- И ты про конфеты? Это у вас все в роду такие?
- Какие? - не понял Ночаев.
Но Ливасов уже забыл.
- Дай, я тебя поцелую, - новая алкогольная волна нагнала любви к ближнему.
- Не-а, пойдём лучше к девкам.
- Соскучился по моим девкам? - Ливасов довольно захихикал.
- Соскучился. В кои-то веки Ольга уехала, я один остался, делай что хочешь, никто не смотрит на тебя скорбными глазами, а мне ничего нельзя. Лежи на диване и выздоравливай.
- Выздоровел?
- Выздоровел. Как бык.
- А Ольга... как её... Павловна, когда приедет?
- Не знаю. Скоро. Никуда от жены не деться. Хотя, некоторые умеют, - Владимир Осипович с лукавой усмешкой, во всяком случае, так ему казалось, повертел пальцем перед носом Ливасова. - Ты-то свою куда-то дел. Слушай, где ты её прячешь?
И вмиг глаза Ливасова стали недобрыми, от недавней волны любви не осталось и следа:
- Что ты никак не можешь забыть ту глупую историю?
- Так я же дружком на венчании был... - Владимир Осипович икнул, - как тут забудешь? Не-е, скажи, куда ты её дел?
Дуняша возвращалась от колодца. Шла неспеша по малолюдной улице, мыслями витая в другом конце деревни.
Синий сарафан ладно облегал фигуру, босые ноги приятно утопали в пыли, плечи тяжелило коромысло.
Мысли же витали вокруг новых событий в Дубравном.
Весть о возвращении Матвея не привлекла бы всеобщее внимание, разве только нескольких человек, остальные махнули бы рукой: ну нашёлся, и нашёлся, подумаешь, невелика была потеря, если бы не возвращение Матвея в ясном уме. Такого даже старики не припомнят, чтобы деревенский дурак стал разумным.
Как только эта новость доставлялась чьими-то услужливыми устами в какую-либо хату, тут же находился повод у всех живущих в этой хате проведать старую бабку Репку. Или хотя бы пройти мимо её покосившегося тына, заглянуть внутрь двора.
Говорят, не очень он и изменился. В разговоры вступает неохотно, поздоровается и - ладно. На вопросы самых настырных: «где ты был», «да что там делал», отвечает загадками, мол, где я был, и сам ещё не понял. А что я там делал, похоже, спал. Вот и разбери, то ли вернулся в разум, то ли ещё куда завернул по дороге.
Но бабкину хату за несколько дней преобразил. Это тоже люди говорят. Сама Дуняша в ту сторону не ходила. Страшно почему-то. Или стыдно. Дуняша и сама не поняла.
Нашлись добрые люди, доложили барыне, что вот-де, парень, косая сажень в плечах, даром харчи ест, Глафира Никитична его к себе призвала. Посмотрела, приказала начинать сено косить по лесным полянам. До сенокоса. Как сенокос начнётся, тогда уж вся деревня выедет на покосные луга.
А Дуняша чувствовала потерю. Только теперь стала понимать, как дорог был ей тот Матвеюшка, дурачок. И потому её к нему всегда тянуло, что чувствовала в нём родную душу. Никому об этом не скажет, себе только признается. Родную душу чувствовала у дурочка деревенского! Кто узнает - обхохочется. Но близка и понятна была Дуняше его улыбка добрая, направленная на весь свет. Милы сердцу жалость и сострадание ко всем живым существам.
А вот теперь получается, с появлением нового Матвея, того Матвеюшки не стало. Это она тогда ещё поняла, когда вдвоём возвращались с опушки, смущённые и молчаливые.
- Эй, девица-красавица, позволь воды напиться!
Дуняша оглянулась. Опять этот, Дуняша не помнила, как его зовут. Остановил бричку, улыбается. Как подъехал-то тихо? Дуняша даже не слышала. Раньше, до Лютого, у них управляющим был. Потом отдала его барыня в деревню своему племяннику. Говорят, там теперь управляет.
Но не любила его Дуняша не за это. Какой-то он вечно голодный и постоянно от жажды страдает. Когда бы Дуняша его не встретила, всё у неё что-то выпрашивает. То воды попить, как сейчас, то ягодок горсточку зачерпнуть, если она с ягодами шла, то ещё что.
