Ла Рош обвёл взглядом собравшихся, ища не только понимания, но и готовности к неизбежной жертве.
— Как только высоты Илье падут, — продолжал он, — маршал Мак-Магон бросит в прорыв кавалерию Галифе! Они должны смять прусский фронт между Базеем и Живонном, подобно урагану, вырвавшись на оперативный простор в сторону Кариньяна! За ними двинется пехота, расширяя прорыв и закрепляясь на захваченных позициях. Каждая пядь земли должна быть отвоёвана кровью и потом!
Толстый генерал Дюкро, вытирая платком лоснящийся лоб, проворчал:
— Кариньян? Полковник, это безумие! Там нас встретят свежие прусские резервы, готовые разорвать нас на куски!
Ла Рош, словно хирург, готовый пойти на отчаянный шаг, повернулся к нему:
— Генерал, время для трусости прошло! Другого выхода нет! Либо мы прорвёмся к Кариньяну и соединимся с корпусом де Файи, либо погибнем здесь, в этой проклятой ловушке! Это наш последний шанс!
Снова взглянув на карту, он словно пытался вдохнуть жизнь в безмолвные знаки:
— Ключ к успеху — внезапность и скорость. Мы должны обрушиться на врага, как гром среди ясного неба, прежде чем пруссаки успеют сообразить, что происходит. Атака начнётся с первыми лучами солнца, под покровом тумана, который, как Божья милость, окутывает долину Мааса! Артиллерия обрушит на пруссаков адский огонь, сметая всё на своём пути!
Маршал Мак-Магон, чьё лицо выражало суровую решимость, спросил:
— А если прорыв не удастся, полковник? Что тогда?
Ла Рош на мгновение замер, словно прислушиваясь к безмолвному голосу судьбы.
— Тогда, маршал, — ответил он, и в его голосе звучала стальная уверенность, — мы умрём с оружием в руках, как подобает солдатам Франции! Мы покажем пруссакам, что такое честь, что такое доблесть, что такое верность Родине до последней капли крови!
Тишина в шатре стала почти осязаемой. Лишь слабый треск масляных ламп нарушал её. Император Наполеон III, погружённый в мрачные раздумья, поднял на полковника взгляд, полный скорби и в то же время скрытого восхищения.
— Полковник, — произнёс он тихо, но твёрдо, — я даю вам своё благословение. Я верю в мужество наших солдат. Маршал Мак-Магон, возглавьте атаку.
По знаку императора, словно по взмаху дирижёрской палочки, завершившей трагическую симфонию, генералы, с облегчением освободившись от бремени тяжёлых решений, один за другим покинули шатёр. Мак-Магон, чей профиль казался высеченным из мрамора, в молчаливом поклоне выразил всю тяжесть ответственности, возложенной на его плечи. В глазах Дюкро, влажных и беспокойных, плескалось предчувствие катастрофы. Лишь Вимпфен, с измученным и бесцветным лицом, казалось, давно смирился с неизбежным.
Когда последний из генералов скрылся за пологом шатра, император Наполеон III, словно сбросив с себя маску непоколебимости, с тихим стоном опустился в кресло. В каждом его движении сквозила усталость, не физическая, а душевная, разъедающая изнутри, как ржавчина разъедает сталь. Он устало махнул рукой, призывая де Ла Роша остаться.
— Полковник, — голос императора звучал приглушённо, как потрескавшийся колокол, — благодарю вас… за вашу… безрассудную храбрость. В этом море отчаяния только вы осмелились поднять парус надежды.
Де Ла Рош склонил голову в знак уважения и преданности, как вассал перед своим сюзереном.
— Ваше Величество, я всего лишь верный слуга Франции. Мой долг — служить ей до последней капли крови.
Император печально усмехнулся.
— Долг… — эхом отозвался он, словно смакуя горечь этого слова. — Долг… Но что есть долг, когда все потеряно? Когда судьба, как безжалостный ростовщик, требует уплаты непосильного долга? Что есть долг, когда Франция, эта гордая империя, в одночасье превратилась в раненого зверя, окружённого стаей голодных хищников?
Он замолчал, прислушиваясь к безмолвному хору поражений, звучавшему в его душе.
— Но, — внезапно продолжил император, и в его голосе прозвучала слабая, едва уловимая нотка надежды, — в вашем безумном плане, полковник, я увидел отблеск былой славы, ту искру величия, которая когда-то воспламенила Францию. Вы пробудили во мне… иллюзию, полковник. Иллюзию, за которую я готов отдать все.
Он бросил на Ла Роша долгий проницательный взгляд, словно пытаясь разгадать его истинные намерения.
