История, которую я вам расскажу, может показаться для многих фантастической, невероятной, иначе говоря — не имеющей ничего реального под собой. Честно говоря, и для меня она была таковой: в первое время я даже не поверил Виктору Анатольевичу, рассказавшему нам, школьникам, в один из весенних вечеров далекого 1983 года в своей старой, обшарпанной квартире на Обсерваторской улице. Квартира та стояла в доме, где лифт дребезжал, как старый граммофон, и где лестничные пролёты пахли и корицей, и бензином — память о соседских котах и о моторном масле от мотоциклетных шин. Внутри было много книг: стопки томов с потрёпанными корешками, выцветшие карты, ватные диски, шкапчик с открытыми ключами и несколько чертежных инструментов. На стенах висели толстые карты мира и выцветшие открытки с изображением античных храмов; под окном, на полу, стоял древний ковёр, выцветший на солнце и протёртый в одном месте до белой нити. Стол — узкий, с выжженным пятном от кипящего чайника; на нём — лампа с зелёным абажуром, стакан с карандашами и чашка, в которой ещё дрожала ложечка от недавнего чая. С балкона открывался вид на Обсерваторскую улицу: редкие прохожие шли в сумерках, а над крышами, казалось, висело тяжёлое, по-московски сухое небо. В этой полуразрушенной, вечно дышащей стариной комнате происходили наши собрания; именно там, у лампы и карт, наш учитель поведал то, во что я сначала не поверил.
Виктор Анатольевич — источник информации, свидетель тех событий. Кто он был? Наш учитель истории и обществоведения, преподавал в старших классах. Сам он — худой, жилистый и высокий старик со шрамом, что пересекал правую щёку, напоминая линию, вырезанную временем; седая шевелюра у него была такая, что в слабом свете казалась серебристой пеной, а лицо — строгим, с резкими скулами. Глаза же — отдельная история: грустные, но очень живые, они могли одновременно улавливать мельчайшую деталь и уплывать в даль воспоминаний; в них были узоры печали и внимательности, тонкий блеск любопытства и усталость тех, кто видел слишком много. Когда он улыбался, в этих глазах мелькала маленькая детская искра — не смех, а смутное понимание, будто он сам до сих пор удивлялся миру. Шрам на лице придавал ему вид человека, прошедшего через огонь — не обязательно физический, но через то, что изменяет навсегда.
Его фамилия — Серых. Он появился в Ташкенте в 1956 году, как он туда попал, никто не знал, что порождало массу слухов среди его недоброжелателей, которых, увы, в педагогической среде было немало. Как-то он обронил, что родом из Белоруссии, но туда ездил редко: видимо, никого из родни не осталось, посещать было некого, кроме могил; думаю, тогда фашисты сожгли его деревню, в том числе и родителей, братьев и сестёр. Ему в те пятидесятые годы было уже всё равно, где жить; однако Узбекистан он выбрал потому, что здесь был похожий на родной климат, такое же дружелюбное население и такие же вкусные плоды и овощи, как в той земле, где, как выяснилось позже, он прожил почти четыре года. В какой именно — об этом чуть позже.
Виктор Анатольевич был нашим любимцем — скрывать этот факт незачем. Он излучал радушие, доброту и порядочность, но это не были пустые эпитеты: его радушие проявлялось в умении слушать так, что у собеседника опускалось напряжение; доброта — в маленьких, тихих делах: принесённой с базара дольке дыни для ученика, приходе на школьный праздник, когда приходилось вставать рано и идти через город; порядочность — в том, как он готовил материалы и не позволял себе двусмысленности в оценках. Он был галантен и внимателен к женщинам, любил рассказывать анекдоты и смешные истории, хотя сам редко смеялся; он улыбался мягко, как будто смех его был бережно спрятан в доме и доставать его нужно с осторожностью. Он прекрасно знал историю, особенно Древнего мира: мог часами говорить о Древней Греции, её героях и царях, мифах и путешественниках. Мы заслушивались его повествованиями и потом бурно обсуждали те или иные эпизоды, отмеченные в летописях и сказаниях. Лишь случайно я узнал, что Серых закончил факультет истории Ташкентского педагогического института и по распределению был направлен в нашу школу.
