Но я не высказывала эти мысли подруге, справедливо полагая, что каждый человек волен сам делать выбор. И поступать так, как ему хочется. Особенно если речь идёт о его собственной судьбе… Никто ведь никого не насиловал.
Что же касается Громова… Я о нём просто не думала. Сначала, безусловно, я изредка вспоминала его, особенно перед сном. Но потом… Аня и её выходки выселили из моего сознания все посторонние мысли. Единственное, на что я была ещё способна, – это письма Антону, даже разговаривать с ним дольше пары минут не получалось. Кое-кто начинал нетерпеливо приплясывать и вопрошать: «Ну, долго ещё ты будешь лясы точить?» В такие моменты мне хотелось обзавестись чугунной сковородкой. Ну, или на худой конец взять в руки большой половник или скалку…
Однако на последней неделе отпуска ко мне вернулся страх. Я с ужасом думала о том, как вернусь в «Радугу», как вновь увижу своего начальника, как… Только бы он не брал меня больше за руку! Только бы не подходил близко! Только бы…
Видя моё состояние, Аня хмурилась и пыталась меня растормошить с помощью вечерних возлияний и поездок за город, по грибы. Как ни странно – помогало. И моё решение – не изменять себе ради мимолётной интрижки – становилось всё твёрже день ото дня.
Август пролетел так, как будто он был не месяцем, а днём. И в последний день лета, переехав от Ани в свою квартиру, я обновила батарейки в «вечной свече», прошептав:
– С днём рождения, отец.
Он улыбался мне со снимка такой знакомой улыбкой, которая при жизни была ещё ярче. Если бы не… если бы не я, в этот день ему исполнилось бы 55 лет.
И я закрыла глаза, погружаясь в самое главное воспоминание о папе – такое же яркое, как глаза и улыбка мамы, и такое же тёплое, как южное море в летний день.
Я стояла посреди залитой солнцем лесной полянки. Мне девятнадцать, лето выдалось удивительно урожайным на грибы, и папа взял меня с собой за город.
За прошедшие два часа мы с ним набрали почти по полной корзинке белых. И сейчас я стояла, подставив лицо под летнее солнышко, наслаждаясь его ласковыми лучами.
– Смотри, какой белый, Наташа! – позвал отец, приближаясь ко мне с грибом в правой руке. Это был большой боровик со светлой шляпкой и толстой ножкой, настоящий красавец.
– Ух! – выдохнула я, забирая гриб у папы и с восхищением его рассматривая. Сбоку налип коричневый дубовый листочек, и я осторожно счистила его.
– Пойдём покажу, где я его нашёл, там наверняка осталось и на твою долю, – засмеялся отец.
Я кивнула и радостно зашагала следом за ним, аккуратно положив боровик в корзинку.
В лесу дивно пахло травой, мокрой землёй, а ещё – грибами. Этот грибной дух не спутать ни с чем тому, кто, как я, с самого детства всюду ходил за папой-грибником. Свой первый боровик я нашла в полтора года, когда мама повела меня в кустики справить естественную надобность.
Вокруг стояла тишина, нарушаемая только шелестом листвы и пением птиц. Для жителей города это удивительное ощущение – ведь в любом парке слышно шум автотрассы. А сейчас я не слышала ничего, кроме наших шагов, ветра в кронах деревьев и чириканья какой-то невидимой птички.
– Папа, – позвала я.
– Да, доченька?
– Скажи, а почему ты так долго не любил маму?
От неожиданности отец оступился и чуть не выронил корзину с грибами. Я улыбнулась, глядя, как он собирает выскочивших из неё боровиков.
– Э-э-э… В связи с чем вопрос?
– Ну просто интересно стало. Глядя на вас сейчас, трудно поверить, что мамина история любви… точнее, ваша история любви – правда. Не понимаю, как ты мог не любить её.
Как я ни старалась смягчить свой голос, в нём слышалось осуждение.
Папа вздохнул, остановился и сел на поваленное дерево, лежавшее неподалёку. Недолго думая, я устроилась рядом, приготовившись слушать.
