Что, кстати, мы и показываем каждый раз. Но что такое душа? Психэ? То, что находится в теле, а что там находится? Что-то? А что? Неизвестно! Тем более: «чужая душа — потемки». Во всяком случае, загадочна!
Но вот тут-то вероятно и обозначается просвет для акмеологии в образовании. Слушатели не посторонние другие, их нужно разбудить из равнодушия. А для этого — диалог-монолог и монолог-диалог. Между наставником и учениками прогуливается, если «не шастает» туда-сюда, кто-то «третий», бог его знает кто, он незримо присутствует, должен присутствовать и каждый раз внове сообразно предмету, теме, вопросам, ответам. И думается, что скорее всего его можно представить или вообразить в виде (идее) духовной субстанции. Но не замкнутой на себя системы, потому что это-то и закреплено в программах пре-подаваемых дисциплин. А как тут же возникающая, расширяющаяся и поднимающаяся вверх «воронка» мыслей-соображений. И даже это возникает не из усилий наставника в чем-то наставить учеников или из стараний учеников вслушиваться в то, что им излагается, старательно это фиксируя в голове или записывая. Работает именно эта духовно-субстанциальная «воронка» (не знаю, как ее можно было бы назвать?). Из со-общений душ с их вопросами, в том числе и преподавателя ответы приходят откуда-то сверху, но не как готовые решения, а призывы — вызовы к подъему к себе. Что это как не ноосфера Вернадского? А может еще выше — «звездный космос»? Хотя между ними должна быть и коррелятивность? Вот куда устремлены души людей и откуда они возможны в их вопрошаниях о себе.
«Человек растет корнями вверх» (П. Валери). Обратите внимание — не особь среди особей, а чело-век между обособленными индивидами как неделимыми атомами. А у Ф. Ницше по этому поводу ироническое замечание: «не индивид, а дивид!». Но тут же и феномен отчуждения как обособления замкнутых на себя индивидов. Откуда Фейербах представляет сущность человека как отчужденную в боге. Это тоже примечательно, нам намекается, из чего можно и нужно искать себя в своих душах.
Но вот вольно-невольно наплывают и реминисценции из Г. Лейбница насчет его «предустановленной гармонии». Монады собственно и есть души. И души всегда вопросительны (?). И, наверное, именно потому, что они «без окон, без дверей», как ерничали над монадами Г. Лейбница. А гармония между ними восклицательна!
Опять тут, кажется, перекличка веков — теперь уже между Г. Лейбницем и Вернадским! Отсюда — туда, оттуда — сюда, из точечности — многоточие, из многоточия — точечность.
Но эта вопросительность души не может быть учтена и признана, если душа помещается в тело, а не тело в душу. Конечно, есть высшая нервная деятельность, есть генетика человека. И даже стали открываться гены воина, гены жестокости, гены счастья и т.д., и т.п. Сомневаться в них не приходится. Но не говорит ли это как раз о том, что не душа в теле, а тело в душе? Да, способность, талант, гений. Имеются наследственные, генетические предпосылки. Но их же надо реализовать воочию? А откуда же аура, харизма и вообще личностность? Личностью ведь не рождаются, но становятся. Искать добро, зло, истину в самих генах тщетно, наверное. А их мутации, их комбинации не из встреч ли наших предков, наших родителей возникают? И может быть даже не соитие сперматозоида с яйцеклеткой, а преимущественно — (не параллельно) раскрытие личностей навстречу друг другу в «душах — вопросах» является решающим, завершающим всю эту комбинаторику, когда из хаоса рождается порядок, точнее синергетический хаосмос.
Вообще, в образовании вопросов должно быть больше чем ответов и только тогда оно совершенствуется. Какое-нибудь излагаемое решение порождает множество, веер проблем. И только тогда образование как система оборачивается на открытость мира душе человека. Поэтому в акмеологии образования есть и феноменологический оборот, где не человек глядит на мир, а мир смотрит на него. Первое есть подо-зрение, второе — видение. Конечно, это не вещи, а сам далекий, бесконечно-далекий от себя человек зовет к себе из «мимолетности видения». Через вопросы надобно читать великую «книгу бытия», прорываясь, продираясь через все уже написанное.