Семьи у него не было; он считался убеждённым холостяком, хотя в молодости, говорят, был статным и многим женщинам нравился — но он никому не предлагал руки и сердца. Зато он любил нас, школьников, и всю душу вкладывал в наше воспитание и образование. Больше всего нам, старшеклассникам, нравилось, что он увлекался приключениями: часто организовывал для нас двух- и трёхдневные походы в горы Чимгана, в долины Ташкентской области на археологические раскопки, в Бухарские степи, чтобы посмотреть на джайранов, в города-музеи Самарканд, Хиву, Бухару — и там, вместо экскурсоводов, он посвящал нас в тайны истории Средней Азии, возбуждая в нас вкус к дальним горизонтам.
Он научил нас ставить палатки так, чтобы их не сдуло ночным ветром, разжигать костры в дождь, готовить походную пищу, наблюдать за звёздами и ориентироваться по карте и компасу. Он показал, как держать тетиву, как не дрогнуть при выстреле, — стрелять из лука и метать пращу он умел так, что это выглядело почти как танец: туловище — ровно, бедро — чуть согнуто, кисть — как часть механизма, а праща — словно продолжение руки; когда он метнул камешек, он летел точно и тихо, а мы стояли и дивились, откуда у этого старика такой практический навык боевых искусств. Сам он предпочитал передвигаться на мотоцикле «Восход», хотя очередь на «Жигули» давно подошла бы; и был он инициатором Клуба таинственных явлений, который собирался раз в две недели у него дома, и там мы обсуждали необъяснимые и поэтому притягательные истории: о «летающих тарелках», снежном человеке, Атлантиде, Ноевом ковчеге, экзотических знаниях древних, календаре майя, пирамидах Мексики и Египта и многом другом. На столе у него лежала коллекция — немножко странная и очень личная: амулеты, стеклянные шарики с пузырьками внутри, выцветшие рисунки, осколки керамики, черепки сосудов из раскопок, старые снимки, заржавевшие ключи и какие-то металлические пластинки с рисунками, напоминающими руны. Клуб был скорее клубом вопросов: мы приносили слухи и легенды, а он умел подводить к ним научную почву, делая схемы, чертежи, рисунки на листах ватмана, и всегда умел отличить домысел от версии, а гипотезу — от догадки.
Но две наши старые училки — Наталья Моисеевна, по математике, и Елена Андреевна, по русскому языку и литературе, — его не «переваривали», считали, что он трус и человек с нечистой совестью. Наталья Моисеевна была коренастая, ширококостная женщина с хриплым, чуть прокуренным голосом, короткой стрижкой цвета застывшего серого асфальта, с вечными мелкими мелом пятнами на юбке и чуть припухшими суставами пальцев от многолетнего писания формул и дробей на доске. Она ходила по коридору, как тяжёлый буксир — неторопливо, но уверенно, слегка покачиваясь, и взгляд её, за толстыми линзами очков, был колючим, математически прямым, без жалости к погрешностям. Елена Андреевна, напротив, казалась вытянутой, почти прозрачной, с высоким лбом и зачесанными назад волосами цвета выгоревшего янтаря; на ней всегда висел длинный, свободный кардиган и кулон с потёртой буквой «А», память о каком-то ушедшем времени. Она говорила тихо, почти шелестом, но каждое слово было точно выстроено, как строка в учебнике, а взгляд — мягкий, с чуть прищуренными глазами, умевшими замечать и орфографическую ошибку, и дрогнувшую губу у ученика. Эти две женщины — одна приземлённая, другая утончённая — сходились в одном: не любили Виктора Анатольевича, и их неприязнь носила почти ритуальный характер.
«Тогда, когда наши братья, отцы и деды воевали на полях Великой Отечественной войны, получали ранения и гибли, этот трус отсиживался в тюрьме, — злобно говорили они в учительской комнате своим коллегам. Это я услышал в тот момент, когда зашёл забрать классный журнал, и меня они не заметили, так как находились в соседнем кабинете.
— Он совершил специально какое-то преступление, наверное, украл что-то из колхоза и схлопотал тюремный срок. А когда началась война, то сидел на Дальнем Востоке в колонии, чтобы не попасть на фронт… — доносилось до меня.
