Предисловие
События крепостного права давно в прошлом. Все факты унижения крестьян я узнавала из интернета, старалась проверить каждый в разных источниках. Имена, фамилии вымышлены, все совпадения случайны.
Каждый человек желает себе благополучия. И стремится жизнь приблизить хоть немного к своему представлению о счастье. И начинает: кто-то строить, кто-то плести, кто-то усесться на шею ближнему и его понудить сделать свою жизнь удобнее, а кто-то только собирается начать, вот-вот возьмётся, с понедельника.
А потом из отдельных жизненных лоскутков складывается общая картина.
На каждой странице огромной книги истории она разная. Может, были светлые благополучные времена. Но, оглядываясь в прошлое, всё больше видятся горькие и трудные.
Но и в горечи можно найти радость, ведь она, хоть и горькая, но жизнь. Наша жизнь. Единственная.
- Иди-ка сюда, я тебе волосики заплету.
Девочка послушно повернулась спиной.
Старая Гапка скрюченными пальцами развязала обрывок верёвки.
- Во как растрепалась. Нехорошо так-то девке. Девка, она должна быть аккуратной.
Редкозубый гребешок прошёлся по голове. Девочка болезненно охнула.
- Что ты?.. Я ж, вроде, не деру.
- Это я так…
Гапка продолжила, но вот он ответ - на гребешке. Клочья длинных волос сползали вместе с расчёской.
Теперь уже Гапка охнула. Про себя. Она перепугано провела старческими пальцами по нежным волоскам, чуть-чуть потягивая их. Светлые пряди оставались в коричневых пальцах.
«Сколько же?.. Она, либо, всё выдрала?»
Раз, другой... Гапка всё тянула и тянула, бросала к себе на колени. Волосы не держались на голове. Но с каждым разом в пальцах их становилось всё же меньше.
«Останутся…» – отлегло немного.
Старуха раздвинула пряди, прищуренными глазами попыталась осмотреть воспалённую кожу. А что смотреть? Лысина, размером с некрупное яблоко, ярко выделялась даже при тусклом свете лучины.
- Это барыня тебя за волосся оттаскала?
- Да…
- Во и как девке дуркой не стать? - не выдержала Гапка, воскликнула горько в сторону. – Сколько эта голова терпела тумаков и щелчков? Давеча в стенку её зашвырнула, так опять затылком треснулась… Вас бы так, окаянных, - добавила совсем тихо. – За что она тебя?
- Не знаю…
- Девки, за что её? – обернулась Гапка к сенным девкам.
Те укладывались на свои лежанки. Ночь. Скоро спать.
- Я видела, - откликнулась Дунька. – Барин велел кружку вина принесть. Она её и разлила. На кровать.
- На кровать?
- Ну да. Он уже лёг. А потом пить захотел. Вот и приказал. Хотела я принести, а он не разрешил, сказал пусть эта приучается. Большая, мол… Только чудно как-то.
- Что чудно?
- Он, барин-то, как будто нарочно её под руку толкнул.
- Да, толкнул, - подтвердила девочка. – Вот так, - стала показывать.
Но на неё особо не смотрели. Что тут показывать? И так ясно.
Гапка засомневалась:
- Зачем барину обливать свою постель?
- Не знаю, - пожала плечами Дунька, - может, мне и показалось. Только он не свою сторону облил, а другую. На которой барыня спит.
Задумались.
- Что-то у них недоброе происходит.
- Может, он шутит над нею так-то?
- Может, и шутит… Кто их знает?
- Не-а. Он как будто на неё злится. В глаза ей «дорогая», да «как вам спалось?», а у самого взгляд недобрый.
- Ага, всё колупнуть старается.
- А барыня беситься стала. Тоже, небось, нелюбо, когда то постель облита, то ещё что. А давеча на платье наступил грязным башмаком…
- Ладно, девки, тихо, - проворчала старая Гапка. – Не шумите, услышит кто. Не наше это дело, что там у хозяев делается.
Девки замолчали, улеглись на свои лежанки, укрылись тряпками.
Старуха тоже легла. Девочка прижалась к её костлявому боку, притихла.
- Ну, чаво тебе рассказать?
- Расскажи сказку. Про золотое пёрышко, - попросила Дунька из своего угла.