– Скажите мне, Ла Рош, ответьте честно, как солдат солдату, – действительно ли вы верите в этот дерзкий замысел? Или это лишь отчаянный жест, последняя попытка избежать позора капитуляции?
Ла Рош выпрямился, словно принимая удар, и в его глазах отразилась стальная решимость.
– Ваше Величество, – произнёс Ла Рош сдержанным голосом, но в каждом его слове чувствовалась непоколебимая вера, – я не могу говорить о всеобщей вере в победу. Отчаяние, как туман, окутало армию. Но я видел и другое, Ваше Величество. Я видел в глазах солдат, пусть и потухших от усталости и поражений, ненависть. Холодную, жгучую ненависть к пруссакам, к тем, кто посмел топтать французскую землю.
Он сделал паузу, словно давая своим словам достичь цели.
– Эта ненависть, Ваше Величество, – продолжил Ла Рош, – сильнее страха, сильнее голода, сильнее даже инстинкта самосохранения. Эта ненависть – тот последний огонёк, что ещё тлеет в сердцах наших солдат. И если мы сумеем раздуть его, направить в нужное русло, он станет испепеляющим пламенем, способным смести всё на своём пути.
Он посмотрел императору прямо в глаза, словно пытаясь передать ему свою уверенность.
– Я говорю не о надежде, Ваше Величество, – произнес де Ла Рош. – Надежда – роскошь, которую мы не можем себе позволить. Я говорю о ярости. О ярости, которая заставит их забыть о страхе и броситься в бой, как львы, защищающие свою территорию. О ярости, которая даст им силы прорвать окружение и отомстить за унижение Франции. И эта ярость, Ваше Величество, – это всё, что у нас осталось.
Император тяжело вздохнул, словно сбрасывая с себя непосильное бремя сомнений.
– Ярость… Да, это слишком громкое слово в нынешней ситуации. Но сохранить честь… Это наш долг. И если ваш дерзкий план позволит нам это сделать, я готов пойти на любой риск. Но поймите меня правильно, полковник, — если ваша авантюра обернётся провалом, Франция будет опозорена на века, а я… Я буду навеки проклят потомками.
Он снова погрузился в молчание, словно ощущая дыхание истории, поступь неумолимой судьбы, приближающейся с каждым мгновением. – Знаете, де Ла Рош, – тихо произнёс император, – всю свою жизнь я стремился к величию Франции, я мечтал о возрождении былой славы наполеоновской империи. Я хотел войти в анналы истории как мудрый правитель, как отец нации. Но, кажется, судьба распорядилась иначе. Мне уготована роль человека, при котором рухнула великая держава, при котором Франция познала горечь поражения.
В голосе императора, словно в трагической арии, звучали отчаяние и разочарование.
— Но я не хочу сдаваться без боя, де Ла Рош, — продолжил он, поднимая голову и глядя прямо в глаза полковнику. — Я хочу, чтобы потомки знали, что Франция не склонила голову перед врагом, что французские солдаты сражались до последнего, что для нас честь и верность присяге превыше всего. И если вы, полковник, дадите мне эту возможность… Я буду вам вечно благодарен.
Он протянул де Ла Рошу руку, словно передавая ему не только право принимать решения, но и бремя ответственности за судьбу Франции.
– Ступайте, полковник, и исполните свой долг перед Францией. Пусть милость Господа сопутствует вам на этом пути.
В суровых глазах де Ла Роша, видевших столько смертей, вдруг просияла влажная искорка. Скупая мужская слезинка, словно последняя капля мужества, скатилась по его щеке, свидетельствуя о глубине чувств, клокочущих в его сердце, готовом отказаться даже от собственной жизни ради блага Франции. Он крепко пожал руку императора, ощущая в этом прикосновении не только прощание, но и всю тяжесть бремени, возложенного на его плечи. В этом рукопожатии он почувствовал уходящую эпоху, дрожащую империю и отблеск былого величия, угасающего во мраке поражения.
Молча поклонившись, де Ла Рош повернулся и, не оглядываясь, вышел из шатра, словно покидая мир живых и вступая в царство теней и призраков. Полог шатра тихо опустился за ним, словно закрывая дверь в прошлое.