Такими уж были мои родители – они никогда не отлынивали от важных для меня разговоров. Вот я – да, отлынивала, а папа с мамой всегда отвечали на мои архиважные вопросы. И только после того, как их не стало, я поняла, насколько это было удивительно… и ценно для меня.
– Понимаешь, дочка, все люди меняются с течением времени. То, что тебе кажется правильным решением сейчас, через год будет казаться невыносимой глупостью, и наоборот. Вот так и я… Ты ведь слышала нашу историю со стороны мамы и восприняла её тоже со стороны мамы. А теперь попробуй представить себя на моём месте. Представь, что ты встречаешься с девушкой, которую любишь, а потом оказывается, что эта девушка тебе изменяет. А другая девушка, которую ты считаешь своим другом, любит тебя совсем не как друга. Тут есть, от чего свихнуться, тебе так не кажется?
Подумав, я согласно кивнула.
– Вот и я… С одной стороны, я понимал, что общение со мной приносит Лизхен только боль, а с другой – не мог от неё отказаться. Каждый раз, когда я решал – всё, больше я ей не звоню, пора это прекращать – мне через пару дней становилось невыносимо. Твоя мама, Наташа, обладает удивительным даром – дарить тем, кто её окружает, тепло и свет, спокойствие и радость. Ты знаешь это не хуже меня. И рядом с ней я действительно оживал. И каждый бы ожил, зная, что его любит такая прекрасная девушка!
Я хотела возмутиться, но отец опередил меня:
– Я знаю, Наташа – я эгоист. И если бы на моём месте была Лизхен, она бы смогла отказаться от общения со своим несчастным и влюблённым другом. А я вот не смог. Но в конечном счёте, дочка, разве не привёл этот мой эгоизм к нашему совместному счастью? А вот что было бы, будь я так же благороден, как твоя мама, – ещё неизвестно… Скорее всего, мы жили бы, как многие люди – с нелюбимыми под боком, страдая от того, что расстались друг с другом.
Я вздохнула. Сказать на это мне было нечего. Действительно, если бы на месте отца была мама… я точно не появилась бы на свет.
– Мне нравилась Лизхен, всегда нравилась. И если бы она не призналась мне в любви столь поспешно, возможно, я бы сам стал за ней ухаживать. Но то письмо с признанием страшно напугало меня. И я стал бояться своих чувств, дочка. Ты сейчас вряд ли сможешь понять это, но, поверь, такое поведение свойственно многим молодым мужчинам. Особенно свободолюбивым. Я понимал, что Лиза может ограничить мою свободу. Есть такие девушки, с которыми возможны только серьёзные отношения, и никак иначе. Твоя мама как раз из таких. И поэтому я сам отталкивал её, когда начинал бояться, что Лизхен опять становится мне немного больше, чем друг. Мне до сих пор стыдно, когда я вспоминаю, как я тогда себя вёл и что говорил ей.
Отец поморщился. Да уж, «стыдно»… Я была готова убить его за то, что он так обидел мою маму.
– До сих пор не понимаю, как она смогла тебя простить, – буркнула я. – Я бы точно не смогла. Никогда в жизни!
Вскинувшись, я вдруг увидела, что папа смотрит на меня и улыбается.
– Ты – наша дочь, Наташа. И поэтому я искренне сомневаюсь, что ты в будущем будешь столь же принципиальна, как сейчас. Понимаешь, когда мы слышим чужие истории, читаем книги или смотрим фильмы, мы воспринимаем это… отвлечённо, что ли. А когда такое происходит в собственной жизни… Здесь всё видится несколько с другой стороны, дочка. Когда смотришь в глаза человеку, которого любишь, и знаешь, что он любит тебя и жалеет о своём поступке… Простить легко, дочка.
Почти то же самое мне сказала мама несколько лет назад, когда я плакала из-за Антона. Насколько похожими всегда были мысли и чувства моих родителей… Словно они – не два разных человека, а один, просто родившийся почему-то в двух телах.
Впрочем, возможно, так оно и было.
