полностью истреблённую заставу — под корягой, в яме от вывороченного древесного ствола обнаружилось тело полуночного морехода без малейших признаков жизни: от уха до уха на шее зиял разверстый зев.
— Чистая работа! — с довольством в голосе Перегуж обозрел рану. — Аккурат поверх доспеха.
— И готов поставить на кон собственную голову: этот труп не последний, — усмехнулся Щёлк.
— Даже спорить не буду! — Моряй первым подхватился и унёсся дальше по следам.
Через полсотни шагов нашли ещё двоих. Вместо правого глаза одного из них чернела запекшаяся дыра, как раз по форме мечного лезвия, голову второго страшным ударом раскроило надвое: шлем валялся рядом, а со лба на затылок через самую макушку пролегла тонкая трещина в потеках высохшей крови.
— Ай, красавцы, — зацокал от восторга старый воевода. — Ай, молодцы! Знал Волочек, кого отряжать в гонцы!
— Всё равно не успели бы доплыть, — покачал головой Моряй. — Виданое ли дело — рыбацкой ладейке тягаться с большой ладьей?
— Может быть, гонцы и опоздают, — Перегуж огладил бороду. — Но кто-то должен остаться в живых и сказать, как всё было. Не-эт, что ни говори, гонец нужен всегда. Глядите… туда, за дерево! Мне кажется, или на самом деле что-то лежит?
В несколько прыжков перемахнули древесный завал и за большой корабельной сосной следопыты потрясённые замерли: у дерева, привалясь к стволу, сидел мёртвый оттнир и пустыми глазами таращился в полутёмную чащу. Горла просто не было, разнесённое в ошмётки, оно чёрными кусками висело на жилах и сухожилиях, как будто медведь когтистой лапой снес гортань к такой-то матери.
Какое-то время все трое молчали, переглядываясь друг с другом. Перегуж заговорил первым, разочарованно кривясь.
— Нет, все-таки один гонец ушёл из крепости в лес. Вторым и не пахнет. И, похоже, отчаюга не поверил, что победа осталась за оттнирами. Ишь, лютует.
— Гляди, а руку вытер о рожу, — мрачно усмехнулся Моряй. — Вон, пятерня чернеет!
Пятипалый след, смачно залепивший мёртвому оттниру лицо, как смертельная печать, хищно распростёрся по лбу, носу и бороде.
— Знал бы, кто он такой, в ножки поклонился, — Перегуж внимательно осмотрел тело. — Тут ещё и в пузе дыра! Парень бьёт и в бровь, и в глаз! На авось не полагается!
Моряй и Щёлк переглянулись. Не иначе гонец посчитал своим долгом получить с оттниров сполна за порубленную заставу. Только где искать его самого?
— Не стоять, парни, не стоять! — рявкнул Перегуж, устремляясь дальше. — Голову ниже, глаза шире и нюхать, нюхать землю!
Оттнира, что умер, свернувшись комочком, они нашли через сотню шагов, на небольшой полянке. Распрямили с трудом — тот успел закоченеть и схватиться, — а, положив труп на спину, потрясённые долго молчали. Ожидать от измотанного воина того, что предстало глазам, не посмел бы никто: у неведомого гонца хватило сил и умения вскрыть брюхо полуночника от ребра до ребра. Тот и умер, пытаясь зажать дыру и не дать требухе вывалиться. Страшный разрез лёг поперёк бычьёго доспеха, точнёхонько под накладными пластинами.
— Становится горячее, — Перегуж оглядел лес, приложив руку к глазам. — Это который, четвёртый?
— Пятый! — поправил Моряй. — Убирает по-одному. Режет, как заблудшую скотину.
— Скотина и есть. Сколько раз говорено — бычьё должно стоять в хлеву!
— А в лесу быков режут волки, — усмехнулся Щёлк. — Заметили, кругом заворачиваемся?
— Без сопливых скользко, — старый воевода улыбнулся в бороду. — Он их растягивал и бил поодиночке. Ну же, вперёд! Лес ещё долог, ох, как долог! ещё бежать и бежать!
Двое. Лежат друг против друга. Убиты просто и без затей, в каждом всего по одной ране, но смертельной — первый убит точным ударом меча, отчего сердце разнесло надвое, жизнь из второго утекла через сквозную дыру: меч вошёл в рот и вышел из затылка. Не помогли оттнирам кожаный доспех и кованый шлем.