- Во! Я у тебя спрашивала? Ну да ладно, слушайте…
… Пошёл Иван – крестьянский сын…
- Гапка, - перебил вдруг тихий голосок девочки.
- Что, милая?
- А мамка за мной когда придёт?
Гапка долго не отвечала.
- Не придёт она…
- А тятька?
- И тятька не придёт.
- А Сенька?
Сенька – старший брат. И он не придёт. Но в третий раз повторить это Гапкин язык не повернулся.
- Кому ж их продали? – донёсся с невидимой лежанки девичий голос.
В ответ молчание. Никто не знал.
- В город кому-то, - вздохнула Дунька.
- Они совсем-совсем никогда не придут? – девочка приподняла свою побитую голову со старого тулупа.
- Спи, Марфушка…
- Дорогая, Вы, кажется, искали себе новую девку на кухню? - попыхивая сигарой и уставясь в газету произнёс Владимир Осипович.
- Не знаю, я ещё не решила, - Ольга Павловна задумчиво смотрела в окно.
Весна уже заглянула в помещичью усадьбу Дымово, подсушила дорожки, брызнула первыми цветами, развесила зелёную вуаль на деревья.
- Объявление. Продаётся вдова - 33 года, всю чёрную работу умеющая, и девки 16 и 11 лет, к учению понятные, хорошего поведения...
- И кого же из троих Вы видите на нашей кухне?
Но Владимиру Осиповичу уже надоело заниматься хозяйскими вопросами, поэтому он ничего не ответил и перевернул страницу.
Молодая супружеская чета Ночаевых сидела на веранде своего дома. Не дождавшись ответа, Ольга Павловна вновь обратилась к своему утреннему кофию, протянула тонкую бледно-розовую руку с длинными пальцами к пирожному, долго выбирала, откусила кусочек без аппетита, положила на тарелку. Скучно.
Перевела взгляд на мужа. Тот всё ещё что-то читал, теребя щегольские усики.
Ольге Павловне стало неприятно, она отвернулась.
Что с ней происходит? Почему вид собственного мужа всё чаще вызывает такие чувства? Думать об этом не хочется. Поэтому сказала первое, что пришло в голову, лишь бы уйти от неприятных мыслей.
- Сонечка окончила пансион, я уговорила маменьку и папашу позволить ей у нас летом погостить.
- Конечно, дорогая. О, послушай, на Гаити восстали рабы под руководством Туссен-Лувертюр, - Владимир Осипович по слогам прочитал трудное имя, - против французов. Испанцы пообещали им помощь. Подумать только! Ну, думаю французы их быстро усмирят. Этого... как его... - Владимир Осипович нашёл нужное место и вновь с трудом прочитал, - Туссен-Лувертюра - казнить принародно, чтобы неповадно было.
Вопрос, кажется, был решён, и Владимир Осипович вновь перевернул лист.
Дверь на веранду чуть скрипнула и к супружеской чете молча приблизилась нянька с младенцем на руках.
- О, мой дорогой, здравствуй! - Ольга Павловна нежно провела пальчиком по бархатистой щёчке ребёнка.
Малыш скривился, поморщился, зачмокал губами и чихнул.
- Как ему спалось?
- Хорошо, барыня, спали.
Владимир Осипович лишь мельком взглянул на сына.
- Ну, ступай, - Ольга Павловна чуть задержала взгляд на белой пене кружевного мягкого белья, в которой уютно лежал малыш.
Нянька ушла.
- А вот ещё: «Продаются три девушки видные четырнадцати и пятнадцати лет и всякому рукоделию знающие...», - Владимир Осипович зевнул и отбросил газету.
- Дорогая, нынче Ливасов звал меня к себе отобедать, обещал щенков показать. Отменные у него гончие. Ну, да не удивительно, говорят, крепостные бабы особо откармливают...
Владимир Осипович осёкся, взглянув на жену, и замолчал.
На секунду Ольга Павловна почувствовала крайнее отвращение к недосказанному. Она нахмурилась, пытаясь понять, что же всё-таки имел в виду муж, но переспрашивать и уточнять не стала.
Владимир Осипович ушёл одеваться к Ливасову.
Молодая женщина осталась одна. Она замерла, уставясь в далёкую точку за окном, пытаясь вернуть себе хоть какое-то подобие доброго настроения. Не получалось. Встала. Пора заняться делами.