Образование не дается по писанному, оно есть раз-говор душа в душу. И при этом души со своими вопросами уже одеты в ответы, решения, требования тел. Но достаточны ли они? И чего еще не хватает? Мы прикрываемся в своей наготе «одеждами», в которых снуют вкусы, реализуются предпочтения, высказываются мнения, обмениваются точки зрения. Но если они вытащены из «погребов» бессознательного или посланы генами, то и возникает разноголосица, расхождение, столкновение между ними. И как бы в продолжение, завершение «Вавилонского столпотворения», когда бог смешал все языки, ныне гетерогенность языков оборачивается тотальной текстуальностью мира. И о каком тогда «разговоре душ» может идти речь?
Да, но это и есть «информационный взрыв» как вызов современности. Образованию к акмеологии или акмеологии к образованию не протолкнуться в этом смешении всего и разброде, раздрае, разврате!
Если этот «разговор душа в душу» отсутствует, то у образования нет подпорок-оснований сценарности, в которую мог бы входить наставник как режиссер со своим акме. Это не менее, а может быть даже более важный момент после тех, которые мы попытались обозначить. Не вмешиваться в разговор, откуда ни возьмись, а налаживать, открывать, утверждать таковую сценарность образования наряду с тем, что наставник подставляет себя как топос ученикам, которым предоставляется преимущество хроноса. Потому что обучение как самообучение происходит в их общении друг с другом. Отсюда каков социально-психологический климат, каковы ценностные ориентации, жизненные установки в школьном классе, в студенческой группе — это всегда актуально, символично.
Из ретроспективы мудрости прояснять нынешние знания, а тем более деконструировать информационную современность из постсовременности. Что для них «современно?» — вопрос, который должен быть поставлен во главу угла и постоянно подвергаться рефлексивному осмыслению. Современность должна быть взята в скобки или даже капкан мудрости и постмодерна. Чтобы дух акме дышал им в души, сея со-мнения, чтобы освобождаться от них в совместных усилиях, т.е. не совсем по Декарту, а в «треугольнике»: наставник — слушатели. Потому что это сфера образования, все же.
2. Испытание ненужности миру
Будучи профессиональным философом и размышляя о мире и своем месте в нем, все более убеждаешься в «безответности философии».
Что это значит? Может это некорректное выражение? Разве не существует философских решений проблем, принципов, законов? Конечно, существуют, но философия ли — это как «любовь к мудрости»? Или это «онаученная философия», пытающаяся найти наряду с другими науками или в первую очередь средства, методы достижения истины? Но тогда это не философия. Вообще любовь, а тем более любовь к мудрости, не имеет средств своего достижения. Подлинная любовь безответна, она не может претендовать на безусловную взаимность, рассчитывать на обязательный успех. Это любовь к богу, женщине, ребенку, родине. При всем старании никто не может быть уверен, что он выполнил свой долг перед ними. Поэтому и остается «на дне отчаяния испить глоток надежды».
Вот у Аристотеля: «из всех наук самая бесполезная — это философия» и добавляет: «Но я не знаю прекраснее науки чем философия». Красивые слова. Но сбивает с толку то, что это наука, т.е. опыт, теория, учение, чем можно овладеть. Вообще даже странно, что существует такая «любовь»? Другие виды любви каким-то образом осуществляются, удачно или неудачно, бывает разное. Это описано в комедиях, драмах, трагедиях, да и в своей жизни мы это испытываем. Но вот в философии гарантий на взаимность вообще не существует, несмотря ни на какие наши амбиции, мир ближних и дальних с нами не разговаривает, не находится в ладу, в полном взаимопонимании: это и есть феномен отчуждения. С этим же связаны проблемы языка в философии ХХ века и по сию пору, вплоть до постмодернизма с его «нарративами», «деконструкцией», «смертью автора» и т.д.
Моя мысль, а может и не мысль, а чувство, хорошо бы если это было внутреннее чувство, интуиция, к этому подталкивает экологический кризис, что мы должны испытать ныне свою ненужность миру и в том же обрести необходимость. Это и будет философией как подлинной «любовью к мудрости».
