ЛЮДМИЛА АСТАХОВА
ЯНА ГОРШКОВА
ГОЛЕМ ИВАНОВИЧ
Рукопись, найденная при реставрации за фальш-панелью
в библиотеке бывшего поместья графов П.
В начале лета 1803 года случилось мне отправиться в N-ский уезд М-ской губернии по сугубо личному и весьма печальному поводу. И хоть путешествие это было никак не к месту и не ко времени, но оставить без внимания письмо скорбного содержания, написанное от имени душеприказчика Ивана Петровича Б., я не мог. Память о том удивительном, пятнадцатилетней давности, знакомстве, оставившем после себя столько доброй памяти, буквально вырвала меня из пучин житейской обыденности и вытолкала на тракт. Слава Богу, погода располагала, не скупясь на умеренное тепло и легкий ветерок.
Почтовая станция, где когда-то я, в ту пору 19-летний юнец в мелком чине, вынужденно заночевал как раз в ту самую ночь, когда добрые парижане брали штурмом темницу-Бастилию, пребывала на прежнем месте. А смотрителем её оставался все тот же рябой весельчак, чьи невероятные байки сподвигли меня к визиту в Минигановку.
За годы службы этот жизнерадостный человек прирос многолюдным семейством, но веселого нрава не утратил. Все так же сыпал старинными, еще матушки-Елисаветы Петровны, шутками-прибаутками, нимало не смущаясь раздраженных криков постояльцев. Отчего мне быстро стало казаться, что время здесь тоже сделало небольшой привал в своем бесконечном беге. Мнилось, стоит прикрыть веки - и вот уж на дворе снова июльский вечер 1789, стрекочут кузнечики в траве, гудит самовар, и уездный доктор, сдувая пар над блюдцем, говорит эдак вальяжно: «Да какие ж тут нелепицы-то? Всё истинная правда, любезнейший Сергей Александрович. От первого до последнего слова. И я тому живой и свидетель, и деятельный участник».
«Пока своими глазами не увижу — не поверю!» - горячо вскричал тут же я, готовый биться об заклад, что и смотритель, и доктор заранее сговорились пошутить над глупым юнцом вроде меня.
«Так едемте, Сергей Александрович, со мной в Минигановку. Место в бричке есть, дорогу я знаю. Хозяин — человек выдающихся качеств и гостеприимен до чудачества. Едемте»
И я согласился.
Дорога на Минигановку, вопреки обыкновению наших провинций, оказалась весьма недурственной; отдохнувшая лошадка бежала резво, и вскорости бричка наша углубилась под своды чащобы. С невольным беспокойством я потянулся было за шкатулкой с пистолетами. Тенистые кроны, нависавшие над дорогой, вполне могли служить пристанищем разбойникам. Однако доктор, заметив мое возбуждение, поспешил меня успокоить: «Право, Сергей Александрович, умерьте вашу воинственность. В здешних лесах, бывало, и впрямь пошаливали, еще со времен Емельки Пугачева, однако нынче дороги наши стали совершенно безопасны». «Неужто?» - усомнился я, несколько смущенный добродушием моего попутчика. «Извольте убедиться, - посмеиваясь в усы, подтвердил он. – А вот уж и лесу конец. За теми полями – цель нашего вояжа».
И верно, лес поредел, и в просветах между деревьями показались возделанные нивы. И вот уже колесница наша полетела меж колеблемых налетающим ветерком полей, окруженная живым морем цветущего льна. Умиротворенный этим зрелищем, столь милым сердцу каждого славянина, я задумчиво созерцал прелестные пейзажи: вот мелькнула маковка церквушки на косогоре, вот селяне, отступив к обочине, сдергивают шапки, приветствуя доктора, вот блеснуло среди густой зелени рогоза зерцало пруда, затянутого наполовину ряской, словно патиной… Признаться, от идиллических картин этих, под неторопливый монолог моего Вергилия я задремал, пробудившись лишь от звонкого собачьего лая.
