– Думаешь, он простит меня?
– Не сомневаюсь. И ты тоже не сомневайся, пчёлка.
Мы обнялись, и Антон в последний раз поцеловал меня в губы.
– Будь счастлива.
– Антон… – прошептала я. – Я хочу, чтобы ты помнил – ты занимаешь в моём сердце одно из главных мест. Я люблю тебя, и я принадлежу тебе, и всегда буду принадлежать, потому что ты мой самый близкий друг.
Антон ласково провёл ладонью по моей щеке и сказал:
– Я знаю, пчёлка. А теперь иди. Иначе я просто не смогу тебя отпустить.
Последнее порывистое объятие, лихорадочные слова любви, которые он шептал мне на ухо…
А потом я ушла. Не оборачиваясь, чтобы не видеть его лица и обжигающих голубых глаз, которые сейчас смотрели на меня с мукой и отчаянием.
Я знала, как это больно и трудно. Но чем хуже тебе сейчас, Антон, тем лучше и легче будет потом…
Я верю. Я знаю.
В самолёте я пыталась уснуть, но так и не смогла. Меня трясло, когда я думала о предстоящей встрече с Максимом… Что, если он не сможет простить? Если он выгонит меня?
А ещё я думала о том, что мне говорить Лике… Если с Максимом всё было понятно, то как разговаривать с девочкой? Я не знала. И от ужаса и отчаяния у меня темнело в глазах.
Сможет ли она простить меня?
Когда я, получив свой багаж, выходила из терминала, то чуть не уронила сумку, увидев прямо перед собой лицо Мира.
Он был здесь, в белом спортивном костюме, и смотрел на меня с такой шальной радостью в глазах, что я поневоле улыбнулась.
И побежала вперёд. А в следующую секунду уже повисла на его шее, с удовольствием вдыхая аромат скошенной травы и весеннего солнца, которым всегда пахла его кожа.
– Я знал, что ты вернёшься, – сказал Мир с улыбкой в голосе.
– Спасибо тебе за всё.
Он поставил меня на землю, в одну руку взял сумку, в другую – мою ладонь и повёл прочь из аэропорта.
Мир сразу повёз меня в издательство. И я не сопротивлялась, понимая, что чем скорее поговорю с Максимом, тем лучше. Тем более, что рабочий день вот-вот начнётся.
– Прежде чем ты пойдёшь разбираться с Громовым, я хотел тебе кое-что рассказать, – сказал Рашидов, когда мы подъехали к зданию «Радуги». – Знаешь ли ты, девочка моя, почему именно Максиму предложили должность главного редактора?
– Нет… А это имеет значение?
– Имеет. Понимаешь, Наташа, его позвали по просьбе Ломова. Я это знаю точно, потому что после единственной встречи с Максимом Мишка пришёл ко мне и сказал, что я должен добиться, чтобы именно Громов стал главным редактором. Когда я спросил, почему, он ответил, что вы подходите друг другу. И если он ещё хоть что-то понимает в жизни, то вы будете вместе.
Я смотрела на Мира с изумлением.
– Да, Наташ, я тоже очень удивился. И, чего греха таить, не поверил. Теперь понял, насколько Миша хорошо знал тебя и разбирался в людях.
Я застыла на месте, не в силах осознать… То есть Максим появился в моей жизни благодаря воле Михаила Юрьевича? Какие причудливые узоры ты плетёшь, судьба…
– А теперь иди, девочка моя. Рабочий день уже начался. Удачи тебе. Позвони мне вечером, пожалуйста.
– Если останусь жива, – кивнула я. Мир рассмеялся.
– Куда ты денешься…
Заходя в издательство, я почему-то вспомнила, как пришла сюда в первый раз. Как тряслась от страха, поднимаясь по лестнице, как недоумевала, что я вообще здесь делаю – такая маленькая и неопытная.
И теперь я, мудрая и взрослая, чувствовала себя похожим образом. Последние несколько лет меня ни разу не посещало подобное ощущение страха и беспомощности. Отчаяния и надежды. И, конечно же, стыда.
Охранники ничего не сказали, только поздоровались. Хотя, если учесть, что с начала рабочего времени в этом году прошло полторы недели, приказ о моём увольнении должен быть уже подписан, и всем отделам известно, что снежная королева в «Радуге» больше не работает.
