Татьяна Богатырева и Евгения Соловьева
Высшая школа им. Пятницы, 13
Чувство ежа
Пролог
Свет фонарика метнулся по музейному залу, остановился на витрине с древним фолиантом, скользнул влево — и пугливо погас, наткнувшись на что-то…
Здесь кто-то есть?
Виола замерла в устье потайного хода, прижимая фонарик к груди. Сердце колотилось как бешеное, в слабом лунном свете едва угадывались контуры рыцарских доспехов.
Уф… просто доспехи, не привидение. И не охрана. Досадно было бы попасться именно сегодня, в свой шестнадцатый день рождения.
Снова включив фонарик, Виола на цыпочках подошла к простенку, где висела она. Ее сегодняшняя добыча. И протянула руку, не решаясь дотронуться.
«…находили на следующее утро мертвыми, с гримасой ужаса на лицах и с руками, стертыми в кровь. Последний, кто посмел прикоснуться к ней, похоронен за оградой церкви, как самоубийца…»
Значит, я умру ужасной смертью завтра утром? Ну-ну. Посмотрим на тебя, ужасная смерть.
Хмыкнув, Виола сняла со стены гитару. Изумительную, покрытую резьбой, по легенде — работы чуть ли не самого Бенвенуто Челлини . На эту гитару Виола засматривалась уже года три, с тех самых пор, как услышала звук такого же старинного инструмента. Но брать что-то из музея отец категорически запрещал, и Виола даже не просила — знала, что откажет.
Хотя почему — не понимала. Ведь ничего с гитарой не случится, если Виола немного на ней поиграет! Даже выносить отсюда не будет, она же не воришка.
Просто сядет вот в это кресло, настроит…
Она тронула струны и мечтательно улыбнулась: гитара звучала просто божественно! Немного расстроена, но это такие мелочи! Она, бедняжка, уже лет пятьдесят висит в этом музее, никто на ней не играет, только мсье Ученый Моль каждый четверг рассказывает туристам страшные байки, а туристы ахают, охают и пытаются тайком сфотографировать экспонаты на телефон.
Скука смертная.
Но ничего, сейчас мы еще на четверть тона подтянем колок, и ты снова оживешь, моя прелес-с-ть!
Виола тихо засмеялась и взяла первый аккорд. Пожалуй, в честь знакомства с гитарой она сыграет павану «На смерть инфанты» Форе , как раз подходит к случаю. Ей же грозит ужасная смерть от рук, а может быть и клыков таинственного маньяка…
Как, должно быть, ему скучно годами ждать, когда же кто-то коснется гитары, и можно будет снова вылезти из могилы и заняться делом! Любимым делом, наверное.
Слышишь, маньяк? Я уже играю! А как звучит! Бог мой, как она звучит!..
Виола искоса глянула на дверь, откуда должна была явиться таинственная смерть. Ну, если верить легенде о проклятии.
Но дверь так и осталась закрытой, никто не явился, даже самый завалящий призрак. Зря мсье Ученый Моль клялся, что замок в Лиможе просто кишит привидениями. Нет здесь ничего сверхъестественного, кроме волшебного торта «Эстерхази», который готовят на замковой кухне. Уже готовят, ведь утром — ее день рождения. Вот бы отец подарил ей эту гитару!
Она так явственно себе представила, как разрезает ленточку на коробке, разворачивает хрустящую бумагу и вынимает гитару, что совершенно не заметила, как в зале кто-то появился.
На подоконнике открытого окна, которое всегда было заперто.
На третьем этаже.
Виола замерла, прижав к себе гитару, и попыталась слиться с креслом. Получится же, наверняка получится, наверняка ее не заметят в темноте!
Ведь это не может быть маньяк из проклятия, правда? Ведь легенды — это всего лишь легенды, и на самом деле не бывает …
Незнакомец спрыгнул на пол. Без единого звука, даже шороха. Как в телевизоре с выключенным звуком.
Сделал шаг, второй — к Виоле.
Она затаила дыхание, чувствуя себя кроликом перед удавом и опасаясь отвести от незнакомца взгляд хоть на миг. Ведь это глюк, правда же? На окне сигнализация, никто не может сюда забраться! И в парке — волки, они бы не пропустили чужака!