И действительно, в праздники 23 февраля и 9 мая он сидел за столом в скромном чёрном костюме без каких-либо знаков доблестного труда или ратного подвига: не имел отношения к этим значимым датам страны, тогда как военрук Марат Латипов и учитель физкультуры Эркин Махмудов сверкали множеством орденов и медалей на груди. Марат Латипов был коренастый, как броневой люк, с высоким лбом и небольшим шрамом у виска, всегда в выцветшей гимнастёрке, даже в мирное время; он прошёл от Кавказа до Венгрии весь боевой путь танкистом и говорил с курдским акцентом, слегка перекатывая «р». Эркин Махмудов — высокий, гибкий, с коротко стриженной головой и спортивной осанкой, в любую погоду в спортивном костюме, обвешанный медалями, как новогодняя ёлка гирляндами. Даже у учителя труда Сергея Терещенко, который был призван в армию только в марте 1945 года и был на войне пехотинцем всего два месяца, — и то две медали, и его чествовали как ветерана Великой Отечественной.
Виктора Анатольевича руководство школы и районо как-то игнорировало, даже смотрело как-то косо, недружелюбно, словно в чём-то обвиняло, но не говорило, и его поздравляли только мы, школьники: любили, понимали, что тот всё равно военнообязанный и не его вина, что был в те годы «в местах не столь отдалённых».
Но всё изменилось весной 1983 года. В один прекрасный апрельский день в школу ворвались высокие чиновники, которых ранее никогда не было здесь, что даже директор школы Рано Ибрагимова — плотная, энергичная, всегда при параде, с вечной папкой под мышкой— изумилась и испугалась. Судите сами: это были большие начальники из Центрального комитета Компартии Узбекистана и Совета министров, Министерства народного образования, штаба Туркестанского военного округа, даже из небольшого республиканского министерства иностранных дел, о существовании которого в Ташкенте мало кто знал. Человек сорок — не меньше! Десятки правительственных «Волг» у стен школы. Стояла суматоха: завхозы бегали с тряпками, мыли стёкла, натягивали красные дорожки; секретарши суетились, собирали папки, звонки телефонов срывались на визг, комсорги поднимали весь актив. Началась срочная уборка территории, вывешивание стендов и плакатов; уроки отменили и нас всех отправили по домам. Правда, мне и ещё троим приказали остаться, так как должны были участвовать в музыкальной сценке. Пригнали военный оркестр, на флагштоки повесили флаги — красные, зелёные, с гербами, которые шелестели под весенним ветром. Оказалось, ждали зарубежных гостей.
Действительно, ровно в три часа на школьный двор въехали две чёрные «Чайки», сопровождаемые мотоциклистами ГАИ. Мотоциклы взревели, выстроились по стойке смирно, а из машин вышли семеро человек в солидных костюмах с аккуратными портфелями и тяжёлыми, но спокойными взглядами. Это был глава миссии Греческой Республики — невысокий, коренастый мужчина лет пятидесяти пяти с серебристой, зализанной назад шевелюрой и густыми бровями; его костюм-тройка тёмно-синего цвета был пошит явно не в советском ателье, на лацкане поблёскивал крошечный крест. Он двигался неспешно, с достоинством, подрагивая пальцами, будто бы дирижируя невидимым оркестром. За ним — трое подчинённых, более молчаливые, худые, в таких же костюмах, но с заметным оттенком провинциальной застенчивости. Четвёртый — высокий дипломат из МИДа СССР, с гладкими щеками и незаметным, но чутким взглядом переводчика, который явно привык быть тенью.
Под торжественные звуки духового оркестра вся делегация прошла в школу и поднялась в просторный актовый зал. Ах, там было людно — не протолкнуться! Учителя из соседних школ, женщины в серых и коричневых платьях с лакированными сумочками, сотрудники райкома партии и исполкома, бравые военкомы с квадратными челюстями, представители профсоюзов, комсомола и каких-то таинственных отделов, которые никогда не появлялись на школьных линейках. Все они шептались, глядели в зал с таким напряжением, словно сейчас выйдет сам Генсек. Из школьников же только нас, несколько человек с гитарами, оставили стоять у сцены — мы то и дело поправляли ремни, переглядывались, ожидая своего часа. Никто толком не понимал, зачем приехали эти люди, но все были готовы к чему-то важному.
Посол поприветствовал всех собравшихся — голос мягкий, с чуть заметным «г» вместо «р». Он сказал, что впервые в Узбекистане и поражён его красотой — широкими улицами, запахом акаций, белыми домами и улыбками детей. «Какая счастливая земля! — произнёс он. — Здесь чувствуется доброта, здесь чувствуется история!» И все хлопали ему, кто-то выкрикнул про нерушимую дружбу советского и греческого народов. Но зал ждал пояснения: почему именно эта ташкентская школа, не другая, и что за миссия, о которой он упомянул.