Отсюда, в первую очередь, вопрос: «разрешима ли экологическая проблема»? Но, с философской, а не с технократической точки зрения. Тут даже не «точка зрения» пресловутая нужна, а сердечно-духовный алармизм долженствовать. Мир нельзя познать, он познается (познает себя). Нужно оправдать «ум вещей» (Анаксагор). Нужно отсечь от человека то, что он себе присвоил в роли субстанции вместо субъекта. Познание не есть все, т.е. оно не всесильно, оно не есть высшее проявление человеческого в человеке. Познание есть искушение небытия, нагло где-то рядом таится дьявол: познание — грех и нужно покаяние с тем чтобы спастись. За каждую мысль нужно отвечать.
И истина не в знании, а в заблуждении, в котором мы за истину выдаем некие знания. Но это можно понять лишь в духовности или, что может быть точнее, душевности. Почему?
Знание — это присвоение, подчинение, господство. А тем более сие относится к информации. Человечество скачками шло от мудрости древних к знаниям специалистов (теоретиков), затем — к информации, уже вовсе обезличенной как «степени упорядоченности системы» (Винер). И пропадает человечество в перспективе именно в том, в чем оно кичится в качестве достижений перед природой. Торжеством всего этого процесса стал интернет — самозамкнутое виртуальное пространство, «мировая паутина». А это ловушка цивилизации, электронный капкан, из которого на природу вряд ли возможно выбраться. Это и есть факт сумасшествия человечества. Всякое достижение человечества ровно настолько же есть добро, насколько и зло. А когда добро и зло сбалансированы, то обычно побеждает зло.
Можно сказать и так, что если человек из себя, антропоцентристски познает мир, то мир узнает человека в виде усиливающегося, торжествующего носителя зла. «Еще способно плодоносить чрево, которое вынашивало гада» (Б. Брехт).
Но нужны ли мы миру в этом качестве? В чем наша необходимость миру? Вопросы риторические, конечно же мы не нужны миру, мы не обладаем тем самым и свободой, а стихийны, перед чем все стихии природы ничто.
Человечество до сих пор пробавлялось заблуждением, а не истиной. Не заблуждение было моментом истины (расхожее положение диалектики), а истина моментом заблуждения. И это нужно уяснить из экологической ситуации. Требуется вообще переоценка всех ценностей цивилизации, кардинальный пересмотр себя в мире. Необходимо отчаяние небытия, в котором человек застигает себя в знании бытия (здесь и теперь, в телесности).
Человека-то может никогда не было?! Это ситуация, в которой впервые должен родиться человек. Все мы принадлежим одному и тому же телу. Не было душ, были тела. Не было, главное, свободного человека, необходимого миру, были случайные индивиды, какого-то черта появлявшиеся на свет божий, в необходимости лишь самим себе. И эта необходимость должна быть кардинально сломлена на необходимость миру. Ветхий Адам одряхлел в активизме познания, он уже все знает, но ничего не может. Новый Адам должен появиться не как представитель Гомо сапиенс. Знать — значит быть для себя. Ведать — значит покоряться миру, созерцать в неразрешимости.
Философия как безответная любовь к мудрости, далее, предлагает избавление от преступности мысли.
Благостных мыслей не бывает, мысль всегда преступна. По признанию Ф.М. Достоевского, он «всю жизнь за черту переходил».
Его же: «право необыкновенного человека на кровь обыкновенного». Ответа нет, но соблазн мысли есть. Обоснованной может быть не нравственная норма, но только мысль в ее преступности относительно других — ближних и дальних, да и мира в целом.
Противоположным образом преступность мысли демонстрирует Ф. Ницше, как страдающий атеист. «Падающего толкни» — вот мысль, которой никто иной не достиг. Если Достоевский пытается как-то ограничить зло в человеке, то Ницше демонстрирует его в сонме мыслей, он апологет зла, а потому и остается до сих пор не понятым и не принятым.
Благая мысль была бы, если бы мы могли переступать через себя. Но это невозможно, поскольку мыслить — это впадать в небытие. Декарта надо пересмотреть: мыслить значит не быть! Чтобы было бытие других и мира нужно не быть. Бытие не постигается бытием, но только небытием. Это допустимо. Но картезианское «мыслю, следовательно, существую» как раз и говорит о преступности мысли, которая владеет нашим существованием перед небытием мира. Правда, с картезианских позиций это не рефлексируется. У Достоевского же это нащупывается или точнее прощупывается. Достоевский страдает мыслями. И он их допускает, чтобы страдать. Преступность мысли — это обращенность к дьяволу, а не возвышение к божественному. Бог ведь не мыслит, мыслит дьявол! Бог все знает, и мышление ему не надобно (Ортега). Дьявол ничего не знает, ему позарез нужно быть умным (тема двойника в «Братьях Карамазовых»).