Пошла к себе в комнату, села за секретер. Ну и с чего начать? Хозяйственная книга, в которой статьи доходов и расходов она хоть немного пыталась привести в порядок, лежала раскрытая, вчерашняя запись в ней всё ещё была незакончена. Но есть другое срочное дело - ежедневный отчёт о ведении хозяйства тётушке мужа, Глафире Никитичне. «Помещица Салтычиха...», - так про себя называла Ольга Петровна эту властную женщину, от которой они с мужем очень и очень зависели.
Собственно, их поместье и все двести душ крепостных, за исключением приданого Ольги Павловны, это бывшая собственность Глафиры Никитичны. Выделила она эту небольшую часть своего имущества единственному племяннику, когда он решил оставить службу, жениться и заняться сельским хозяйством.
Основная же часть огромного состояния Глафиры Никитичны со временем тоже перейдёт к ним. Пожилая пятидесятилетняя тётушка не скрывала своих намерений. Но перейдёт и перешла - две большие разницы, и Ольга Павловна эту разницу прекрасно улавливала, в отличии от мужа. Тот был уверен в неотвратимости своего будущего богатства и над нынешним своим состоянием не очень-то и хлопотал, не желая, по-видимому, разменивать себя на пустяки.
Эту уверенность внушало особое расположение бездетной вдовы к единственному сыну погибшей сестры.
Более двадцати лет назад родители Владимира Осиповича погибли, переправляясь в повозке через замёрзшую реку, возница не заметил в сумерках полынью. Случилось это, когда они ехали гостить как раз к Глафире Никитичне, недалеко от её усадьбы. Маленького Володю чудом спасла Акулина Грамкова, крепостная...
- Барыня, Сергей Никифорович пришли-с, - горничная отвлекла Ольгу Павловну от раздумья за что же взяться вначале, и вопрос решился в пользу третьего, и снова неприятного для молодой женщины дела, ежедневные решения различных вопросов с управляющим.
- Проси...
Матрёна и Силантий уж устали удивляться, что такая дочка у них получилась. У них, простых крестьян, чьи руки, вскоре после стремительной юности, опускались чуть ли не до колен и становились квадратно-огромными и коричневыми. Чьи спины закруглялись и ссутуливались, покорно подстраиваясь под тяжёлые ноши. Чьи лица заморщинивались красно-коричневым от попеременно меняющих друг друга зноя, мороза и ветра, которые бьют в эти лица, радуясь тому, что они всегда беззащитные.
Удивляться удивлялись, но и память ещё не совсем отшибло. Помнил Силантий васильковые огоньки в глазах молоденькой Матрёнушки. Жаль, что они скоро погасли.
Помнила и Матрёна стройный стан своего Силантия ещё до того, как жизнь пригнула его к земле.
Так что, удивлялись больше из скромности. Ведь, язык не повернётся сказать, что такая вот снегурочка вся в мать. Или в отца. Легче плечами пожать, мол, сами не понимаем, что за девка такая выросла.
Назвали Гликерией, но простое имя Лукерья к ней никак не закреплялось, а стар и млад звал её ласково Лушей.
Единственная доченька - ягодка, у отца с матерью. Остальные детки не выжили, умерли ещё во младенчестве. А эта, махонькая, ухватилась за жизнь тонкими пальчиками, и никакие хвори не смогли эти пальчики разогнуть.
Но и берегли Матрёна и Силантий свою девку, как зеницу ока.
В помещичью деревню Дымово они прибыли сравнительно недавно, как часть приданого Ольги Павловны. Им выделили крайнюю халупу, за которую теперь приходилось отрабатывать барщину на один день в неделю больше положенного. Бурёнку и старого Лысика пригнали с прежнего места. Как без коровы и лошадки? Завели поросёнка, кур. Вот и всё хозяйство.
С соседями познакомились быстро, люди они были добрые, а те, в свою очередь, рассказали о нравах бывшей хозяйки. По всему выходило, лютая баба.
Облегчённо вздохнули, что не к ней попали и стали жить.
А как жить? С утра до позднего вечера на барщине, а Луша всё одна дома. И такая разумная: и приберёт, и похлёбку сварит, и на огороде покопается. Очень уж родителей жалела, старалась, чтобы им легче было, чтобы хоть дома отдохнули.