— Вы, наверное, интересуетесь, зачем мы прибыли сюда? — начал он на ломаном русском. — Нам нужно выполнить миссию, возложенную на нас греческим правительством. Это торжественная и весьма почётная миссия… Скажите мне, пожалуйста, здесь присутствует Серых Виктор Анатольевич?
Все замерли. На лицах многих промелькнуло выражение недоумения и страха. Кто этот дипломат и почему он спрашивает об учителе истории, который мало кому известен даже в Куйбышевском районе Ташкента? Сам же Виктор Анатольевич встал, немного бледный, но внешне спокойный.
— Это я, — произнёс он.
Посол и его сотрудники засияли от счастья. Они подбежали к нему, стали трясти руки, при этом вежливо склоняя головы. Тут посол произнёс по-гречески:
— «;;;;;;; ;;;;; ;;;;;. ;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;; ;; ;;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;;;;;;; — “;;;;; ;;; ;;;;;;;”. ;;;;;;;;;; ;;; ;; ;;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;; ;;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;; ;;; ;;;;; ;;;! ;;;;; ;;;; ;;; ;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;; ;;; ;;; ;;;;;;;! ;; ;;;;; ;;; ;;;; ;;;;;;;; ;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;;; ;;;; ;;;;;;;;;; ;;;». (Уважаемый господин Серых. Я имею поручение от моего правительства передать вам высшую награду – орден Спасителя – «Тахма ту Сотирос». Вы награждены за участие в партизанском движении и подвиги, которые совершили во время Второй Мировой войны на территории нашего государства! Вы один из спасителей нашей страны от фашизма! Ваше имя вчертано в историю Греции, и мы гордимся вами, как гордились бы своими соотечественниками).
Никто не понял этих слов — даже сопровождающий из союзного МИДа, как оказалось, знал только английский, а греческий был ему непонятен. И тут ещё больше поразились все, когда Виктор Анатольевич ответил им… на чистом греческом:
— «;;; ;;;;;;;;; ;;;;, ;;;;;;. ;;;;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;; ;;;. ;;;;;;;;; ;; ;;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;! ;;;; ;;;; ;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;;;; ;;; “;;;; ;;;;;;;;”. ;;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;; ;;; ;;;;; ;;;;;;;; ;;; ;;;; ;;;; ;;;; ;;; ;; ;;;; ;;; ;;;; ;; ;;;;;; ;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;; ;;;;;;». (Большое спасибо, господа. Я тронут вашим вниманием. Я выполнял свой интернациональный долг! Тогда мы все были солдатами и воевали с «коричневой чумой». Поэтому эта награда – это награда и всем тем, кто был тогда со мной с оружием в руках в те грозные и суровые годы.)
Виктор Анатольевич — источник информации, свидетель тех событий. Кто он был? Наш учитель истории и обществоведения, преподавал в старших классах. Сам он — худой, жилистый и высокий старик со шрамом, что пересекал правую щёку, напоминая линию, вырезанную временем; седая шевелюра у него была такая, что в слабом свете казалась серебристой пеной, а лицо — строгим, с резкими скулами. Глаза же — отдельная история: грустные, но очень живые, они могли одновременно улавливать мельчайшую деталь и уплывать в даль воспоминаний; в них были узоры печали и внимательности, тонкий блеск любопытства и усталость тех, кто видел слишком много. Когда он улыбался, в этих глазах мелькала маленькая детская искра — не смех, а смутное понимание, будто он сам до сих пор удивлялся миру. Шрам на лице придавал ему вид человека, прошедшего через огонь — не обязательно физический, но через то, что изменяет навсегда.
Его фамилия — Серых. Он появился в Ташкенте в 1956 году, как он туда попал, никто не знал, что порождало массу слухов среди его недоброжелателей, которых, увы, в педагогической среде было немало. Как-то он обронил, что родом из Белоруссии, но туда ездил редко: видимо, никого из родни не осталось, посещать было некого, кроме могил; думаю, тогда фашисты сожгли его деревню, в том числе и родителей, братьев и сестёр. Ему в те пятидесятые годы было уже всё равно, где жить; однако Узбекистан он выбрал потому, что здесь был похожий на родной климат, такое же дружелюбное население и такие же вкусные плоды и овощи, как в той земле, где, как выяснилось позже, он прожил почти четыре года. В какой именно — об этом чуть позже.