Может, Королёв ещё не успел его подписать? Подумав так, я поспешила наверх, к кабинету генерального, надеясь перехватить эту бумажку, надеясь, что не придётся потом всем отделам объяснять своё неожиданное воскресение из уволенных.
Судя по реакции Кати, моё появление её ничуть не удивило.
– Привет, Наташ, – она приветливо улыбнулась. – Ты к Сергею Борисовичу?
– Да, – я кивнула.
– Секундочку.
Катя набрала внутренний номер генерального.
– Сергей Борисович, к вам Зотова. Да, конечно, – она положила трубку. – Проходи.
Я кивнула и толкнула дверь в кабинет Королёва.
Сергей Борисович сидел за своим столом и улыбался. И прямо перед ним лежало моё заявление… на котором не было ни единой подписи, кроме подписи Громова.
– Я знал, что ты вернёшься, – повторил Королёв слова Мира, – поэтому и не подписывал твоё заявление.
– Почему вы так думали, Сергей Борисович? – поинтересовалась я, подходя ближе. Королёв хмыкнул.
– Потому что ты не совершаешь настолько глупых поступков, – ответил он, протягивая мне заявление. – За эти пять с половиной лет я успел убедиться в том, насколько ты умная девочка. Поэтому я знал, что ты передумаешь.
Я взяла в руки доказательство собственной глупости. Неровная, нервная подпись Громова красовалась в нижнем правом углу… Бедный Максим.
– Он принёс мне эту бумажку сразу, не сходив к Ивану Фёдоровичу. Я не говорил Громову, что до сих пор не подписал её. Поэтому иди, объясняйся сама. Надеюсь, вы уладите это недоразумение.
Я кивнула и направилась к выходу из кабинета. Уже на пороге меня догнали тихие слова Сергея Борисовича:
– Никогда не видел Максима в таком состоянии…
Я так быстро бежала вниз, в редакцию, что чуть не подвернула ногу. Не видя лиц, не слыша голосов здоровающихся со мной людей…
На пороге нашего со Светочкой кабинета я остановилась, переводя дыхание. Глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь в коленках… И вошла внутрь.
Увидев меня, Светочка на миг окаменела. А в следующую секунду сорвалась с места, подбежала ко мне и, сжав своими руками мои плечи, завопила:
– Зотова!! Ты что творишь?!
Я захлопнула дверь и неуверенно спросила:
– В смысле?
– В прямом! – подруга зло сощурилась. – Ты что с мужиком творишь, а?! За эти полторы недели Максим Петрович превратился в свою бледную тень! Разговаривает так, как будто завтра помрёт, на обед не ходит, задерживается допоздна, похудел, в глазах – тоска. Ты обалдела? Нафига ты от него ушла? А уволилась зачем? И самое главное – зачем ты сейчас сюда припёрлась, после всего того, что натворила?
Слышать такие слова от Светочки почему-то было невыносимо.
– Я пришла для того, чтобы попросить прощения. И сказать Максиму, что я люблю его.
В этот момент подруга будто сдулась, как проколотый воздушный шарик. Плечи опустились, из глаз исчезли обида и злоба, и она, вздохнув, произнесла:
– Наконец-то допёрло.
– А что, – я смущённо улыбнулась, – до тебя допёрло раньше?
– Гораздо! У меня тут под боком такой роман происходил, закачаешься! Да вы друг другу с первого взгляда понравились, просто головы сами себе заморочили глупостями всякими. Наташ, Максим Петрович по тебе с ума сходит! Мужик, видимо, впервые в жизни влюбился по-настоящему, а тут вдруг такая подлянка – любимая женщина сваливает непонятно куда, даже не простившись!
– Откуда ты знаешь, что я не простилась? – виновато прошептала я.
– Максим Петрович как-то сказал себе под нос, наверное, думал, что я не слышу. С горечью такой, я чуть не завыла. У тебя что-то с мозгами случилось, Наташ? Зачем ты это всё, а?
Я вздохнула. Светочка, глядя в мои виноватые глаза, усмехнулась и махнула рукой.