И не то, чтобы ей воды или ягод жалко. А... сама не знает. Взгляд у него какой-то липучий и масленый.
Но, нравится-не нравится, а отказать она не может. Остановилась, повернула коромысло с одним ведром:
- Пейте, барин.
Тот слез с брички, нагнул голову к ведру, стал жадно пить, купая усы. Дуняша терпеливо ждала. Наконец, оторвался:
- Благодарствую, добрая девица, что не дала пропасть.
Дуняша молча повернулась. Стало стыдно. И чего взъелась на человека? Как будто воды жалко. Ну попил, что здесь такого? Жара всё же. Эх, недобрая она...
Дома вылила воду из ведра в бочку на огороде. Вечером грядки польёт. Поколебалась, вылила и из второго. Пошла снова за водой.
- Опозорила на всю деревню, - орал пьяный отец с печи. - В глаза людям смотреть стыдно. Не было у нас в роду шлюх. А теперь есть.
Вечером все долго не могли уснуть, слушали отца. Его угомонить было невозможно, поэтому приходилось хлопать глазами в чуть заметный потолок и ждать.
Маняша перебралась на свой сундук. Спать на нём уже неудобно, ноги свисали - не вытянешь, но, когда вернулась в отчий дом, все лавки и лежанки были заняты, куда мать кинула тряпки на подстилку, там и прикорнула.
По утрам отец долго кряхтел, собираясь то ли работать, то ли опохмеляться, но после его ухода все вздыхали с облегчением. Надо было только следить, чтобы из дома ничего не утянул.
Но утягивал. В этом такую смекалку проявлял, что, хоть следом за них ходи, всё равно не уследишь.
Да где же следом ходить? С утра дела, словно оголодавшие утята, вставали в очередь, хорошо хоть не крякали от нетерпения. Только успевай их разгребать.
А мать, тут как тут, начинала свои неизменные попрёки:
- Ты посмотри на Глашу, Епифанихи дочку. Вот девка стоумовая. Нигде не пропала, а ведь твоя подружка. Да, только дружба дружбой, а тебе не подсказала. Сейчас, небось, твоё место заняла. А ты мать не послухалась, а теперь... как их прокормить - мал мала меньше, - мать заголосила, кивая на перепуганных ребят. - У-у-у курва, только о себе и думаешь.
- Да он сам меня прогнал! - не выдерживала Маняша, пытаясь объяснить матери и хоть в чём-то себя защитить.
- Брешешь. Угождать надо было. А как ты хотела? Где ласкою, где хитростью. Ласковое дитятко двух маток сосёт. А ты всё со своим норовом.
Когда мать уходила, в избе наступала тишина. В первые минуты казалось, что она звенит.
Маняша оглядывала своих младших братиков и сестричек. Мал мала меньше перепугано смотрели на неё с печки. За что мать с отцом сердятся на умную и красивую старшую сестру, было непонятно. Но закрадывалось сомнение, может не такая уж она умная и красивая?
И только Нютка не сомневалась. Как только мать за порог, прижималась к Маняше: «Что тебе помочь?»
А Маняша, как в старые добрые времена, закатывала рукава повыше, чтобы не мешались и принималась хозяйничать. Перво-наперво, мал-малу покормить. Разливала парное молоко по глиняным кружкам. Ставила горшок с кашей посреди стола, весело звала мал-малу к столу. Нютка нарезала неровные куски хлеба.
Детвора суетливо спускалась, занимала привычные места, и с первой ложкой каши во рту недавние невзгоды забывались.
А Маняша с улыбкой наблюдала, как шумно стуча деревянными ложками о горшок, большеглазики загребали горки рассыпчатой каши, как старательно несли эти ложки в вывернутом кулаке, заблаговременно раскрывая рот и не отводя взгляда от приближающейся каши, как, громко чмокая, запивали молоком и тут же закусывали хлебом.
Самого младшего, Митьку, когда уходила из дома несколько месяцев назад, ещё кормила с ложки. Теперь Митька научился сам, правда, кашей припорошил широкую дорожку на столе, продолжая её на своей рубахе.
- Ну, наелись? - ласково спрашивала Маняша, когда ложки всё медленней и неохотней начинали скрести стенки горшка.
