Ругаются, кривятся, скрипят зубами. Всего в шаге стоит громадный ворожец, бормочет наговор над стонущим соловеем, грех отнять у парня последнюю возможность остаться на белом свете. Сивый оглянулся на воеводу. «Уж сам как-нибудь», — мрачно скривился тот, орудуя иглой. Была не была! Безрод ухватился за посечённый доспех, там, где было разрезано — с ремешками возиться только время терять — напрягся, да и располовинил.
У обоих: старого ворожца и воеводы аж глаза полезли на лоб.
— Меч и тряпки!
Воевода отвлёкся на мгновение и только бровью повёл, как Безроду кто-то из дружинных быстрее быстрого сунул под руку меч. Потом парень рывком стащил с себя рубаху, разорвал на полосы, присел рядом, готовый подавать.
Рубаха, пущенная на перевязку с молодого, да полного сил, оздоравливает крепче. В мече обретается дух бога Ратника — у кого же ещё просить помощи для раненого? Безрод обернул клинок полотнищем и зашептал:
— Секиры с мечами, булавы, копейца, калёные стрелы, злые ножи,
Не вы ли калитка в чертоги без края, не дайте пресечь рубежной межи.
Он встал перед вами задолго до срока и долю земную свою не избыл,
Не он ли в сраженьях, себя забывая, вас кровью горячей досыта поил, — приговаривал и поглаживал лезвие полотнищем.
Вот старые знахари от дел оторвутся да намылят холку за ворожбу! Верно говорят, наглости боги не дают, люди сами воруют. Ворожить под носом у стариков — не щепотку наглости украл, а телегу с возом!
— … Верните должок, затворите проходы, как будто явился непрошеный гость,
Пусть топает парень к себе восвояси, и полнится плотью здоровая кость,
А чтобы петля на ветру не скрипела, ты масла, калитка, возьми у меня,
Пусть встанет здоровый, до жизни охочий, чтоб силищи дикой — как у коня, — сдёрнул с меча полотно, бросил конец полосы на рану и пошёл мотать круг за кругом.
— Света! Света дай! — прошипел Безрод.
Воевода поднял голову от раны, покрутил по сторонам, нашёл кого-то из своих глазами и шикнул, ровно кот фыркнул. Тот мигом бросил всё, рванул к дверям и мало не пинками согнал любопытных парней с крыльца.
А потом… неожиданно в амбаре пошёл снег: кровля себе цела-целёхонька, хоть и не лето на дворе, но до снежных холодов ещё далеко, а тут на тебе — снежинки срываются откуда-то сверху, ровно из ниоткуда берутся. И… показалось или на самом деле в избу проник солнечный луч? Самый старый ворожец, тот, что стоял ближе всех, открыл глаза и, не переставая отчитывать раненого, косился то на Безрода то вверх, на балки. И не прочтёшь по глазам, зол старик или нет. Просто косится, и, знай себе, наговор шепчет. И тишина вывесилась в амбаре такая, что, казалось, даже раненные, те, которые без памяти, стонать и кряхтеть перестали, а здоровые и в памяти — потихоньку подальше от Сивого поползли. Дружинный, что рядом сидел, сделался точно огромные весы: вот опускаются невесомые снежинки на здоровенные голые плечи парня, мигом тают, а у того глаза раскрываются всё шире и шире, ровно миска с пшеном опускается под весом гирьки. «Дурень, зенки держи, — Безрод усмехнулся. — Раскатятся по сторонам, лови потом». Сивый перевязал найдёнца, приложил ухо к груди, прислушался. Вроде бьётся, вроде дышит парень. Посмотрел на ворожца. Тот еле заметно кивнул и отчего-то замотал головой, ровно мошки разлетались, а старик их бородой разгоняет, чисто метлой. Безрод засобирался встать и… не смог. Сил не осталось. Хоть сам рядом ложись. Шумит в голове. С третьей попытки встал, поднял воеводин меч, еле переступая, пошёл на свет. Облокотился о пристенок, зажмурился на солнце и протянул меч вперёд. Кто-то тяжёлый перемялся с ноги на ногу — аж доски скрипнули — и осторожно взял клинок.
— Жив?
— Жив, — Безрод открыл глаза.