— Шесть и семь, — на бегу прохрипел Моряй. Останавливаться не стали. — Будет кого бросить парням в ноги на погребальном костре!
— Кто говорил, что чудес не бывает? — отозвался Щёлк. — По-моему, нашего гонца очень любят боги!
— По крайней мере, один из них! — Перегуж, бежавший первым, резко остановился и распростёр руки. — Стоять! А этот долго полз. Вон вся земля чёрным изгваздана!
Широкий кровавый след вёл куда-то в бурелом, как будто раненый тщился заползти поглубже и там отсидеться, невидимый и неслышный. Оттнир прополз под павшим стволом… собственно, там его Щёлк и нашёл.
— Ну, что? — Моряй и Перегуж в бурелом не полезли.
— Мертвее некуда! — Щёлк вылез из укромного убежища, отряхнулся. — Шею подрубил. Оттнир умирал долго, пока всё не вытекло. Там целое озеро — гляди, вот перепачкался.
— Одного не пойму, почему их зверьё не потратило? — Моряй искоса взглянул на воеводу. — Заставных вороньё поклевало, волки наведались, а этих…
— Сам гадаю, — помрачнел Перегуж. — Был бы ты волком, чего сторонился?
— Огня, медвежьего следа…
— Всамделишный волчара не глупее нас с тобой, — усмехнулся воевода. — Чует опасность, потому и не лезет.
— Какая опасность от мертвяков?
— А сам отчего за меч уцепился, не оторвёшь? Ведь кругом только трупы! И глаза круглые, как у совы!
— Жутковато.
— То, что жутковато, зверьё раньше нас с тобой учуяло. Той жути, что вместе с кровью по лесу разлита, и боятся. Кстати, ты оттниров считаешь? Это который?
— Восьмой.
— Ох, чую, девятый недалеко. Бего-о-ом!
Девятый пренебрёг доспехом, и неведомый заставный боец его просто-напросто вскрыл, как раковину, поперёк груди. Нашли в кустах, справа от тропы. Десятого гонец прирезал со спины, под лопаткой остался торчать нож с рукоятью из бивня моржа.
— Его собственный, — Щёлк вынул нож из раны и вложил в ножны, что висели на поясе оттнира.
— Обошёл со спины, вырвал нож из ножен и уложил одним ударом, — Перегуж внимательно осмотрел траву вокруг. — А ведь наш ухарь тоже ранен! Вот, глядите, подкрался с этой стороны, из-за дерева, выждал какое-то время, неслышно скользнул в самое подбрюшье и прирезал! А на стволе, пока таился, оставил свою кровь!
Пошли невысокие каменистые холмы. Одиннадцатого нашли внизу, под крутым обрывом, откуда тот никак не мог выбраться сам. Так и помер на камнях — со сломанной шеей долго не живут. Двенадцатый лежал на тропе шагах в двадцати, сжимая в руке окровавленный меч.
— Ох, не поберёгся ты, парень! — покачал головой старый воевода. — Достал-таки оттнир! Меч в крови.
— Может быть, не его кровь? Всю заставу порубили как никак.
— Его, — мрачно бросил Перегуж. — Лезвием кусок рубахи вырвал, видишь, там на кончике? Было бы дело в крепости, от беготни по лесу клочок давно слетел бы.
— А ведь счёт быкам пошёл на второй десяток! — бросил Моряй и усмехнулся.
— Я уже ничему не удивлюсь, — Щёлк присел на валежину. — А всё же угадал Волочек с гонцом!
— У старого было чутьё на таких, — Перегуж вытер испарину со лба. — Пусть ему сладко пируется в чертогах Ратника.
— Я не очень хорошо знал заставную дружину… — Моряй напрягся в потугах припоминания. — Знал несколько человек, но и только. Кто бы это мог быть?
Щёлк пожал плечами. Пересекаться с заставными не приходилось. Видел нескольких в Сторожище, кое-с-кем водил шапочное знакомство, но тем дело и ограничилось.
— Я знал побольше вашего, но тоже не всех, — вздохнул Перегуж. — Гадать можно бесконечно. Солнце в полдень входит, а дел ещё немерено. Встали! К тринадцатому!..