- Наелись, - вразнобой отвечала мал-мала.
Детские глаза начинали смотреть на старшую сестру с прежней приязнью. Всё-таки она и умная, и красивая.
- Ну тогда бегите играть во двор.
Дети послушно, один за другим выбирались из-за стола, самые шустрые сокращали путь под ним и, захватив немногочисленные деревянные игрушки, выходили на улицу.
Митька и тут ковылял последним, стараясь не отстать от старших.
- Маняша, тебе помочь?
- Нет, Нюта, смотри за мал-малой.
Когда в хате никого не оставалось, Маняша оценивала всю предстоящую деятельность, попутно сортируя и расставляя в очередь сегодняшние дела. И тут же принималась за первое.
А тяжёлые думки, дождавшись своего часа, начинали кружиться в голове.
Как помочь этим маленьким? Они такие беззащитные. Одежда вся прохудилась. Заплатками так облеплена, что скоро станет непонятно, какой кусок ткани к какому был пришит.
Мать, конечно, замучила своими попрёками, но ведь она тоже за детей переживает. Как их поднять, вырастить? Как по миру не пойти? На отца мало надежды.
А скоро ещё один будет.
Маняша прислушалась к себе. Представилась маленькая копия Владимира Осиповича. Жадная и неотвязная. Сможет она своё дитя полюбить?
И жалко ей стало ещё не родившегося малыша. Вот ведь какая! Если она не полюбит, то кто тогда? Будет никому не нужным. Если мать не любит - страшно жить на свете.
Мать... Ещё не знает, что она тяжёлая. Боязно... Но это всё равно не утаишь. Рано или поздно узнает. Крику будет!
До чего же привольно летом. Радость так и приподнимает над землёй. Хочется раскинуть руки и кружиться... кружиться, а потом оттолкнуться от земли и полететь к облакам.
Таня, гуляя с книгой в берёзовой роще, забрела довольно-таки далеко от усадьбы. Ну и что? Что с ней случится? Вот выйдет она совсем в безлюдные места и там останется наедине с летом. И можно будет не бояться, что её услышат, увидят и будут улыбаться чуть насмешливо, как над маленькой.
А вот и лесная поляна в окружении белоствольных кудрявых берёзок. Если смотреть, слушать, включить все чувства, то сердце замирает почти болезненно. Почему-то невозможно впустить в себя всю прелесть лета.
Таня стала посреди поляны, разулась, как это делают крестьянские девушки, и осторожно ступила босыми ногами в траву. Пусть между ней и землёй не будет преград, она хочет почувствовать единение.
Ногам было непривычно щекотно, немного колко и очень приятно. Ах, отчего она так раньше не делала?
Книгу прочь. Таня, боясь наступить в новое непроверенное место, нагнулась и кинула книгу подальше в траву.
Выпрямилась, раскинула руки, закрыла глаза и стала прислушиваться к себе.
Девушке показалось, что поток жизненных сил направился из земли через её босые ноги и стал наполнять тело.
- Я - центр мира, - прошептала девушка. - Я - пуп земли... Я рассылаю лучи во все стороны...
И мысленно она представилась себе большой и важной. Самой главной в этом мире. И от раскинутых рук, казалось, исходили лучи энергии, которые ей передавала земля.
- Я пуп земли, - это определение Тане очень понравилось. - И мои лучи несут добро во все уголки вселенной.
Вдруг чьё-то прикосновение к лицу резко нарушило самосозерцание. Кто-то прикрыл Танины глаза, предлагая угадать кто он. И хоть прикосновение было осторожным, даже робким, Таня завизжала на всю округу и рванула в сторону, не чувствуя уколы травы.
Отбежав немного, девушка перепугано оглянулась, желая рассмотреть опасность, и увидела... Господин Ливасов весело смеялся над ситуацией.
- Простите меня, ради Бога. Но это было выше моих сил.
Таня почувствовала, что её переполняет гнев. Но и ноги стали беспокоить. Она пыталась смять острые стебли, чтобы было не так колко. Туфли далеко.
- Татьяна Александровна, простите меня. Но это было так мило. «Пуп земли»! Всегда считал, что это я - пуп земли, но тут, кажется, мы разошлись во мнениях.
На смену гневу пришло смущение. Ах, как стыдно!
- Разрешите подать вам туфельки.