Стоят кругом дружинные, насупились, будто съесть хотят. Безрод ухмыльнулся. Кому надо, тот и съест. Вот выведут старики во двор, да раскатают по косточкам. А эти бестолочи пусть пялятся. Денег за погляд не берут. А брал бы — озолотился. Безрод отлепился от пристенка, качаясь, пошёл вперёд. Молодцы, закрыв дверной проём, стояли стеной и расступаться не думали. Враз углядели, что нет на чужаке пояса ни воинского, ни ворожского, и хоть бы гашник захудалый опоясал сивого. Даже бывалые вои не всякий раз ворожат самовольно — накличешь беду, — а тут вы только посмотрите… Чуть Костлявую не подманил, всех: живых, полуживых, присмертных, едва скопом ей не скормил. Да ещё бестолочами обозвал! Безрод и отодвинул бы всех от прохода, но просто сил не осталось на лишний шаг. Воевода выручил. Рявкнул:
— Раздайся! Раздайся в стороны, кому говорю!
Раздались. Неохотно, правда, но дорогу на ворота открыли. Катись откуда пришёл, сивая образина. И только было доковылял до середины двора, услышал шум за спиной. Кто-то окликнул: «Стой, Сивый!» Безрод остановился. Замер. Никак, спохватились? Старики решили за ворожбу без разрешения смертным боем бить? Плевать, что старики! Ворожцы получат по шее, будто простые скотники. Видал того старого ворожца в избе. Ручищи — словно бычьи ляжки, наверное, древесные корни голыми руками рвёт. Такому холку начесать милое дело. Безрод повернулся к амбару, и усмешка сама собой застыла на губах.
В шаге от двери двое здоровяков под руки держали воеводу, чей меч помог отобрать умирающего у Костлявой. Тот не мог стоять сам и без преувеличения висел на своих парнях. А на крыльце, прислонившись к косяку, мало-помалу сползал наземь давешний могучий ворожец, и голова его бессильно болталась по груди.
Приговор
— Хорошо, не всю жизнь отобрал! — громогласно буркнул здоровенный ворожец, спуская ноги с ложа. Слава богам, отлежался! Его и воеводу под руки проводили в опочивальню гостевого терема, сюда же по знаку верховного ворожца втолкнули и Безрода. — Ещё немного — и рядом легли бы три трупа! Ты, я и Перегуж!
— Ведь не легли же.
— Уж не знаю, кого благодарить! Я старец немощный, на меня только дунь!
— Ладно прибедняться! Здоров, как бык, а всё туда же! За старость прячешься.
— Ты хоть понимаешь, что произошло?
— А чего тут понимать? — буркнул Безрод, поднимаясь на ноги с лавки. — Я не пустил парня в небесную дружину Ратника. Рановато ему пока.
— Не знаю, кто тебя учил, но ты едва не перешёл черту! Да, ты забрал силу из меча Перегужа, но погляди теперь на воеводу! Меня едва не упокоил, да почитай все ворожцы в амбаре головной болью маются! А ведь не мальчишки сопливые — на этом деле поседели!
Сивый глядел исподлобья и молчал. Только-только начал шевелиться бессознательный Перегуж. Что сделано, то сделано. Иначе было нельзя. Верховный в упор глядел на Безрода и лишь головой качал.
— Самого где порубили?
— Пчёлы покусали.
— Брось трепаться. Мигом язык узлом свяжу!
— С тебя станется, — усмехнулся Сивый и покосился на огромные руки старика.
Мало-помалу пришёл в себя Перегуж. Кряхтя, сел на ложе, сбросил ноги вниз и только охнул, когда под ладонь лёг давешний меч.
— Ох, парень, до сих пор не пойму, что это было, — воевода проморгался и огладил ножны. — Едва взял после тебя меч в руки, чую — холодом пальцы леденит. И перед глазами завертелось, ровно перепил.
— Ясное дело, — ворожец многозначительно посмотрел на Безрода. — Сивый из меча силу вытянул, меч — из тебя. Чуть не обескровил клинок.
— Ладно, что всё обошлось, — Перегуж пошевелил пальцами ног, повёл плечами, покрутил шеей. Захрустело. — Парень жив остался. Нам теперь каждый боец на вес золота.
— Не уверен, что обошлось, — верховный выглядывал в окно, и на лицо мало-помалу сходила тень, как на ясное небо перед грозой. — Княжий терем гудит, ровно пчелиный рой. Твоя ворожба мимо не прошла, даже князь почуял.