Вечерело; бричка неторопливо катила по подъездной аллее, усаженной липами, к барскому дому, а навстречу высыпала целая свора борзых. С достоинством, свойственным этой породе, благородные псы и не помышляли броситься под колеса или пугать нашу лошадь, лишь оповещая хозяина о приближающихся гостях да провожая нас внимательными взглядами.
«Вот, голубчик мой Сергей Александрович, и Минигановка, - молвил доктор, снимая шляпу, и промокнул бледный лоб платком. – А вот и батюшка Иван Петрович собственною персоною».
На крыльце, являвшем собою трогательный союз эллинского стиля и русской изобретательности, встречал нас хозяин.
С первого взгляда, хоть житейский опыт мой находился в зачаточном состоянии, он показался человеком особенным. Высокого росту, чернобровый, загорелый и целиком избавленный природой и умеренным образом жизни от избытка плоти, он смотрелся значительно моложе своих сорока годов. Простой камзол сидел на нем как влитой. Темные, почти без проседи волосы, хозяин Минигановки тщательно зачесал назад, завязал в небольшой, низко сидящий хвостик, и даже напудрил.
А уж когда Иван Петрович молвил негромко: «Guten Abend, mein Freund», то человек несведущий мог бы запросто перепутать его с каким-нибудь немцем.
Однако же то было лишь поверхностное впечатление, ибо гостеприимство наш хозяин проявил исконно русское: троекратно поцеловался с закадычным другом — доктором Сергеем Аполлинариевичем, честь по чести поздоровался со мной и сразу же пригласил к столу разделить его ужин и отведать, что Бог послал, со всею любезностью. Гостям, даже таким скоропалительным как ваш покорный слуга, в этом доме радовались, точно родным. Надо сказать, что с той поры нигде более в России, кроме самых знатнейших семей, я не видел такой расторопной прислуги, как у доброго русского барина Ивана Петровича Б. Впрочем, на то была своя особая причина.
Снедаемый любопытством, я вертелся на шелковой обивке стула, как уж, не решаясь спросить хозяина напрямую об интересующем меня вопросе. А Иван Петрович с тезкою Аполлинариевичем, знай себе перешучивались по-соседски, уводя тему беседы всё далее и далее в направлении видов на грядущий урожай. В те годы я, разумеется, крепко веровал в то, что сам никогда подобных разговоров вести не буду, паче того - получать удовольствие от неторопливого вечернего безделия за рюмкою мадеры.
Вскорости добрый хозяин сжалился над моими муками любопытства, при этом повергнув в крайнее изумление. Ибо его вопросы касались вещей неожиданных.
- А скажите мне, милейший Сергей Александрович, известно ли вам о научных работах Леонарда Эйлера? Слышали ли вы про герра Рихмана, Георга Вильгельма, который, будучи соратником нашего российского гения Михайло Васильевича, предугадал открытие Франклина?
К чести моей, я мог с чистой совестью ответить: «Да!».
- О! Видишь, какое дело, братец, - удовлетворенно улыбнулся доктор. - Я же говорил, что юноша непрост и зело вежествен.
- Похвально, ай похвально! - возликовал Иван Петрович. - Стало быть, вас интересует мой управляющий?
Хозяин, не скрывая чувств, наслаждался произведенным впечатлением, а его старинный друг, тот вообще руки потирал в предвкушении.
- Фимка! Кликни сюда Голема Ивановича! - приказал Б. слуге. - Мол, барин просит откушать с гостями. А кухонным скажи, чтобы маслица налили в графин и малосольных огурчиков подали. Три штуки.
Лакей убежал, и пока не стих где-то в покоях топот его пяток, Сергей Аполлинариевич высказал искреннее сожаление, что у отца Симеона ныне отпевание, а то втроем бы куда как веселее было. И пока беседа снова не утекла к обсуждению добродетелей новопреставившейся помещицы О. , я поспешил начать расспросы.
- Так вы хотите сказать, что ваш управляющий — голем? То бишь, искусственно сделанный из пыли и праха человек?
- Не только из глины, само собой, - поправил меня строго доктор-тезка. - Основой ему служит механический скелет из металла.