Таня сконфуженно кивнула. Дойти до них было почти невозможно.
Дмитрий Сергеевич подал обувь, книгу.
Таня обулась, наконец, выдавила из себя:
- Господин Ливасов, надеюсь, вы не расскажете никому о моей глупой выходке.
Тане стало страшно, что о ней будут перешёптываться и смеяться.
- Ну что вы, Татьяна Александровна. Я вам даже пообещал бы забыть, но нет. Это событие я буду хранить в своём сердце, как самое трогательное и милое.
Таня внимательно посмотрела в глаза Ливасову, рассчитывая, что увидит в них искры насмешки. Но нет. Если там и были искры, то означали что-то другое. Таня не поняла. Кажется, нечто подобное она видела у своего кота, когда он охотился за мышкой.
- Ну чего вы хохочете, как колоробые, - шумела тётка Нюрка в людской. - Девка обожглась, чуть косу не сожгла, а им хаханьки.
Но услышав про косу, все прыснули новой порцией смеха.
Конечно, ситуация была забавная, если на неё с одной стороны смотреть. Марфушка сидела над котлом, помешивала похлёбку, да уснула. И свалилась. Повезло ещё, что не в самый огонь, но все равно руки, лоб обожгла. Больше всего досталось волосам. Коса прямо-таки легла в пламя. Хорошо, что дед Перепёлка с вёдрами воды мимо проходил, ливанул из одного на девушку. Так за одну минуту Марфушка побывала и во сне, и в огне, и в воде.
Теперь сидела с распущенными мокрыми волосами, пытаясь понять масштабы бедствия и ревела.
А если с другой стороны смотреть, с Марфушкиной, было вовсе не смешно:
- Что теперь люди говорить будут, - всхлипывала тяжко она.
Ерина взглянула на пострадавшую. Выглядела Марфушка и в глазах Ерины смешно, может, и она бы посмеялась над ней, если бы не её слова. В них слышалось наивное сетование на то, что подумают люди, которое так часто беспокоило любимую Дуняшу. И волна жалости нахлынула на девушку.
- Да не печалься, - присела рядом Ерина. - И вовсе не сильно твоя коса сожглась. Ежели умело заплести, так и вовсе не видно будет. И не успеешь оглянуться, новые волосы отрастут, ещё краше прежних будут.
Тут, конечно, Ерина преувеличила. Кроме некоторой наивности в речах, сходства между Дуняшей и Марфушкой не было. И так некрасивая, теперь же, с обожжённой блямбой на лбу, выглядела вовсе нелепо. И Ерина уже собралась идти мимо, но Марфушка, услышав ласковое слово, обратила красные глаза к девушке, стала рассказывать подробнее, как ситуация выглядит с её, печальной, стороны:
- Как мне не уснуть, когда глаза сами собой закрываются? Не могу боле терпеть. Так бы и легла в кусты крапивы, чтобы никто меня не видел и не достал... И не нашёл.
Ерина молчала. Слушала. Знала, что Марфушка днём работает по двору, ночью чешет пятки у барыни. Глафира Никитична не засыпала без этого. Но не всю же ночь Марфушка пятками занимается? Оказывается, почти всю.
- Раньше терпимо было. Хотя, тоже нелегко. Чижелый дух так и сшибает. Барыня не держит его при себе. Но почешешь, почешешь, глядишь, она и захрапела. А теперь сон от неё отошёл. А у меня к середине ночи руки млеют, спина ломит, ажно тошно. А только перестанешь чесать, подумаешь, что заснула, она, барыня-то, так ногой и лягнёт. И всё в морду старается.
Ерина задумалась. Конечно, она знала средства, чтобы попробовать помочь Марфушкиному горю. Но это рискованно. Девка может проболтаться.
- Скажу тебе по секрету, - Марфушка нагнулась к Ерине, зашептала ей в сторону уха, - боюсь за себя. Боюсь натворю что.
- Что ты натворишь? - нахмурилась, не понимая Ерина.
- Так спать хочется, - словно оправдываясь, тихо бормотала Марфушка, - что хоть в петлю лезь. Страшно... зато не сидеть ночами напролёт над этими пятками.
- Не спеши в петлю, - решилась Ерина, - есть разные средства, будет спать барыня.