Виктор Анатольевич был нашим любимцем — скрывать этот факт незачем. Он излучал радушие, доброту и порядочность, но это не были пустые эпитеты: его радушие проявлялось в умении слушать так, что у собеседника опускалось напряжение; доброта — в маленьких, тихих делах: принесённой с базара дольке дыни для ученика, приходе на школьный праздник, когда приходилось вставать рано и идти через город; порядочность — в том, как он готовил материалы и не позволял себе двусмысленности в оценках. Он был галантен и внимателен к женщинам, любил рассказывать анекдоты и смешные истории, хотя сам редко смеялся; он улыбался мягко, как будто смех его был бережно спрятан в доме и доставать его нужно с осторожностью. Он прекрасно знал историю, особенно Древнего мира: мог часами говорить о Древней Греции, её героях и царях, мифах и путешественниках. Мы заслушивались его повествованиями и потом бурно обсуждали те или иные эпизоды, отмеченные в летописях и сказаниях. Лишь случайно я узнал, что Серых закончил факультет истории Ташкентского педагогического института и по распределению был направлен в нашу школу.
Семьи у него не было; он считался убеждённым холостяком, хотя в молодости, говорят, был статным и многим женщинам нравился — но он никому не предлагал руки и сердца. Зато он любил нас, школьников, и всю душу вкладывал в наше воспитание и образование. Больше всего нам, старшеклассникам, нравилось, что он увлекался приключениями: часто организовывал для нас двух- и трёхдневные походы в горы Чимгана, в долины Ташкентской области на археологические раскопки, в Бухарские степи, чтобы посмотреть на джайранов, в города-музеи Самарканд, Хиву, Бухару — и там, вместо экскурсоводов, он посвящал нас в тайны истории Средней Азии, возбуждая в нас вкус к дальним горизонтам.
Он научил нас ставить палатки так, чтобы их не сдуло ночным ветром, разжигать костры в дождь, готовить походную пищу, наблюдать за звёздами и ориентироваться по карте и компасу. Он показал, как держать тетиву, как не дрогнуть при выстреле, — стрелять из лука и метать пращу он умел так, что это выглядело почти как танец: туловище — ровно, бедро — чуть согнуто, кисть — как часть механизма, а праща — словно продолжение руки; когда он метнул камешек, он летел точно и тихо, а мы стояли и дивились, откуда у этого старика такой практический навык боевых искусств. Сам он предпочитал передвигаться на мотоцикле «Восход», хотя очередь на «Жигули» давно подошла бы; и был он инициатором Клуба таинственных явлений, который собирался раз в две недели у него дома, и там мы обсуждали необъяснимые и поэтому притягательные истории: о «летающих тарелках», снежном человеке, Атлантиде, Ноевом ковчеге, экзотических знаниях древних, календаре майя, пирамидах Мексики и Египта и многом другом. На столе у него лежала коллекция — немножко странная и очень личная: амулеты, стеклянные шарики с пузырьками внутри, выцветшие рисунки, осколки керамики, черепки сосудов из раскопок, старые снимки, заржавевшие ключи и какие-то металлические пластинки с рисунками, напоминающими руны. Клуб был скорее клубом вопросов: мы приносили слухи и легенды, а он умел подводить к ним научную почву, делая схемы, чертежи, рисунки на листах ватмана, и всегда умел отличить домысел от версии, а гипотезу — от догадки.
Но две наши старые училки — Наталья Моисеевна, по математике, и Елена Андреевна, по русскому языку и литературе, — его не «переваривали», считали, что он трус и человек с нечистой совестью. Наталья Моисеевна была коренастая, ширококостная женщина с хриплым, чуть прокуренным голосом, короткой стрижкой цвета застывшего серого асфальта, с вечными мелкими мелом пятнами на юбке и чуть припухшими суставами пальцев от многолетнего писания формул и дробей на доске. Она ходила по коридору, как тяжёлый буксир — неторопливо, но уверенно, слегка покачиваясь, и взгляд её, за толстыми линзами очков, был колючим, математически прямым, без жалости к погрешностям. Елена Андреевна, напротив, казалась вытянутой, почти прозрачной, с высоким лбом и зачесанными назад волосами цвета выгоревшего янтаря; на ней всегда висел длинный, свободный кардиган и кулон с потёртой буквой «А», память о каком-то ушедшем времени. Она говорила тихо, почти шелестом, но каждое слово было точно выстроено, как строка в учебнике, а взгляд — мягкий, с чуть прищуренными глазами, умевшими замечать и орфографическую ошибку, и дрогнувшую губу у ученика. Эти две женщины — одна приземлённая, другая утончённая — сходились в одном: не любили Виктора Анатольевича, и их неприязнь носила почти ритуальный характер.