Я смотрела на отца, чьи голубые глаза смеялись, на его искреннюю улыбку, и поневоле тоже начинала улыбаться…
И в тот момент я почувствовала, что тяжесть наконец спала с моего сердца. Эта тяжесть поселилась там, когда мама рассказала их с папой историю любви. И отец, такой идеальный, вдруг увиделся мне совершенно в другом свете. Эгоистичного и холодного человека, который, не смущаясь, унижал любившую его девушку.
Но теперь, после его слов, смотря на его улыбку, я поняла, что больше не злюсь. Наверное, так же было и с мамой…
«Все люди ошибаются, дочка… Простить было легко».
– Я очень люблю твою маму, – тихо сказал отец. И пусть он улыбался, глаза его были серьёзными.
– Я знаю, – кивнула я. – А я люблю вас.
Прислонившись к холодному стеклу дверцы книжного шкафа, я повторяла эту фразу, как молитву:
– Я люблю вас… Люблю… Больше, чем я могла тогда себе представить.
Воспоминание об отце прогнало последний страх из моей души. Я больше не думала о предстоящей встрече с Громовым… Всё равно её не избежать, так какой смысл трястись?
Да и разве она имеет значение? Ничто больше не имеет значения. Ничто, кроме моих воспоминаний.
Вся жизнь – воспоминание… Наверное, так и становятся снежными королевами. Когда понимаешь, что потерял самое важное, что было в твоей жизни, в душе поселяется холод.
Утро первого сентября встретило меня запахом цветов. Он навязчиво лез мне в ноздри, когда я спускалась по лестнице и когда шла к метро, а в вагоне многочисленные школьники и их родители пихали свои букеты всем окружающим в лицо, и я закрывала глаза, лишь бы не видеть…
Два гроба и море цветов. Сладкий, тошнотворный запах бутонов роз, лилий, нарциссов, гвоздик. Каких только цветов там не было!
Ненавижу.
Настроение и так было не аховое, а после всех этих букетов испортилось окончательно. Поэтому в издательство вошла уже не снежная королева. Медуза Горгона, однозначно.
На работе ещё никого не было, кроме охранников, разумеется, которые поперхнулись своими приветствиями, наткнувшись на мой хмурый взгляд.
Я поднялась на наш этаж и, уже достав ключ от кабинета из сумочки, обнаружила, что он открыт. Это означало, что кто-то уже пришёл…
В нашем со Светочкой кабинете никого не было. Только количество сваленных на мой стол документов, книжек и папок с рукописями говорило о том, что ждёт меня сегодня настоящий трындец. И не только сегодня, судя по всему.
Я тихо прошла на своё место. Села, включила компьютер, прислушиваясь к звукам из кабинета Громова. Мой начальник там явно был – я слышала его тихие шаги.
Писем на почте было не очень много – значит, Света её всё же чистила, за что я ей при случае обязательно скажу спасибо. Теперь нужно разобраться в том, что вообще здесь без меня происходило… Ага… вот и отчёт по совещаниям…
Я так погрузилась в служебные документы, что не заметила, как открылась дверь кабинета Громова, и он собственной персоной оттуда вышел. Очнулась я, услышав его тихий голос.
– Наташа.
Я вздрогнула. Зачем-то вскочила с места, изо всех сил сжимая пальцами верхнюю книжку в стопочке с сигнальными экземплярами.
– Доброе утро, Максим Петрович.
Мой голос прозвучал спокойно, что не могло не радовать. Но когда я посмотрела на Громова…
Клянусь, я ни разу не видела у него такого выражения лица. Он сейчас был похож на человека, который очень долго не ел, и вот – ему наконец принесли на блюдечке вкусный тортик… или курочку…
Мне захотелось залезть под стол. Причём желание было таким сильным, что я изо всех сил сжала эту несчастную книжку.
Некоторое время он молчал, просто пожирая меня своими сверкающими глазами. Как я выдержала этот взгляд – не знаю, но я не отвернулась.
Прошло несколько долгих минут, прежде, чем Громов наконец тихо сказал:
– Как отдохнула?
– Хорошо, – ответила я тем же бесстрастным, ровным голосом, который ещё ни разу меня не подводил. – А вы?