– Ладно, не моё это дело. Громова сейчас нет, на какую-то встречу с утра поехал, но приедет где-то через полчаса. Иди, подожди в его кабинете. Как только он придёт, я уйду и дверь запру, чтобы вас никто не беспокоил. Ругайтесь, сколько влезет. Только чтобы помирились! А то убью нафиг.
– Кого? – я улыбнулась.
– Обоих! – фыркнула Светочка, заталкивая меня в кабинет Максима.
Я ждала Громова, сидя на диване, рассматривая окружающую обстановку. Она неуловимо изменилась. А ещё я с ужасом учуяла в воздухе тонкий аромат коньяка. И вспомнила рассказ Лены о том, как Максим ушёл в запой после её признания…
А ещё я вспоминала, как однажды в Болонье Громов рассказывал мне о своих родителях. Почему я не подумала об этом раньше? Ревнивый отец, который испортил жизнь матери… Теперь я понимала, откуда в Максиме взялась эта ревность. А ещё я понимала, что он всё-таки не похож на своего отца и справится с ней очень быстро.
Услышав шаги и голос Громова, я вскочила с дивана, нервно разглаживая пальцами несуществующие складки на ткани кофточки. Сердце лихорадочно стучало, слепым котёнком тыкаясь в рёбра.
Дверь открылась, и вошёл Максим. Он замер на пороге, заметив меня, а я с жадностью смотрела на любимое лицо, впитывая каждую чёрточку… С горечью увидела седую прядь на виске, которой не было раньше, синяки под глазами, скорбные морщинки в уголках губ…
– Я люблю тебя, – выдохнула я, делая первый шаг навстречу. Максим вздрогнул, как от удара.
– Я пришла, чтобы сказать тебе об этом. И о том, что жалею о своём отъезде. И о том, что не простилась. Не выслушала тебя. Прости меня, Максим.
Он медленно подошёл ко мне и схватил за руки.
– Это не сон? – выдохнул Громов, прижимая мои ладони к губам. – Пожалуйста, скажи мне, что это не сон!
– Нет, – я покачала головой и улыбнулась. – Совершенно точно – это не сон. И я могу повторить – я тебя люблю. И теперь я даже знаю, когда это началось… С твоего самого первого рукопожатия и слов: «Для меня будет настоящей честью с вами работать».
Ни разу за всё время я не видела у Максима такого выражения лица. Полубезумного-полусчастливого. Его глаза светились надеждой и верой в чудо. Так светятся глаза у детей в предвкушении новогодних подарков.
А потом он обнял меня. Уткнулся носом в макушку и прошептал:
– И ты меня прости. За недоверие и за… за грубость. Я так жалею, родная моя. Всё, что было со мной в этой жизни, оказалось ненастоящим… И когда я столкнулся с тобой, такой искренней, чистой, умеющей любить, верить, жить и не отчаиваться вопреки всему, я понял, что это такое – любовь. Не к детям, заслужившим её по праву рождения, а к чужому человеку, к женщине. Я никогда не чувствовал ничего подобного, Наташа… И я никогда не ревновал… раньше. Прости меня за это безумие, за то, что был груб. Каждый день после того, как ты ушла, я ругал и проклинал сам себя. Я не думал, что способен на такое, и мне было противно осознавать это, ведь своим поступком я напомнил себе отца в его безумной ревности к матери. Прости меня, родная… я отчаянно боюсь тебя потерять.
– И ты меня прости за то, что забыла, с кем ты общался в течение двадцати лет. Лена ведь живёт ненастоящим, она научила тебя не доверять людям.
Максим посмотрел мне в глаза. Я ободряюще улыбнулась. Взгляд его был виноватым.
– Я больше никогда не буду так груб с тобой, обещаю.
– Я знаю, что не будешь. И не ревнуй. Ты – мой единственный.
Когда он, шепнув «я люблю тебя», поцеловал меня, в душе что-то запело. Тихонько так, но очень радостно. Уже больше четырёх лет я не слышала песен в своей душе… И вот, благодаря Максиму, они вернулись.
Счастье наполняло меня, бурлило в крови, как пузырьки шампанского.
Мама! Ты видишь? Я смогла!
Я полюбила.
Мы сбежали с работы под радостный смех Светочки. Максим, улыбаясь, тащил меня за собой за руку к машине и, усадив наконец на сиденье рядом, сказал:
– Я ведь совсем забыл кое о чём. Ты, наверное, не поверишь.
