Тиша бежала вприпрыжку к колодцу. Ходить за водой — одно из самых любимых занятий. Там, у колодца, всегда многолюдно. Там собирались и взрослые женщины, и маленькие дети, и Тишины ровесницы. Женщины, обычно, набрав воды, не спешили расходиться по своим дворам, а рассказывали много чего интересного, дети играли тут же, поджидая задержавшихся матерей, а Тишины ровесницы занимали пока промежуточное положение: с детьми не поиграешь, люди засмеют, наигрались уже, а к взрослым встать в кружок, послушать их разговоры — стыдно и боязно, ещё прогонят. Но зато, если есть достаточное количество подружек, можно создать свой кружок, и подражая взрослым, обсудить свои дела.
Приближаясь ко двору дядьки Кисея, Тиша замедлила шаг и стала высматривать ту девочку. Матушка сказала, что её зовут Хылей.
В первый раз Тиша увидела её прошлым летом. Та девочка не умела ходить, хотя была большая. Может быть, такая же, как и Тиша. Она ползала у своих ворот.
Тиша в своей жизни не раз видела калек. Но эта девочка посмотрела в Тишины глаза, и жалостливое сердечко девочки дрогнуло.
Вечером Тиша плакала, уткнувшись в коленки матери.
— Почему она такая?
— Хыля? Да, говорят, родилась здоровенькой, до трёх лет бегала, а в три года пришла к ним соседка, посмотрела на Хылю, погладила по спине, сказала: «Шустра детонька», а детонька и упала на пол. Ноги перестали гнуться. Потом вроде отошла, потом снова перестали работать как надо, а теперь и вовсе отказали.
— А ножки её пойдут когда-нибудь?
— Да кто ж знает? Может, и пойдут, а может, и нет.
— Это соседка сделала?
— Не знаю. Тётка Кисеиха, Хылина мать, говорит, что соседка.
— А кто их соседка?
— Тётка Пыря.
— А ты как думаешь?
— Не знаю, Тиша, что и думать. Только с тёткой Пырей ты уж будь осторожней. Лучше старайся поменьше попадаться ей на глаза.
Разговор этот был ещё прошлым летом. За год Тиша видела несколько раз Хылю, даже поздоровалась с ней однажды, желая завязать знакомство. Но испугалась, что привычное «Здрава буди!» могло показаться девочке насмешкой. Знакомство так и не завязалось.
И сейчас, проходя мимо дома дядьки Кисея, Тиша замелила шаги, но Хыли не было видно. Тиша уже почти прошла, как вдруг раздалось тихое:
— Тиша!
Девочка остановилась… вроде никого; подумала, что послышалось, но в щели плетня увидела знакомые глаза.
— Хыля, ты меня зовёшь? — Тиша обрадованно бросилась к изгороди.
— Да, можешь мне помочь?
— Могу. А что надо сделать?
— Зайди сюда.
Тиша направилась к воротам, но Хыля остановила её.
— Тиша, ворота батюшка всегда закрывает, когда все уходят. В ворота не пройти.
— А как пройти?
— Можешь перелезть через тын? Стань на лавку, а со своей стороны я подставлю скамью.
Тиша растерялась. Через чужие заборы она ещё не лазила. Но отказать Хыле, когда та, наконец-то, с ней заговорила было просто невозможно. Тиша спрятала вёдра в кусты и нехотя полезла через тын, стараясь не касаться предметов, охраняющих жилище. Это могло навлечь на неё большие неприятности. С Щуром из чужого рода шутки плохи. Но лучше об этом не думать.
На той стороне Тиша огляделась. Хыля сидела на земле.
— Ты одна?
— Да, никого нет.
— А откуда ты знаешь, что меня Тишей зовут?
— Мне Калина сказала.
— Калина?
— Да, жёнка моего старшего брата. Калиной зовут. Она добрая.
Тише смутно припомнилась хорошенькая хохотушка Калина.
— А что тебе помочь?
— Покуда кудель пряла, цыплята на огород выскочили. Я замучилась их выгонять. Да и грядки кое-где помяла. Матушка узнает — худо будет.
Тишино сердечко заныло от жалости. Глупых цыплят и на двух ногах нелегко из огорода выгнать, а тут ползком попробуй.