- Какие? - не понял Ночаев.
Но Ливасов уже забыл.
- Дай, я тебя поцелую, - новая алкогольная волна нагнала любви к ближнему.
- Не-а, пойдём лучше к девкам.
- Соскучился по моим девкам? - Ливасов довольно захихикал.
- Соскучился. В кои-то веки Ольга уехала, я один остался, делай что хочешь, никто не смотрит на тебя скорбными глазами, а мне ничего нельзя. Лежи на диване и выздоравливай.
- Выздоровел?
- Выздоровел. Как бык.
- А Ольга... как её... Павловна, когда приедет?
- Не знаю. Скоро. Никуда от жены не деться. Хотя, некоторые умеют, - Владимир Осипович с лукавой усмешкой, во всяком случае, так ему казалось, повертел пальцем перед носом Ливасова. - Ты-то свою куда-то дел. Слушай, где ты её прячешь?
И вмиг глаза Ливасова стали недобрыми, от недавней волны любви не осталось и следа:
- Что ты никак не можешь забыть ту глупую историю?
- Так я же дружком на венчании был... - Владимир Осипович икнул, - как тут забудешь? Не-е, скажи, куда ты её дел?
Глава 70
Дуняша возвращалась от колодца. Шла неспеша по малолюдной улице, мыслями витая в другом конце деревни.
Синий сарафан ладно облегал фигуру, босые ноги приятно утопали в пыли, плечи тяжелило коромысло.
Мысли же витали вокруг новых событий в Дубравном.
Весть о возвращении Матвея не привлекла бы всеобщее внимание, разве только нескольких человек, остальные махнули бы рукой: ну нашёлся, и нашёлся, подумаешь, невелика была потеря, если бы не возвращение Матвея в ясном уме. Такого даже старики не припомнят, чтобы деревенский дурак стал разумным.
Как только эта новость доставлялась чьими-то услужливыми устами в какую-либо хату, тут же находился повод у всех живущих в этой хате проведать старую бабку Репку. Или хотя бы пройти мимо её покосившегося тына, заглянуть внутрь двора.
Говорят, не очень он и изменился. В разговоры вступает неохотно, поздоровается и - ладно. На вопросы самых настырных: «где ты был», «да что там делал», отвечает загадками, мол, где я был, и сам ещё не понял. А что я там делал, похоже, спал. Вот и разбери, то ли вернулся в разум, то ли ещё куда завернул по дороге.
Но бабкину хату за несколько дней преобразил. Это тоже люди говорят. Сама Дуняша в ту сторону не ходила. Страшно почему-то. Или стыдно. Дуняша и сама не поняла.
Нашлись добрые люди, доложили барыне, что вот-де, парень, косая сажень в плечах, даром харчи ест, Глафира Никитична его к себе призвала. Посмотрела, приказала начинать сено косить по лесным полянам. До сенокоса. Как сенокос начнётся, тогда уж вся деревня выедет на покосные луга.
А Дуняша чувствовала потерю. Только теперь стала понимать, как дорог был ей тот Матвеюшка, дурачок. И потому её к нему всегда тянуло, что чувствовала в нём родную душу. Никому об этом не скажет, себе только признается. Родную душу чувствовала у дурочка деревенского! Кто узнает - обхохочется. Но близка и понятна была Дуняше его улыбка добрая, направленная на весь свет. Милы сердцу жалость и сострадание ко всем живым существам.
А вот теперь получается, с появлением нового Матвея, того Матвеюшки не стало. Это она тогда ещё поняла, когда вдвоём возвращались с опушки, смущённые и молчаливые.
- Эй, девица-красавица, позволь воды напиться!
Дуняша оглянулась. Опять этот, Дуняша не помнила, как его зовут. Остановил бричку, улыбается. Как подъехал-то тихо? Дуняша даже не слышала. Раньше, до Лютого, у них управляющим был. Потом отдала его барыня в деревню своему племяннику. Говорят, там теперь управляет.
Но не любила его Дуняша не за это. Какой-то он вечно голодный и постоянно от жажды страдает. Когда бы Дуняша его не встретила, всё у неё что-то выпрашивает. То воды попить, как сейчас, то ягодок горсточку зачерпнуть, если она с ягодами шла, то ещё что.