Далеко за полдень, почти в самых сумерках нашли девятнадцатого и последнего. Лица на нем просто не осталось, пониже шлема застыла кровавая каша: ни губы, ни нос больше не просматривались. Полуночник застыл в нелепой позе у прибрежных камней — вытянул руку, будто тщился что-то ухватить слабеющими пальцами: и от места схватки к морю тянулся теперь лишь один кровавый след. Бурая полоса обрывалась в прибрежных камнях, на гальке угадывался волок, словно к морю тащили ладейку… и все. Море не хранит следов. Давно растаяла пенная дорожка за рыбацкой ладейкой, а кровь, оброненная неведомым гонцом, давно смешалась с морской солью. Перегуж, Щёлк и Моряй лишь переглянулись.
— Сдаётся мне, он ещё появится, — воевода подкрутил ус.
— Станет обидно, если море не отдаст его земле, — Щёлк прищурился, словно мог углядеть в туманной завесе чёрную точку. — Чарку-другую с ним я бы с удовольствием раздавил.
— Что теперь? — нахмурился Моряй.
— Война, — вздохнул Перегуж. — Будет война. Куда ударят полуночники… не знаю. Может к млечам ушли, может к соловеям. Нас не было восемь дней, вот сойдём дома на берег и попадем как кур в ощип — глядь, а в Сторожище уже оттниры хозяйничают. Не угадаешь. Посему закончим тут и тихонько двинемся восвояси. И вроде всё ясно, большая беда стучит в ворота, а беспокойно мне от сущей мелочи.
— Какой? — в один голос вопросили Щёлк с Моряем.
— Где пятьдесят четвёртый?..
ИЗГОЙ
Сторожище
— Ну-ка в сторону сдай! Ишь, раззявился!
Сивый и тощий, по всему видно чужак, на окрик резко обернулся. Уличную толпу, словно ладья волну, резал надвое здоровенный детина с бочонком на плечах. Крикнул да впритирку прошёл. Не рассчитал, а может быть, нарочно пихнул. Бочонок вон какой! Тяжелёхонек, полнёхонек, жилы из человека тянет, белый свет застит. Вот и не углядел, толкнул самую малость. Седому, худому и того хватило. Слетел с ног наземь, растянулся на дороге, серая пыль его приняла, будто мягкая перина. А здоровяк лишь крякнул, подбросил бочонок на спине, принял поудобнее и прочь зашагал. Дела торговые спешки не любят и к праздности не льнут. Голь перекатная, упал — поднимется, выпачкался — отряхнётся. Ему пыль дорожная — стол, постель, подруга. Упал, пыль поцеловал, как с родней повидался.
Седой медленно поднялся, искоса выглянул в спину здоровяку с бочкой на покатых плечах и усмехнулся. Отряхнул пыль с невышитой рубахи, выбил волосы, стёр с лица грязь.
— Ах, нечисть, ах, поганец! — залопотал кто-то за спиной. — И ведь не впервой ему так: человека — в грязь, девку — за подол, что плохо лежит — за пазуху! Я же говорю — поганец! Поганец и есть, как ни крути!
Собиралась толпа зевак, и впереди выступал убогонький, пьяный старик, что смешно качал кудлатой головой на худющей шейке. Тряс нечесаными космами и лучезарно улыбался.
— То Еська Комель озорует. Здоров бочки таскать, что я пиво дармовое хлестать. Жаден так же, как велик… Сам таскает, лишь бы другим не платить.
Седой исподлобья окатил толпу холодным взглядом и молча отвернулся. Всё обошлось, люди добрые. Расходимся. Толпа разочарованно загудела. Эка невидаль, пылью человека угостили, ни драки тебе, ни разбитых носов. Убогонький пьянчужка, нимало не смущаясь, обошёл седого, встал спереди и уставился тому в лицо. А что, интересно ведь! И вовсе чужак не стар. Сед — не отнять, однако не стар. Борода ещё догорает пшеницей, но тлеет из последних сил. Лет ещё пяток и подёрнется пеплом вся. Редкие, но глубокие морщины пробороздили лицо, будто трещины иссохшую землю. Глаза печальны, а что пожил, что жизни нахлебался — и так видать. Седой поднял с земли скатку, небольшой мешок, и последним отнял у дороги меч.