— Ничего Хыля, вдвоём мы с ними живо управимся.
Девочки посмотрели друг на друга и заулыбались.
Пыря давно уже подозревала, что душа умершей почти двадцать лет назад прабабки вернулась и нашла новый приют в дочери. Не зря второе взрослое имя ей назначено Агния. Огонь и есть. С самого младенчества была своевольной и неуправляемой. На что уж Пыря свой характер считала сильным, но с дочкиным не сравнить. Если та что задумала, то хоть прибей её, будет стоять на своём. Одного Еремея немного слушалась.
Пыря надеялась, что вырастет — поумнеет, но только хуже стало. Не раз материнское сердце сжимали страх и дурные предчувствия. Если бы не Еремей, неизвестно, чем бы заканчивались дочкины проделки.
Прабабка ведьмой была, все знают, знает и Пыря. С малолетства видела и слышала многое. Может, оттого и осталась одинокой, что все сторонились их двора. Хоть сама Пыря с нечистой силой не зналась, и когда прабабка умирала, мать её и близко к ней не допускала, опасаясь, что «передаст». Сама мать тоже держалась подальше. Так прабабка и умерла, воды никто не подал. Боялись все. Видели, каково это — ведьмой быть. И ведьминой правнучкой тоже не лучше.
Сколько Пыря помнит, прабабка была старая. Сморщенная, скрюченная, горбатая. Жила она отдельно в курной полуземлянке у них во дворе, впритык к забору. Рядом, в том же заборе, была кособокая дряхлая калитка, не сразу заметная в зарослях. Тем ходом пользовались только прабабкины гости, и почти всегда — ночью.
В темноте скрипела калитка давно не смазанными петлями, и, крадучись, пробирались робкие тени. В основном, бабы. Прабабка впускала их к себе и хмуро выслушивала жалобы: на свекровь лютую, недобрую, на мужа, который решил, что жена для того и нужна, чтобы кулакам было на ком поиграть вволюшку, на разлучницу, из-за которой света белого не видать. Да мало ли у баб горестей? Вот и желали бы поправить судьбу. Бабка в помощи не отказывала. И для свекрови лютой, и для мужа непутёвого, и для разлучницы — змеи подколодной находила верные средства.
Маленькая Пыря, бывало, подходила к прабабкиной двери, приоткрывала её тихонько, и наблюдала одним глазом через щёлку. Видела многое, многое понимала, большая же часть была непонятной. А пока Пыря наблюдала, за ней тоже наблюдала… прабабка. И однажды поманила к себе.
Испугалась тогда Пыря, не послушалась старухи, бросилась прочь. А вечером, дрожа — не могла бабкин тёмный взгляд из памяти вытряхнуть, рассказала матери. И тогда случилось, наверное, ещё более страшное. Мать молча выслушала, подошла к дочери, взяла за волосы и стала избивать. Била до тех пор, пока свет в глазах не померк, вытесняя образы тёмных глаз прабабки, и чужих, холодных матери. А когда очнулась, не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Всё болело. И, увидев приближающуюся мать, страшно замычала, мотая головой. Но мать сказала спокойно: «Выжила, донюшка? В следующий раз заглянешь к бабке — убью».
С тех пор, считай, бабку видела только мельком, старательно избегая встречи с ней. Это было не так уж и трудно. Во двор бабка почти не выходила. А если и выходила в лес или на луг за травами какими, то тихо шаркала в свою же калитку. Так и прожили рядом, словно на разных концах земли, несколько лет.
А вот теперь с дочерью сладу нет. Уж не прабабка ли мстит?
После обеда Домна вошла в ворота Лябзиных хором. Огляделась, поклонилась хозяину, который неподалёку занимался своими делами. Во дворе много народа — семья большая. Взрослые поздоровались и продолжили свою работу, дети обступили гостью, рассматривают. Подошла большуха, Лябзина мать.
— Здрава буди, хозяюшка, — снова поклонилась Домна.
— Здравствуй и ты, гостья нежданная, но завсегда желанная, проходи, отведай наши хлеб-соль.
— Благодарю, не обидься, Дарка, только нет мне времени. А пришла поговорить с твоей старшей дочерью.