— Ты гляди, — буркнул Безрод. — Ворожец на ворожце, ворожцом погоняет. Князь тоже из ваших?
Старик отвернулся от окна, какое-то время пристально разглядывал Безрода и, наконец, коротко бросил:
— В своё время узнаешь. Подойди, плечо дай.
— Да не дави ты, уже по колени в землю вогнал! Полегче!
— Не кряхти. Веди.
— Куда?
— На Кудыкину гору!
Вышли из избы и, повинуясь указкам старика, Безрод подвел ворожца ко входу в княжий терем, помог подняться. А дальше только и оставалось, что мрачно кусать губу — старик, не спрашивая дозволения, мало не ногами распахивал двери, а дружинные только прятали улыбки в бороды.
— Полегче, Стюжень, дверь только навесили. После тебя месяца не провисела!
Верховный толкнул последнюю дверь и едва не снес её с петель. Князь о чём-то спорил с боярами. Разгневался, покраснел. Безрод прикусил ус: тьфу ты, из огня да в полымя! Самое время на светлы очи вставать! Князь нынче зол, страшен, попадёшься под горячую руку — быть беде. И ведь глядит с неприязнью, ровно сто лет знались и весь век враждовали. Сивый, не мигая, буравил князя стылыми глазами.
— Здоров ли, Стюжень? Больно бледен.
— А с чего румяным быть? До сих пор в ушах звенит. Только что поднялся.
— Ты кто таков, что ворожишь без спросу и с людьми не чинишься?
Князь вроде и словом не обидел, а всё равно будто кулаком от души приложился.
— Кто я таков, про то сам знаю, да тебе не скажу, — буркнул Безрод, глядя исподлобья. Невзлюбил князь — и ладно. Не больно-то нужно.
Князь мгновенно сузил глаза, в них недобро заблистали гневные огни.
— В яму захотел? Не можешь язык укротить, сядешь в яму! Не с кем-нибудь говоришь — с князем! Спрашиваю — отвечай!
— Чего не сажал, того не жни, чего не давал, назад не проси, — Сивый мрачно выглядывал из-под бровей, сведённых в нить.
Стюжень всё так же висел на плече Безрода, покряхтывал. Шумело в голове. Князя от злобы аж перекосило. Так стиснул поручень скамьи, что едва в щепы не смял затейливую резьбу. Держала Безрода на этом свете сущая малость — спасённая только что жизнь молодого соловея.
— Уговаривать не стану. Больно дерзок. Захочу узнать — мигом язык развяжу. Ещё не вяжут языки теми узлами, что развязать нельзя.
— Крови жаждешь? — еле слышно прошелестел Безрод. Стюженевы пальцы на плече сжались, едва кости в щепы не смололи. — Скоро вдоволь напьешься.
— Что? — зашипел князь.
— Враг на пороге, — процедил Безрод. — Рот не перепачкай!
— С кем говоришь, безрод!
Ишь ты. Обидеть решил, безродом назвал. Смех один.
— Мне клыки не показывай. Ты — им князь. — Безрод кивнул в сторону воевод и бояр. — А по мне — так просто боярин. И не всякому боярину кланяться буду.
Князь аж зубами заскрипел, от злости побелел, а дружинные, дай им только знак, изрубили бы дерзкого в ошмётки. Но князь есть князь: взвился на ноги, вскинул голову и, не глядя на Безрода, процедил сквозь зубы:
— П-п-падалью смердит! Отворите окна!
Из палаты вслед за Отвадой, вышли все. Остались только Стюжень и Безрод. Старик не мог уйти сам.
— Присел бы, — Сивый подвел старого ворожца к скамье.
— Смел ты, парень, да так, что не пойму, смел или просто дерзок. Вроде и любить тебя не за что, а всё равно благодарю. А ещё за ворожбой ущучу — прибью насмерть. Падёшь наземь, больше не поднимешься. Всякому кулику своё болото. Маши мечом, а в дела ворожские нос не суй!
— А почём знаешь, что не ворожец я? Может, зря ругаешься.
— Зря не бьют бобря. Я воителя с закрытыми глазами распознаю. А что пояса на тебе нет, так мне это не помеха. Иди. А будешь ворожить — прибью.
Безрод вышел, а Стюжень ещё долго смотрел сивому вослед. Странный парень. Ему ведомо слово, ему покорился дух меча, ему помогли боги, но ведь не было в округе ворожца такой силы! Не было! Уж он, старый Стюжень, знал бы.