«Дьявол кроется в мелочах», а знания должны быть точными и если дьявол есть «небытие, притворяющееся бытием» (Бердяев), то в мысли как состоянии небытия он и дан. И, следовательно, во всякой мысли он вновь и вновь просыпается во мне, разевая пасть, издавая зловоние и решая, чтобы этакое натворить в этом слишком благодатном мире. И Достоевский, может быть единственный писатель, который эти козни дьявола ухватывает, по-настоящему беря саму мысль в оборот, ища ее альтернативы в добре и красоте, и склоняясь в пользу красоты, которая «спасет мир».
Зло не может быть преодолено добром, так как оно через собственнический инстинкт человека оборачивается «барахлом». Истину человек не знает, а чтобы знать идет на сговор с дьяволом (тема Фауста). Красота не противоположность дьявола, который уродлив, а та сила, перед которой он скукоживается. В ней человек восстает из небытия мысли. Но это уже не мысль, благодаря которой я существую (Декарт). Грех мысли очищается в восхищении красотой, в которой я не себя уже знаю в мире, а то что доподлинно есть в мире. И мыслить красоту уже нельзя, она неизмерима ни в чем ином, кроме самой себя. И только перед красотой мне хватает зла на самого себя в небытии. «Разум — то что лежит на поверхности» (фр. пог.). «Мысль — ржавчина бытия» (Байрон). Самопроникновение человека осуществляется перед красотой, именно она просветляет человека от преступности мысли. Хотя и то нужно учесть, что «первыми спасутся грешники» (библ.). Это значит, что мысль есть необходимость, через испытание которой надобно пройти. Так сказать, «не согрешив, не покаешься». Другое дело, что ее совершенно недостаточно и в этом и мучительность мышления, в беспределе которого может наступать и наступает безумие (пример Ницше). Избавиться от мыслей можно и «цивилизованно» через алкоголь, наркотики и т.д. Но это выпадение из мыслей, растворение в их осадок, а надобен подъем и укрощение мыслей, их дистилляция в нечто такое, что играет медиумную роль между человеком и миром.
Но вот тут-то вероятно и обозначается просвет для акмеологии в образовании. Слушатели не посторонние другие, их нужно разбудить из равнодушия. А для этого — диалог-монолог и монолог-диалог. Между наставником и учениками прогуливается, если «не шастает» туда-сюда, кто-то «третий», бог его знает кто, он незримо присутствует, должен присутствовать и каждый раз внове сообразно предмету, теме, вопросам, ответам. И думается, что скорее всего его можно представить или вообразить в виде (идее) духовной субстанции. Но не замкнутой на себя системы, потому что это-то и закреплено в программах пре-подаваемых дисциплин. А как тут же возникающая, расширяющаяся и поднимающаяся вверх «воронка» мыслей-соображений. И даже это возникает не из усилий наставника в чем-то наставить учеников или из стараний учеников вслушиваться в то, что им излагается, старательно это фиксируя в голове или записывая. Работает именно эта духовно-субстанциальная «воронка» (не знаю, как ее можно было бы назвать?). Из со-общений душ с их вопросами, в том числе и преподавателя ответы приходят откуда-то сверху, но не как готовые решения, а призывы — вызовы к подъему к себе. Что это как не ноосфера Вернадского? А может еще выше — «звездный космос»? Хотя между ними должна быть и коррелятивность? Вот куда устремлены души людей и откуда они возможны в их вопрошаниях о себе.
«Человек растет корнями вверх» (П. Валери). Обратите внимание — не особь среди особей, а чело-век между обособленными индивидами как неделимыми атомами. А у Ф. Ницше по этому поводу ироническое замечание: «не индивид, а дивид!». Но тут же и феномен отчуждения как обособления замкнутых на себя индивидов. Откуда Фейербах представляет сущность человека как отчужденную в боге. Это тоже примечательно, нам намекается, из чего можно и нужно искать себя в своих душах.
Но вот вольно-невольно наплывают и реминисценции из Г. Лейбница насчет его «предустановленной гармонии». Монады собственно и есть души. И души всегда вопросительны (?). И, наверное, именно потому, что они «без окон, без дверей», как ерничали над монадами Г. Лейбница. А гармония между ними восклицательна!