И не то, чтобы ей воды или ягод жалко. А... сама не знает. Взгляд у него какой-то липучий и масленый.
Но, нравится-не нравится, а отказать она не может. Остановилась, повернула коромысло с одним ведром:
- Пейте, барин.
Тот слез с брички, нагнул голову к ведру, стал жадно пить, купая усы. Дуняша терпеливо ждала. Наконец, оторвался:
- Благодарствую, добрая девица, что не дала пропасть.
Дуняша молча повернулась. Стало стыдно. И чего взъелась на человека? Как будто воды жалко. Ну попил, что здесь такого? Жара всё же. Эх, недобрая она...
Дома вылила воду из ведра в бочку на огороде. Вечером грядки польёт. Поколебалась, вылила и из второго. Пошла снова за водой.
Глава 71
- Опозорила на всю деревню, - орал пьяный отец с печи. - В глаза людям смотреть стыдно. Не было у нас в роду шлюх. А теперь есть.
Вечером все долго не могли уснуть, слушали отца. Его угомонить было невозможно, поэтому приходилось хлопать глазами в чуть заметный потолок и ждать.
Маняша перебралась на свой сундук. Спать на нём уже неудобно, ноги свисали - не вытянешь, но, когда вернулась в отчий дом, все лавки и лежанки были заняты, куда мать кинула тряпки на подстилку, там и прикорнула.
По утрам отец долго кряхтел, собираясь то ли работать, то ли опохмеляться, но после его ухода все вздыхали с облегчением. Надо было только следить, чтобы из дома ничего не утянул.
Но утягивал. В этом такую смекалку проявлял, что, хоть следом за них ходи, всё равно не уследишь.
Да где же следом ходить? С утра дела, словно оголодавшие утята, вставали в очередь, хорошо хоть не крякали от нетерпения. Только успевай их разгребать.
А мать, тут как тут, начинала свои неизменные попрёки:
- Ты посмотри на Глашу, Епифанихи дочку. Вот девка стоумовая. Нигде не пропала, а ведь твоя подружка. Да, только дружба дружбой, а тебе не подсказала. Сейчас, небось, твоё место заняла. А ты мать не послухалась, а теперь... как их прокормить - мал мала меньше, - мать заголосила, кивая на перепуганных ребят. - У-у-у курва, только о себе и думаешь.
- Да он сам меня прогнал! - не выдерживала Маняша, пытаясь объяснить матери и хоть в чём-то себя защитить.
- Брешешь. Угождать надо было. А как ты хотела? Где ласкою, где хитростью. Ласковое дитятко двух маток сосёт. А ты всё со своим норовом.
Когда мать уходила, в избе наступала тишина. В первые минуты казалось, что она звенит.
Маняша оглядывала своих младших братиков и сестричек. Мал мала меньше перепугано смотрели на неё с печки. За что мать с отцом сердятся на умную и красивую старшую сестру, было непонятно. Но закрадывалось сомнение, может не такая уж она умная и красивая?
И только Нютка не сомневалась. Как только мать за порог, прижималась к Маняше: «Что тебе помочь?»
А Маняша, как в старые добрые времена, закатывала рукава повыше, чтобы не мешались и принималась хозяйничать. Перво-наперво, мал-малу покормить. Разливала парное молоко по глиняным кружкам. Ставила горшок с кашей посреди стола, весело звала мал-малу к столу. Нютка нарезала неровные куски хлеба.
Детвора суетливо спускалась, занимала привычные места, и с первой ложкой каши во рту недавние невзгоды забывались.
А Маняша с улыбкой наблюдала, как шумно стуча деревянными ложками о горшок, большеглазики загребали горки рассыпчатой каши, как старательно несли эти ложки в вывернутом кулаке, заблаговременно раскрывая рот и не отводя взгляда от приближающейся каши, как, громко чмокая, запивали молоком и тут же закусывали хлебом.
Самого младшего, Митьку, когда уходила из дома несколько месяцев назад, ещё кормила с ложки. Теперь Митька научился сам, правда, кашей припорошил широкую дорожку на столе, продолжая её на своей рубахе.
- Ну, наелись? - ласково спрашивала Маняша, когда ложки всё медленней и неохотней начинали скрести стенки горшка.
- Наелись, - вразнобой отвечала мал-мала.