А Матрёна и Силантий не знали, радоваться или печалиться, глядя, как подрастает их родная кровиночка. Крепко красивая выходила. Глаза, что небушко в ясную погоду, бровки тёмные, личиком бела, а коль летом загорит, то и это ладно получалось. Опасаться стали недобрых глаз, боялись девку на улицу лишний раз выпустить. Но, опасайся - не опасайся, а годы идут. Того и гляди, придёт пора на барщину и её снаряжать. Эх, жизнь...
- Неужели сам научился? - удивлённо посмотрела на пастушка Луша.
- Да как сам? Присматривался, как покойный Макарыч играет. И стал пробовать.
- Не, я не слыхала, как покойный Макарыч играет. Нас тут тогда не было.
Бурёнка последнее время стала показывать строптивый нрав, могла и удрать из стада, повернуть и прибежать домой, вот Луша и приноровилась каждое утро гонять её на луг.
Пастушок Стёпка идёт, на самодельной дудочке играет. Свирелька называется. И Луша рядом идёт, Бурёнку хворостиной подгоняет, свирельку слушает. Так ласково звучит, что душа поднимается к небу и там, раскинув крылья, летит вместе с облаками. Коровы идут, то ли слушают свирельку, то ли им до неё дела нет - неясно.
Стёпка сирота. Одежда вся латаная-перелатанная, даже непонятно, какой кусок от первоначальной ткани остался. Сквозь дыры выглядывают худые плечи, располосованные старыми шрамами.
- А ты где живёшь? - поинтересовалась Луша.
Дымово - село большое, Луша ещё только на своём краю немного людей знает.
- Дак, с коровами я.
- С коровами живёшь? - девочке захотелось прыснуть смехом, но сдержалась. Поняла, что фраза смешной только кажется.
- На барском скотном дворе. Сначала я у Макарыча жил, а как его не стало, перебираюсь как-нибудь. А ночевать разрешают в коровнике. Зимой, правда, холодновато бывает, но как только скотницы уходят на ночь по домам, я бросаю солому в угол, и там сплю. Возле коров не так холодно, а если в солому зарыться, так и вовсе тепло.
- Ну да... - неуверенно протянула Луша и посмотрела на пастушонка.
Худая шея торчала из рубахи. Как-то уж очень она голая. Где такой зимой согреться.
Но лицо светлое, чистое. Глаза большие и серьёзные.
- Ну, а теперь - почти лето. Теперь не замёрзну.
- Теперь не замёрзнешь, - засмеялась довольная Луша.
Познакомились Луша и Стёпка этой весной.
Пошла Луша на речку бельё полоскать. Хоть матушка строго-настрого запретила ей это. Ледок стал ненадёжный. Но Луше показалось, что с утра мороз покрепчал, подумала, что теперь можно, раз мороз. Оказалось, нельзя.
Она, может, и не провалилась бы, да на самый край проруби стала. Лёд и треснул, отломился кусок, на котором девчушка стояла. Ахнуть не успела, как по пояс в ледяной воде оказалась. Схватилась за край проруби, хотела вылезти, а край снова отломился. Она опять в воде. Испугалась, а народу - никого. Ей бы кричать, может, кто-нибудь и услышал, а она постеснялась. Так, тихонько пробормотала «Помогите!», но это больше для порядка и себе под нос.
Но тут сани на берегу показались. Обрадовалась сначала Луша, но потом увидела незнакомого паренька, которой соскочил на ходу с саней, схватил вилы и с вилами к ней.
Глаза огромные, лицо мрачное, и вилы ещё зубьями угрожают. Подумала, что сумасшедший какой-то собирается её вилами в проруби окончательно погубить.
Но паренёк бросился животом на лёд, вилы положил поперёк:
- Хватайся за палку, - приказал.
Она и схватилась. Он с одной стороны держит, она с другой подтягивается. Но сил не было окончательно вылезти, мокрая одежда тянула вниз.
Тогда парень сам чуть ли не в полынью залез, Лушу за шиворот стал тянуть. Как лёд выдержал и вилы, и Лушу, и парня? Все легли своим весом, но как-то выдержал.