– Не поверю во что? – я улыбалась.
– Лена согласилась на развод.
От радостного удивления перехватило дыхание.
– Да-да. Я ведь говорил тебе, что Лена не такой уж плохой человек. Она поняла, что я хочу быть с тобой. И девочки тоже останутся с нами. Они уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно сделать выбор.
Максим взял меня за руку, привлёк к себе и проникновенно прошептал:
– Ну так что, Наталья Владимировна Зотова, вы согласны стать моей женой?
Я смогла только кивнуть, потому что мой язык от счастья совсем онемел и повиноваться отказывался. На губах Максима расцвела счастливая улыбка.
– Тогда поедем, встретим девочек. У них как раз скоро занятия в школе закончатся.
Громов выпустил меня из объятий и повернул ключ зажигания. Я закусила губу.
– Максим… Я хотела спросить… Как там Лисёнок… и Лика…
Он посмотрел на меня уже без улыбки. Вздохнул.
– Лисёнок… ей я сказал, что ты уехала в командировку. Решил, что она постепенно свыкнется и что-то поймёт сама. А Лика… У неё была истерика. Она плакала целых три дня, кидалась на меня, кричала, что это я во всём виноват, не хотела ничего слушать, запиралась в комнате и ревела в подушку. Я никогда не видел свою дочь в таком состоянии. В конце концов Лика просто вновь замкнулась в себе… Стала прежней, в общем.
– Думаешь, она простит меня? – спросила я, замирая от тревожного предчувствия.
– Я не знаю, Наташ… Надеюсь…
В этот яркий зимний день светило солнце, прорываясь сквозь редкие облака на голубом небе. Мы ехали за девочками, я наблюдала, как солнечные лучи мелькают в окнах, превращая их на миг в сверкающие зеркала, и наслаждалась жизнью.
Впервые за последние годы я была рада, что жива. Что не погибла в автокатастрофе вместе с родителями. Что встретила Максима и девочек… И полюбила их. Только эта любовь смогла спасти меня, вытащить из бездны, в которую я постепенно проваливалась, как в сугроб.
И как радостно было осознавать, что я нужна и им тоже. Я – не просто бесплотная тень самой себя, не никчёмное существо, я – человек, которого любят. Я нужна!
И улыбалась, вспоминая о том, что это такое – быть счастливой.
Только одно омрачало моё настроение. Я думала о Лике, и сердце тревожно сжималось. Я предала её… а ведь я была первым человеком, которому доверилась эта одинокая девочка.
Именно так – одинокая. И одинока она была намного больше, чем я. Одиночество при живых родителях… Меня после смерти мамы с папой поддерживали Михаил Юрьевич, Аня и Антон, Светочка… У меня была любимая работа. А у Лики не было никого, кроме маленькой сестры, которую нужно было беречь от причуд собственной матери. Максим видел в ней копию Лены и не хотел вникать в проблемы трудного подростка.
Если я сама посадила себя в золотую клетку одиночества, то Лику туда засунули насильно, в одночасье лишив детства.
И тут появилась я. Я подарила ей детство, и Лика полюбила меня, научилась доверять, открыла мне свою израненную душу. А потом я уехала, даже не простившись, и этим отняла у Лики всё – во второй раз в жизни. И я ненавидела саму себя за этот поступок.
Я сжимала кулаки и, закрывая глаза, молилась только об одном – хоть бы она смогла простить… Потому что теперь я была уверена, что больше никогда не предам Лику. И сделаю всё, чтобы стать для неё хорошей матерью… Матерью, которой у нее никогда не было, но которая была у меня.
Мы подъехали к школе, и я сразу заметила красную куртку Лисёнка, и бирюзовую – Лики. Они стояли рядом, и рука Лики лежала на плече у Алисы.
Когда мы с Громовым вышли из машины, Лисёнок кинулась вперёд и немедленно повисла у меня на шее.
– Наташа! – воскликнула она. – Я знала, что ты вернёшься.
Я улыбнулась. Уже третий человек знал, что я вернусь… А был ли другой вариант развития событий? Наверное, нет.
Я перевела взгляд на Лику. Она стояла в двух шагах от меня, бледная, и кусала губы. В зелёных глазах плескалась целая буря эмоций.