Опять тут, кажется, перекличка веков — теперь уже между Г. Лейбницем и Вернадским! Отсюда — туда, оттуда — сюда, из точечности — многоточие, из многоточия — точечность.
Но эта вопросительность души не может быть учтена и признана, если душа помещается в тело, а не тело в душу. Конечно, есть высшая нервная деятельность, есть генетика человека. И даже стали открываться гены воина, гены жестокости, гены счастья и т.д., и т.п. Сомневаться в них не приходится. Но не говорит ли это как раз о том, что не душа в теле, а тело в душе? Да, способность, талант, гений. Имеются наследственные, генетические предпосылки. Но их же надо реализовать воочию? А откуда же аура, харизма и вообще личностность? Личностью ведь не рождаются, но становятся. Искать добро, зло, истину в самих генах тщетно, наверное. А их мутации, их комбинации не из встреч ли наших предков, наших родителей возникают? И может быть даже не соитие сперматозоида с яйцеклеткой, а преимущественно — (не параллельно) раскрытие личностей навстречу друг другу в «душах — вопросах» является решающим, завершающим всю эту комбинаторику, когда из хаоса рождается порядок, точнее синергетический хаосмос.
Вообще, в образовании вопросов должно быть больше чем ответов и только тогда оно совершенствуется. Какое-нибудь излагаемое решение порождает множество, веер проблем. И только тогда образование как система оборачивается на открытость мира душе человека. Поэтому в акмеологии образования есть и феноменологический оборот, где не человек глядит на мир, а мир смотрит на него. Первое есть подо-зрение, второе — видение. Конечно, это не вещи, а сам далекий, бесконечно-далекий от себя человек зовет к себе из «мимолетности видения». Через вопросы надобно читать великую «книгу бытия», прорываясь, продираясь через все уже написанное.
Образование не дается по писанному, оно есть раз-говор душа в душу. И при этом души со своими вопросами уже одеты в ответы, решения, требования тел. Но достаточны ли они? И чего еще не хватает? Мы прикрываемся в своей наготе «одеждами», в которых снуют вкусы, реализуются предпочтения, высказываются мнения, обмениваются точки зрения. Но если они вытащены из «погребов» бессознательного или посланы генами, то и возникает разноголосица, расхождение, столкновение между ними. И как бы в продолжение, завершение «Вавилонского столпотворения», когда бог смешал все языки, ныне гетерогенность языков оборачивается тотальной текстуальностью мира. И о каком тогда «разговоре душ» может идти речь?
Да, но это и есть «информационный взрыв» как вызов современности. Образованию к акмеологии или акмеологии к образованию не протолкнуться в этом смешении всего и разброде, раздрае, разврате!
Если этот «разговор душа в душу» отсутствует, то у образования нет подпорок-оснований сценарности, в которую мог бы входить наставник как режиссер со своим акме. Это не менее, а может быть даже более важный момент после тех, которые мы попытались обозначить. Не вмешиваться в разговор, откуда ни возьмись, а налаживать, открывать, утверждать таковую сценарность образования наряду с тем, что наставник подставляет себя как топос ученикам, которым предоставляется преимущество хроноса. Потому что обучение как самообучение происходит в их общении друг с другом. Отсюда каков социально-психологический климат, каковы ценностные ориентации, жизненные установки в школьном классе, в студенческой группе — это всегда актуально, символично.
Из ретроспективы мудрости прояснять нынешние знания, а тем более деконструировать информационную современность из постсовременности. Что для них «современно?» — вопрос, который должен быть поставлен во главу угла и постоянно подвергаться рефлексивному осмыслению. Современность должна быть взята в скобки или даже капкан мудрости и постмодерна. Чтобы дух акме дышал им в души, сея со-мнения, чтобы освобождаться от них в совместных усилиях, т.е. не совсем по Декарту, а в «треугольнике»: наставник — слушатели. Потому что это сфера образования, все же.
2. Испытание ненужности миру
Будучи профессиональным философом и размышляя о мире и своем месте в нем, все более убеждаешься в «безответности философии».