— С Лябзей? Никак натворила чего?
— Да нет, ничего.
— Тридцать лет девке, а ума как не было, так и нет. — Дарка обернулась к детворе, выбрала глазастого мальца, — а ну, Черняв, позови-ка тётку Лябзю.
Тот побежал.
— Двор метёт к Живину дню, как полагается, — пока ждали, пояснила хозяйка.
Лябзя вышла с метлой, заметила гостю, вздрогнула, потом заулыбалась:
— Домнушка, рада тебя снова видеть. Ай, сказать что забыла?
— Да, сказать нам и правда много чего надо бы. Пожалуй, сейчас и начнём.
— Ох, некогда мне, милая. Крепко дел много. Праздник же…
Но хозяин грозно осадил дочь:
— Что ты ерепенишься? Неколи ей. Ай, опять своим языком что начесала?
Лябзя промолчала на этот раз. Хозяйка забрала метлу у дочери:
— Иди, — потом обернулся к Домне, — проходи, соседушка, хоть в горницу, там вам никто не помешает.
Лябзя нехотя пошла, Домна за ней.
В хате сели в бабьей куте на лавку, помолчали.
— Рассказывай.
— Что тебе, Домнушка, рассказать?
Домна положила перед Лябзей тёмный предмет.
— Вот — коловрат. Будем с тобою говорить, будет он здесь же лежать. Смотри, Лябзя, беда будет, коли соврёшь. Поэтому, прежде чем ляпнуть, подумай.
Лябзя скосила глаза на предмет, сказала жалобно:
— А будточки не коловрат?
— Старинных времён вещь. От Пращура нашего рода, потому и необычный. Силу особую имеет.
— А чо говорить-то?
— Правду. Видала в городе Еремея?
— Видала.
— Вот и расскажи об этом.
— Дык, что рассказывать?
— Всё и рассказывай. Где видела, с кем, разговаривала или нет. Мне что, тебя учить рассказывать?
Лябзя вздохнула и начала.
— Ну, были мы с батюшкой в городе. Он в посаде задержался, всё никак не мог дождаться нужного человека, а я отпросилась на торг сходить, посмотреть на товары — на наши да на заморские. Ну, хожу, дивуюсь. Вот уж впрямь, чего только нет. Когда слышу, шум, отряд верховой едет. Пригляделась, никак князь впереди. Я его не видала ни разу, а тут по обличью и по одёже догадалась. Выскочила вперёд, чтоб лучше поразглядеть. Князь впереди, а вокруг его и чуть сзади — дружина. Все нарядные, весёлые, красивые. Ну, я тех особо не разглядывала, всё старалась князя получше рассмотреть. А тут один из дружинников окликнул меня: «Что, тётка Лябзя, будет теперь о чём дома порассказать?» Испужалась сначала, что за добрый молодец со мной заговорил, откуда мы знакомы. А потом, батюшки, — Еремей. Красивый, улыбается, а глаза, я тебе, Домнушка, скажу, невесёлые. Постояли мы минутку, поговорили. Оказывается, у князя он теперь служит. Как к нему попал не ответил, засмеялся, мол, много будешь знать, мало будешь спать. А напоследок про Василису спросил. — Если бы в этот момент Домна внимательно посмотрела на Лябзю, то заметила бы её колебание и неуверенность. Но женщина была погружена в свои мысли, обдумывая услышанное. Лябзя покосилась на лежащий перед ней амулет. — Я сказала, что вроде как хорошо живёт девка, не жалуется. Он пришпорил коня и ускакал, ничего не сказал. Больше я уж ни князя не видела, ни Еремея. Вот, Домнушка, всё как есть тебе рассказала.
Помолчали. Домна вздохнула и тихо промолвила:
— Нет. Не всё. Годочков шесть тому назад ты рассказала бабам у колодца крепко занятную байку про волколака. Так теперь хочется послушать правду.
— А что? Правду всю до капельки рассказала. Видела Еремея в лесу.
— И что ты видела?
— Ну, може, что в потёмках не так разглядела. Но бегал он с волком. Точно волк, не собака.
Домна поразмышляла некоторое время, потом уточнила:
— Так ты видела, как он с волком бегал, или волком бегал?