Багряный рассвет занимался над Седаном, зловещий и мрачный, предвещая неминуемую катастрофу. Небо, багряное и пепельное, нависло над долиной, словно исполинская каменная плита, опущенная безжалостной рукой судьбы. Этот свинцовый купол, лишённый лазури и света, не обещал ни утешения, ни милосердия. Он подавлял своей массивностью, внушал безысходность, запирал в тесных границах предрешённого. В его тёмных разводах читалась не просто угроза, а окончательный приговор, лишающий малейшей надежды на помилование. Под этой зловещей завесой, под этим небесным саркофагом томились полки Шалонской армии, их надежды, их храбрость, их самые сокровенные мечты — всё погребено под тяжестью багровых и пепельных тонов. Земля, и без того измученная войной, казалась ещё более иссохшей и бесплодной под этим взглядом небес, предвещающим лишь кровь и тлен. Крестьянин, случайно поднявший взгляд на это мрачное полотно, перекрестился, словно отводя дурной глаз, ощущая кожей леденящее дыхание близкой кончины. Небо не просто нависло — оно обрушилось, подавило, оставив лишь чувство беспомощности перед лицом неминуемого конца. В этом небесном плену, среди этого тягостного предзнаменования, каждый солдат, от генерала до последнего новобранца, чувствовал себя заключённым в темницу, где стенами была сама судьба, а единственным ключом — смерть. Полки Шалонской армии, рожденные из горьких плодов поражений и отчаянных надежд полковника де Ла Роша, начали выдвигаться на позиции. Они, эти последние измученные защитники Франции, представляли собой жалкое зрелище, но в их выцветших мундирах, на их усталых лицах все еще теплилась искра неукротимой воли. Шалонская армия — уставшая, израненная, но полная решимости — медленно разворачивалась на равнине, готовясь вступить в бой.
Пехота, основа всей армии, состояла из разнородных подразделений, собранных из остатков некогда грозной Империи. Старые солдаты, ветераны былых сражений, с закалёнными лицами и опытом, достаточным для того, чтобы рассказать обо всех ужасах войны. Их мундиры, когда-то ярко-синие, выцвели под палящим солнцем и проливными дождями, покрылись дорожной пылью и грязью полей. Ленты и знаки различия, теперь едва различимые, свидетельствовали об их заслугах, о пройденном ими пути, о величии Франции. Они держали в руках свои верные винтовки, стволы которых были отполированы до блеска, словно свидетели прошедших сражений.
Рядом с ветеранами шли молодые рекруты, едва успевшие почувствовать вкус жизни. Их форма была новой, их лица — полными надежд, но в их взглядах уже таился страх, скрытый за маской юношеского энтузиазма. Они держались ближе к опытным солдатам, внимая их советам, пытаясь перенять их мужество.
Артиллерия, гордость французской армии, выстроилась в боевые порядки. Тяжёлые орудия, грозные орудия смерти, были тщательно очищены и смазаны. Артиллеристы, люди с мускулистыми руками и загорелыми лицами, готовились к битве, их взгляды были сосредоточены, а движения отточены. Они знали, что их работа — убивать, что от их точности и мужества будет зависеть исход сражения.
Кавалерия, гордость Франции, была готова обрушиться на врага стремительным вихрем, повергая его в ужас и смятение. Лошади, выносливые и обученные, беспокойно били копытами по земле, всадники, во всей красе своих мундиров, с сияющими саблями, с нетерпением ждали команды. Их сердца были полны жажды боя, жажды славы и победы.
В воздухе, среди этого скопления людей, оружия и животных, витало чувство тревоги. Солдаты переговаривались между собой, пытаясь заглушить свои страхи, поделиться надеждами, подготовиться к встрече со смертью.
– Эй, Жан, – обратился к своему товарищу грузный сержант, – ты что, дрожишь как осиновый лист?
– Сержант, – ответил Жан, молодой солдат, – все мы боимся, но мы французы, и мы должны показать пруссакам, что значит храбрость!
– Верно, Жан, – поддержал их разговор старый ветеран, – они, немцы, много говорят, но не знают, что такое настоящая война. Уж мы-то им покажем!
– А что, если нас убьют? – спросил робкий голос.
– Заткнись, дурак! – ответил сержант. – Если суждено, то перебьют. Но мы умрем не зря, а за Францию, за императора!
– Сержант, – спросил Жан, – а ты боишься смерти?
Сержант нахмурился, подумал немного, затем ответил:
– Смерть, Жан, неизбежна. Но я боюсь не смерти, а позора. Я не хочу, чтобы наши имена забыли.
– Вот именно, – добавил старый ветеран, – лучше погибнуть с честью, чем жить в позоре.
– А ты, Пьер, – спросил Жан у своего друга, – как думаешь, что нас ждёт?
Пьер, молодой человек, в чьих глазах всё ещё читалось детское любопытство, ответил:
– Я не знаю, Жан. Я боюсь, но верю, что мы победим. Я верю во Францию, в нашу армию, в нашу храбрость.