И тут – о чудо! – Максим Петрович наконец отвёл глаза.
– Тоже неплохо. Будь добра, разберись сегодня во всех накопившихся делах, завтра у нас совещание по новинкам, – сказал он, глядя куда-то вбок. – И… там на столе несколько рукописей, по которым ты должна написать заключение. Это просьба отдела маркетинга.
И, развернувшись, Громов скрылся в своём кабинете.
Только после этого я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Надо же… Я так боялась этой встречи, боялась выяснения отношений, а ничего не последовало. Он даже не попытался ко мне приблизиться!
Я опустилась на стул, чувствуя себя очень странно. С одной стороны, я была рада этому… А с другой…
Мне самой до боли хотелось к нему прикоснуться.
Через полчаса в кабинет ворвалась Светочка. Порывисто обняв меня, подруга заявила:
– Так, Зотова, пока я не забыла – с тебя двести рублей Громову на день рождения.
Я зависла.
– Э-э? А когда у него день рождения?
– Послезавтра. Тридцать девять лет исполнится. Большой мальчик, – и, хихикнув, Светочка скрылась под столом в поисках своих туфель, которые она вечно раскидывала по всему свободному пространству.
Я закусила губу. И чего теперь делать? Дарить ему что-нибудь от себя или нет? А если дарить – то что?
– Свет?
– Ась?
– А от коллектива мы что дарить будем?
– Чего-чего. Будто ты сама не знаешь? Премию в конвертике. Если учесть, что послезавтра по поводу его дня рождения намечается большой банкет, она ему более чем пригодится. Такую прорву народу прокормить – это ж куча денег нужна.
– И пропоить, – вздохнула я.
– Это само собой!
До конца этого дня Громов меня не потревожил. Я видела его ещё пару раз, но Максим Петрович меня игнорировал. Уходил по своим делам, принимал у себя других людей, а меня для него словно не существовало. Как будто я до сих пор в отпуске была.
Ну и ладно. Можно подумать, мне очень нужно его общество!
Почти то же самое повторилось на следующий день. И – хотя на совещании мы сидели рядом и даже выступали единой силой – я чувствовала между нами стену отчуждения. Впрочем, никто, кроме нас самих, этого не замечал. Хотя я была уверена, что Светочка всё видит. Она ведь всегда всё замечала. Но, тем не менее – подруга молчала. Она всегда чувствовала, когда лучше промолчать.
А потом наступила среда, день рождения Громова. В этот день мы работали до двух, а потом, как выражалась Светочка, наступало время «официальной пьянки». И на эту пьянку Максим Петрович привёз кучу алкоголя и продуктов, часть из которых свалил у себя в комнате, а вторую – запихал в холодильник. На количество спиртного и съестного мне было страшно смотреть.
На продукты и выпивку Громов не поскупился. Столы в переговорных – трех смежных комнатах для встреч редакторов с авторами – просто ломились. На моей памяти такое было лишь однажды – когда справляли 60-летие Королёва.
И ровно в два часа дня началось то, ради чего многие сегодня пришли на работу, – «официальная пьянка». Тосты, поздравления, целования-обнимания… Я никак не могла осилить даже один бокал шампанского, глядя, как странно похудевший и осунувшийся Громов стоически выдерживает потоки лести, льющиеся со всех сторон.
– Наталья Владимировна, а что же вы! – воскликнул вдруг кто-то. – Что же вы не поздравите своего начальника?!
Я посмотрела на того, кто так настойчиво просил меня высказаться. Молотов. И в глазах у него – колючки. Что ж, этого следовало ожидать.
Все замолчали. Я вздохнула. Так было всегда, ещё со школы. Когда я начинала говорить, все непроизвольно замолкали. И я до сих пор не могла понять, в чём причина такого внимания.
Но я не видела никого, кроме Громова. Он смотрел на меня совершенно… равнодушно, лишь с лёгкой улыбкой на губах. Я до боли в костяшках пальцев сжала бокал с шампанским.
– С удовольствием. Хотя я не очень хорошо умею произносить тосты, поэтому буду краткой. Максим Петрович, здоровья вам и всем вашим близким. Терпения и спокойствия на нашей нервной работе.