Папа, папа, мне страшно!
Можно, я проснусь? Я не хочу смотреть дальше!
Виола внезапно поймала себя на том, что почему-то отлично видит в темноте. И даже, кажется, узнает его — страшного незнакомца. Она уже видела этот безупречно элегантный светлый костюм, эти идеально уложенные черные волосы, выразительный нос и холодные, прозрачные, мертвые глаза.
Но где?
Почему-то показалось, что если она вспомнит, то ужасное наваждение рассеется.
А знакомый незнакомец вдруг оказался совсем близко, искривил рот в неестественной гримасе — то ли злобной, то ли презрительной.
Да, она точно его знает, и надо только назвать его по имени… по имени… она должна вспомнить его имя!..
Но вспомнить Виола не успела. Только закричать, тонко и пронзительно, срывая голос:
— Нет! Па!.. — когда незнакомец прыгнул к ней, вырвал из ее рук гитару, замахнулся…
Боли она тоже почувствовать не успела. Только удивление. И — вспышку чего-то не похожего ни на свет, ни на тьму… Ни на что не похожего.
А потом, как-то сразу, в зале оказался отец. Вылетел из стены, которая заклубилась туманом и разошлась, остановился напротив… Только смотрел не на нее, а куда-то ниже. Кажется, на этого… маньяка. А маньяк держал, как-то очень неудобно и неловко, нескладную девчонку в пижаме. Кажется, она не дышала...
Да ведь это же я! Это меня он держит, одной рукой обхватил затылок, другой подбородок, и держит! И моя гитара... обломки гитары рядом! А в руке отца пистолет, и сам он… ой, мама… почему у него глаза светятся красным? И почему он такой большой, словно едва умещается в зале, и у него тень с крыльями?.. Очень странное видение!
— Отпусти ее, ублюдок, — прорычал отец.
В самом деле прорычал, даже стекла задрожали. И почему-то в воздухе заплясали искры и явственно запахло паленым.
Но отец не прав, не надо маньяка называть ублюдком, надо — по имени. Сеньором Кановой. Вот теперь Виола совершенно точно вспомнила, где и когда его встречала. Год назад, в Париже, на мюзикле «Нотр-Дам». Он еще тогда не поверил, что Виола — дочь своего отца. И произносил их фамилию неправильно.
А сеньор Канова вовсе не испугался. Наверное, не видел тени с крыльями — это только ее глюк. Личный.
Он сдул падающую на глаза прядь и растянул губы в улыбке. Тоже какой-то неправильной. Наверное, потому что у сеньора Кановы были очень острые зубы, как у рыбы. И глаза — как стекло, блестящие и неживые.
— Поклянешься не удерживать меня и не причинять вреда — отпущу.
И голос был странным. Виола помнила — приятный был голос, бархатный и глубокий. А сейчас звучал резко и пусто, как эхо в заброшенном доме.
— Если ты отпустишь ее прямо сейчас, живой, и поклянешься своей душой и жизнью никогда больше не трогать — сможешь уйти, — сказал отец; в его голосе слышались раскаты грома. — Тогда и я поклянусь, что ни я, ни мои вассалы не тронем тебя.
Вместо ответа сеньор Канова отрывисто засмеялся.
— Душой? Да запросто!.. — смех резко перешел во всхлип, из стеклянных глаз потекли слезы. — Душой и жизнью, видит Господь, клянусь не причинять вреда твоей девчонке! Сдалась она мне! И да провалишься ты в ад…
Он толкнул безвольное тело прямо в руки отцу, отбросил обломки гитары и тенью вскочил на подоконник. И прыгнул — не вниз, а вверх, растворяясь в лунном свете.
И только тогда замок ожил. Разочарованно заскрипел дверьми, внизу, в парке, злобно завыли. Противно запищала сигнализация. Словно проснулась.
А на пороге возник старый Франсуа, виновато комкая колпак и искоса глядя на отца. Тяжело вздохнул.
— Что стоишь? Неси спирт и бинты, зови…
Отец не договорил — Франсуа уже исчез. И крылатая тень исчезла. Все стало как обычно, только свое тело Виола по-прежнему видела сверху и со стороны.