Детские глаза начинали смотреть на старшую сестру с прежней приязнью. Всё-таки она и умная, и красивая.
- Ну тогда бегите играть во двор.
Дети послушно, один за другим выбирались из-за стола, самые шустрые сокращали путь под ним и, захватив немногочисленные деревянные игрушки, выходили на улицу.
Митька и тут ковылял последним, стараясь не отстать от старших.
- Маняша, тебе помочь?
- Нет, Нюта, смотри за мал-малой.
Когда в хате никого не оставалось, Маняша оценивала всю предстоящую деятельность, попутно сортируя и расставляя в очередь сегодняшние дела. И тут же принималась за первое.
А тяжёлые думки, дождавшись своего часа, начинали кружиться в голове.
Как помочь этим маленьким? Они такие беззащитные. Одежда вся прохудилась. Заплатками так облеплена, что скоро станет непонятно, какой кусок ткани к какому был пришит.
Мать, конечно, замучила своими попрёками, но ведь она тоже за детей переживает. Как их поднять, вырастить? Как по миру не пойти? На отца мало надежды.
А скоро ещё один будет.
Маняша прислушалась к себе. Представилась маленькая копия Владимира Осиповича. Жадная и неотвязная. Сможет она своё дитя полюбить?
И жалко ей стало ещё не родившегося малыша. Вот ведь какая! Если она не полюбит, то кто тогда? Будет никому не нужным. Если мать не любит - страшно жить на свете.
Мать... Ещё не знает, что она тяжёлая. Боязно... Но это всё равно не утаишь. Рано или поздно узнает. Крику будет!
Глава 72
До чего же привольно летом. Радость так и приподнимает над землёй. Хочется раскинуть руки и кружиться... кружиться, а потом оттолкнуться от земли и полететь к облакам.
Таня, гуляя с книгой в берёзовой роще, забрела довольно-таки далеко от усадьбы. Ну и что? Что с ней случится? Вот выйдет она совсем в безлюдные места и там останется наедине с летом. И можно будет не бояться, что её услышат, увидят и будут улыбаться чуть насмешливо, как над маленькой.
А вот и лесная поляна в окружении белоствольных кудрявых берёзок. Если смотреть, слушать, включить все чувства, то сердце замирает почти болезненно. Почему-то невозможно впустить в себя всю прелесть лета.
Таня стала посреди поляны, разулась, как это делают крестьянские девушки, и осторожно ступила босыми ногами в траву. Пусть между ней и землёй не будет преград, она хочет почувствовать единение.
Ногам было непривычно щекотно, немного колко и очень приятно. Ах, отчего она так раньше не делала?
Книгу прочь. Таня, боясь наступить в новое непроверенное место, нагнулась и кинула книгу подальше в траву.
Выпрямилась, раскинула руки, закрыла глаза и стала прислушиваться к себе.
Девушке показалось, что поток жизненных сил направился из земли через её босые ноги и стал наполнять тело.
- Я - центр мира, - прошептала девушка. - Я - пуп земли... Я рассылаю лучи во все стороны...
И мысленно она представилась себе большой и важной. Самой главной в этом мире. И от раскинутых рук, казалось, исходили лучи энергии, которые ей передавала земля.
- Я пуп земли, - это определение Тане очень понравилось. - И мои лучи несут добро во все уголки вселенной.
Вдруг чьё-то прикосновение к лицу резко нарушило самосозерцание. Кто-то прикрыл Танины глаза, предлагая угадать кто он. И хоть прикосновение было осторожным, даже робким, Таня завизжала на всю округу и рванула в сторону, не чувствуя уколы травы.
Отбежав немного, девушка перепугано оглянулась, желая рассмотреть опасность, и увидела... Господин Ливасов весело смеялся над ситуацией.
- Простите меня, ради Бога. Но это было выше моих сил.
Таня почувствовала, что её переполняет гнев. Но и ноги стали беспокоить. Она пыталась смять острые стебли, чтобы было не так колко. Туфли далеко.
- Татьяна Александровна, простите меня. Но это было так мило. «Пуп земли»! Всегда считал, что это я - пуп земли, но тут, кажется, мы разошлись во мнениях.
На смену гневу пришло смущение. Ах, как стыдно!
- Разрешите подать вам туфельки.