Что же касается Громова… Я о нём просто не думала. Сначала, безусловно, я изредка вспоминала его, особенно перед сном. Но потом… Аня и её выходки выселили из моего сознания все посторонние мысли. Единственное, на что я была ещё способна, – это письма Антону, даже разговаривать с ним дольше пары минут не получалось. Кое-кто начинал нетерпеливо приплясывать и вопрошать: «Ну, долго ещё ты будешь лясы точить?» В такие моменты мне хотелось обзавестись чугунной сковородкой. Ну, или на худой конец взять в руки большой половник или скалку…
Однако на последней неделе отпуска ко мне вернулся страх. Я с ужасом думала о том, как вернусь в «Радугу», как вновь увижу своего начальника, как… Только бы он не брал меня больше за руку! Только бы не подходил близко! Только бы…
Видя моё состояние, Аня хмурилась и пыталась меня растормошить с помощью вечерних возлияний и поездок за город, по грибы. Как ни странно – помогало. И моё решение – не изменять себе ради мимолётной интрижки – становилось всё твёрже день ото дня.
Август пролетел так, как будто он был не месяцем, а днём. И в последний день лета, переехав от Ани в свою квартиру, я обновила батарейки в «вечной свече», прошептав:
– С днём рождения, отец.
Он улыбался мне со снимка такой знакомой улыбкой, которая при жизни была ещё ярче. Если бы не… если бы не я, в этот день ему исполнилось бы 55 лет.
И я закрыла глаза, погружаясь в самое главное воспоминание о папе – такое же яркое, как глаза и улыбка мамы, и такое же тёплое, как южное море в летний день.
Я стояла посреди залитой солнцем лесной полянки. Мне девятнадцать, лето выдалось удивительно урожайным на грибы, и папа взял меня с собой за город.
За прошедшие два часа мы с ним набрали почти по полной корзинке белых. И сейчас я стояла, подставив лицо под летнее солнышко, наслаждаясь его ласковыми лучами.
– Смотри, какой белый, Наташа! – позвал отец, приближаясь ко мне с грибом в правой руке. Это был большой боровик со светлой шляпкой и толстой ножкой, настоящий красавец.
– Ух! – выдохнула я, забирая гриб у папы и с восхищением его рассматривая. Сбоку налип коричневый дубовый листочек, и я осторожно счистила его.
– Пойдём покажу, где я его нашёл, там наверняка осталось и на твою долю, – засмеялся отец.
Я кивнула и радостно зашагала следом за ним, аккуратно положив боровик в корзинку.
В лесу дивно пахло травой, мокрой землёй, а ещё – грибами. Этот грибной дух не спутать ни с чем тому, кто, как я, с самого детства всюду ходил за папой-грибником. Свой первый боровик я нашла в полтора года, когда мама повела меня в кустики справить естественную надобность.
Вокруг стояла тишина, нарушаемая только шелестом листвы и пением птиц. Для жителей города это удивительное ощущение – ведь в любом парке слышно шум автотрассы. А сейчас я не слышала ничего, кроме наших шагов, ветра в кронах деревьев и чириканья какой-то невидимой птички.
– Папа, – позвала я.
– Да, доченька?
– Скажи, а почему ты так долго не любил маму?
От неожиданности отец оступился и чуть не выронил корзину с грибами. Я улыбнулась, глядя, как он собирает выскочивших из неё боровиков.
– Э-э-э… В связи с чем вопрос?
– Ну просто интересно стало. Глядя на вас сейчас, трудно поверить, что мамина история любви… точнее, ваша история любви – правда. Не понимаю, как ты мог не любить её.
Как я ни старалась смягчить свой голос, в нём слышалось осуждение.
Папа вздохнул, остановился и сел на поваленное дерево, лежавшее неподалёку. Недолго думая, я устроилась рядом, приготовившись слушать.
Такими уж были мои родители – они никогда не отлынивали от важных для меня разговоров. Вот я – да, отлынивала, а папа с мамой всегда отвечали на мои архиважные вопросы. И только после того, как их не стало, я поняла, насколько это было удивительно… и ценно для меня.