«Тогда, когда наши братья, отцы и деды воевали на полях Великой Отечественной войны, получали ранения и гибли, этот трус отсиживался в тюрьме, — злобно говорили они в учительской комнате своим коллегам. Это я услышал в тот момент, когда зашёл забрать классный журнал, и меня они не заметили, так как находились в соседнем кабинете.
— Он совершил специально какое-то преступление, наверное, украл что-то из колхоза и схлопотал тюремный срок. А когда началась война, то сидел на Дальнем Востоке в колонии, чтобы не попасть на фронт… — доносилось до меня.
И действительно, в праздники 23 февраля и 9 мая он сидел за столом в скромном чёрном костюме без каких-либо знаков доблестного труда или ратного подвига: не имел отношения к этим значимым датам страны, тогда как военрук Марат Латипов и учитель физкультуры Эркин Махмудов сверкали множеством орденов и медалей на груди. Марат Латипов был коренастый, как броневой люк, с высоким лбом и небольшим шрамом у виска, всегда в выцветшей гимнастёрке, даже в мирное время; он прошёл от Кавказа до Венгрии весь боевой путь танкистом и говорил с курдским акцентом, слегка перекатывая «р». Эркин Махмудов — высокий, гибкий, с коротко стриженной головой и спортивной осанкой, в любую погоду в спортивном костюме, обвешанный медалями, как новогодняя ёлка гирляндами. Даже у учителя труда Сергея Терещенко, который был призван в армию только в марте 1945 года и был на войне пехотинцем всего два месяца, — и то две медали, и его чествовали как ветерана Великой Отечественной.
Виктора Анатольевича руководство школы и районо как-то игнорировало, даже смотрело как-то косо, недружелюбно, словно в чём-то обвиняло, но не говорило, и его поздравляли только мы, школьники: любили, понимали, что тот всё равно военнообязанный и не его вина, что был в те годы «в местах не столь отдалённых».
Но всё изменилось весной 1983 года. В один прекрасный апрельский день в школу ворвались высокие чиновники, которых ранее никогда не было здесь, что даже директор школы Рано Ибрагимова — плотная, энергичная, всегда при параде, с вечной папкой под мышкой— изумилась и испугалась. Судите сами: это были большие начальники из Центрального комитета Компартии Узбекистана и Совета министров, Министерства народного образования, штаба Туркестанского военного округа, даже из небольшого республиканского министерства иностранных дел, о существовании которого в Ташкенте мало кто знал. Человек сорок — не меньше! Десятки правительственных «Волг» у стен школы. Стояла суматоха: завхозы бегали с тряпками, мыли стёкла, натягивали красные дорожки; секретарши суетились, собирали папки, звонки телефонов срывались на визг, комсорги поднимали весь актив. Началась срочная уборка территории, вывешивание стендов и плакатов; уроки отменили и нас всех отправили по домам. Правда, мне и ещё троим приказали остаться, так как должны были участвовать в музыкальной сценке. Пригнали военный оркестр, на флагштоки повесили флаги — красные, зелёные, с гербами, которые шелестели под весенним ветром. Оказалось, ждали зарубежных гостей.
Действительно, ровно в три часа на школьный двор въехали две чёрные «Чайки», сопровождаемые мотоциклистами ГАИ. Мотоциклы взревели, выстроились по стойке смирно, а из машин вышли семеро человек в солидных костюмах с аккуратными портфелями и тяжёлыми, но спокойными взглядами. Это был глава миссии Греческой Республики — невысокий, коренастый мужчина лет пятидесяти пяти с серебристой, зализанной назад шевелюрой и густыми бровями; его костюм-тройка тёмно-синего цвета был пошит явно не в советском ателье, на лацкане поблёскивал крошечный крест. Он двигался неспешно, с достоинством, подрагивая пальцами, будто бы дирижируя невидимым оркестром. За ним — трое подчинённых, более молчаливые, худые, в таких же костюмах, но с заметным оттенком провинциальной застенчивости. Четвёртый — высокий дипломат из МИДа СССР, с гладкими щеками и незаметным, но чутким взглядом переводчика, который явно привык быть тенью.