Безрод вышел за ворота, в зарослях бузины подобрал меч, скатку, добрёл до корчмы, по стеночке доковылял до каморки да и рухнул на пол замертво.
Утром встал тяжело, а встав, зашатался. Словно полсебя отдал вчерашнему найдёнцу. Еле-еле пахнет рассветом. Солнце ворочается лениво, да вставать не спешит, день ещё не начался, а ноги уже не держат. Безрод осторожно сошёл вниз. На востоке лишь только-только начало заряниться, город зябко кутался в сырую ночную тишину, и даже собака лишний раз не сбрехнёт в такую-то рань. Так же было в то злополучное утро на заставе две седмицы назад: тихо, туманно и промозгло сыро.
Только-только стало румяниться небо, а грузчики уже взялись за бочки и мешки. Время и самому под бочку встать. Быстрее погрузится Дубиня, быстрее уйдёт. Не сегодня-завтра полуночники закроют губу.
— Здоров ли, Дубиня?
— Жаловаться нечего. Чего пришел?
— Помочь хочу. Раньше погрузимся, раньше уйдём.
— Что-то знаешь? Оттниры близко?
— Ближе некуда.
— Не беда! Мы — бояны! Отобьёмся! Чего кривишься?
— Вроде и пожил на свете, а нос дерёшь, будто дитё малое.
— Потому и нет мне от девок отбоя. То-то сам ворчишь, будто старик древний.
— Больно много оттниров. И злы они. На вот, схорони, — Безрод протянул купцу меч и скатку.
Сам подошёл к бочатам на берегу, взгромоздил на плечи один и медленно, но верно, будто настоящий грузчик, пошёл к сходням. Дубиня только крякнул.
Безрод много где побывал, ходил и под ветром, и на веслах, но не представлял себе, что трюмы купеческих ладей так ненасытны. Носишь, носишь, а она всё просит и просит! Ещё и ещё! Воистину ненасытная утроба — снаружи меньше, чем внутри. И хорошо бы с таким трюмом убраться отсюда пораньше. Если случай-шутник сведёт в узкой губе Дубинины ладьи и полуночные граппры, ничего хорошего из этого не выйдет. С таким-то пузом далеко не убежишь. И отбиться не отобьёшься. Разменяешь себя на троих-четверых, сложишь голову, и сделает тебе ручкой счастье-марево, багровое зарево. А какое оно, счастье? С рыжим волосом или ржаным? Статна или круглобока? И вот наловчился ты плыть за счастьем, а тебя полуночники в губе запирают. Одно к одному: дураком жил, дураком и помереть!
Бочка рассадила шею, расковыряла рану. На многих бочках потом найдут кровавые следы. Почешут затылки и покачают головой. Дескать, до чего грузчик бестолковый попался, всю шеяку себе до крови сбил.
Грузчики разошлись полдничать. Звали с собой. Но Безрод лишь рукой махнул. Не хотелось есть. ушёл на самый конец пристани, в лесок, чтобы никого не видеть и самого никто не видел. Прилег под берёзой, подложил скатку под голову и задремал. Знал — долго не проспит. Как выйдет из-за листвы блеклое осеннее солнце, пощекочет нос, так и вставать пора. И снова под бочку или под мешок. Хорошо, рубаха красная, крови не видно. Пусть думают, будто взопрел. С умыслом красную взял, как раз для такого случая.
Обратно шёл не спеша. И не поймёшь — то ли отдохнул, то ли ещё больше устал. Так, серединка на половинку. Сон видел. Сколько себя помнил, всегда был при дружине. Ходить начал при дружине, первый раз упал — при дружине, первые портки справил — опять же при дружине. Перешила тогда воеводина жена мужнины штаны, и бегал в них отроком, и спать в них ложился. Меч при дружине взял…
Подходя к пристани, Безрод отвлёкся. Страшный шум спугнул сладкие дрёмы. Стоят люди, кричат, руками машут. Так раскраснелись, того и гляди каждого удар хватит. Безрод протиснулся ближе. Стоит полуночный купец, прижат к углу сарая, бороду ощетинил, рукава засучил, никого не подпускает, рычит, будто пёс на цепи. Подойди к такому! Кулачищи — с хлебный каравай. Кто-то уже потянулся за дубьём.
— Чего натворил?