События крепостного права давно в прошлом. Все факты унижения крестьян я узнавала из интернета, старалась проверить каждый в разных источниках. Имена, фамилии вымышлены, все совпадения случайны.
Каждый человек желает себе благополучия. И стремится жизнь приблизить хоть немного к своему представлению о счастье. И начинает: кто-то строить, кто-то плести, кто-то усесться на шею ближнему и его понудить сделать свою жизнь удобнее, а кто-то только собирается начать, вот-вот возьмётся, с понедельника.
А потом из отдельных жизненных лоскутков складывается общая картина.
На каждой странице огромной книги истории она разная. Может, были светлые благополучные времена. Но, оглядываясь в прошлое, всё больше видятся горькие и трудные.
Но и в горечи можно найти радость, ведь она, хоть и горькая, но жизнь. Наша жизнь. Единственная.
Глава 1 Несколько лет назад
- Иди-ка сюда, я тебе волосики заплету.
Девочка послушно повернулась спиной.
Старая Гапка скрюченными пальцами развязала обрывок верёвки.
- Во как растрепалась. Нехорошо так-то девке. Девка, она должна быть аккуратной.
Редкозубый гребешок прошёлся по голове. Девочка болезненно охнула.
- Что ты?.. Я ж, вроде, не деру.
- Это я так…
Гапка продолжила, но вот он ответ - на гребешке. Клочья длинных волос сползали вместе с расчёской.
Теперь уже Гапка охнула. Про себя. Она перепугано провела старческими пальцами по нежным волоскам, чуть-чуть потягивая их. Светлые пряди оставались в коричневых пальцах.
«Сколько же?.. Она, либо, всё выдрала?»
Раз, другой... Гапка всё тянула и тянула, бросала к себе на колени. Волосы не держались на голове. Но с каждым разом в пальцах их становилось всё же меньше.
«Останутся…» – отлегло немного.
Старуха раздвинула пряди, прищуренными глазами попыталась осмотреть воспалённую кожу. А что смотреть? Лысина, размером с некрупное яблоко, ярко выделялась даже при тусклом свете лучины.
- Это барыня тебя за волосся оттаскала?
- Да…
- Во и как девке дуркой не стать? - не выдержала Гапка, воскликнула горько в сторону. – Сколько эта голова терпела тумаков и щелчков? Давеча в стенку её зашвырнула, так опять затылком треснулась… Вас бы так, окаянных, - добавила совсем тихо. – За что она тебя?
- Не знаю…
- Девки, за что её? – обернулась Гапка к сенным девкам.
Те укладывались на свои лежанки. Ночь. Скоро спать.
- Я видела, - откликнулась Дунька. – Барин велел кружку вина принесть. Она её и разлила. На кровать.
- На кровать?
- Ну да. Он уже лёг. А потом пить захотел. Вот и приказал. Хотела я принести, а он не разрешил, сказал пусть эта приучается. Большая, мол… Только чудно как-то.
- Что чудно?
- Он, барин-то, как будто нарочно её под руку толкнул.
- Да, толкнул, - подтвердила девочка. – Вот так, - стала показывать.
Но на неё особо не смотрели. Что тут показывать? И так ясно.
Гапка засомневалась:
- Зачем барину обливать свою постель?
- Не знаю, - пожала плечами Дунька, - может, мне и показалось. Только он не свою сторону облил, а другую. На которой барыня спит.
Задумались.
- Что-то у них недоброе происходит.
- Может, он шутит над нею так-то?
- Может, и шутит… Кто их знает?
- Не-а. Он как будто на неё злится. В глаза ей «дорогая», да «как вам спалось?», а у самого взгляд недобрый.
- Ага, всё колупнуть старается.
- А барыня беситься стала. Тоже, небось, нелюбо, когда то постель облита, то ещё что. А давеча на платье наступил грязным башмаком…
- Ладно, девки, тихо, - проворчала старая Гапка. – Не шумите, услышит кто. Не наше это дело, что там у хозяев делается.
Девки замолчали, улеглись на свои лежанки, укрылись тряпками.
Старуха тоже легла. Девочка прижалась к её костлявому боку, притихла.
- Ну, чаво тебе рассказать?
- Расскажи сказку. Про золотое пёрышко, - попросила Дунька из своего угла.