- Быть того не может! - воскликнул я.
Сердце мое трепетало от сладкого ужаса перед тайной и одновременно бесстрашно стремилось навстречу, как мотылек на пламя.
- Очень даже может. Десять лет тому граф Калиостро в соседнем уезде статую мраморную оживил. Было и такое дело.
Про воскрешение новорожденного младенца-сына графа Строганова мне слышать доводилось, а про статую - нет. Но мой добрый хозяин в подробности не вдавался, он, де, в тот год жил в Праге. Зато довелось Ивану Петровичу видеть самого графа Сен-Жермена при дворе князя Карла Гессен-Кассельского. «Тот еще жук», - коротко, но ёмко охарактеризовал он известнейшего мага Европы. И тут как бы мимоходом выяснилось, что Иван Петрович исколесил всю Европу вдоль и поперек и теперь жалел лишь об одном - что не пересек океан и не побывал в Северо-Американских Соединенных Штатах.
- Однако, вы - знатный путешественник, Иван Петрович, - восхитился я.
Я знаю, что завидовать грешно, но как было не затосковать по неведомому, глядя в голубые глаза моего доброго хозяина, умные глаза много повидавшего человека. Думается, что именно тот июльский вечер в этой исключительной компании стал поворотом в судьбе моей. Но костру моей зависти не довелось разгореться в полную силу. Дверь растворилась, и в столовую вошел человек... Тогда я, по малолетству и скудоумию, едва не вскричал: «Голем!» Стыда бы потом не обобрался.
Он был росту высокого, очень плотного сложения, на вид силач из силачей, но облачен в строгий синий кафтан, жилет, кюлоты и чулки. Белоснежный галстук плотно облегал его мощную шею. Мой испуганный взгляд скользил снизу вверх и когда дошел до лица, сразу стало ясно, что мои собеседники нисколько не приврали. Кожа его походила на поверхность глиняного кувшина — такая же красновато-коричневая, чуть шершавая на вид. Безгубый рот прятался в густейших и пышнейших усищах, сделавших бы честь любому гренадеру. Прямой римский нос самый взыскательный скульптор счел бы гармоничным. И только глаза — миндалевидные, чуть раскосые, не могли принадлежать последнему творению Божию. Не потому, что были цвета индиго, а из-за вертикального, как у кошки зрачка. Голову существа покрывал белый парик конского волоса.
- Доброго вечера, батюшка Иван Петрович, - сказал голем сочным басом. - Приятного аппетита, Сергей Аполлинариевич.
- И ты будь здрав, Голем Иванович, - благостно молвил барин. - Откушай с нами, познакомься с милейшим и достойнейшим юношей Сергеем Александровичем,
- А, - добродушно отозвался тот. - Еще один Фома Неверующий, решивший вложить перста? Ну-ну! Будьте здоровы, батюшка.
И существо с большим достоинством поклонилось мне, окончательно и бесповоротно потерявшему в сей миг дар речи.
В немом оцепенении смотрел я, как голем, ничуть не чинясь, присаживается на место, которое, по всей видимости, было ему привычным; как чинно пригубил он крохотную рюмочку, живо поданную лакеем. И только когда рукотворное создание это совершенно по-русски захрустело малосольным огурчиком, изумленный возглас наконец-то сорвался с моих уст:
- Но как?! Как возможно сие?
- «Есть многое на свете, друг Горацио, - голем продемонстрировал изрядную эрудицию, с легкостью процитировав Шекспира: - Что и не снилось нашим мудрецам». Полагаю, Иван Петрович, в который уж раз тебе, батюшка, придется рассказать историю рождения моего, да-с. Ежели сей юноша не откажется выслушать.
- Как можно! – воскликнул я, весь обращаясь в слух. – Да я тотчас же сам обращусь в магнетического человека, коли и дальше останусь в неведении!
- А вот с этим, голубчик мой, не шутите так изрядно, - строго погрозил мне пальцем Сергей Апполинариевич. – Ибо силы магнетические еще нами не изучены. Ну-с, Иван Петрович, не томите дальше юношу.