– Понимаешь, дочка, все люди меняются с течением времени. То, что тебе кажется правильным решением сейчас, через год будет казаться невыносимой глупостью, и наоборот. Вот так и я… Ты ведь слышала нашу историю со стороны мамы и восприняла её тоже со стороны мамы. А теперь попробуй представить себя на моём месте. Представь, что ты встречаешься с девушкой, которую любишь, а потом оказывается, что эта девушка тебе изменяет. А другая девушка, которую ты считаешь своим другом, любит тебя совсем не как друга. Тут есть, от чего свихнуться, тебе так не кажется?
Подумав, я согласно кивнула.
– Вот и я… С одной стороны, я понимал, что общение со мной приносит Лизхен только боль, а с другой – не мог от неё отказаться. Каждый раз, когда я решал – всё, больше я ей не звоню, пора это прекращать – мне через пару дней становилось невыносимо. Твоя мама, Наташа, обладает удивительным даром – дарить тем, кто её окружает, тепло и свет, спокойствие и радость. Ты знаешь это не хуже меня. И рядом с ней я действительно оживал. И каждый бы ожил, зная, что его любит такая прекрасная девушка!
Я хотела возмутиться, но отец опередил меня:
– Я знаю, Наташа – я эгоист. И если бы на моём месте была Лизхен, она бы смогла отказаться от общения со своим несчастным и влюблённым другом. А я вот не смог. Но в конечном счёте, дочка, разве не привёл этот мой эгоизм к нашему совместному счастью? А вот что было бы, будь я так же благороден, как твоя мама, – ещё неизвестно… Скорее всего, мы жили бы, как многие люди – с нелюбимыми под боком, страдая от того, что расстались друг с другом.
Я вздохнула. Сказать на это мне было нечего. Действительно, если бы на месте отца была мама… я точно не появилась бы на свет.
– Мне нравилась Лизхен, всегда нравилась. И если бы она не призналась мне в любви столь поспешно, возможно, я бы сам стал за ней ухаживать. Но то письмо с признанием страшно напугало меня. И я стал бояться своих чувств, дочка. Ты сейчас вряд ли сможешь понять это, но, поверь, такое поведение свойственно многим молодым мужчинам. Особенно свободолюбивым. Я понимал, что Лиза может ограничить мою свободу. Есть такие девушки, с которыми возможны только серьёзные отношения, и никак иначе. Твоя мама как раз из таких. И поэтому я сам отталкивал её, когда начинал бояться, что Лизхен опять становится мне немного больше, чем друг. Мне до сих пор стыдно, когда я вспоминаю, как я тогда себя вёл и что говорил ей.
Отец поморщился. Да уж, «стыдно»… Я была готова убить его за то, что он так обидел мою маму.
– До сих пор не понимаю, как она смогла тебя простить, – буркнула я. – Я бы точно не смогла. Никогда в жизни!
Вскинувшись, я вдруг увидела, что папа смотрит на меня и улыбается.
– Ты – наша дочь, Наташа. И поэтому я искренне сомневаюсь, что ты в будущем будешь столь же принципиальна, как сейчас. Понимаешь, когда мы слышим чужие истории, читаем книги или смотрим фильмы, мы воспринимаем это… отвлечённо, что ли. А когда такое происходит в собственной жизни… Здесь всё видится несколько с другой стороны, дочка. Когда смотришь в глаза человеку, которого любишь, и знаешь, что он любит тебя и жалеет о своём поступке… Простить легко, дочка.
Почти то же самое мне сказала мама несколько лет назад, когда я плакала из-за Антона. Насколько похожими всегда были мысли и чувства моих родителей… Словно они – не два разных человека, а один, просто родившийся почему-то в двух телах.
Впрочем, возможно, так оно и было.
Я смотрела на отца, чьи голубые глаза смеялись, на его искреннюю улыбку, и поневоле тоже начинала улыбаться…
И в тот момент я почувствовала, что тяжесть наконец спала с моего сердца. Эта тяжесть поселилась там, когда мама рассказала их с папой историю любви. И отец, такой идеальный, вдруг увиделся мне совершенно в другом свете. Эгоистичного и холодного человека, который, не смущаясь, унижал любившую его девушку.