— С волком, Домнушка, с волком. А сам был человеком. Но, Домна, сама посуди, кто с волками дружит? Разве человек с ними водит знакомство? И вспомни, как волки нас донимали, когда он младенцем у нас появился. Всех коров, овец, весь скот порезали, житья от них не было, боязно ночью во двор было выйти. Неспроста это — всяк знает. Еремей в этих волчьих делах замешан. Только вот как — не знаю.
— Ну коли не знаешь, тогда и говорить нечего.
Домна встала. Взяла коловрат, сунула в пояс. Поколебалась, потом неуверенно спросила:
— А про то дело что-нибудь знаешь?
— Про какое? А-а-а. Нет, про то ничего не ведаю, — на этот раз Лябзя не стала призывать на свою голову кару, в случае своего вранья, но Домна ей поверила.
— Прощай, Лябзя.
Лябзя долго сидела съёжившись, вспоминая трудный разговор и переживая его заново. Вот только как же быть, солгала ведь она. Один раз солгала. Как на это посмотрит Пращур? Не одобрит, должно быть.
Василиса сняла со стены налучье, оглядела лук. С того дня, как дед помер, она к нему не притрагивалась. Натянула тетиву. Ну, что ж, вполне пригоден. Столько времени провисел без дела, но не потерял гибкость. Напрасны были её опасения, что пропала вещь. Дед мастер был. И для внучки сделал много оружия, но этот лук особый, сложный, с изгибом в обратную сторону. Жаль только, что ей, двенадцатилетней девочке, он скоро станет лёгок, а новый делать, по возрасту подходящий, будет уже не дед. Может, самой попробовать? Ну, пока и этот сгодится.
Почувствовала, как соскучилась по охотничьим тропам. Может, сегодня побродить по лесу? Взяла колчан — пять стрел, хватит.
Дорога в лес заняла немного времени, но с каждым шагом она чувствовала, как радость жизни возвращается к ней, веселя кровь. Когда поравнялась с первыми деревьями, вспомнила, что не взяла угощение лешему. Ну, да ладно, всё равно не знала, как с ним договор составлять, дед так её и не научил. Но объяснил, что если в лесу не шуметь, не свистеть, не разорять гнёзда и муравейники, то лешего можно не бояться. Да, и ещё, главное, не жадничать, брать только то, что нужно для пропитания, уважать убитого зверя, не забыть поблагодарить его.
Василиса шла, всматривалась и вслушивалась, вспоминая дедову науку. Дед мог определить по множеству признаков след зверя, его возраст, в какую сторону шёл, давно ли. Многому он и внучку научил. И сейчас она легко читала эти знаки, и лес открывал ей свои истории.
Походив несколько часов, Василиса почувствовала усталость, легла на зелёный пригорок и закрыла глаза. Как хорошо! Как соскучилась она по этим местам, по лесным запахам и краскам, по особым звукам. Лес добрый и щедрый. Сегодня было бы много добычи, но она придёт домой с пустыми руками. В другой раз. Завтра будет охота. А сейчас хочется думать о дедушке. Конечно, Василиса понимает, что он теперь очень далеко, но, может быть, мысль её лёгкая долетит до него, с благодарностью за доброту и любовь, за знания, что он дал и силу.
Василиса, убаюканная лесным шумом, не заметила, как задремала, а когда открыла глаза, первое, что увидела, — волчьи жёлтые глаза.
А в следующее мгновение, она уже нацелила в волчью морду стрелу. Вместе с тем сомнение окутало сознание, уж не продолжает ли она спать, потому что так небрежно волки себя не ведут. За всё то время, что она прицеливалась, зверь показал вялую реакцию, и это было неестественно.
— Тише, не убей моего дружка, — и хоть голос был доброжелательный, и чуть насмешлив, Василиса едва совладала с собственными реакциями. Теперь наконечник стрелы был направлен в другую цель.
Улыбающееся светлое лицо.
— Еремей? Ты что тут делаешь? — Василиса опустила оружие.
— Что можно делать в лесу? Гуляю.
— С волком?
— Ну да.
Василиса обдумала увиденное. Вспомнила слухи, что ходили среди сельчан. Но, насколько она разбирается в волколаках, здесь нечто другое.