На людской гомон, как пчёлы на сладкое, уже спешила стража. Где шум да брань, там княжий человек, зорко оком водит, бранящихся разводит. Здрав Молостевич по прозвищу Брань, к началу не успел, однако и за спинами не ворон считал: едва углядел меч в хозяйстве чужака, мигом вперёд протиснулся. Даром что чужак на вид невзрачен — знающему человеку только разок взглянуть. Навидался таких на всю оставшуюся жизнь. Особо велено: всякому стороннему клинку, если то не стража, место определено в ножнах. Впрочем, иному умельцу запрет вовсе не помеха. Один с мечом — как мачеха и падчерица, другой и простым топорищем чудеса творит. Аж земля горит под ногами.
— Двинь-кось! — Здрав растолкал зевак и, широко расставив ноги, встал перед чужаком. — Ну-ка, Сивый, дай сюда меч. Глядеть буду.
Чужак, не мигая, морозил десятника глазами избела-небесного цвета и медлил, а Здраву с устатку показалось, что этот и вовсе в глаза не смотрит: таращится куда-то поверх головы, по макушке взглядом стреляет.
— Давай, давай! — Брань требовательно затряс рукой. — Всякий своим делом занят. Моё дело печать проверить, твое дело меч отдать! Есть печать, гуляй ветер, нет, разговор будет особый. Вон, гляжу, у тебя два уха имеются, значит не глухой. И не говори, что про указ не слыхал!
Сивый отвел глаза и, глядя куда-то в сторону, неохотно отдал меч. Здрав оглядел клинок и так и эдак. Вроде всё на месте. Рукоять приторочена к ножнам не одним — двумя ремешками, ремешки увязаны не двумя — аж тремя узлами, не одна — две восковые печати ало полыхали на ремешках, и на обеих медвежья лапа хищно топорщила когти. Для верности, что ли?
Брань окинул чужака с ног до головы цепким взглядом и знобливо поежился. Глядит Сивый, будто вымораживает, глаз холоден, не улыбнётся, не отшутится, стоит себе и стоит. Молчит.
— Пожалел дурня? Скрепился?
Чужак даже не улыбнулся.
— Молод ещё. Поседеет — перебесится.
— Если доживёт до седин. Кто таков? Как звать?
Кто как звал, а чужие так и звали — «Сивый» или «Безродный». А на правду что ж обижаться?
— Безрод я.
Зеваки внимали молча, как один раскрыв рот. Думали, седому повезло, жив остался, не разметал костей по большаку, а дядька Здрав дело вон как обернул! Выходит, уберегли боги Еську-дурня?
— Гляжу, меч при тебе, стало быть, не землю пашешь. Чей человек?
Чей? Теперь ничей. Погиб Волочек-воевода и вся дружина вместе с ним. Один-одинешенек и остался. Даже смерти безродный оказался не нужен. Около родовитых такой — будто постный щавелевый пирог рядом с жареной олениной.
— Ничей. Сам по себе.
Брань узнающе прищурился и хитро оскалился.
— Врешь, козья морда! Узнал я тебя! Волочков ты человек со Скалистого острова, с Чернолесской заставы! Бывал я в тех краях три года назад! Видел тебя мельком. Видел мельком, а запомнил на всю жизнь!
— Был Волочков, теперь сам по себе, — буркнул Безрод.
— Так ведь, болтают, порубили всю заставу! Если жив остался, доложить бы надо.
— Ты на службе, считай, доложил.
— А надолго к нам?
— День-два — и нет меня.
Любопытный пьянчуга с козлиной бороденкой слушал так внимательно, что и не заметил, как оттоптал Здраву ноги, мостясь поближе.
— А ну вон отсюда, лентяи! Ишь, рты раззявили! — рявкнул Брань, обращаясь к толпе. — У каждого забот — возок с верхом, так нет же, давай сплетни собирать да ухо гладить!
— Здравушка, миленький, а дальше что? Кого правым сделаешь, кто виноватым уйдёт? Страсть как интересно!
Здрав, усмехнулся, оглядел толпу и, заговорщицки подмигнув, назидательно изрёк:
— Слушать меня внимательно, да на ус мотать! Заветное слово дам.
— Уже мотаю! — любопытный пьянчуга подался вперёд и подставил ухо.
— А слово заветное вам такое будет: «Не лезь на рожон, целее будешь!»
— Ну-у-у! — восхищенно протянул «козлиная бороденка».
— Подковы гну! Вон отсюда! — Здрав беззлобно оскалился.
Проныра сделал вид, будто уходит. Дал круг за спинами и вылез меж зевак с другой стороны.
— А ты, заставный, ступай за мной. Тут недалеко, даже пыль поднять не успеем.
