–Напугаешь, – возражает Смерть, но возражает словно неохотно. – Что ты можешь? Появиться тенью? Прошептать во сне? Оказаться в её зеркале? Думаешь, это безобидно?
Я теряюсь. Теряюсь сильнее, чем после осознания своей смерти. В самом деле, хотела бы моя мама увидеть меня? хотела бы почувствовать моё присутствие? Или это всё-таки будет слишком страшно? Мне вспоминаются все истории о призраках, полтергейстах и тенях в зеркале…
Что если это будет точно так?
И всё же… это ведь моя мама. А я её дочь. Она ведь должна понять, что это я. Должна понять, что я не причиню ей вреда. Верно?
–Ну, думай сама, – Смерть вздыхает, – смотри, начнёшь хулиганить, пытаться от меня сбежать, или отбиваться начнёшь, я всё равно заберу. Только на этот раз ты увидишь меня не такой доброй. Я приду. С косой и властью, которая тебе даже не снилась.
Мне не страшно. За себя уже бояться – дурной тон. Я всё равно умерла. Мой мир рухнул. Я, которая казалась себе беспечной и сильной, которая не верила в то, что всё конечно, и…нет, я понимала, что все люди смертны, и что я однажды умру, только я никогда не думала, что это произойдёт так обыденно. И я даже не смогу ничего сделать. И я не могла представить, что Смерть будет рассуждать о последнем блюде и рекомендовать мне запомнить вкус, а не лицо близкого мне человека.
Это и иронично, и тянет разочарованием.
***
Они говорили ей слова утешения. Они что-то шептали ей на ухо, обнимали её, одинаковые, безликие, вмиг чужие.
Они не могли понять: у неё умерла дочь, у неё не стало самого близкого человека, и ничего не стало вместе с нею. Ни смысла, ни чувства.
Кто-то был рядом. Кто-то, кого она даже не могла сейчас узнать, и этот кто-то то давал ей стакан с чем-то крепким и дурным, но она пила, и даже не замечала, кто-то кормил её – понемногу, чтобы не спровоцировать тошноты, кто-то умывал её.
Но она едва ли узнавала.
Всё перестало быть тем, чем было раньше. Ей вспоминались какие-то мелкие, сейчас совсем ничтожные ссоры с дочерью, вспоминались все несогласия, и всё это казалось таким незначительным. Она даже удивлялась – как это могло вообще остаться в памяти? Это ничего не значило. Это абсолютно не имело никакого значения.
Уже ничего не имело значения.
Ей смутно помнился собственный плач: «отравлюсь!» и чьё-то утешение, шепчущее ей о боге, о греховности самой мысли, о сроке, который ещё не пришёл, и что-то ещё такое же невразумительное…
Но сейчас этого плача не было. Слёз вообще не было. Сухость в глазах, стянутая наглухо линия губ. Улыбок больше не будет. Ничего не будет.
И если бы было возможно, то она просидела бы в её комнате целую вечность, не шевелясь, редко моргая, и не позволяя никакой силе отсюда себя убрать.
***
Постарела… это тяжело признавать, но я признаю: всего нескольких дней хватило моей маме, чтобы так сдать. Если честно. Я даже не думала, что это возможно. Я появилась из серости, невидимая, конечно, ею, но её я видела.
Она совершенно ослабела. Она сидела в кресле, глядя на мою постель, которая была собрана чьей-то железной, совсем чужой мне рукой, хорошо, видимо, знавшей порядок. Никогда моя постель не была ещё такой убранной. Как и моя квартира, в общем-то. Но сейчас – всюду порядок, потому что это больше не моя квартира.
И потому что меня больше нет.
Я кружу вокруг неё, не решаясь приблизиться. Я знаю, что моё время на исходе. Но я не могу собраться, не знаю, как позвать её и как сказать ей…и что сказать?
***
Гроб…какой нелепый был этот гроб! И как нелепо было видеть её в нём. Родную дочь. И невозможно было до сих пор принять сердцем, что она больше не встанет, не обнимет, ничего не скажет.
Сухость в глазах поредела, предала. Слёзы, непрошенные и холодные, неутешные, горькие прорвались.
Она закрыла лицо руками, ей хотелось спрятаться от всего, от себя, от мыслей, от правды, от смерти.
Это длилось недолго. Она вздрогнула, не веря, порывисто обернулась. Страшный порыв. Жуткий. Показалось? Нет. Не могло! Или могло? Она в безумии. Она в горе. Она знает, что разум творит странные вещи в помутнении.
Показалось?..
Она всмотрелась в пустоту. Ничего, никакой ряби, никакого движения. Конечно же, показалось!
***
–Мама, – я касаюсь её рукой, уже бестелесной, уже совершенно чужой. Странно не чувствовать своего тела. В жизни этого не замечаешь. А это прекрасно – касаться, чувствовать, ходить.
Она вздрагивает, оглядывается. Напугала. Смерть была права.
–Мама, не плачь, – шепчу я, не зная, слышит ли она меня.
Она смотрит по сторонам, медленно поворачивает голову и вдруг останавливается прямо на мне. Она не может меня видеть, но она мать, и она чувствует.
–Ты?.. – её голос хрипит, срывается от волнения, она нерешительно поднимается из кресла.
Я делаю шаг назад. Мне кажется, если она меня коснется, я точно не смогу уйти. А Смерть заберёт. Её не умилостивить.
–Это ты? – она повторяет, её глаза точно смотрят на меня.
–Я…мама, – я отзываюсь. Мой голос полон слез. Надо же, а я этих слёз на своём лице и не почувствовала. Впрочем, я уже не могу плакать. Я умерла.
–Доченька! – она срывается. С хрипом и рыданием падает на колени, не заботясь о том, как это будет больно – упасть прямо на пол. Она рыдает, она тянет ко мне руки и я не могу ничего сделать. Я могу только стоять, я боюсь приблизиться, словно смерть – это заразно, и если я окажусь рядом, она тоже умрёт.
–Мама…– я опускаюсь на колени, впрочем, это мне уже не надо. Я ничто. Я пустота. Но я пытаюсь плакать, и даже что-то выходит. – Мама, я люблю тебя. Мама, прощай.
Я буду не та. Теперь я понимаю. Я уже чувствую, как изменилась. Значит, надо успеть сказать самое главное. И я говорю. Говорю, что люблю её и прощаюсь. Больше нам не встретиться. Души расходятся в вечности. Теперь я знаю.
Осторожное покашливание за спиной. Что ж, теперь со Смертью у меня больше общего, чем с живыми.
–Я люблю тебя, – шепчу я, поднимаясь, и говорю уже Смерти, – я иду.
Я заставляю себя не обернуться, не обернуться на слёзы, затихающие позади. Я заставляю себя идти вперёд, я чувствую, наконец, всей оставшейся сутью, что я умерла.