- Во! Я у тебя спрашивала? Ну да ладно, слушайте…
… Пошёл Иван – крестьянский сын…
- Гапка, - перебил вдруг тихий голосок девочки.
- Что, милая?
- А мамка за мной когда придёт?
Гапка долго не отвечала.
- Не придёт она…
- А тятька?
- И тятька не придёт.
- А Сенька?
Сенька – старший брат. И он не придёт. Но в третий раз повторить это Гапкин язык не повернулся.
- Кому ж их продали? – донёсся с невидимой лежанки девичий голос.
В ответ молчание. Никто не знал.
- В город кому-то, - вздохнула Дунька.
- Они совсем-совсем никогда не придут? – девочка приподняла свою побитую голову со старого тулупа.
- Спи, Марфушка…
Глава 2
- Дорогая, Вы, кажется, искали себе новую девку на кухню? - попыхивая сигарой и уставясь в газету произнёс Владимир Осипович.
- Не знаю, я ещё не решила, - Ольга Павловна задумчиво смотрела в окно.
Весна уже заглянула в помещичью усадьбу Дымово, подсушила дорожки, брызнула первыми цветами, развесила зелёную вуаль на деревья.
- Объявление. Продаётся вдова - 33 года, всю чёрную работу умеющая, и девки 16 и 11 лет, к учению понятные, хорошего поведения...
- И кого же из троих Вы видите на нашей кухне?
Но Владимиру Осиповичу уже надоело заниматься хозяйскими вопросами, поэтому он ничего не ответил и перевернул страницу.
Молодая супружеская чета Ночаевых сидела на веранде своего дома. Не дождавшись ответа, Ольга Павловна вновь обратилась к своему утреннему кофию, протянула тонкую бледно-розовую руку с длинными пальцами к пирожному, долго выбирала, откусила кусочек без аппетита, положила на тарелку. Скучно.
Перевела взгляд на мужа. Тот всё ещё что-то читал, теребя щегольские усики.
Ольге Павловне стало неприятно, она отвернулась.
Что с ней происходит? Почему вид собственного мужа всё чаще вызывает такие чувства? Думать об этом не хочется. Поэтому сказала первое, что пришло в голову, лишь бы уйти от неприятных мыслей.
- Сонечка окончила пансион, я уговорила маменьку и папашу позволить ей у нас летом погостить.
- Конечно, дорогая. О, послушай, на Гаити восстали рабы под руководством Туссен-Лувертюр, - Владимир Осипович по слогам прочитал трудное имя, - против французов. Испанцы пообещали им помощь. Подумать только! Ну, думаю французы их быстро усмирят. Этого... как его... - Владимир Осипович нашёл нужное место и вновь с трудом прочитал, - Туссен-Лувертюра - казнить принародно, чтобы неповадно было.
Вопрос, кажется, был решён, и Владимир Осипович вновь перевернул лист.
Дверь на веранду чуть скрипнула и к супружеской чете молча приблизилась нянька с младенцем на руках.
- О, мой дорогой, здравствуй! - Ольга Павловна нежно провела пальчиком по бархатистой щёчке ребёнка.
Малыш скривился, поморщился, зачмокал губами и чихнул.
- Как ему спалось?
- Хорошо, барыня, спали.
Владимир Осипович лишь мельком взглянул на сына.
- Ну, ступай, - Ольга Павловна чуть задержала взгляд на белой пене кружевного мягкого белья, в которой уютно лежал малыш.
Нянька ушла.
- А вот ещё: «Продаются три девушки видные четырнадцати и пятнадцати лет и всякому рукоделию знающие...», - Владимир Осипович зевнул и отбросил газету.
- Дорогая, нынче Ливасов звал меня к себе отобедать, обещал щенков показать. Отменные у него гончие. Ну, да не удивительно, говорят, крепостные бабы особо откармливают...
Владимир Осипович осёкся, взглянув на жену, и замолчал.
На секунду Ольга Павловна почувствовала крайнее отвращение к недосказанному. Она нахмурилась, пытаясь понять, что же всё-таки имел в виду муж, но переспрашивать и уточнять не стала.
Владимир Осипович ушёл одеваться к Ливасову.
Молодая женщина осталась одна. Она замерла, уставясь в далёкую точку за окном, пытаясь вернуть себе хоть какое-то подобие доброго настроения. Не получалось. Встала. Пора заняться делами.