— Меч отдай, — Сивый окатил стражника стылым взглядом и спокойно протянул руку.
— Чистая работа! — с довольством в голосе Перегуж обозрел рану. — Аккурат поверх доспеха.
— И готов поставить на кон собственную голову: этот труп не последний, — усмехнулся Щёлк.
— Даже спорить не буду! — Моряй первым подхватился и унёсся дальше по следам.
Через полсотни шагов нашли ещё двоих. Вместо правого глаза одного из них чернела запекшаяся дыра, как раз по форме мечного лезвия, голову второго страшным ударом раскроило надвое: шлем валялся рядом, а со лба на затылок через самую макушку пролегла тонкая трещина в потеках высохшей крови.
— Ай, красавцы, — зацокал от восторга старый воевода. — Ай, молодцы! Знал Волочек, кого отряжать в гонцы!
— Всё равно не успели бы доплыть, — покачал головой Моряй. — Виданое ли дело — рыбацкой ладейке тягаться с большой ладьей?
— Может быть, гонцы и опоздают, — Перегуж огладил бороду. — Но кто-то должен остаться в живых и сказать, как всё было. Не-эт, что ни говори, гонец нужен всегда. Глядите… туда, за дерево! Мне кажется, или на самом деле что-то лежит?
В несколько прыжков перемахнули древесный завал и за большой корабельной сосной следопыты потрясённые замерли: у дерева, привалясь к стволу, сидел мёртвый оттнир и пустыми глазами таращился в полутёмную чащу. Горла просто не было, разнесённое в ошмётки, оно чёрными кусками висело на жилах и сухожилиях, как будто медведь когтистой лапой снес гортань к такой-то матери.
Какое-то время все трое молчали, переглядываясь друг с другом. Перегуж заговорил первым, разочарованно кривясь.
— Нет, все-таки один гонец ушёл из крепости в лес. Вторым и не пахнет. И, похоже, отчаюга не поверил, что победа осталась за оттнирами. Ишь, лютует.
— Гляди, а руку вытер о рожу, — мрачно усмехнулся Моряй. — Вон, пятерня чернеет!
Пятипалый след, смачно залепивший мёртвому оттниру лицо, как смертельная печать, хищно распростёрся по лбу, носу и бороде.
— Знал бы, кто он такой, в ножки поклонился, — Перегуж внимательно осмотрел тело. — Тут ещё и в пузе дыра! Парень бьёт и в бровь, и в глаз! На авось не полагается!
Моряй и Щёлк переглянулись. Не иначе гонец посчитал своим долгом получить с оттниров сполна за порубленную заставу. Только где искать его самого?
— Не стоять, парни, не стоять! — рявкнул Перегуж, устремляясь дальше. — Голову ниже, глаза шире и нюхать, нюхать землю!
Оттнира, что умер, свернувшись комочком, они нашли через сотню шагов, на небольшой полянке. Распрямили с трудом — тот успел закоченеть и схватиться, — а, положив труп на спину, потрясённые долго молчали. Ожидать от измотанного воина того, что предстало глазам, не посмел бы никто: у неведомого гонца хватило сил и умения вскрыть брюхо полуночника от ребра до ребра. Тот и умер, пытаясь зажать дыру и не дать требухе вывалиться. Страшный разрез лёг поперёк бычьёго доспеха, точнёхонько под накладными пластинами.
— Становится горячее, — Перегуж оглядел лес, приложив руку к глазам. — Это который, четвёртый?
— Пятый! — поправил Моряй. — Убирает по-одному. Режет, как заблудшую скотину.
— Скотина и есть. Сколько раз говорено — бычьё должно стоять в хлеву!
— А в лесу быков режут волки, — усмехнулся Щёлк. — Заметили, кругом заворачиваемся?
— Без сопливых скользко, — старый воевода улыбнулся в бороду. — Он их растягивал и бил поодиночке. Ну же, вперёд! Лес ещё долог, ох, как долог! ещё бежать и бежать!
Двое. Лежат друг против друга. Убиты просто и без затей, в каждом всего по одной ране, но смертельной — первый убит точным ударом меча, отчего сердце разнесло надвое, жизнь из второго утекла через сквозную дыру: меч вошёл в рот и вышел из затылка. Не помогли оттнирам кожаный доспех и кованый шлем.
— Шесть и семь, — на бегу прохрипел Моряй. Останавливаться не стали. — Будет кого бросить парням в ноги на погребальном костре!