– Вот это настоящий солдат! – произнес сержант, похлопывая Пьера по плечу. – Главное – верить, а остальное приложится.
Этот разговор, тихий и осторожный, разносился над равниной, он был лишь одним из тысяч подобных разговоров, которые велись среди солдат Шалонской армии. В них отражалась не только их тревога, но и их вера, их надежда, их готовность к самопожертвованию. В них звучало эхо французской гордости, за которую они собирались заплатить самую высокую цену. Внезапность и стремительность — вот единственные союзники, на которых могла рассчитывать обречённая армия.
Высоты Илье — угрюмые, неприветливые, словно осколки великой катастрофы, вырвавшиеся из недр земли. Каменистые склоны, резко обрывающиеся над долиной Мааса, представляли собой хаотичное нагромождение скал и обломков, изрезанных глубокими ущельями и оврагами. Пейзаж, лишённый всякой привлекательности, внушал скорее тревогу, чем восхищение. Это была земля, где сама природа противилась любому проявлению жизни, где каждый камень хранил память о страданиях и борьбе.
Подножия холмов, куда еще доходила влага с долины, были густо покрыты колючим кустарником и цепким вереском, образующими труднопроходимые заросли. Выше растительность становилась все более скудной и угнетенной: лишь редкие пучки пожухлой травы и низкорослые кусты, изогнутые под натиском ветра, цеплялись за каменистую почву.
Сами скалы, состоящие из твёрдого серого известняка, были изрезаны трещинами и сколами, словно лица стариков, испещрённые морщинами прожитых лет. В этих углублениях находили приют лишь неприхотливые лишайники и мхи, придавая камню ещё более мрачный и отталкивающий вид.
Ветер, неумолчно гулявший по вершинам Илье, срывался в завывания и стоны, словно оплакивая трагическую судьбу этих мест и предчувствуя грядущую кровь. Его ледяное дыхание пробирало до костей, неся с собой запах сырой земли и разложения.
Лишь изредка на склонах встречались одинокие искривлённые деревья, чьи обломанные ветви тянулись к небу в отчаянной мольбе. Эти живые свидетели истории, словно калеки, выжившие в жестокой битве, с терпением и мужеством переносили все тяготы суровой жизни.
В ясный день с Иль-де-Франс открывалась панорама долины Мааса с её зелёными лугами, извилистой рекой и мирными деревушками.
— Как только высоты Илье падут, — продолжал он, — маршал Мак-Магон бросит в прорыв кавалерию Галифе! Они должны смять прусский фронт между Базеем и Живонном, подобно урагану, вырвавшись на оперативный простор в сторону Кариньяна! За ними двинется пехота, расширяя прорыв и закрепляясь на захваченных позициях. Каждая пядь земли должна быть отвоёвана кровью и потом!
Толстый генерал Дюкро, вытирая платком лоснящийся лоб, проворчал:
— Кариньян? Полковник, это безумие! Там нас встретят свежие прусские резервы, готовые разорвать нас на куски!
Ла Рош, словно хирург, готовый пойти на отчаянный шаг, повернулся к нему:
— Генерал, время для трусости прошло! Другого выхода нет! Либо мы прорвёмся к Кариньяну и соединимся с корпусом де Файи, либо погибнем здесь, в этой проклятой ловушке! Это наш последний шанс!
Снова взглянув на карту, он словно пытался вдохнуть жизнь в безмолвные знаки:
— Ключ к успеху — внезапность и скорость. Мы должны обрушиться на врага, как гром среди ясного неба, прежде чем пруссаки успеют сообразить, что происходит. Атака начнётся с первыми лучами солнца, под покровом тумана, который, как Божья милость, окутывает долину Мааса! Артиллерия обрушит на пруссаков адский огонь, сметая всё на своём пути!
Маршал Мак-Магон, чьё лицо выражало суровую решимость, спросил:
— А если прорыв не удастся, полковник? Что тогда?
Ла Рош на мгновение замер, словно прислушиваясь к безмолвному голосу судьбы.
— Тогда, маршал, — ответил он, и в его голосе звучала стальная уверенность, — мы умрём с оружием в руках, как подобает солдатам Франции! Мы покажем пруссакам, что такое честь, что такое доблесть, что такое верность Родине до последней капли крови!
Тишина в шатре стала почти осязаемой. Лишь слабый треск масляных ламп нарушал её. Император Наполеон III, погружённый в мрачные раздумья, поднял на полковника взгляд, полный скорби и в то же время скрытого восхищения.
— Полковник, — произнёс он тихо, но твёрдо, — я даю вам своё благословение. Я верю в мужество наших солдат. Маршал Мак-Магон, возглавьте атаку.