Но ведь она не умерла, нет? Иначе бы отец не требовал бинтов! Нет, ей слишком рано умирать, ей всего шестнадцать! Она вообще не хочет умирать!
— Все будет хорошо, моя девочка, — шепнул отец и поцеловал ее в висок.
А потом подошел к стене… Не к двери, а к стене, завешенной гобеленом с изображением умирающего Роланда, и шагнул в нее. В стену. Прямо в стену! И прошел, между прочим, насквозь, прямо в Виолину комнату! То есть с третьего этажа на второй, и в противоположное крыло замка!
Как в фильме "Чародеи" — они с мамой смотрели его каждый Новый год, даже если встречали его не в Москве.
— Мсье Жан, что случилось? — раздался взволнованный голос Рашель, домашнего доктора.
Она уже ждала в комнате, у свежей постели, и шагнула отцу навстречу — словно это нормально, выходить из стены, а не из двери.
И словно это нормально, ходить на хвосте. Рыбьем. И заплетать водоросли в косы.
Виола мысленно вздохнула, смирившись с очень, очень странными видениями. Просто это бред. От удара по голове бывает. Вот и волчья морда, просунувшаяся в дверь, разговаривает голосом Рауля. Извиняется. Не уследили, прозевали, виноваты, примем любое наказание, мессир.
Кино! Вот и Франсуа в своем неизменном красном колпачке как-то подозрительно похож на домашнего эльфа Добби, так же горестно хлюпает носом, разве что головой об стенку не стучится. Только Дамблдора с совой не хватает.
А потом куда-то исчезла легкость, стало темно и голова, кажется, раскололась на много-много кусочков, и каждый кусочек болел отдельно.
И совсем рядом кто-то звенел чем-то стеклянным и противно пахнущим. Доктор Рашель, наверное?
— У мадемуазель шок, мессир. Сотрясение легкое, рана неглубокая, но вот психическая травма…
— Мою дочь психическими травмами не взять. Не волнуйся, Рашель. Иди пока, успокой всех, скажи, что с девочкой все будет в порядке.
Послышались тихие легкие шаги, потом дверь закрылась. А на кровать к Виоле сели, погладили ее по руке. Вздохнули.
Очень хотелось сказать папе, что все уже хорошо, она жива и больше не будет связываться с маньяками и проклятыми экспонатами, но язык не слушался.
Ну и ладно, потом можно сказать, а пока — спать. Ночью надо спать. И проснуться в своей постели, забыв страшный сон про сеньора Канову как страшный сон…
Совсем уснуть Виоле помешал звук набираемого на мобильнике номера, а потом незнакомый женский голос из папиной трубки:
— Мсье Жан?
— Да, мадемуазель Феличе, это я, — тихо ответил отец.
— Неужели вы решились пригласить меня на ваш маленький праздник? — на том конце линии насмешливо хмыкнули.
— Праздник не состоится, так что я даже не прошу прощения за недостаток галантности.
— Ах уж эти французы… Переходите к делу, мсье Жан. Ни за что не поверю, что вы звоните мне через столько лет исключительно ради удовольствия слышать мой прекрасный голос.
— Вы, как всегда, образчик проницательности, мадемуазель Феличе. У меня к вам просьба. Очень серьезная просьба, и мне нужно обещание, что о ней никто не узнает.
На том конце линии помолчали несколько мгновений и совсем другим тоном ответили:
— Обещаю. И сделаю все, что в моих силах, мсье Жан.
Что дальше сказал отец, Виола уже не слышала — она все же уснула, и ей снился день рождения и самый лучший на свете подарок: гитара работы старого итальянского мастера.
Глава 1, в которой дракон заходит на посадку перед школой, а мафия распределяет роли
Война началась ровно в девять утра первого сентября. Именно тогда десятому «А» и лично его величеству Дону объявили, что с первого курса высшей ступени их — элитный, гуманитарный класс! — объединяют с классом «Б». Спортивным. Пролетарским.
Не то, чтобы Дон имел что-то против пролетариев — под его чутким руководством и пролетарий мог бы произойти в человека, но ведь это был класс поцанов!
Видимо, что-то такое особенное отразилось на его лице, потому что классная мимолетно нахмурилась и окликнула:
— Господин Горский! — И ткнула указкой в сторону вождя пролетариата, Миши Поца. — Извольте поздороваться с однокурсниками!