— Не бойся, здесь нет оборотней, — Еремей, похоже, легко прочитал её мысли, — он — волк, — кивнул в сторону зверя, — я — человек, а остальное — кривда тётки Лябзи.
— Ну, знаешь, волка дружком называть, тоже не каждый горазд.
— Это легко можно было бы объяснить, если бы нашлись желающие выслушать.
Приближаясь ко двору дядьки Кисея, Тиша замедлила шаг и стала высматривать ту девочку. Матушка сказала, что её зовут Хылей.
В первый раз Тиша увидела её прошлым летом. Та девочка не умела ходить, хотя была большая. Может быть, такая же, как и Тиша. Она ползала у своих ворот.
Тиша в своей жизни не раз видела калек. Но эта девочка посмотрела в Тишины глаза, и жалостливое сердечко девочки дрогнуло.
Вечером Тиша плакала, уткнувшись в коленки матери.
— Почему она такая?
— Хыля? Да, говорят, родилась здоровенькой, до трёх лет бегала, а в три года пришла к ним соседка, посмотрела на Хылю, погладила по спине, сказала: «Шустра детонька», а детонька и упала на пол. Ноги перестали гнуться. Потом вроде отошла, потом снова перестали работать как надо, а теперь и вовсе отказали.
— А ножки её пойдут когда-нибудь?
— Да кто ж знает? Может, и пойдут, а может, и нет.
— Это соседка сделала?
— Не знаю. Тётка Кисеиха, Хылина мать, говорит, что соседка.
— А кто их соседка?
— Тётка Пыря.
— А ты как думаешь?
— Не знаю, Тиша, что и думать. Только с тёткой Пырей ты уж будь осторожней. Лучше старайся поменьше попадаться ей на глаза.
Разговор этот был ещё прошлым летом. За год Тиша видела несколько раз Хылю, даже поздоровалась с ней однажды, желая завязать знакомство. Но испугалась, что привычное «Здрава буди!» могло показаться девочке насмешкой. Знакомство так и не завязалось.
И сейчас, проходя мимо дома дядьки Кисея, Тиша замелила шаги, но Хыли не было видно. Тиша уже почти прошла, как вдруг раздалось тихое:
— Тиша!
Девочка остановилась… вроде никого; подумала, что послышалось, но в щели плетня увидела знакомые глаза.
— Хыля, ты меня зовёшь? — Тиша обрадованно бросилась к изгороди.
— Да, можешь мне помочь?
— Могу. А что надо сделать?
— Зайди сюда.
Тиша направилась к воротам, но Хыля остановила её.
— Тиша, ворота батюшка всегда закрывает, когда все уходят. В ворота не пройти.
— А как пройти?
— Можешь перелезть через тын? Стань на лавку, а со своей стороны я подставлю скамью.
Тиша растерялась. Через чужие заборы она ещё не лазила. Но отказать Хыле, когда та, наконец-то, с ней заговорила было просто невозможно. Тиша спрятала вёдра в кусты и нехотя полезла через тын, стараясь не касаться предметов, охраняющих жилище. Это могло навлечь на неё большие неприятности. С Щуром из чужого рода шутки плохи. Но лучше об этом не думать.
На той стороне Тиша огляделась. Хыля сидела на земле.
— Ты одна?
— Да, никого нет.
— А откуда ты знаешь, что меня Тишей зовут?
— Мне Калина сказала.
— Калина?
— Да, жёнка моего старшего брата. Калиной зовут. Она добрая.
Тише смутно припомнилась хорошенькая хохотушка Калина.
— А что тебе помочь?
— Покуда кудель пряла, цыплята на огород выскочили. Я замучилась их выгонять. Да и грядки кое-где помяла. Матушка узнает — худо будет.
Тишино сердечко заныло от жалости. Глупых цыплят и на двух ногах нелегко из огорода выгнать, а тут ползком попробуй.
— Ничего Хыля, вдвоём мы с ними живо управимся.
Девочки посмотрели друг на друга и заулыбались.
Глава 17 Шесть лет назад
Пыря давно уже подозревала, что душа умершей почти двадцать лет назад прабабки вернулась и нашла новый приют в дочери. Не зря второе взрослое имя ей назначено Агния. Огонь и есть. С самого младенчества была своевольной и неуправляемой. На что уж Пыря свой характер считала сильным, но с дочкиным не сравнить. Если та что задумала, то хоть прибей её, будет стоять на своём. Одного Еремея немного слушалась.