И создатель удивительного существа начал свой рассказ.
- Летом 1771 года я, нестарый тогда еще человек, по ранению оставивший военную службы, нежданно овдовел. Свирепствовавший в Москве мор пощадил меня, однако унес юную жену мою. Горе мое было велико, однако после всех военных испытаний, выпавших на мою долю, искать смерти счел я малодушием. Недолго я предавался отчаянию; рассудив, что коли Провидению было угодно сохранить меня и во время военной грозы, и во мраке эпидемии, должно мне посвятить оставшиеся годы служению науке. Карлов университет в Праге давно манил меня; там, в стенах храма науки, полагал я найти утраченную мною опору. И должен признаться, что в делах этих весьма преуспел. В начале 1772 года, обосновавшись в Праге, приступил я к изучению сил, доселе неведомых – сил магнетических…
Иван Петрович прервался и промочил горло домашней наливкой. Жест этот послужил нам сигналом: тотчас доктор также приник к сему нектару, да и Голем Иванович от нас не отстал. Хозяин же меж тем продолжил свою повесть:
- Слухи об «известном народном замешательстве» 1773 года достигли меня, однако, стыдно признаться, не слишком взволновали. «Отец мой всегда был добрым господином своим крестьянам, - рассуждал я. – Да и полно, на дворе век осьмнадцатый – век Просвещения. Неужто Государыня допустит дворянское разорение?» Но уже вскоре настроение мое переменилось. Я получил известия, что волнения охватили и нашу губернию, крестьяне бунтуют и большей частью разбежались, а батюшка мой, чей рассудок расстроился от всеобщего замешательства, увлекся карточной игрой, и дела его пошли так, что из всех поместий наших осталась лишь одна Минигановка. Прочие деревни и даже дом в Москве оказались проданы, чтобы покрыть долги. Отец мой плох и призывает блудного сына назад, под последний наш оставшийся кров. Впрочем, описания постигших мое наследие несчастий не шли ни в какое сравнение с ужасающей действительностью. Не было ни трогательной встречи, ни тучного тельца, ни паче того, славного пира в честь возвращения сына. Позор, разорение и пошедшие прахом надежды — ничего более. Признаюсь по чести, поначалу отчаяние заломало меня, как медведь-шатун. Схоронив батюшку, я запил и с горя по русскому обыкновению пустился во все тяжкие. И кабы не славный друг мой Сергей Аполлинариевич, то непременно помер бы под забором, точно бешеный пес.
- Да что вы такое говорите, батюшка Иван Петрович? Господь с вами! - заохал изрядно смутившийся похвалы доктор.
- Как на духу, братец! Кабы не ты... Эх!
По русскому же обычаю мы тут же подняли стопки, выпивая за святое — за настоящую мужскую дружбу. Голем Иванович тост поддержал с нескрываемым удовольствием, опрокинув в себя неведомую жидкость.
- Лампадное маслице, - пояснил он, узрев жаркое любопытство, написанное на моем лице огненными буквами. - Очень пользительно для моего организма, - и, хрустнув малосольным огурчиком, добавил: - Электролиты-с.
Я усердно закивал головой, хотя слова такого прежде не слыхал. Более всего я боялся, что сотрапезники отвлекутся и позабудут о прежнем разговоре.
- А дальше-то что было?
- О! Едва лишь верный друг вытащил меня из бездн душевного падения, как Господь послал мне новое испытание - лихих людей-разбойников, которые не чета беглым холопам, не ведавшим с какой стороны за пистоль браться. Грабили нещадно всех без разбору, убивали, не ведая никакой жалости, учиняли над женщинами всех сословий надругание. Одним словом — жестокие злодеи лютовали в окрестностях, держа всех нас в страхе. И тогда я вспомнил пражскую мою бытность и своего знакомца — выкреста Моисея, который по великому секрету поведал мне иудейскую тайну про творение раввина Бен Бецалеля. И пребывая в отчаянии, я решился повторить его опыт. Рассуждения мои были таковы: если голем не единожды спасал иудеев, предотвращая кровавый навет, то православным такой защитник тоже очень даже сгодится.