Демонстративно посмотревшись в собственные зеркально-лаковые ботинки и понюхав розовый бутон в петлице, Дон со светской улыбочкой протянул руку Поцу. И тут же смерил его взглядом: начал с голубого берета на шатенистой, причесанной на прямой пробор башке, и закончил плохо почищенными армейскими берцами.
— Рад вас приветствовать в моем классе, господин Поц… э… Шпильман.
Поц гнусно ухмыльнулся, и, бормоча что-то типа-вежливое насчет «поглядим еще, чей класс», протянул граблю в ответ и сжал. Со всей дури. Грабля была мытая по случаю первого сентября, но с траурными каемками под ногтями и набитыми костяшками. Развлекался все лето, пролетарий.
Дон ухмыляться, тем более гнусно, не стал, невместно нашему величеству. И поцову граблю сжал несильно, но правильно — как Сенсей учил. Что, Поц, все еще думаешь, что художник — это сопля, которую можно и нужно намотать на гусеницы? Ну-ну.
Поц слегка сбледнул, что несомненно его украсило.
Дон улыбнулся:
— Надеюсь, мы будем жить дружно в моем классе.
Поц смолчал, только прищурился.
Дон сжал руку чуть сильнее и улыбнулся еще приветливее. Мол, так будем жить дружно?
Поц наконец кивнул и выдавил из себя кривую улыбочку. Обещающую такую. Танки и ковровые бомбардировки обещающую.
Что ж. Когда на летних экзаменах при переходе из средней школы в высшую, она же колледж , вылетело восемь человек из двадцати в классе «А» и десять из двадцати трех в классе «Б», уже было понятно: что-то неладно в Датском королевстве . В прошлые годы вылетало по двое-трое, не больше. Правда, Дон надеялся, что в их класс, то есть теперь уже группу, все равно никого добирать не будут. В конце концов, традиции важнее, чем какие-то там квоты и распоряжения РОНО. Однако…
Однако нежданчик случился, и придется как-то уживаться с Поцом.
— Рассаживайтесь, господа студенты, — велела Филька и тут же начала радостно щебетать о мире, дружбе, подготовке к посвящению в студенты, индивидуальных занятиях и прочей ерундистике, но не забывая внимательно оглядывать класс.
Дон сел на привычную четвертую парту в левом ряду, у окна. Один, как подобает королю-солнцу. Перед ним — Ромка, опора трона и гарант мирного урегулирования, и Кир — канцлер, казначей, стратег и вообще Арман дю Плесси, герцог Ришелье.
До конца девятого класса в ядре безобразия их было трое, и никогда мало не казалось. До сегодняшнего дня.
У Поца, севшего на последнюю парту в правом ряду, было четверо в основной свите. С ним — пятеро. Сплошные здоровенные лбы, не обезображенные интеллектом. Да и зачем им, в физкультурном-то классе? Они после училища всем гуртом служить пойдут. В доблестную Российскую. В спецназ. Вон уже и тельники напялили. Особенно хорош тельник на Эрике — истинном арийце, красавце нордическом, белобрысом, безмозглом. Зато какая улыбка! Все крокодилы помрут от зависти! Поц рядом с ним — чистый Адольф Шикльгрубер , только усиков не хватает. Зато берет надел. Десантный. Брательников. Еще есть Витька, грубый и в глубине души прекрасный. Наверное. Был бы, окажись в другом классе. Остальные двое — тоже те еще личности, братцы-акробатцы Димон и Колян. Потомственные сантехники. Еще дед Димона-Коляна деду Дона канализацию прочищал и водки за услуги требовал.
А нам придется брать четвертого в ядро. Иначе — вопиющий дисбаланс. Но кого?
Дон оглядел класс.
Народу-то много, целых двадцать пять человек вместо привычных двадцати одного, но из них тринадцать — бывшие бешки, пролетарии. Из ашек остались лишь Марат, тип мутноватый, да Сашка — рыба-сдохухоль. Проблема с кадрами у нас, дорогие доны!
Марат поймал его взгляд, просиял и всем видом показал, что готов вот прямо сейчас сесть с Доном за одну парту и вообще он — самый-самый, ага. Верный-надежный. Может даже хвостом вилять.