Пошла к себе в комнату, села за секретер. Ну и с чего начать? Хозяйственная книга, в которой статьи доходов и расходов она хоть немного пыталась привести в порядок, лежала раскрытая, вчерашняя запись в ней всё ещё была незакончена. Но есть другое срочное дело - ежедневный отчёт о ведении хозяйства тётушке мужа, Глафире Никитичне. «Помещица Салтычиха...», - так про себя называла Ольга Петровна эту властную женщину, от которой они с мужем очень и очень зависели.
Собственно, их поместье и все двести душ крепостных, за исключением приданого Ольги Павловны, это бывшая собственность Глафиры Никитичны. Выделила она эту небольшую часть своего имущества единственному племяннику, когда он решил оставить службу, жениться и заняться сельским хозяйством.
Основная же часть огромного состояния Глафиры Никитичны со временем тоже перейдёт к ним. Пожилая пятидесятилетняя тётушка не скрывала своих намерений. Но перейдёт и перешла - две большие разницы, и Ольга Павловна эту разницу прекрасно улавливала, в отличии от мужа. Тот был уверен в неотвратимости своего будущего богатства и над нынешним своим состоянием не очень-то и хлопотал, не желая, по-видимому, разменивать себя на пустяки.
Эту уверенность внушало особое расположение бездетной вдовы к единственному сыну погибшей сестры.
Более двадцати лет назад родители Владимира Осиповича погибли, переправляясь в повозке через замёрзшую реку, возница не заметил в сумерках полынью. Случилось это, когда они ехали гостить как раз к Глафире Никитичне, недалеко от её усадьбы. Маленького Володю чудом спасла Акулина Грамкова, крепостная...
- Барыня, Сергей Никифорович пришли-с, - горничная отвлекла Ольгу Павловну от раздумья за что же взяться вначале, и вопрос решился в пользу третьего, и снова неприятного для молодой женщины дела, ежедневные решения различных вопросов с управляющим.
- Проси...
Глава 3
Матрёна и Силантий уж устали удивляться, что такая дочка у них получилась. У них, простых крестьян, чьи руки, вскоре после стремительной юности, опускались чуть ли не до колен и становились квадратно-огромными и коричневыми. Чьи спины закруглялись и ссутуливались, покорно подстраиваясь под тяжёлые ноши. Чьи лица заморщинивались красно-коричневым от попеременно меняющих друг друга зноя, мороза и ветра, которые бьют в эти лица, радуясь тому, что они всегда беззащитные.
Удивляться удивлялись, но и память ещё не совсем отшибло. Помнил Силантий васильковые огоньки в глазах молоденькой Матрёнушки. Жаль, что они скоро погасли.
Помнила и Матрёна стройный стан своего Силантия ещё до того, как жизнь пригнула его к земле.
Так что, удивлялись больше из скромности. Ведь, язык не повернётся сказать, что такая вот снегурочка вся в мать. Или в отца. Легче плечами пожать, мол, сами не понимаем, что за девка такая выросла.
Назвали Гликерией, но простое имя Лукерья к ней никак не закреплялось, а стар и млад звал её ласково Лушей.
Единственная доченька - ягодка, у отца с матерью. Остальные детки не выжили, умерли ещё во младенчестве. А эта, махонькая, ухватилась за жизнь тонкими пальчиками, и никакие хвори не смогли эти пальчики разогнуть.
Но и берегли Матрёна и Силантий свою девку, как зеницу ока.
В помещичью деревню Дымово они прибыли сравнительно недавно, как часть приданого Ольги Павловны. Им выделили крайнюю халупу, за которую теперь приходилось отрабатывать барщину на один день в неделю больше положенного. Бурёнку и старого Лысика пригнали с прежнего места. Как без коровы и лошадки? Завели поросёнка, кур. Вот и всё хозяйство.
С соседями познакомились быстро, люди они были добрые, а те, в свою очередь, рассказали о нравах бывшей хозяйки. По всему выходило, лютая баба.
Облегчённо вздохнули, что не к ней попали и стали жить.
А как жить? С утра до позднего вечера на барщине, а Луша всё одна дома. И такая разумная: и приберёт, и похлёбку сварит, и на огороде покопается. Очень уж родителей жалела, старалась, чтобы им легче было, чтобы хоть дома отдохнули.