Но теперь, после его слов, смотря на его улыбку, я поняла, что больше не злюсь. Наверное, так же было и с мамой…
«Все люди ошибаются, дочка… Простить было легко».
– Я очень люблю твою маму, – тихо сказал отец. И пусть он улыбался, глаза его были серьёзными.
– Я знаю, – кивнула я. – А я люблю вас.
Прислонившись к холодному стеклу дверцы книжного шкафа, я повторяла эту фразу, как молитву:
– Я люблю вас… Люблю… Больше, чем я могла тогда себе представить.
Воспоминание об отце прогнало последний страх из моей души. Я больше не думала о предстоящей встрече с Громовым… Всё равно её не избежать, так какой смысл трястись?
Да и разве она имеет значение? Ничто больше не имеет значения. Ничто, кроме моих воспоминаний.
Вся жизнь – воспоминание… Наверное, так и становятся снежными королевами. Когда понимаешь, что потерял самое важное, что было в твоей жизни, в душе поселяется холод.
Утро первого сентября встретило меня запахом цветов. Он навязчиво лез мне в ноздри, когда я спускалась по лестнице и когда шла к метро, а в вагоне многочисленные школьники и их родители пихали свои букеты всем окружающим в лицо, и я закрывала глаза, лишь бы не видеть…
Два гроба и море цветов. Сладкий, тошнотворный запах бутонов роз, лилий, нарциссов, гвоздик. Каких только цветов там не было!
Ненавижу.
Настроение и так было не аховое, а после всех этих букетов испортилось окончательно. Поэтому в издательство вошла уже не снежная королева. Медуза Горгона, однозначно.
На работе ещё никого не было, кроме охранников, разумеется, которые поперхнулись своими приветствиями, наткнувшись на мой хмурый взгляд.
Я поднялась на наш этаж и, уже достав ключ от кабинета из сумочки, обнаружила, что он открыт. Это означало, что кто-то уже пришёл…
В нашем со Светочкой кабинете никого не было. Только количество сваленных на мой стол документов, книжек и папок с рукописями говорило о том, что ждёт меня сегодня настоящий трындец. И не только сегодня, судя по всему.
Я тихо прошла на своё место. Села, включила компьютер, прислушиваясь к звукам из кабинета Громова. Мой начальник там явно был – я слышала его тихие шаги.
Писем на почте было не очень много – значит, Света её всё же чистила, за что я ей при случае обязательно скажу спасибо. Теперь нужно разобраться в том, что вообще здесь без меня происходило… Ага… вот и отчёт по совещаниям…
Я так погрузилась в служебные документы, что не заметила, как открылась дверь кабинета Громова, и он собственной персоной оттуда вышел. Очнулась я, услышав его тихий голос.
– Наташа.
Я вздрогнула. Зачем-то вскочила с места, изо всех сил сжимая пальцами верхнюю книжку в стопочке с сигнальными экземплярами.
– Доброе утро, Максим Петрович.
Мой голос прозвучал спокойно, что не могло не радовать. Но когда я посмотрела на Громова…
Клянусь, я ни разу не видела у него такого выражения лица. Он сейчас был похож на человека, который очень долго не ел, и вот – ему наконец принесли на блюдечке вкусный тортик… или курочку…
Мне захотелось залезть под стол. Причём желание было таким сильным, что я изо всех сил сжала эту несчастную книжку.
Некоторое время он молчал, просто пожирая меня своими сверкающими глазами. Как я выдержала этот взгляд – не знаю, но я не отвернулась.
Прошло несколько долгих минут, прежде, чем Громов наконец тихо сказал:
– Как отдохнула?
– Хорошо, – ответила я тем же бесстрастным, ровным голосом, который ещё ни разу меня не подводил. – А вы?
И тут – о чудо! – Максим Петрович наконец отвёл глаза.