Таня сконфуженно кивнула. Дойти до них было почти невозможно.
Дмитрий Сергеевич подал обувь, книгу.
Таня обулась, наконец, выдавила из себя:
- Господин Ливасов, надеюсь, вы не расскажете никому о моей глупой выходке.
Тане стало страшно, что о ней будут перешёптываться и смеяться.
- Ну что вы, Татьяна Александровна. Я вам даже пообещал бы забыть, но нет. Это событие я буду хранить в своём сердце, как самое трогательное и милое.
Таня внимательно посмотрела в глаза Ливасову, рассчитывая, что увидит в них искры насмешки. Но нет. Если там и были искры, то означали что-то другое. Таня не поняла. Кажется, нечто подобное она видела у своего кота, когда он охотился за мышкой.
Глава 73
- Ну чего вы хохочете, как колоробые, - шумела тётка Нюрка в людской. - Девка обожглась, чуть косу не сожгла, а им хаханьки.
Но услышав про косу, все прыснули новой порцией смеха.
Конечно, ситуация была забавная, если на неё с одной стороны смотреть. Марфушка сидела над котлом, помешивала похлёбку, да уснула. И свалилась. Повезло ещё, что не в самый огонь, но все равно руки, лоб обожгла. Больше всего досталось волосам. Коса прямо-таки легла в пламя. Хорошо, что дед Перепёлка с вёдрами воды мимо проходил, ливанул из одного на девушку. Так за одну минуту Марфушка побывала и во сне, и в огне, и в воде.
Теперь сидела с распущенными мокрыми волосами, пытаясь понять масштабы бедствия и ревела.
А если с другой стороны смотреть, с Марфушкиной, было вовсе не смешно:
- Что теперь люди говорить будут, - всхлипывала тяжко она.
Ерина взглянула на пострадавшую. Выглядела Марфушка и в глазах Ерины смешно, может, и она бы посмеялась над ней, если бы не её слова. В них слышалось наивное сетование на то, что подумают люди, которое так часто беспокоило любимую Дуняшу. И волна жалости нахлынула на девушку.
- Да не печалься, - присела рядом Ерина. - И вовсе не сильно твоя коса сожглась. Ежели умело заплести, так и вовсе не видно будет. И не успеешь оглянуться, новые волосы отрастут, ещё краше прежних будут.
Тут, конечно, Ерина преувеличила. Кроме некоторой наивности в речах, сходства между Дуняшей и Марфушкой не было. И так некрасивая, теперь же, с обожжённой блямбой на лбу, выглядела вовсе нелепо. И Ерина уже собралась идти мимо, но Марфушка, услышав ласковое слово, обратила красные глаза к девушке, стала рассказывать подробнее, как ситуация выглядит с её, печальной, стороны:
- Как мне не уснуть, когда глаза сами собой закрываются? Не могу боле терпеть. Так бы и легла в кусты крапивы, чтобы никто меня не видел и не достал... И не нашёл.
Ерина молчала. Слушала. Знала, что Марфушка днём работает по двору, ночью чешет пятки у барыни. Глафира Никитична не засыпала без этого. Но не всю же ночь Марфушка пятками занимается? Оказывается, почти всю.
- Раньше терпимо было. Хотя, тоже нелегко. Чижелый дух так и сшибает. Барыня не держит его при себе. Но почешешь, почешешь, глядишь, она и захрапела. А теперь сон от неё отошёл. А у меня к середине ночи руки млеют, спина ломит, ажно тошно. А только перестанешь чесать, подумаешь, что заснула, она, барыня-то, так ногой и лягнёт. И всё в морду старается.
Ерина задумалась. Конечно, она знала средства, чтобы попробовать помочь Марфушкиному горю. Но это рискованно. Девка может проболтаться.
- Скажу тебе по секрету, - Марфушка нагнулась к Ерине, зашептала ей в сторону уха, - боюсь за себя. Боюсь натворю что.
- Что ты натворишь? - нахмурилась, не понимая Ерина.
- Так спать хочется, - словно оправдываясь, тихо бормотала Марфушка, - что хоть в петлю лезь. Страшно... зато не сидеть ночами напролёт над этими пятками.
- Не спеши в петлю, - решилась Ерина, - есть разные средства, будет спать барыня.