А Матрёна и Силантий не знали, радоваться или печалиться, глядя, как подрастает их родная кровиночка. Крепко красивая выходила. Глаза, что небушко в ясную погоду, бровки тёмные, личиком бела, а коль летом загорит, то и это ладно получалось. Опасаться стали недобрых глаз, боялись девку на улицу лишний раз выпустить. Но, опасайся - не опасайся, а годы идут. Того и гляди, придёт пора на барщину и её снаряжать. Эх, жизнь...
Глава 4
- Неужели сам научился? - удивлённо посмотрела на пастушка Луша.
- Да как сам? Присматривался, как покойный Макарыч играет. И стал пробовать.
- Не, я не слыхала, как покойный Макарыч играет. Нас тут тогда не было.
Бурёнка последнее время стала показывать строптивый нрав, могла и удрать из стада, повернуть и прибежать домой, вот Луша и приноровилась каждое утро гонять её на луг.
Пастушок Стёпка идёт, на самодельной дудочке играет. Свирелька называется. И Луша рядом идёт, Бурёнку хворостиной подгоняет, свирельку слушает. Так ласково звучит, что душа поднимается к небу и там, раскинув крылья, летит вместе с облаками. Коровы идут, то ли слушают свирельку, то ли им до неё дела нет - неясно.
Стёпка сирота. Одежда вся латаная-перелатанная, даже непонятно, какой кусок от первоначальной ткани остался. Сквозь дыры выглядывают худые плечи, располосованные старыми шрамами.
- А ты где живёшь? - поинтересовалась Луша.
Дымово - село большое, Луша ещё только на своём краю немного людей знает.
- Дак, с коровами я.
- С коровами живёшь? - девочке захотелось прыснуть смехом, но сдержалась. Поняла, что фраза смешной только кажется.
- На барском скотном дворе. Сначала я у Макарыча жил, а как его не стало, перебираюсь как-нибудь. А ночевать разрешают в коровнике. Зимой, правда, холодновато бывает, но как только скотницы уходят на ночь по домам, я бросаю солому в угол, и там сплю. Возле коров не так холодно, а если в солому зарыться, так и вовсе тепло.
- Ну да... - неуверенно протянула Луша и посмотрела на пастушонка.
Худая шея торчала из рубахи. Как-то уж очень она голая. Где такой зимой согреться.
Но лицо светлое, чистое. Глаза большие и серьёзные.
- Ну, а теперь - почти лето. Теперь не замёрзну.
- Теперь не замёрзнешь, - засмеялась довольная Луша.
Познакомились Луша и Стёпка этой весной.
Пошла Луша на речку бельё полоскать. Хоть матушка строго-настрого запретила ей это. Ледок стал ненадёжный. Но Луше показалось, что с утра мороз покрепчал, подумала, что теперь можно, раз мороз. Оказалось, нельзя.
Она, может, и не провалилась бы, да на самый край проруби стала. Лёд и треснул, отломился кусок, на котором девчушка стояла. Ахнуть не успела, как по пояс в ледяной воде оказалась. Схватилась за край проруби, хотела вылезти, а край снова отломился. Она опять в воде. Испугалась, а народу - никого. Ей бы кричать, может, кто-нибудь и услышал, а она постеснялась. Так, тихонько пробормотала «Помогите!», но это больше для порядка и себе под нос.
Но тут сани на берегу показались. Обрадовалась сначала Луша, но потом увидела незнакомого паренька, которой соскочил на ходу с саней, схватил вилы и с вилами к ней.
Глаза огромные, лицо мрачное, и вилы ещё зубьями угрожают. Подумала, что сумасшедший какой-то собирается её вилами в проруби окончательно погубить.
Но паренёк бросился животом на лёд, вилы положил поперёк:
- Хватайся за палку, - приказал.
Она и схватилась. Он с одной стороны держит, она с другой подтягивается. Но сил не было окончательно вылезти, мокрая одежда тянула вниз.
Тогда парень сам чуть ли не в полынью залез, Лушу за шиворот стал тянуть. Как лёд выдержал и вилы, и Лушу, и парня? Все легли своим весом, но как-то выдержал.