– Тоже неплохо. Будь добра, разберись сегодня во всех накопившихся делах, завтра у нас совещание по новинкам, – сказал он, глядя куда-то вбок. – И… там на столе несколько рукописей, по которым ты должна написать заключение. Это просьба отдела маркетинга.
И, развернувшись, Громов скрылся в своём кабинете.
Только после этого я наконец смогла вдохнуть полной грудью. Надо же… Я так боялась этой встречи, боялась выяснения отношений, а ничего не последовало. Он даже не попытался ко мне приблизиться!
Я опустилась на стул, чувствуя себя очень странно. С одной стороны, я была рада этому… А с другой…
Мне самой до боли хотелось к нему прикоснуться.
Через полчаса в кабинет ворвалась Светочка. Порывисто обняв меня, подруга заявила:
– Так, Зотова, пока я не забыла – с тебя двести рублей Громову на день рождения.
Я зависла.
– Э-э? А когда у него день рождения?
– Послезавтра. Тридцать девять лет исполнится. Большой мальчик, – и, хихикнув, Светочка скрылась под столом в поисках своих туфель, которые она вечно раскидывала по всему свободному пространству.
Я закусила губу. И чего теперь делать? Дарить ему что-нибудь от себя или нет? А если дарить – то что?
– Свет?
– Ась?
– А от коллектива мы что дарить будем?
– Чего-чего. Будто ты сама не знаешь? Премию в конвертике. Если учесть, что послезавтра по поводу его дня рождения намечается большой банкет, она ему более чем пригодится. Такую прорву народу прокормить – это ж куча денег нужна.
– И пропоить, – вздохнула я.
– Это само собой!
До конца этого дня Громов меня не потревожил. Я видела его ещё пару раз, но Максим Петрович меня игнорировал. Уходил по своим делам, принимал у себя других людей, а меня для него словно не существовало. Как будто я до сих пор в отпуске была.
Ну и ладно. Можно подумать, мне очень нужно его общество!
Почти то же самое повторилось на следующий день. И – хотя на совещании мы сидели рядом и даже выступали единой силой – я чувствовала между нами стену отчуждения. Впрочем, никто, кроме нас самих, этого не замечал. Хотя я была уверена, что Светочка всё видит. Она ведь всегда всё замечала. Но, тем не менее – подруга молчала. Она всегда чувствовала, когда лучше промолчать.
А потом наступила среда, день рождения Громова. В этот день мы работали до двух, а потом, как выражалась Светочка, наступало время «официальной пьянки». И на эту пьянку Максим Петрович привёз кучу алкоголя и продуктов, часть из которых свалил у себя в комнате, а вторую – запихал в холодильник. На количество спиртного и съестного мне было страшно смотреть.
На продукты и выпивку Громов не поскупился. Столы в переговорных – трех смежных комнатах для встреч редакторов с авторами – просто ломились. На моей памяти такое было лишь однажды – когда справляли 60-летие Королёва.
И ровно в два часа дня началось то, ради чего многие сегодня пришли на работу, – «официальная пьянка». Тосты, поздравления, целования-обнимания… Я никак не могла осилить даже один бокал шампанского, глядя, как странно похудевший и осунувшийся Громов стоически выдерживает потоки лести, льющиеся со всех сторон.
– Наталья Владимировна, а что же вы! – воскликнул вдруг кто-то. – Что же вы не поздравите своего начальника?!
Я посмотрела на того, кто так настойчиво просил меня высказаться. Молотов. И в глазах у него – колючки. Что ж, этого следовало ожидать.
Все замолчали. Я вздохнула. Так было всегда, ещё со школы. Когда я начинала говорить, все непроизвольно замолкали. И я до сих пор не могла понять, в чём причина такого внимания.
Но я не видела никого, кроме Громова. Он смотрел на меня совершенно… равнодушно, лишь с лёгкой улыбкой на губах. Я до боли в костяшках пальцев сжала бокал с шампанским.
– С удовольствием. Хотя я не очень хорошо умею произносить тосты, поэтому буду краткой. Максим Петрович, здоровья вам и всем вашим близким. Терпения и спокойствия на нашей нервной работе.