– Не сомневаюсь. И ты тоже не сомневайся, пчёлка.
Мы обнялись, и Антон в последний раз поцеловал меня в губы.
– Будь счастлива.
– Антон… – прошептала я. – Я хочу, чтобы ты помнил – ты занимаешь в моём сердце одно из главных мест. Я люблю тебя, и я принадлежу тебе, и всегда буду принадлежать, потому что ты мой самый близкий друг.
Антон ласково провёл ладонью по моей щеке и сказал:
– Я знаю, пчёлка. А теперь иди. Иначе я просто не смогу тебя отпустить.
Последнее порывистое объятие, лихорадочные слова любви, которые он шептал мне на ухо…
А потом я ушла. Не оборачиваясь, чтобы не видеть его лица и обжигающих голубых глаз, которые сейчас смотрели на меня с мукой и отчаянием.
Я знала, как это больно и трудно. Но чем хуже тебе сейчас, Антон, тем лучше и легче будет потом…
Я верю. Я знаю.
В самолёте я пыталась уснуть, но так и не смогла. Меня трясло, когда я думала о предстоящей встрече с Максимом… Что, если он не сможет простить? Если он выгонит меня?
А ещё я думала о том, что мне говорить Лике… Если с Максимом всё было понятно, то как разговаривать с девочкой? Я не знала. И от ужаса и отчаяния у меня темнело в глазах.
Сможет ли она простить меня?
Когда я, получив свой багаж, выходила из терминала, то чуть не уронила сумку, увидев прямо перед собой лицо Мира.
Он был здесь, в белом спортивном костюме, и смотрел на меня с такой шальной радостью в глазах, что я поневоле улыбнулась.
И побежала вперёд. А в следующую секунду уже повисла на его шее, с удовольствием вдыхая аромат скошенной травы и весеннего солнца, которым всегда пахла его кожа.
– Я знал, что ты вернёшься, – сказал Мир с улыбкой в голосе.
– Спасибо тебе за всё.
Он поставил меня на землю, в одну руку взял сумку, в другую – мою ладонь и повёл прочь из аэропорта.
Мир сразу повёз меня в издательство. И я не сопротивлялась, понимая, что чем скорее поговорю с Максимом, тем лучше. Тем более, что рабочий день вот-вот начнётся.
– Прежде чем ты пойдёшь разбираться с Громовым, я хотел тебе кое-что рассказать, – сказал Рашидов, когда мы подъехали к зданию «Радуги». – Знаешь ли ты, девочка моя, почему именно Максиму предложили должность главного редактора?
– Нет… А это имеет значение?
– Имеет. Понимаешь, Наташа, его позвали по просьбе Ломова. Я это знаю точно, потому что после единственной встречи с Максимом Мишка пришёл ко мне и сказал, что я должен добиться, чтобы именно Громов стал главным редактором. Когда я спросил, почему, он ответил, что вы подходите друг другу. И если он ещё хоть что-то понимает в жизни, то вы будете вместе.
Я смотрела на Мира с изумлением.
– Да, Наташ, я тоже очень удивился. И, чего греха таить, не поверил. Теперь понял, насколько Миша хорошо знал тебя и разбирался в людях.
Я застыла на месте, не в силах осознать… То есть Максим появился в моей жизни благодаря воле Михаила Юрьевича? Какие причудливые узоры ты плетёшь, судьба…
– А теперь иди, девочка моя. Рабочий день уже начался. Удачи тебе. Позвони мне вечером, пожалуйста.
– Если останусь жива, – кивнула я. Мир рассмеялся.
– Куда ты денешься…
Заходя в издательство, я почему-то вспомнила, как пришла сюда в первый раз. Как тряслась от страха, поднимаясь по лестнице, как недоумевала, что я вообще здесь делаю – такая маленькая и неопытная.
И теперь я, мудрая и взрослая, чувствовала себя похожим образом. Последние несколько лет меня ни разу не посещало подобное ощущение страха и беспомощности. Отчаяния и надежды. И, конечно же, стыда.
Охранники ничего не сказали, только поздоровались. Хотя, если учесть, что с начала рабочего времени в этом году прошло полторы недели, приказ о моём увольнении должен быть уже подписан, и всем отделам известно, что снежная королева в «Радуге» больше не работает.