ЯНА ГОРШКОВА
ГОЛЕМ ИВАНОВИЧ
Рукопись, найденная при реставрации за фальш-панелью
в библиотеке бывшего поместья графов П.
В начале лета 1803 года случилось мне отправиться в N-ский уезд М-ской губернии по сугубо личному и весьма печальному поводу. И хоть путешествие это было никак не к месту и не ко времени, но оставить без внимания письмо скорбного содержания, написанное от имени душеприказчика Ивана Петровича Б., я не мог. Память о том удивительном, пятнадцатилетней давности, знакомстве, оставившем после себя столько доброй памяти, буквально вырвала меня из пучин житейской обыденности и вытолкала на тракт. Слава Богу, погода располагала, не скупясь на умеренное тепло и легкий ветерок.
Почтовая станция, где когда-то я, в ту пору 19-летний юнец в мелком чине, вынужденно заночевал как раз в ту самую ночь, когда добрые парижане брали штурмом темницу-Бастилию, пребывала на прежнем месте. А смотрителем её оставался все тот же рябой весельчак, чьи невероятные байки сподвигли меня к визиту в Минигановку.
За годы службы этот жизнерадостный человек прирос многолюдным семейством, но веселого нрава не утратил. Все так же сыпал старинными, еще матушки-Елисаветы Петровны, шутками-прибаутками, нимало не смущаясь раздраженных криков постояльцев. Отчего мне быстро стало казаться, что время здесь тоже сделало небольшой привал в своем бесконечном беге. Мнилось, стоит прикрыть веки - и вот уж на дворе снова июльский вечер 1789, стрекочут кузнечики в траве, гудит самовар, и уездный доктор, сдувая пар над блюдцем, говорит эдак вальяжно: «Да какие ж тут нелепицы-то? Всё истинная правда, любезнейший Сергей Александрович. От первого до последнего слова. И я тому живой и свидетель, и деятельный участник».
«Пока своими глазами не увижу — не поверю!» - горячо вскричал тут же я, готовый биться об заклад, что и смотритель, и доктор заранее сговорились пошутить над глупым юнцом вроде меня.
«Так едемте, Сергей Александрович, со мной в Минигановку. Место в бричке есть, дорогу я знаю. Хозяин — человек выдающихся качеств и гостеприимен до чудачества. Едемте»
И я согласился.
Дорога на Минигановку, вопреки обыкновению наших провинций, оказалась весьма недурственной; отдохнувшая лошадка бежала резво, и вскорости бричка наша углубилась под своды чащобы. С невольным беспокойством я потянулся было за шкатулкой с пистолетами. Тенистые кроны, нависавшие над дорогой, вполне могли служить пристанищем разбойникам. Однако доктор, заметив мое возбуждение, поспешил меня успокоить: «Право, Сергей Александрович, умерьте вашу воинственность. В здешних лесах, бывало, и впрямь пошаливали, еще со времен Емельки Пугачева, однако нынче дороги наши стали совершенно безопасны». «Неужто?» - усомнился я, несколько смущенный добродушием моего попутчика. «Извольте убедиться, - посмеиваясь в усы, подтвердил он. – А вот уж и лесу конец. За теми полями – цель нашего вояжа».
И верно, лес поредел, и в просветах между деревьями показались возделанные нивы. И вот уже колесница наша полетела меж колеблемых налетающим ветерком полей, окруженная живым морем цветущего льна. Умиротворенный этим зрелищем, столь милым сердцу каждого славянина, я задумчиво созерцал прелестные пейзажи: вот мелькнула маковка церквушки на косогоре, вот селяне, отступив к обочине, сдергивают шапки, приветствуя доктора, вот блеснуло среди густой зелени рогоза зерцало пруда, затянутого наполовину ряской, словно патиной… Признаться, от идиллических картин этих, под неторопливый монолог моего Вергилия я задремал, пробудившись лишь от звонкого собачьего лая.