— Кто говорил, что чудес не бывает? — отозвался Щёлк. — По-моему, нашего гонца очень любят боги!
— По крайней мере, один из них! — Перегуж, бежавший первым, резко остановился и распростёр руки. — Стоять! А этот долго полз. Вон вся земля чёрным изгваздана!
Широкий кровавый след вёл куда-то в бурелом, как будто раненый тщился заползти поглубже и там отсидеться, невидимый и неслышный. Оттнир прополз под павшим стволом… собственно, там его Щёлк и нашёл.
— Ну, что? — Моряй и Перегуж в бурелом не полезли.
— Мертвее некуда! — Щёлк вылез из укромного убежища, отряхнулся. — Шею подрубил. Оттнир умирал долго, пока всё не вытекло. Там целое озеро — гляди, вот перепачкался.
— Одного не пойму, почему их зверьё не потратило? — Моряй искоса взглянул на воеводу. — Заставных вороньё поклевало, волки наведались, а этих…
— Сам гадаю, — помрачнел Перегуж. — Был бы ты волком, чего сторонился?
— Огня, медвежьего следа…
— Всамделишный волчара не глупее нас с тобой, — усмехнулся воевода. — Чует опасность, потому и не лезет.
— Какая опасность от мертвяков?
— А сам отчего за меч уцепился, не оторвёшь? Ведь кругом только трупы! И глаза круглые, как у совы!
— Жутковато.
— То, что жутковато, зверьё раньше нас с тобой учуяло. Той жути, что вместе с кровью по лесу разлита, и боятся. Кстати, ты оттниров считаешь? Это который?
— Восьмой.
— Ох, чую, девятый недалеко. Бего-о-ом!
Девятый пренебрёг доспехом, и неведомый заставный боец его просто-напросто вскрыл, как раковину, поперёк груди. Нашли в кустах, справа от тропы. Десятого гонец прирезал со спины, под лопаткой остался торчать нож с рукоятью из бивня моржа.
— Его собственный, — Щёлк вынул нож из раны и вложил в ножны, что висели на поясе оттнира.
— Обошёл со спины, вырвал нож из ножен и уложил одним ударом, — Перегуж внимательно осмотрел траву вокруг. — А ведь наш ухарь тоже ранен! Вот, глядите, подкрался с этой стороны, из-за дерева, выждал какое-то время, неслышно скользнул в самое подбрюшье и прирезал! А на стволе, пока таился, оставил свою кровь!
Пошли невысокие каменистые холмы. Одиннадцатого нашли внизу, под крутым обрывом, откуда тот никак не мог выбраться сам. Так и помер на камнях — со сломанной шеей долго не живут. Двенадцатый лежал на тропе шагах в двадцати, сжимая в руке окровавленный меч.
— Ох, не поберёгся ты, парень! — покачал головой старый воевода. — Достал-таки оттнир! Меч в крови.
— Может быть, не его кровь? Всю заставу порубили как никак.
— Его, — мрачно бросил Перегуж. — Лезвием кусок рубахи вырвал, видишь, там на кончике? Было бы дело в крепости, от беготни по лесу клочок давно слетел бы.
— А ведь счёт быкам пошёл на второй десяток! — бросил Моряй и усмехнулся.
— Я уже ничему не удивлюсь, — Щёлк присел на валежину. — А всё же угадал Волочек с гонцом!
— У старого было чутьё на таких, — Перегуж вытер испарину со лба. — Пусть ему сладко пируется в чертогах Ратника.
— Я не очень хорошо знал заставную дружину… — Моряй напрягся в потугах припоминания. — Знал несколько человек, но и только. Кто бы это мог быть?
Щёлк пожал плечами. Пересекаться с заставными не приходилось. Видел нескольких в Сторожище, кое-с-кем водил шапочное знакомство, но тем дело и ограничилось.
— Я знал побольше вашего, но тоже не всех, — вздохнул Перегуж. — Гадать можно бесконечно. Солнце в полдень входит, а дел ещё немерено. Встали! К тринадцатому!..