Может, Королёв ещё не успел его подписать? Подумав так, я поспешила наверх, к кабинету генерального, надеясь перехватить эту бумажку, надеясь, что не придётся потом всем отделам объяснять своё неожиданное воскресение из уволенных.
Судя по реакции Кати, моё появление её ничуть не удивило.
– Привет, Наташ, – она приветливо улыбнулась. – Ты к Сергею Борисовичу?
– Да, – я кивнула.
– Секундочку.
Катя набрала внутренний номер генерального.
– Сергей Борисович, к вам Зотова. Да, конечно, – она положила трубку. – Проходи.
Я кивнула и толкнула дверь в кабинет Королёва.
Сергей Борисович сидел за своим столом и улыбался. И прямо перед ним лежало моё заявление… на котором не было ни единой подписи, кроме подписи Громова.
– Я знал, что ты вернёшься, – повторил Королёв слова Мира, – поэтому и не подписывал твоё заявление.
– Почему вы так думали, Сергей Борисович? – поинтересовалась я, подходя ближе. Королёв хмыкнул.
– Потому что ты не совершаешь настолько глупых поступков, – ответил он, протягивая мне заявление. – За эти пять с половиной лет я успел убедиться в том, насколько ты умная девочка. Поэтому я знал, что ты передумаешь.
Я взяла в руки доказательство собственной глупости. Неровная, нервная подпись Громова красовалась в нижнем правом углу… Бедный Максим.
– Он принёс мне эту бумажку сразу, не сходив к Ивану Фёдоровичу. Я не говорил Громову, что до сих пор не подписал её. Поэтому иди, объясняйся сама. Надеюсь, вы уладите это недоразумение.
Я кивнула и направилась к выходу из кабинета. Уже на пороге меня догнали тихие слова Сергея Борисовича:
– Никогда не видел Максима в таком состоянии…
Я так быстро бежала вниз, в редакцию, что чуть не подвернула ногу. Не видя лиц, не слыша голосов здоровающихся со мной людей…
На пороге нашего со Светочкой кабинета я остановилась, переводя дыхание. Глубоко вздохнула, пытаясь унять дрожь в коленках… И вошла внутрь.
Увидев меня, Светочка на миг окаменела. А в следующую секунду сорвалась с места, подбежала ко мне и, сжав своими руками мои плечи, завопила:
– Зотова!! Ты что творишь?!
Я захлопнула дверь и неуверенно спросила:
– В смысле?
– В прямом! – подруга зло сощурилась. – Ты что с мужиком творишь, а?! За эти полторы недели Максим Петрович превратился в свою бледную тень! Разговаривает так, как будто завтра помрёт, на обед не ходит, задерживается допоздна, похудел, в глазах – тоска. Ты обалдела? Нафига ты от него ушла? А уволилась зачем? И самое главное – зачем ты сейчас сюда припёрлась, после всего того, что натворила?
Слышать такие слова от Светочки почему-то было невыносимо.
– Я пришла для того, чтобы попросить прощения. И сказать Максиму, что я люблю его.
В этот момент подруга будто сдулась, как проколотый воздушный шарик. Плечи опустились, из глаз исчезли обида и злоба, и она, вздохнув, произнесла:
– Наконец-то допёрло.
– А что, – я смущённо улыбнулась, – до тебя допёрло раньше?
– Гораздо! У меня тут под боком такой роман происходил, закачаешься! Да вы друг другу с первого взгляда понравились, просто головы сами себе заморочили глупостями всякими. Наташ, Максим Петрович по тебе с ума сходит! Мужик, видимо, впервые в жизни влюбился по-настоящему, а тут вдруг такая подлянка – любимая женщина сваливает непонятно куда, даже не простившись!
– Откуда ты знаешь, что я не простилась? – виновато прошептала я.
– Максим Петрович как-то сказал себе под нос, наверное, думал, что я не слышу. С горечью такой, я чуть не завыла. У тебя что-то с мозгами случилось, Наташ? Зачем ты это всё, а?
Я вздохнула. Светочка, глядя в мои виноватые глаза, усмехнулась и махнула рукой.
– Ладно, не моё это дело. Громова сейчас нет, на какую-то встречу с утра поехал, но приедет где-то через полчаса. Иди, подожди в его кабинете. Как только он придёт, я уйду и дверь запру, чтобы вас никто не беспокоил. Ругайтесь, сколько влезет. Только чтобы помирились! А то убью нафиг.