Пыря надеялась, что вырастет — поумнеет, но только хуже стало. Не раз материнское сердце сжимали страх и дурные предчувствия. Если бы не Еремей, неизвестно, чем бы заканчивались дочкины проделки.
Прабабка ведьмой была, все знают, знает и Пыря. С малолетства видела и слышала многое. Может, оттого и осталась одинокой, что все сторонились их двора. Хоть сама Пыря с нечистой силой не зналась, и когда прабабка умирала, мать её и близко к ней не допускала, опасаясь, что «передаст». Сама мать тоже держалась подальше. Так прабабка и умерла, воды никто не подал. Боялись все. Видели, каково это — ведьмой быть. И ведьминой правнучкой тоже не лучше.
Сколько Пыря помнит, прабабка была старая. Сморщенная, скрюченная, горбатая. Жила она отдельно в курной полуземлянке у них во дворе, впритык к забору. Рядом, в том же заборе, была кособокая дряхлая калитка, не сразу заметная в зарослях. Тем ходом пользовались только прабабкины гости, и почти всегда — ночью.
В темноте скрипела калитка давно не смазанными петлями, и, крадучись, пробирались робкие тени. В основном, бабы. Прабабка впускала их к себе и хмуро выслушивала жалобы: на свекровь лютую, недобрую, на мужа, который решил, что жена для того и нужна, чтобы кулакам было на ком поиграть вволюшку, на разлучницу, из-за которой света белого не видать. Да мало ли у баб горестей? Вот и желали бы поправить судьбу. Бабка в помощи не отказывала. И для свекрови лютой, и для мужа непутёвого, и для разлучницы — змеи подколодной находила верные средства.
Маленькая Пыря, бывало, подходила к прабабкиной двери, приоткрывала её тихонько, и наблюдала одним глазом через щёлку. Видела многое, многое понимала, большая же часть была непонятной. А пока Пыря наблюдала, за ней тоже наблюдала… прабабка. И однажды поманила к себе.
Испугалась тогда Пыря, не послушалась старухи, бросилась прочь. А вечером, дрожа — не могла бабкин тёмный взгляд из памяти вытряхнуть, рассказала матери. И тогда случилось, наверное, ещё более страшное. Мать молча выслушала, подошла к дочери, взяла за волосы и стала избивать. Била до тех пор, пока свет в глазах не померк, вытесняя образы тёмных глаз прабабки, и чужих, холодных матери. А когда очнулась, не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Всё болело. И, увидев приближающуюся мать, страшно замычала, мотая головой. Но мать сказала спокойно: «Выжила, донюшка? В следующий раз заглянешь к бабке — убью».
С тех пор, считай, бабку видела только мельком, старательно избегая встречи с ней. Это было не так уж и трудно. Во двор бабка почти не выходила. А если и выходила в лес или на луг за травами какими, то тихо шаркала в свою же калитку. Так и прожили рядом, словно на разных концах земли, несколько лет.
А вот теперь с дочерью сладу нет. Уж не прабабка ли мстит?
Глава 18
После обеда Домна вошла в ворота Лябзиных хором. Огляделась, поклонилась хозяину, который неподалёку занимался своими делами. Во дворе много народа — семья большая. Взрослые поздоровались и продолжили свою работу, дети обступили гостью, рассматривают. Подошла большуха, Лябзина мать.
— Здрава буди, хозяюшка, — снова поклонилась Домна.
— Здравствуй и ты, гостья нежданная, но завсегда желанная, проходи, отведай наши хлеб-соль.
— Благодарю, не обидься, Дарка, только нет мне времени. А пришла поговорить с твоей старшей дочерью.
— С Лябзей? Никак натворила чего?
— Да нет, ничего.
— Тридцать лет девке, а ума как не было, так и нет. — Дарка обернулась к детворе, выбрала глазастого мальца, — а ну, Черняв, позови-ка тётку Лябзю.
Тот побежал.
— Двор метёт к Живину дню, как полагается, — пока ждали, пояснила хозяйка.