— А чужое за своё принял, — какой-то купчина, не оборачиваясь, прошипел за спину. — Его товар стоял рядом с товаром Зигзи. Вот и повадились его люди втихомолку Зигзевы бочата к нему в ладью таскать! У-ух, погань оттнирская!
У обоих: старого ворожца и воеводы аж глаза полезли на лоб.
— Меч и тряпки!
Воевода отвлёкся на мгновение и только бровью повёл, как Безроду кто-то из дружинных быстрее быстрого сунул под руку меч. Потом парень рывком стащил с себя рубаху, разорвал на полосы, присел рядом, готовый подавать.
Рубаха, пущенная на перевязку с молодого, да полного сил, оздоравливает крепче. В мече обретается дух бога Ратника — у кого же ещё просить помощи для раненого? Безрод обернул клинок полотнищем и зашептал:
— Секиры с мечами, булавы, копейца, калёные стрелы, злые ножи,
Не вы ли калитка в чертоги без края, не дайте пресечь рубежной межи.
Он встал перед вами задолго до срока и долю земную свою не избыл,
Не он ли в сраженьях, себя забывая, вас кровью горячей досыта поил, — приговаривал и поглаживал лезвие полотнищем.
Вот старые знахари от дел оторвутся да намылят холку за ворожбу! Верно говорят, наглости боги не дают, люди сами воруют. Ворожить под носом у стариков — не щепотку наглости украл, а телегу с возом!
— … Верните должок, затворите проходы, как будто явился непрошеный гость,
Пусть топает парень к себе восвояси, и полнится плотью здоровая кость,
А чтобы петля на ветру не скрипела, ты масла, калитка, возьми у меня,
Пусть встанет здоровый, до жизни охочий, чтоб силищи дикой — как у коня, — сдёрнул с меча полотно, бросил конец полосы на рану и пошёл мотать круг за кругом.
— Света! Света дай! — прошипел Безрод.
Воевода поднял голову от раны, покрутил по сторонам, нашёл кого-то из своих глазами и шикнул, ровно кот фыркнул. Тот мигом бросил всё, рванул к дверям и мало не пинками согнал любопытных парней с крыльца.
А потом… неожиданно в амбаре пошёл снег: кровля себе цела-целёхонька, хоть и не лето на дворе, но до снежных холодов ещё далеко, а тут на тебе — снежинки срываются откуда-то сверху, ровно из ниоткуда берутся. И… показалось или на самом деле в избу проник солнечный луч? Самый старый ворожец, тот, что стоял ближе всех, открыл глаза и, не переставая отчитывать раненого, косился то на Безрода то вверх, на балки. И не прочтёшь по глазам, зол старик или нет. Просто косится, и, знай себе, наговор шепчет. И тишина вывесилась в амбаре такая, что, казалось, даже раненные, те, которые без памяти, стонать и кряхтеть перестали, а здоровые и в памяти — потихоньку подальше от Сивого поползли. Дружинный, что рядом сидел, сделался точно огромные весы: вот опускаются невесомые снежинки на здоровенные голые плечи парня, мигом тают, а у того глаза раскрываются всё шире и шире, ровно миска с пшеном опускается под весом гирьки. «Дурень, зенки держи, — Безрод усмехнулся. — Раскатятся по сторонам, лови потом». Сивый перевязал найдёнца, приложил ухо к груди, прислушался. Вроде бьётся, вроде дышит парень. Посмотрел на ворожца. Тот еле заметно кивнул и отчего-то замотал головой, ровно мошки разлетались, а старик их бородой разгоняет, чисто метлой. Безрод засобирался встать и… не смог. Сил не осталось. Хоть сам рядом ложись. Шумит в голове. С третьей попытки встал, поднял воеводин меч, еле переступая, пошёл на свет. Облокотился о пристенок, зажмурился на солнце и протянул меч вперёд. Кто-то тяжёлый перемялся с ноги на ногу — аж доски скрипнули — и осторожно взял клинок.
— Жив?
— Жив, — Безрод открыл глаза.