– Кого? – я улыбнулась.
– Обоих! – фыркнула Светочка, заталкивая меня в кабинет Максима.
Я ждала Громова, сидя на диване, рассматривая окружающую обстановку. Она неуловимо изменилась. А ещё я с ужасом учуяла в воздухе тонкий аромат коньяка. И вспомнила рассказ Лены о том, как Максим ушёл в запой после её признания…
А ещё я вспоминала, как однажды в Болонье Громов рассказывал мне о своих родителях. Почему я не подумала об этом раньше? Ревнивый отец, который испортил жизнь матери… Теперь я понимала, откуда в Максиме взялась эта ревность. А ещё я понимала, что он всё-таки не похож на своего отца и справится с ней очень быстро.
Услышав шаги и голос Громова, я вскочила с дивана, нервно разглаживая пальцами несуществующие складки на ткани кофточки. Сердце лихорадочно стучало, слепым котёнком тыкаясь в рёбра.
Дверь открылась, и вошёл Максим. Он замер на пороге, заметив меня, а я с жадностью смотрела на любимое лицо, впитывая каждую чёрточку… С горечью увидела седую прядь на виске, которой не было раньше, синяки под глазами, скорбные морщинки в уголках губ…
– Я люблю тебя, – выдохнула я, делая первый шаг навстречу. Максим вздрогнул, как от удара.
– Я пришла, чтобы сказать тебе об этом. И о том, что жалею о своём отъезде. И о том, что не простилась. Не выслушала тебя. Прости меня, Максим.
Он медленно подошёл ко мне и схватил за руки.
– Это не сон? – выдохнул Громов, прижимая мои ладони к губам. – Пожалуйста, скажи мне, что это не сон!
– Нет, – я покачала головой и улыбнулась. – Совершенно точно – это не сон. И я могу повторить – я тебя люблю. И теперь я даже знаю, когда это началось… С твоего самого первого рукопожатия и слов: «Для меня будет настоящей честью с вами работать».
Ни разу за всё время я не видела у Максима такого выражения лица. Полубезумного-полусчастливого. Его глаза светились надеждой и верой в чудо. Так светятся глаза у детей в предвкушении новогодних подарков.
А потом он обнял меня. Уткнулся носом в макушку и прошептал:
– И ты меня прости. За недоверие и за… за грубость. Я так жалею, родная моя. Всё, что было со мной в этой жизни, оказалось ненастоящим… И когда я столкнулся с тобой, такой искренней, чистой, умеющей любить, верить, жить и не отчаиваться вопреки всему, я понял, что это такое – любовь. Не к детям, заслужившим её по праву рождения, а к чужому человеку, к женщине. Я никогда не чувствовал ничего подобного, Наташа… И я никогда не ревновал… раньше. Прости меня за это безумие, за то, что был груб. Каждый день после того, как ты ушла, я ругал и проклинал сам себя. Я не думал, что способен на такое, и мне было противно осознавать это, ведь своим поступком я напомнил себе отца в его безумной ревности к матери. Прости меня, родная… я отчаянно боюсь тебя потерять.
– И ты меня прости за то, что забыла, с кем ты общался в течение двадцати лет. Лена ведь живёт ненастоящим, она научила тебя не доверять людям.
Максим посмотрел мне в глаза. Я ободряюще улыбнулась. Взгляд его был виноватым.
– Я больше никогда не буду так груб с тобой, обещаю.
– Я знаю, что не будешь. И не ревнуй. Ты – мой единственный.
Когда он, шепнув «я люблю тебя», поцеловал меня, в душе что-то запело. Тихонько так, но очень радостно. Уже больше четырёх лет я не слышала песен в своей душе… И вот, благодаря Максиму, они вернулись.
Счастье наполняло меня, бурлило в крови, как пузырьки шампанского.
Мама! Ты видишь? Я смогла!
Я полюбила.
Мы сбежали с работы под радостный смех Светочки. Максим, улыбаясь, тащил меня за собой за руку к машине и, усадив наконец на сиденье рядом, сказал:
– Я ведь совсем забыл кое о чём. Ты, наверное, не поверишь.