Лябзя вышла с метлой, заметила гостю, вздрогнула, потом заулыбалась:
— Домнушка, рада тебя снова видеть. Ай, сказать что забыла?
— Да, сказать нам и правда много чего надо бы. Пожалуй, сейчас и начнём.
— Ох, некогда мне, милая. Крепко дел много. Праздник же…
Но хозяин грозно осадил дочь:
— Что ты ерепенишься? Неколи ей. Ай, опять своим языком что начесала?
Лябзя промолчала на этот раз. Хозяйка забрала метлу у дочери:
— Иди, — потом обернулся к Домне, — проходи, соседушка, хоть в горницу, там вам никто не помешает.
Лябзя нехотя пошла, Домна за ней.
В хате сели в бабьей куте на лавку, помолчали.
— Рассказывай.
— Что тебе, Домнушка, рассказать?
Домна положила перед Лябзей тёмный предмет.
— Вот — коловрат. Будем с тобою говорить, будет он здесь же лежать. Смотри, Лябзя, беда будет, коли соврёшь. Поэтому, прежде чем ляпнуть, подумай.
Лябзя скосила глаза на предмет, сказала жалобно:
— А будточки не коловрат?
— Старинных времён вещь. От Пращура нашего рода, потому и необычный. Силу особую имеет.
— А чо говорить-то?
— Правду. Видала в городе Еремея?
— Видала.
— Вот и расскажи об этом.
— Дык, что рассказывать?
— Всё и рассказывай. Где видела, с кем, разговаривала или нет. Мне что, тебя учить рассказывать?
Лябзя вздохнула и начала.
— Ну, были мы с батюшкой в городе. Он в посаде задержался, всё никак не мог дождаться нужного человека, а я отпросилась на торг сходить, посмотреть на товары — на наши да на заморские. Ну, хожу, дивуюсь. Вот уж впрямь, чего только нет. Когда слышу, шум, отряд верховой едет. Пригляделась, никак князь впереди. Я его не видала ни разу, а тут по обличью и по одёже догадалась. Выскочила вперёд, чтоб лучше поразглядеть. Князь впереди, а вокруг его и чуть сзади — дружина. Все нарядные, весёлые, красивые. Ну, я тех особо не разглядывала, всё старалась князя получше рассмотреть. А тут один из дружинников окликнул меня: «Что, тётка Лябзя, будет теперь о чём дома порассказать?» Испужалась сначала, что за добрый молодец со мной заговорил, откуда мы знакомы. А потом, батюшки, — Еремей. Красивый, улыбается, а глаза, я тебе, Домнушка, скажу, невесёлые. Постояли мы минутку, поговорили. Оказывается, у князя он теперь служит. Как к нему попал не ответил, засмеялся, мол, много будешь знать, мало будешь спать. А напоследок про Василису спросил. — Если бы в этот момент Домна внимательно посмотрела на Лябзю, то заметила бы её колебание и неуверенность. Но женщина была погружена в свои мысли, обдумывая услышанное. Лябзя покосилась на лежащий перед ней амулет. — Я сказала, что вроде как хорошо живёт девка, не жалуется. Он пришпорил коня и ускакал, ничего не сказал. Больше я уж ни князя не видела, ни Еремея. Вот, Домнушка, всё как есть тебе рассказала.
Помолчали. Домна вздохнула и тихо промолвила:
— Нет. Не всё. Годочков шесть тому назад ты рассказала бабам у колодца крепко занятную байку про волколака. Так теперь хочется послушать правду.
— А что? Правду всю до капельки рассказала. Видела Еремея в лесу.
— И что ты видела?
— Ну, може, что в потёмках не так разглядела. Но бегал он с волком. Точно волк, не собака.
Домна поразмышляла некоторое время, потом уточнила:
— Так ты видела, как он с волком бегал, или волком бегал?
— С волком, Домнушка, с волком. А сам был человеком. Но, Домна, сама посуди, кто с волками дружит? Разве человек с ними водит знакомство? И вспомни, как волки нас донимали, когда он младенцем у нас появился. Всех коров, овец, весь скот порезали, житья от них не было, боязно ночью во двор было выйти. Неспроста это — всяк знает. Еремей в этих волчьих делах замешан. Только вот как — не знаю.