Стоят кругом дружинные, насупились, будто съесть хотят. Безрод ухмыльнулся. Кому надо, тот и съест. Вот выведут старики во двор, да раскатают по косточкам. А эти бестолочи пусть пялятся. Денег за погляд не берут. А брал бы — озолотился. Безрод отлепился от пристенка, качаясь, пошёл вперёд. Молодцы, закрыв дверной проём, стояли стеной и расступаться не думали. Враз углядели, что нет на чужаке пояса ни воинского, ни ворожского, и хоть бы гашник захудалый опоясал сивого. Даже бывалые вои не всякий раз ворожат самовольно — накличешь беду, — а тут вы только посмотрите… Чуть Костлявую не подманил, всех: живых, полуживых, присмертных, едва скопом ей не скормил. Да ещё бестолочами обозвал! Безрод и отодвинул бы всех от прохода, но просто сил не осталось на лишний шаг. Воевода выручил. Рявкнул:
— Раздайся! Раздайся в стороны, кому говорю!
Раздались. Неохотно, правда, но дорогу на ворота открыли. Катись откуда пришёл, сивая образина. И только было доковылял до середины двора, услышал шум за спиной. Кто-то окликнул: «Стой, Сивый!» Безрод остановился. Замер. Никак, спохватились? Старики решили за ворожбу без разрешения смертным боем бить? Плевать, что старики! Ворожцы получат по шее, будто простые скотники. Видал того старого ворожца в избе. Ручищи — словно бычьи ляжки, наверное, древесные корни голыми руками рвёт. Такому холку начесать милое дело. Безрод повернулся к амбару, и усмешка сама собой застыла на губах.
В шаге от двери двое здоровяков под руки держали воеводу, чей меч помог отобрать умирающего у Костлявой. Тот не мог стоять сам и без преувеличения висел на своих парнях. А на крыльце, прислонившись к косяку, мало-помалу сползал наземь давешний могучий ворожец, и голова его бессильно болталась по груди.
Глава 2
Приговор
— Хорошо, не всю жизнь отобрал! — громогласно буркнул здоровенный ворожец, спуская ноги с ложа. Слава богам, отлежался! Его и воеводу под руки проводили в опочивальню гостевого терема, сюда же по знаку верховного ворожца втолкнули и Безрода. — Ещё немного — и рядом легли бы три трупа! Ты, я и Перегуж!
— Ведь не легли же.
— Уж не знаю, кого благодарить! Я старец немощный, на меня только дунь!
— Ладно прибедняться! Здоров, как бык, а всё туда же! За старость прячешься.
— Ты хоть понимаешь, что произошло?
— А чего тут понимать? — буркнул Безрод, поднимаясь на ноги с лавки. — Я не пустил парня в небесную дружину Ратника. Рановато ему пока.
— Не знаю, кто тебя учил, но ты едва не перешёл черту! Да, ты забрал силу из меча Перегужа, но погляди теперь на воеводу! Меня едва не упокоил, да почитай все ворожцы в амбаре головной болью маются! А ведь не мальчишки сопливые — на этом деле поседели!
Сивый глядел исподлобья и молчал. Только-только начал шевелиться бессознательный Перегуж. Что сделано, то сделано. Иначе было нельзя. Верховный в упор глядел на Безрода и лишь головой качал.
— Самого где порубили?
— Пчёлы покусали.
— Брось трепаться. Мигом язык узлом свяжу!
— С тебя станется, — усмехнулся Сивый и покосился на огромные руки старика.
Мало-помалу пришёл в себя Перегуж. Кряхтя, сел на ложе, сбросил ноги вниз и только охнул, когда под ладонь лёг давешний меч.
— Ох, парень, до сих пор не пойму, что это было, — воевода проморгался и огладил ножны. — Едва взял после тебя меч в руки, чую — холодом пальцы леденит. И перед глазами завертелось, ровно перепил.
— Ясное дело, — ворожец многозначительно посмотрел на Безрода. — Сивый из меча силу вытянул, меч — из тебя. Чуть не обескровил клинок.
— Ладно, что всё обошлось, — Перегуж пошевелил пальцами ног, повёл плечами, покрутил шеей. Захрустело. — Парень жив остался. Нам теперь каждый боец на вес золота.
— Не уверен, что обошлось, — верховный выглядывал в окно, и на лицо мало-помалу сходила тень, как на ясное небо перед грозой. — Княжий терем гудит, ровно пчелиный рой. Твоя ворожба мимо не прошла, даже князь почуял.
— Ты гляди, — буркнул Безрод. — Ворожец на ворожце, ворожцом погоняет. Князь тоже из ваших?
Старик отвернулся от окна, какое-то время пристально разглядывал Безрода и, наконец, коротко бросил:
— В своё время узнаешь. Подойди, плечо дай.