Что это значит? Может это некорректное выражение? Разве не существует философских решений проблем, принципов, законов? Конечно, существуют, но философия ли — это как «любовь к мудрости»? Или это «онаученная философия», пытающаяся найти наряду с другими науками или в первую очередь средства, методы достижения истины? Но тогда это не философия. Вообще любовь, а тем более любовь к мудрости, не имеет средств своего достижения. Подлинная любовь безответна, она не может претендовать на безусловную взаимность, рассчитывать на обязательный успех. Это любовь к богу, женщине, ребенку, родине. При всем старании никто не может быть уверен, что он выполнил свой долг перед ними. Поэтому и остается «на дне отчаяния испить глоток надежды».
Вот у Аристотеля: «из всех наук самая бесполезная — это философия» и добавляет: «Но я не знаю прекраснее науки чем философия». Красивые слова. Но сбивает с толку то, что это наука, т.е. опыт, теория, учение, чем можно овладеть. Вообще даже странно, что существует такая «любовь»? Другие виды любви каким-то образом осуществляются, удачно или неудачно, бывает разное. Это описано в комедиях, драмах, трагедиях, да и в своей жизни мы это испытываем. Но вот в философии гарантий на взаимность вообще не существует, несмотря ни на какие наши амбиции, мир ближних и дальних с нами не разговаривает, не находится в ладу, в полном взаимопонимании: это и есть феномен отчуждения. С этим же связаны проблемы языка в философии ХХ века и по сию пору, вплоть до постмодернизма с его «нарративами», «деконструкцией», «смертью автора» и т.д.
Моя мысль, а может и не мысль, а чувство, хорошо бы если это было внутреннее чувство, интуиция, к этому подталкивает экологический кризис, что мы должны испытать ныне свою ненужность миру и в том же обрести необходимость. Это и будет философией как подлинной «любовью к мудрости».
Отсюда, в первую очередь, вопрос: «разрешима ли экологическая проблема»? Но, с философской, а не с технократической точки зрения. Тут даже не «точка зрения» пресловутая нужна, а сердечно-духовный алармизм долженствовать. Мир нельзя познать, он познается (познает себя). Нужно оправдать «ум вещей» (Анаксагор). Нужно отсечь от человека то, что он себе присвоил в роли субстанции вместо субъекта. Познание не есть все, т.е. оно не всесильно, оно не есть высшее проявление человеческого в человеке. Познание есть искушение небытия, нагло где-то рядом таится дьявол: познание — грех и нужно покаяние с тем чтобы спастись. За каждую мысль нужно отвечать.
И истина не в знании, а в заблуждении, в котором мы за истину выдаем некие знания. Но это можно понять лишь в духовности или, что может быть точнее, душевности. Почему?
Знание — это присвоение, подчинение, господство. А тем более сие относится к информации. Человечество скачками шло от мудрости древних к знаниям специалистов (теоретиков), затем — к информации, уже вовсе обезличенной как «степени упорядоченности системы» (Винер). И пропадает человечество в перспективе именно в том, в чем оно кичится в качестве достижений перед природой. Торжеством всего этого процесса стал интернет — самозамкнутое виртуальное пространство, «мировая паутина». А это ловушка цивилизации, электронный капкан, из которого на природу вряд ли возможно выбраться. Это и есть факт сумасшествия человечества. Всякое достижение человечества ровно настолько же есть добро, насколько и зло. А когда добро и зло сбалансированы, то обычно побеждает зло.
Можно сказать и так, что если человек из себя, антропоцентристски познает мир, то мир узнает человека в виде усиливающегося, торжествующего носителя зла. «Еще способно плодоносить чрево, которое вынашивало гада» (Б. Брехт).
Но нужны ли мы миру в этом качестве? В чем наша необходимость миру? Вопросы риторические, конечно же мы не нужны миру, мы не обладаем тем самым и свободой, а стихийны, перед чем все стихии природы ничто.
Человечество до сих пор пробавлялось заблуждением, а не истиной. Не заблуждение было моментом истины (расхожее положение диалектики), а истина моментом заблуждения. И это нужно уяснить из экологической ситуации. Требуется вообще переоценка всех ценностей цивилизации, кардинальный пересмотр себя в мире. Необходимо отчаяние небытия, в котором человек застигает себя в знании бытия (здесь и теперь, в телесности).