Далеко за полдень, почти в самых сумерках нашли девятнадцатого и последнего. Лица на нем просто не осталось, пониже шлема застыла кровавая каша: ни губы, ни нос больше не просматривались. Полуночник застыл в нелепой позе у прибрежных камней — вытянул руку, будто тщился что-то ухватить слабеющими пальцами: и от места схватки к морю тянулся теперь лишь один кровавый след. Бурая полоса обрывалась в прибрежных камнях, на гальке угадывался волок, словно к морю тащили ладейку… и все. Море не хранит следов. Давно растаяла пенная дорожка за рыбацкой ладейкой, а кровь, оброненная неведомым гонцом, давно смешалась с морской солью. Перегуж, Щёлк и Моряй лишь переглянулись.
— Сдаётся мне, он ещё появится, — воевода подкрутил ус.
— Станет обидно, если море не отдаст его земле, — Щёлк прищурился, словно мог углядеть в туманной завесе чёрную точку. — Чарку-другую с ним я бы с удовольствием раздавил.
— Что теперь? — нахмурился Моряй.
— Война, — вздохнул Перегуж. — Будет война. Куда ударят полуночники… не знаю. Может к млечам ушли, может к соловеям. Нас не было восемь дней, вот сойдём дома на берег и попадем как кур в ощип — глядь, а в Сторожище уже оттниры хозяйничают. Не угадаешь. Посему закончим тут и тихонько двинемся восвояси. И вроде всё ясно, большая беда стучит в ворота, а беспокойно мне от сущей мелочи.
— Какой? — в один голос вопросили Щёлк с Моряем.
— Где пятьдесят четвёртый?..
ЧАСТЬ 1
ИЗГОЙ
Глава 1
Сторожище
— Ну-ка в сторону сдай! Ишь, раззявился!
Сивый и тощий, по всему видно чужак, на окрик резко обернулся. Уличную толпу, словно ладья волну, резал надвое здоровенный детина с бочонком на плечах. Крикнул да впритирку прошёл. Не рассчитал, а может быть, нарочно пихнул. Бочонок вон какой! Тяжелёхонек, полнёхонек, жилы из человека тянет, белый свет застит. Вот и не углядел, толкнул самую малость. Седому, худому и того хватило. Слетел с ног наземь, растянулся на дороге, серая пыль его приняла, будто мягкая перина. А здоровяк лишь крякнул, подбросил бочонок на спине, принял поудобнее и прочь зашагал. Дела торговые спешки не любят и к праздности не льнут. Голь перекатная, упал — поднимется, выпачкался — отряхнётся. Ему пыль дорожная — стол, постель, подруга. Упал, пыль поцеловал, как с родней повидался.
Седой медленно поднялся, искоса выглянул в спину здоровяку с бочкой на покатых плечах и усмехнулся. Отряхнул пыль с невышитой рубахи, выбил волосы, стёр с лица грязь.
— Ах, нечисть, ах, поганец! — залопотал кто-то за спиной. — И ведь не впервой ему так: человека — в грязь, девку — за подол, что плохо лежит — за пазуху! Я же говорю — поганец! Поганец и есть, как ни крути!
Собиралась толпа зевак, и впереди выступал убогонький, пьяный старик, что смешно качал кудлатой головой на худющей шейке. Тряс нечесаными космами и лучезарно улыбался.
— То Еська Комель озорует. Здоров бочки таскать, что я пиво дармовое хлестать. Жаден так же, как велик… Сам таскает, лишь бы другим не платить.
Седой исподлобья окатил толпу холодным взглядом и молча отвернулся. Всё обошлось, люди добрые. Расходимся. Толпа разочарованно загудела. Эка невидаль, пылью человека угостили, ни драки тебе, ни разбитых носов. Убогонький пьянчужка, нимало не смущаясь, обошёл седого, встал спереди и уставился тому в лицо. А что, интересно ведь! И вовсе чужак не стар. Сед — не отнять, однако не стар. Борода ещё догорает пшеницей, но тлеет из последних сил. Лет ещё пяток и подёрнется пеплом вся. Редкие, но глубокие морщины пробороздили лицо, будто трещины иссохшую землю. Глаза печальны, а что пожил, что жизни нахлебался — и так видать. Седой поднял с земли скатку, небольшой мешок, и последним отнял у дороги меч.
На людской гомон, как пчёлы на сладкое, уже спешила стража. Где шум да брань, там княжий человек, зорко оком водит, бранящихся разводит. Здрав Молостевич по прозвищу Брань, к началу не успел, однако и за спинами не ворон считал: едва углядел меч в хозяйстве чужака, мигом вперёд протиснулся. Даром что чужак на вид невзрачен — знающему человеку только разок взглянуть. Навидался таких на всю оставшуюся жизнь. Особо велено: всякому стороннему клинку, если то не стража, место определено в ножнах. Впрочем, иному умельцу запрет вовсе не помеха. Один с мечом — как мачеха и падчерица, другой и простым топорищем чудеса творит. Аж земля горит под ногами.