— Да не дави ты, уже по колени в землю вогнал! Полегче!
— Не кряхти. Веди.
— Куда?
— На Кудыкину гору!
Вышли из избы и, повинуясь указкам старика, Безрод подвел ворожца ко входу в княжий терем, помог подняться. А дальше только и оставалось, что мрачно кусать губу — старик, не спрашивая дозволения, мало не ногами распахивал двери, а дружинные только прятали улыбки в бороды.
— Полегче, Стюжень, дверь только навесили. После тебя месяца не провисела!
Верховный толкнул последнюю дверь и едва не снес её с петель. Князь о чём-то спорил с боярами. Разгневался, покраснел. Безрод прикусил ус: тьфу ты, из огня да в полымя! Самое время на светлы очи вставать! Князь нынче зол, страшен, попадёшься под горячую руку — быть беде. И ведь глядит с неприязнью, ровно сто лет знались и весь век враждовали. Сивый, не мигая, буравил князя стылыми глазами.
— Здоров ли, Стюжень? Больно бледен.
— А с чего румяным быть? До сих пор в ушах звенит. Только что поднялся.
— Ты кто таков, что ворожишь без спросу и с людьми не чинишься?
Князь вроде и словом не обидел, а всё равно будто кулаком от души приложился.
— Кто я таков, про то сам знаю, да тебе не скажу, — буркнул Безрод, глядя исподлобья. Невзлюбил князь — и ладно. Не больно-то нужно.
Князь мгновенно сузил глаза, в них недобро заблистали гневные огни.
— В яму захотел? Не можешь язык укротить, сядешь в яму! Не с кем-нибудь говоришь — с князем! Спрашиваю — отвечай!
— Чего не сажал, того не жни, чего не давал, назад не проси, — Сивый мрачно выглядывал из-под бровей, сведённых в нить.
Стюжень всё так же висел на плече Безрода, покряхтывал. Шумело в голове. Князя от злобы аж перекосило. Так стиснул поручень скамьи, что едва в щепы не смял затейливую резьбу. Держала Безрода на этом свете сущая малость — спасённая только что жизнь молодого соловея.
— Уговаривать не стану. Больно дерзок. Захочу узнать — мигом язык развяжу. Ещё не вяжут языки теми узлами, что развязать нельзя.
— Крови жаждешь? — еле слышно прошелестел Безрод. Стюженевы пальцы на плече сжались, едва кости в щепы не смололи. — Скоро вдоволь напьешься.
— Что? — зашипел князь.
— Враг на пороге, — процедил Безрод. — Рот не перепачкай!
— С кем говоришь, безрод!
Ишь ты. Обидеть решил, безродом назвал. Смех один.
— Мне клыки не показывай. Ты — им князь. — Безрод кивнул в сторону воевод и бояр. — А по мне — так просто боярин. И не всякому боярину кланяться буду.
Князь аж зубами заскрипел, от злости побелел, а дружинные, дай им только знак, изрубили бы дерзкого в ошмётки. Но князь есть князь: взвился на ноги, вскинул голову и, не глядя на Безрода, процедил сквозь зубы:
— П-п-падалью смердит! Отворите окна!
Из палаты вслед за Отвадой, вышли все. Остались только Стюжень и Безрод. Старик не мог уйти сам.
— Присел бы, — Сивый подвел старого ворожца к скамье.
— Смел ты, парень, да так, что не пойму, смел или просто дерзок. Вроде и любить тебя не за что, а всё равно благодарю. А ещё за ворожбой ущучу — прибью насмерть. Падёшь наземь, больше не поднимешься. Всякому кулику своё болото. Маши мечом, а в дела ворожские нос не суй!
— А почём знаешь, что не ворожец я? Может, зря ругаешься.
— Зря не бьют бобря. Я воителя с закрытыми глазами распознаю. А что пояса на тебе нет, так мне это не помеха. Иди. А будешь ворожить — прибью.
Безрод вышел, а Стюжень ещё долго смотрел сивому вослед. Странный парень. Ему ведомо слово, ему покорился дух меча, ему помогли боги, но ведь не было в округе ворожца такой силы! Не было! Уж он, старый Стюжень, знал бы.
Безрод вышел за ворота, в зарослях бузины подобрал меч, скатку, добрёл до корчмы, по стеночке доковылял до каморки да и рухнул на пол замертво.