— Ну коли не знаешь, тогда и говорить нечего.
Домна встала. Взяла коловрат, сунула в пояс. Поколебалась, потом неуверенно спросила:
— А про то дело что-нибудь знаешь?
— Про какое? А-а-а. Нет, про то ничего не ведаю, — на этот раз Лябзя не стала призывать на свою голову кару, в случае своего вранья, но Домна ей поверила.
— Прощай, Лябзя.
Лябзя долго сидела съёжившись, вспоминая трудный разговор и переживая его заново. Вот только как же быть, солгала ведь она. Один раз солгала. Как на это посмотрит Пращур? Не одобрит, должно быть.
Глава 19 Пять лет назад
Василиса сняла со стены налучье, оглядела лук. С того дня, как дед помер, она к нему не притрагивалась. Натянула тетиву. Ну, что ж, вполне пригоден. Столько времени провисел без дела, но не потерял гибкость. Напрасны были её опасения, что пропала вещь. Дед мастер был. И для внучки сделал много оружия, но этот лук особый, сложный, с изгибом в обратную сторону. Жаль только, что ей, двенадцатилетней девочке, он скоро станет лёгок, а новый делать, по возрасту подходящий, будет уже не дед. Может, самой попробовать? Ну, пока и этот сгодится.
Почувствовала, как соскучилась по охотничьим тропам. Может, сегодня побродить по лесу? Взяла колчан — пять стрел, хватит.
Дорога в лес заняла немного времени, но с каждым шагом она чувствовала, как радость жизни возвращается к ней, веселя кровь. Когда поравнялась с первыми деревьями, вспомнила, что не взяла угощение лешему. Ну, да ладно, всё равно не знала, как с ним договор составлять, дед так её и не научил. Но объяснил, что если в лесу не шуметь, не свистеть, не разорять гнёзда и муравейники, то лешего можно не бояться. Да, и ещё, главное, не жадничать, брать только то, что нужно для пропитания, уважать убитого зверя, не забыть поблагодарить его.
Василиса шла, всматривалась и вслушивалась, вспоминая дедову науку. Дед мог определить по множеству признаков след зверя, его возраст, в какую сторону шёл, давно ли. Многому он и внучку научил. И сейчас она легко читала эти знаки, и лес открывал ей свои истории.
Походив несколько часов, Василиса почувствовала усталость, легла на зелёный пригорок и закрыла глаза. Как хорошо! Как соскучилась она по этим местам, по лесным запахам и краскам, по особым звукам. Лес добрый и щедрый. Сегодня было бы много добычи, но она придёт домой с пустыми руками. В другой раз. Завтра будет охота. А сейчас хочется думать о дедушке. Конечно, Василиса понимает, что он теперь очень далеко, но, может быть, мысль её лёгкая долетит до него, с благодарностью за доброту и любовь, за знания, что он дал и силу.
Василиса, убаюканная лесным шумом, не заметила, как задремала, а когда открыла глаза, первое, что увидела, — волчьи жёлтые глаза.
А в следующее мгновение, она уже нацелила в волчью морду стрелу. Вместе с тем сомнение окутало сознание, уж не продолжает ли она спать, потому что так небрежно волки себя не ведут. За всё то время, что она прицеливалась, зверь показал вялую реакцию, и это было неестественно.
— Тише, не убей моего дружка, — и хоть голос был доброжелательный, и чуть насмешлив, Василиса едва совладала с собственными реакциями. Теперь наконечник стрелы был направлен в другую цель.
Улыбающееся светлое лицо.
— Еремей? Ты что тут делаешь? — Василиса опустила оружие.
— Что можно делать в лесу? Гуляю.
— С волком?
— Ну да.
Василиса обдумала увиденное. Вспомнила слухи, что ходили среди сельчан. Но, насколько она разбирается в волколаках, здесь нечто другое.
— Не бойся, здесь нет оборотней, — Еремей, похоже, легко прочитал её мысли, — он — волк, — кивнул в сторону зверя, — я — человек, а остальное — кривда тётки Лябзи.
— Ну, знаешь, волка дружком называть, тоже не каждый горазд.
— Это легко можно было бы объяснить, если бы нашлись желающие выслушать.