Вечерело; бричка неторопливо катила по подъездной аллее, усаженной липами, к барскому дому, а навстречу высыпала целая свора борзых. С достоинством, свойственным этой породе, благородные псы и не помышляли броситься под колеса или пугать нашу лошадь, лишь оповещая хозяина о приближающихся гостях да провожая нас внимательными взглядами.
«Вот, голубчик мой Сергей Александрович, и Минигановка, - молвил доктор, снимая шляпу, и промокнул бледный лоб платком. – А вот и батюшка Иван Петрович собственною персоною».
На крыльце, являвшем собою трогательный союз эллинского стиля и русской изобретательности, встречал нас хозяин.
С первого взгляда, хоть житейский опыт мой находился в зачаточном состоянии, он показался человеком особенным. Высокого росту, чернобровый, загорелый и целиком избавленный природой и умеренным образом жизни от избытка плоти, он смотрелся значительно моложе своих сорока годов. Простой камзол сидел на нем как влитой. Темные, почти без проседи волосы, хозяин Минигановки тщательно зачесал назад, завязал в небольшой, низко сидящий хвостик, и даже напудрил.
А уж когда Иван Петрович молвил негромко: «Guten Abend, mein Freund», то человек несведущий мог бы запросто перепутать его с каким-нибудь немцем.
Однако же то было лишь поверхностное впечатление, ибо гостеприимство наш хозяин проявил исконно русское: троекратно поцеловался с закадычным другом — доктором Сергеем Аполлинариевичем, честь по чести поздоровался со мной и сразу же пригласил к столу разделить его ужин и отведать, что Бог послал, со всею любезностью. Гостям, даже таким скоропалительным как ваш покорный слуга, в этом доме радовались, точно родным. Надо сказать, что с той поры нигде более в России, кроме самых знатнейших семей, я не видел такой расторопной прислуги, как у доброго русского барина Ивана Петровича Б. Впрочем, на то была своя особая причина.
Снедаемый любопытством, я вертелся на шелковой обивке стула, как уж, не решаясь спросить хозяина напрямую об интересующем меня вопросе. А Иван Петрович с тезкою Аполлинариевичем, знай себе перешучивались по-соседски, уводя тему беседы всё далее и далее в направлении видов на грядущий урожай. В те годы я, разумеется, крепко веровал в то, что сам никогда подобных разговоров вести не буду, паче того - получать удовольствие от неторопливого вечернего безделия за рюмкою мадеры.
Вскорости добрый хозяин сжалился над моими муками любопытства, при этом повергнув в крайнее изумление. Ибо его вопросы касались вещей неожиданных.
- А скажите мне, милейший Сергей Александрович, известно ли вам о научных работах Леонарда Эйлера? Слышали ли вы про герра Рихмана, Георга Вильгельма, который, будучи соратником нашего российского гения Михайло Васильевича, предугадал открытие Франклина?
К чести моей, я мог с чистой совестью ответить: «Да!».
- О! Видишь, какое дело, братец, - удовлетворенно улыбнулся доктор. - Я же говорил, что юноша непрост и зело вежествен.
- Похвально, ай похвально! - возликовал Иван Петрович. - Стало быть, вас интересует мой управляющий?
Хозяин, не скрывая чувств, наслаждался произведенным впечатлением, а его старинный друг, тот вообще руки потирал в предвкушении.
- Фимка! Кликни сюда Голема Ивановича! - приказал Б. слуге. - Мол, барин просит откушать с гостями. А кухонным скажи, чтобы маслица налили в графин и малосольных огурчиков подали. Три штуки.
Лакей убежал, и пока не стих где-то в покоях топот его пяток, Сергей Аполлинариевич высказал искреннее сожаление, что у отца Симеона ныне отпевание, а то втроем бы куда как веселее было. И пока беседа снова не утекла к обсуждению добродетелей новопреставившейся помещицы О. , я поспешил начать расспросы.
- Так вы хотите сказать, что ваш управляющий — голем? То бишь, искусственно сделанный из пыли и праха человек?
- Не только из глины, само собой, - поправил меня строго доктор-тезка. - Основой ему служит механический скелет из металла.
- Быть того не может! - воскликнул я.