Человека-то может никогда не было?! Это ситуация, в которой впервые должен родиться человек. Все мы принадлежим одному и тому же телу. Не было душ, были тела. Не было, главное, свободного человека, необходимого миру, были случайные индивиды, какого-то черта появлявшиеся на свет божий, в необходимости лишь самим себе. И эта необходимость должна быть кардинально сломлена на необходимость миру. Ветхий Адам одряхлел в активизме познания, он уже все знает, но ничего не может. Новый Адам должен появиться не как представитель Гомо сапиенс. Знать — значит быть для себя. Ведать — значит покоряться миру, созерцать в неразрешимости.
Философия как безответная любовь к мудрости, далее, предлагает избавление от преступности мысли.
Благостных мыслей не бывает, мысль всегда преступна. По признанию Ф.М. Достоевского, он «всю жизнь за черту переходил».
Его же: «право необыкновенного человека на кровь обыкновенного». Ответа нет, но соблазн мысли есть. Обоснованной может быть не нравственная норма, но только мысль в ее преступности относительно других — ближних и дальних, да и мира в целом.
Противоположным образом преступность мысли демонстрирует Ф. Ницше, как страдающий атеист. «Падающего толкни» — вот мысль, которой никто иной не достиг. Если Достоевский пытается как-то ограничить зло в человеке, то Ницше демонстрирует его в сонме мыслей, он апологет зла, а потому и остается до сих пор не понятым и не принятым.
Благая мысль была бы, если бы мы могли переступать через себя. Но это невозможно, поскольку мыслить — это впадать в небытие. Декарта надо пересмотреть: мыслить значит не быть! Чтобы было бытие других и мира нужно не быть. Бытие не постигается бытием, но только небытием. Это допустимо. Но картезианское «мыслю, следовательно, существую» как раз и говорит о преступности мысли, которая владеет нашим существованием перед небытием мира. Правда, с картезианских позиций это не рефлексируется. У Достоевского же это нащупывается или точнее прощупывается. Достоевский страдает мыслями. И он их допускает, чтобы страдать. Преступность мысли — это обращенность к дьяволу, а не возвышение к божественному. Бог ведь не мыслит, мыслит дьявол! Бог все знает, и мышление ему не надобно (Ортега). Дьявол ничего не знает, ему позарез нужно быть умным (тема двойника в «Братьях Карамазовых»).
«Дьявол кроется в мелочах», а знания должны быть точными и если дьявол есть «небытие, притворяющееся бытием» (Бердяев), то в мысли как состоянии небытия он и дан. И, следовательно, во всякой мысли он вновь и вновь просыпается во мне, разевая пасть, издавая зловоние и решая, чтобы этакое натворить в этом слишком благодатном мире. И Достоевский, может быть единственный писатель, который эти козни дьявола ухватывает, по-настоящему беря саму мысль в оборот, ища ее альтернативы в добре и красоте, и склоняясь в пользу красоты, которая «спасет мир».
Зло не может быть преодолено добром, так как оно через собственнический инстинкт человека оборачивается «барахлом». Истину человек не знает, а чтобы знать идет на сговор с дьяволом (тема Фауста). Красота не противоположность дьявола, который уродлив, а та сила, перед которой он скукоживается. В ней человек восстает из небытия мысли. Но это уже не мысль, благодаря которой я существую (Декарт). Грех мысли очищается в восхищении красотой, в которой я не себя уже знаю в мире, а то что доподлинно есть в мире. И мыслить красоту уже нельзя, она неизмерима ни в чем ином, кроме самой себя. И только перед красотой мне хватает зла на самого себя в небытии. «Разум — то что лежит на поверхности» (фр. пог.). «Мысль — ржавчина бытия» (Байрон). Самопроникновение человека осуществляется перед красотой, именно она просветляет человека от преступности мысли. Хотя и то нужно учесть, что «первыми спасутся грешники» (библ.). Это значит, что мысль есть необходимость, через испытание которой надобно пройти. Так сказать, «не согрешив, не покаешься». Другое дело, что ее совершенно недостаточно и в этом и мучительность мышления, в беспределе которого может наступать и наступает безумие (пример Ницше). Избавиться от мыслей можно и «цивилизованно» через алкоголь, наркотики и т.д. Но это выпадение из мыслей, растворение в их осадок, а надобен подъем и укрощение мыслей, их дистилляция в нечто такое, что играет медиумную роль между человеком и миром.