– Не поверю во что? – я улыбалась.
– Лена согласилась на развод.
От радостного удивления перехватило дыхание.
– Да-да. Я ведь говорил тебе, что Лена не такой уж плохой человек. Она поняла, что я хочу быть с тобой. И девочки тоже останутся с нами. Они уже достаточно взрослые, чтобы самостоятельно сделать выбор.
Максим взял меня за руку, привлёк к себе и проникновенно прошептал:
– Ну так что, Наталья Владимировна Зотова, вы согласны стать моей женой?
Я смогла только кивнуть, потому что мой язык от счастья совсем онемел и повиноваться отказывался. На губах Максима расцвела счастливая улыбка.
– Тогда поедем, встретим девочек. У них как раз скоро занятия в школе закончатся.
Громов выпустил меня из объятий и повернул ключ зажигания. Я закусила губу.
– Максим… Я хотела спросить… Как там Лисёнок… и Лика…
Он посмотрел на меня уже без улыбки. Вздохнул.
– Лисёнок… ей я сказал, что ты уехала в командировку. Решил, что она постепенно свыкнется и что-то поймёт сама. А Лика… У неё была истерика. Она плакала целых три дня, кидалась на меня, кричала, что это я во всём виноват, не хотела ничего слушать, запиралась в комнате и ревела в подушку. Я никогда не видел свою дочь в таком состоянии. В конце концов Лика просто вновь замкнулась в себе… Стала прежней, в общем.
– Думаешь, она простит меня? – спросила я, замирая от тревожного предчувствия.
– Я не знаю, Наташ… Надеюсь…
В этот яркий зимний день светило солнце, прорываясь сквозь редкие облака на голубом небе. Мы ехали за девочками, я наблюдала, как солнечные лучи мелькают в окнах, превращая их на миг в сверкающие зеркала, и наслаждалась жизнью.
Впервые за последние годы я была рада, что жива. Что не погибла в автокатастрофе вместе с родителями. Что встретила Максима и девочек… И полюбила их. Только эта любовь смогла спасти меня, вытащить из бездны, в которую я постепенно проваливалась, как в сугроб.
И как радостно было осознавать, что я нужна и им тоже. Я – не просто бесплотная тень самой себя, не никчёмное существо, я – человек, которого любят. Я нужна!
И улыбалась, вспоминая о том, что это такое – быть счастливой.
Только одно омрачало моё настроение. Я думала о Лике, и сердце тревожно сжималось. Я предала её… а ведь я была первым человеком, которому доверилась эта одинокая девочка.
Именно так – одинокая. И одинока она была намного больше, чем я. Одиночество при живых родителях… Меня после смерти мамы с папой поддерживали Михаил Юрьевич, Аня и Антон, Светочка… У меня была любимая работа. А у Лики не было никого, кроме маленькой сестры, которую нужно было беречь от причуд собственной матери. Максим видел в ней копию Лены и не хотел вникать в проблемы трудного подростка.
Если я сама посадила себя в золотую клетку одиночества, то Лику туда засунули насильно, в одночасье лишив детства.
И тут появилась я. Я подарила ей детство, и Лика полюбила меня, научилась доверять, открыла мне свою израненную душу. А потом я уехала, даже не простившись, и этим отняла у Лики всё – во второй раз в жизни. И я ненавидела саму себя за этот поступок.
Я сжимала кулаки и, закрывая глаза, молилась только об одном – хоть бы она смогла простить… Потому что теперь я была уверена, что больше никогда не предам Лику. И сделаю всё, чтобы стать для неё хорошей матерью… Матерью, которой у нее никогда не было, но которая была у меня.
Мы подъехали к школе, и я сразу заметила красную куртку Лисёнка, и бирюзовую – Лики. Они стояли рядом, и рука Лики лежала на плече у Алисы.
Когда мы с Громовым вышли из машины, Лисёнок кинулась вперёд и немедленно повисла у меня на шее.
– Наташа! – воскликнула она. – Я знала, что ты вернёшься.
Я улыбнулась. Уже третий человек знал, что я вернусь… А был ли другой вариант развития событий? Наверное, нет.
Я перевела взгляд на Лику. Она стояла в двух шагах от меня, бледная, и кусала губы. В зелёных глазах плескалась целая буря эмоций.