Сердце мое трепетало от сладкого ужаса перед тайной и одновременно бесстрашно стремилось навстречу, как мотылек на пламя.
- Очень даже может. Десять лет тому граф Калиостро в соседнем уезде статую мраморную оживил. Было и такое дело.
Про воскрешение новорожденного младенца-сына графа Строганова мне слышать доводилось, а про статую - нет. Но мой добрый хозяин в подробности не вдавался, он, де, в тот год жил в Праге. Зато довелось Ивану Петровичу видеть самого графа Сен-Жермена при дворе князя Карла Гессен-Кассельского. «Тот еще жук», - коротко, но ёмко охарактеризовал он известнейшего мага Европы. И тут как бы мимоходом выяснилось, что Иван Петрович исколесил всю Европу вдоль и поперек и теперь жалел лишь об одном - что не пересек океан и не побывал в Северо-Американских Соединенных Штатах.
- Однако, вы - знатный путешественник, Иван Петрович, - восхитился я.
Я знаю, что завидовать грешно, но как было не затосковать по неведомому, глядя в голубые глаза моего доброго хозяина, умные глаза много повидавшего человека. Думается, что именно тот июльский вечер в этой исключительной компании стал поворотом в судьбе моей. Но костру моей зависти не довелось разгореться в полную силу. Дверь растворилась, и в столовую вошел человек... Тогда я, по малолетству и скудоумию, едва не вскричал: «Голем!» Стыда бы потом не обобрался.
Он был росту высокого, очень плотного сложения, на вид силач из силачей, но облачен в строгий синий кафтан, жилет, кюлоты и чулки. Белоснежный галстук плотно облегал его мощную шею. Мой испуганный взгляд скользил снизу вверх и когда дошел до лица, сразу стало ясно, что мои собеседники нисколько не приврали. Кожа его походила на поверхность глиняного кувшина — такая же красновато-коричневая, чуть шершавая на вид. Безгубый рот прятался в густейших и пышнейших усищах, сделавших бы честь любому гренадеру. Прямой римский нос самый взыскательный скульптор счел бы гармоничным. И только глаза — миндалевидные, чуть раскосые, не могли принадлежать последнему творению Божию. Не потому, что были цвета индиго, а из-за вертикального, как у кошки зрачка. Голову существа покрывал белый парик конского волоса.
- Доброго вечера, батюшка Иван Петрович, - сказал голем сочным басом. - Приятного аппетита, Сергей Аполлинариевич.
- И ты будь здрав, Голем Иванович, - благостно молвил барин. - Откушай с нами, познакомься с милейшим и достойнейшим юношей Сергеем Александровичем,
- А, - добродушно отозвался тот. - Еще один Фома Неверующий, решивший вложить перста? Ну-ну! Будьте здоровы, батюшка.
И существо с большим достоинством поклонилось мне, окончательно и бесповоротно потерявшему в сей миг дар речи.
В немом оцепенении смотрел я, как голем, ничуть не чинясь, присаживается на место, которое, по всей видимости, было ему привычным; как чинно пригубил он крохотную рюмочку, живо поданную лакеем. И только когда рукотворное создание это совершенно по-русски захрустело малосольным огурчиком, изумленный возглас наконец-то сорвался с моих уст:
- Но как?! Как возможно сие?
- «Есть многое на свете, друг Горацио, - голем продемонстрировал изрядную эрудицию, с легкостью процитировав Шекспира: - Что и не снилось нашим мудрецам». Полагаю, Иван Петрович, в который уж раз тебе, батюшка, придется рассказать историю рождения моего, да-с. Ежели сей юноша не откажется выслушать.
- Как можно! – воскликнул я, весь обращаясь в слух. – Да я тотчас же сам обращусь в магнетического человека, коли и дальше останусь в неведении!
- А вот с этим, голубчик мой, не шутите так изрядно, - строго погрозил мне пальцем Сергей Апполинариевич. – Ибо силы магнетические еще нами не изучены. Ну-с, Иван Петрович, не томите дальше юношу.
И создатель удивительного существа начал свой рассказ.