Под торжественные звуки духового оркестра вся делегация прошла в школу и поднялась в просторный актовый зал. Ах, там было людно — не протолкнуться! Учителя из соседних школ, женщины в серых и коричневых платьях с лакированными сумочками, сотрудники райкома партии и исполкома, бравые военкомы с квадратными челюстями, представители профсоюзов, комсомола и каких-то таинственных отделов, которые никогда не появлялись на школьных линейках. Все они шептались, глядели в зал с таким напряжением, словно сейчас выйдет сам Генсек. Из школьников же только нас, несколько человек с гитарами, оставили стоять у сцены — мы то и дело поправляли ремни, переглядывались, ожидая своего часа. Никто толком не понимал, зачем приехали эти люди, но все были готовы к чему-то важному.
Посол поприветствовал всех собравшихся — голос мягкий, с чуть заметным «г» вместо «р». Он сказал, что впервые в Узбекистане и поражён его красотой — широкими улицами, запахом акаций, белыми домами и улыбками детей. «Какая счастливая земля! — произнёс он. — Здесь чувствуется доброта, здесь чувствуется история!» И все хлопали ему, кто-то выкрикнул про нерушимую дружбу советского и греческого народов. Но зал ждал пояснения: почему именно эта ташкентская школа, не другая, и что за миссия, о которой он упомянул.
— Вы, наверное, интересуетесь, зачем мы прибыли сюда? — начал он на ломаном русском. — Нам нужно выполнить миссию, возложенную на нас греческим правительством. Это торжественная и весьма почётная миссия… Скажите мне, пожалуйста, здесь присутствует Серых Виктор Анатольевич?
Все замерли. На лицах многих промелькнуло выражение недоумения и страха. Кто этот дипломат и почему он спрашивает об учителе истории, который мало кому известен даже в Куйбышевском районе Ташкента? Сам же Виктор Анатольевич встал, немного бледный, но внешне спокойный.
— Это я, — произнёс он.
Посол и его сотрудники засияли от счастья. Они подбежали к нему, стали трясти руки, при этом вежливо склоняя головы. Тут посол произнёс по-гречески:
— «;;;;;;; ;;;;; ;;;;;. ;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;; ;; ;;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;;;;;;; — “;;;;; ;;; ;;;;;;;”. ;;;;;;;;;; ;;; ;; ;;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;;;; ;;;;;; ;;; ;;; ;; ;;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;; ;;; ;;;;; ;;;! ;;;;; ;;;; ;;; ;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;;; ;;; ;;; ;;; ;;;;;;;! ;; ;;;;; ;;; ;;;; ;;;;;;;; ;;;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;;; ;;;; ;;;;;;;;;; ;;;». (Уважаемый господин Серых. Я имею поручение от моего правительства передать вам высшую награду – орден Спасителя – «Тахма ту Сотирос». Вы награждены за участие в партизанском движении и подвиги, которые совершили во время Второй Мировой войны на территории нашего государства! Вы один из спасителей нашей страны от фашизма! Ваше имя вчертано в историю Греции, и мы гордимся вами, как гордились бы своими соотечественниками).
Никто не понял этих слов — даже сопровождающий из союзного МИДа, как оказалось, знал только английский, а греческий был ему непонятен. И тут ещё больше поразились все, когда Виктор Анатольевич ответил им… на чистом греческом:
— «;;; ;;;;;;;;; ;;;;, ;;;;;;. ;;;;;;;;;;; ;;; ;;; ;;;;;;; ;;;. ;;;;;;;;; ;; ;;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;! ;;;; ;;;; ;;;;;;; ;;;;;;;;;; ;;; ;;;;;;;;;;; ;;; “;;;; ;;;;;;;;”. ;;;;;;;; ;;;; ;; ;;;;;;;; ;;;;; ;;; ;;; ;;;;; ;;;;;;;; ;;; ;;;; ;;;; ;;;; ;;; ;; ;;;; ;;; ;;;; ;; ;;;;;; ;; ;;;;;;; ;;; ;;;;;; ;;;;;;». (Большое спасибо, господа. Я тронут вашим вниманием. Я выполнял свой интернациональный долг! Тогда мы все были солдатами и воевали с «коричневой чумой». Поэтому эта награда – это награда и всем тем, кто был тогда со мной с оружием в руках в те грозные и суровые годы.)