Утром встал тяжело, а встав, зашатался. Словно полсебя отдал вчерашнему найдёнцу. Еле-еле пахнет рассветом. Солнце ворочается лениво, да вставать не спешит, день ещё не начался, а ноги уже не держат. Безрод осторожно сошёл вниз. На востоке лишь только-только начало заряниться, город зябко кутался в сырую ночную тишину, и даже собака лишний раз не сбрехнёт в такую-то рань. Так же было в то злополучное утро на заставе две седмицы назад: тихо, туманно и промозгло сыро.
Только-только стало румяниться небо, а грузчики уже взялись за бочки и мешки. Время и самому под бочку встать. Быстрее погрузится Дубиня, быстрее уйдёт. Не сегодня-завтра полуночники закроют губу.
— Здоров ли, Дубиня?
— Жаловаться нечего. Чего пришел?
— Помочь хочу. Раньше погрузимся, раньше уйдём.
— Что-то знаешь? Оттниры близко?
— Ближе некуда.
— Не беда! Мы — бояны! Отобьёмся! Чего кривишься?
— Вроде и пожил на свете, а нос дерёшь, будто дитё малое.
— Потому и нет мне от девок отбоя. То-то сам ворчишь, будто старик древний.
— Больно много оттниров. И злы они. На вот, схорони, — Безрод протянул купцу меч и скатку.
Сам подошёл к бочатам на берегу, взгромоздил на плечи один и медленно, но верно, будто настоящий грузчик, пошёл к сходням. Дубиня только крякнул.
Безрод много где побывал, ходил и под ветром, и на веслах, но не представлял себе, что трюмы купеческих ладей так ненасытны. Носишь, носишь, а она всё просит и просит! Ещё и ещё! Воистину ненасытная утроба — снаружи меньше, чем внутри. И хорошо бы с таким трюмом убраться отсюда пораньше. Если случай-шутник сведёт в узкой губе Дубинины ладьи и полуночные граппры, ничего хорошего из этого не выйдет. С таким-то пузом далеко не убежишь. И отбиться не отобьёшься. Разменяешь себя на троих-четверых, сложишь голову, и сделает тебе ручкой счастье-марево, багровое зарево. А какое оно, счастье? С рыжим волосом или ржаным? Статна или круглобока? И вот наловчился ты плыть за счастьем, а тебя полуночники в губе запирают. Одно к одному: дураком жил, дураком и помереть!
Бочка рассадила шею, расковыряла рану. На многих бочках потом найдут кровавые следы. Почешут затылки и покачают головой. Дескать, до чего грузчик бестолковый попался, всю шеяку себе до крови сбил.
Грузчики разошлись полдничать. Звали с собой. Но Безрод лишь рукой махнул. Не хотелось есть. ушёл на самый конец пристани, в лесок, чтобы никого не видеть и самого никто не видел. Прилег под берёзой, подложил скатку под голову и задремал. Знал — долго не проспит. Как выйдет из-за листвы блеклое осеннее солнце, пощекочет нос, так и вставать пора. И снова под бочку или под мешок. Хорошо, рубаха красная, крови не видно. Пусть думают, будто взопрел. С умыслом красную взял, как раз для такого случая.
Обратно шёл не спеша. И не поймёшь — то ли отдохнул, то ли ещё больше устал. Так, серединка на половинку. Сон видел. Сколько себя помнил, всегда был при дружине. Ходить начал при дружине, первый раз упал — при дружине, первые портки справил — опять же при дружине. Перешила тогда воеводина жена мужнины штаны, и бегал в них отроком, и спать в них ложился. Меч при дружине взял…
Подходя к пристани, Безрод отвлёкся. Страшный шум спугнул сладкие дрёмы. Стоят люди, кричат, руками машут. Так раскраснелись, того и гляди каждого удар хватит. Безрод протиснулся ближе. Стоит полуночный купец, прижат к углу сарая, бороду ощетинил, рукава засучил, никого не подпускает, рычит, будто пёс на цепи. Подойди к такому! Кулачищи — с хлебный каравай. Кто-то уже потянулся за дубьём.
— Чего натворил?
— А чужое за своё принял, — какой-то купчина, не оборачиваясь, прошипел за спину. — Его товар стоял рядом с товаром Зигзи. Вот и повадились его люди втихомолку Зигзевы бочата к нему в ладью таскать! У-ух, погань оттнирская!