- Летом 1771 года я, нестарый тогда еще человек, по ранению оставивший военную службы, нежданно овдовел. Свирепствовавший в Москве мор пощадил меня, однако унес юную жену мою. Горе мое было велико, однако после всех военных испытаний, выпавших на мою долю, искать смерти счел я малодушием. Недолго я предавался отчаянию; рассудив, что коли Провидению было угодно сохранить меня и во время военной грозы, и во мраке эпидемии, должно мне посвятить оставшиеся годы служению науке. Карлов университет в Праге давно манил меня; там, в стенах храма науки, полагал я найти утраченную мною опору. И должен признаться, что в делах этих весьма преуспел. В начале 1772 года, обосновавшись в Праге, приступил я к изучению сил, доселе неведомых – сил магнетических…
Иван Петрович прервался и промочил горло домашней наливкой. Жест этот послужил нам сигналом: тотчас доктор также приник к сему нектару, да и Голем Иванович от нас не отстал. Хозяин же меж тем продолжил свою повесть:
- Слухи об «известном народном замешательстве» 1773 года достигли меня, однако, стыдно признаться, не слишком взволновали. «Отец мой всегда был добрым господином своим крестьянам, - рассуждал я. – Да и полно, на дворе век осьмнадцатый – век Просвещения. Неужто Государыня допустит дворянское разорение?» Но уже вскоре настроение мое переменилось. Я получил известия, что волнения охватили и нашу губернию, крестьяне бунтуют и большей частью разбежались, а батюшка мой, чей рассудок расстроился от всеобщего замешательства, увлекся карточной игрой, и дела его пошли так, что из всех поместий наших осталась лишь одна Минигановка. Прочие деревни и даже дом в Москве оказались проданы, чтобы покрыть долги. Отец мой плох и призывает блудного сына назад, под последний наш оставшийся кров. Впрочем, описания постигших мое наследие несчастий не шли ни в какое сравнение с ужасающей действительностью. Не было ни трогательной встречи, ни тучного тельца, ни паче того, славного пира в честь возвращения сына. Позор, разорение и пошедшие прахом надежды — ничего более. Признаюсь по чести, поначалу отчаяние заломало меня, как медведь-шатун. Схоронив батюшку, я запил и с горя по русскому обыкновению пустился во все тяжкие. И кабы не славный друг мой Сергей Аполлинариевич, то непременно помер бы под забором, точно бешеный пес.
- Да что вы такое говорите, батюшка Иван Петрович? Господь с вами! - заохал изрядно смутившийся похвалы доктор.
- Как на духу, братец! Кабы не ты... Эх!
По русскому же обычаю мы тут же подняли стопки, выпивая за святое — за настоящую мужскую дружбу. Голем Иванович тост поддержал с нескрываемым удовольствием, опрокинув в себя неведомую жидкость.
- Лампадное маслице, - пояснил он, узрев жаркое любопытство, написанное на моем лице огненными буквами. - Очень пользительно для моего организма, - и, хрустнув малосольным огурчиком, добавил: - Электролиты-с.
Я усердно закивал головой, хотя слова такого прежде не слыхал. Более всего я боялся, что сотрапезники отвлекутся и позабудут о прежнем разговоре.
- А дальше-то что было?
- О! Едва лишь верный друг вытащил меня из бездн душевного падения, как Господь послал мне новое испытание - лихих людей-разбойников, которые не чета беглым холопам, не ведавшим с какой стороны за пистоль браться. Грабили нещадно всех без разбору, убивали, не ведая никакой жалости, учиняли над женщинами всех сословий надругание. Одним словом — жестокие злодеи лютовали в окрестностях, держа всех нас в страхе. И тогда я вспомнил пражскую мою бытность и своего знакомца — выкреста Моисея, который по великому секрету поведал мне иудейскую тайну про творение раввина Бен Бецалеля. И пребывая в отчаянии, я решился повторить его опыт. Рассуждения мои были таковы: если голем не единожды спасал иудеев, предотвращая кровавый навет, то православным такой защитник тоже очень даже сгодится.