— Двинь-кось! — Здрав растолкал зевак и, широко расставив ноги, встал перед чужаком. — Ну-ка, Сивый, дай сюда меч. Глядеть буду.
Чужак, не мигая, морозил десятника глазами избела-небесного цвета и медлил, а Здраву с устатку показалось, что этот и вовсе в глаза не смотрит: таращится куда-то поверх головы, по макушке взглядом стреляет.
— Давай, давай! — Брань требовательно затряс рукой. — Всякий своим делом занят. Моё дело печать проверить, твое дело меч отдать! Есть печать, гуляй ветер, нет, разговор будет особый. Вон, гляжу, у тебя два уха имеются, значит не глухой. И не говори, что про указ не слыхал!
Сивый отвел глаза и, глядя куда-то в сторону, неохотно отдал меч. Здрав оглядел клинок и так и эдак. Вроде всё на месте. Рукоять приторочена к ножнам не одним — двумя ремешками, ремешки увязаны не двумя — аж тремя узлами, не одна — две восковые печати ало полыхали на ремешках, и на обеих медвежья лапа хищно топорщила когти. Для верности, что ли?
Брань окинул чужака с ног до головы цепким взглядом и знобливо поежился. Глядит Сивый, будто вымораживает, глаз холоден, не улыбнётся, не отшутится, стоит себе и стоит. Молчит.
— Пожалел дурня? Скрепился?
Чужак даже не улыбнулся.
— Молод ещё. Поседеет — перебесится.
— Если доживёт до седин. Кто таков? Как звать?
Кто как звал, а чужие так и звали — «Сивый» или «Безродный». А на правду что ж обижаться?
— Безрод я.
Зеваки внимали молча, как один раскрыв рот. Думали, седому повезло, жив остался, не разметал костей по большаку, а дядька Здрав дело вон как обернул! Выходит, уберегли боги Еську-дурня?
— Гляжу, меч при тебе, стало быть, не землю пашешь. Чей человек?
Чей? Теперь ничей. Погиб Волочек-воевода и вся дружина вместе с ним. Один-одинешенек и остался. Даже смерти безродный оказался не нужен. Около родовитых такой — будто постный щавелевый пирог рядом с жареной олениной.
— Ничей. Сам по себе.
Брань узнающе прищурился и хитро оскалился.
— Врешь, козья морда! Узнал я тебя! Волочков ты человек со Скалистого острова, с Чернолесской заставы! Бывал я в тех краях три года назад! Видел тебя мельком. Видел мельком, а запомнил на всю жизнь!
— Был Волочков, теперь сам по себе, — буркнул Безрод.
— Так ведь, болтают, порубили всю заставу! Если жив остался, доложить бы надо.
— Ты на службе, считай, доложил.
— А надолго к нам?
— День-два — и нет меня.
Любопытный пьянчуга с козлиной бороденкой слушал так внимательно, что и не заметил, как оттоптал Здраву ноги, мостясь поближе.
— А ну вон отсюда, лентяи! Ишь, рты раззявили! — рявкнул Брань, обращаясь к толпе. — У каждого забот — возок с верхом, так нет же, давай сплетни собирать да ухо гладить!
— Здравушка, миленький, а дальше что? Кого правым сделаешь, кто виноватым уйдёт? Страсть как интересно!
Здрав, усмехнулся, оглядел толпу и, заговорщицки подмигнув, назидательно изрёк:
— Слушать меня внимательно, да на ус мотать! Заветное слово дам.
— Уже мотаю! — любопытный пьянчуга подался вперёд и подставил ухо.
— А слово заветное вам такое будет: «Не лезь на рожон, целее будешь!»
— Ну-у-у! — восхищенно протянул «козлиная бороденка».
— Подковы гну! Вон отсюда! — Здрав беззлобно оскалился.
Проныра сделал вид, будто уходит. Дал круг за спинами и вылез меж зевак с другой стороны.
— А ты, заставный, ступай за мной. Тут недалеко, даже пыль поднять не успеем.
— Меч отдай, — Сивый окатил стражника стылым взглядом и спокойно протянул руку.