По знаку императора, словно по взмаху дирижёрской палочки, завершившей трагическую симфонию, генералы, с облегчением освободившись от бремени тяжёлых решений, один за другим покинули шатёр. Мак-Магон, чей профиль казался высеченным из мрамора, в молчаливом поклоне выразил всю тяжесть ответственности, возложенной на его плечи. В глазах Дюкро, влажных и беспокойных, плескалось предчувствие катастрофы. Лишь Вимпфен, с измученным и бесцветным лицом, казалось, давно смирился с неизбежным.
Когда последний из генералов скрылся за пологом шатра, император Наполеон III, словно сбросив с себя маску непоколебимости, с тихим стоном опустился в кресло. В каждом его движении сквозила усталость, не физическая, а душевная, разъедающая изнутри, как ржавчина разъедает сталь. Он устало махнул рукой, призывая де Ла Роша остаться.
— Полковник, — голос императора звучал приглушённо, как потрескавшийся колокол, — благодарю вас… за вашу… безрассудную храбрость. В этом море отчаяния только вы осмелились поднять парус надежды.
Де Ла Рош склонил голову в знак уважения и преданности, как вассал перед своим сюзереном.
— Ваше Величество, я всего лишь верный слуга Франции. Мой долг — служить ей до последней капли крови.
Император печально усмехнулся.
— Долг… — эхом отозвался он, словно смакуя горечь этого слова. — Долг… Но что есть долг, когда все потеряно? Когда судьба, как безжалостный ростовщик, требует уплаты непосильного долга? Что есть долг, когда Франция, эта гордая империя, в одночасье превратилась в раненого зверя, окружённого стаей голодных хищников?
Он замолчал, прислушиваясь к безмолвному хору поражений, звучавшему в его душе.
— Но, — внезапно продолжил император, и в его голосе прозвучала слабая, едва уловимая нотка надежды, — в вашем безумном плане, полковник, я увидел отблеск былой славы, ту искру величия, которая когда-то воспламенила Францию. Вы пробудили во мне… иллюзию, полковник. Иллюзию, за которую я готов отдать все.
Он бросил на Ла Роша долгий проницательный взгляд, словно пытаясь разгадать его истинные намерения.
– Скажите мне, Ла Рош, ответьте честно, как солдат солдату, – действительно ли вы верите в этот дерзкий замысел? Или это лишь отчаянный жест, последняя попытка избежать позора капитуляции?
Ла Рош выпрямился, словно принимая удар, и в его глазах отразилась стальная решимость.
– Ваше Величество, – произнёс Ла Рош сдержанным голосом, но в каждом его слове чувствовалась непоколебимая вера, – я не могу говорить о всеобщей вере в победу. Отчаяние, как туман, окутало армию. Но я видел и другое, Ваше Величество. Я видел в глазах солдат, пусть и потухших от усталости и поражений, ненависть. Холодную, жгучую ненависть к пруссакам, к тем, кто посмел топтать французскую землю.
Он сделал паузу, словно давая своим словам достичь цели.
– Эта ненависть, Ваше Величество, – продолжил Ла Рош, – сильнее страха, сильнее голода, сильнее даже инстинкта самосохранения. Эта ненависть – тот последний огонёк, что ещё тлеет в сердцах наших солдат. И если мы сумеем раздуть его, направить в нужное русло, он станет испепеляющим пламенем, способным смести всё на своём пути.
Он посмотрел императору прямо в глаза, словно пытаясь передать ему свою уверенность.
– Я говорю не о надежде, Ваше Величество, – произнес де Ла Рош. – Надежда – роскошь, которую мы не можем себе позволить. Я говорю о ярости. О ярости, которая заставит их забыть о страхе и броситься в бой, как львы, защищающие свою территорию. О ярости, которая даст им силы прорвать окружение и отомстить за унижение Франции. И эта ярость, Ваше Величество, – это всё, что у нас осталось.
Император тяжело вздохнул, словно сбрасывая с себя непосильное бремя сомнений.
– Ярость… Да, это слишком громкое слово в нынешней ситуации. Но сохранить честь… Это наш долг. И если ваш дерзкий план позволит нам это сделать, я готов пойти на любой риск. Но поймите меня правильно, полковник, — если ваша авантюра обернётся провалом, Франция будет опозорена на века, а я… Я буду навеки проклят потомками.
Он снова погрузился в молчание, словно ощущая дыхание истории, поступь неумолимой судьбы, приближающейся с каждым мгновением. – Знаете, де Ла Рош, – тихо произнёс император, – всю свою жизнь я стремился к величию Франции, я мечтал о возрождении былой славы наполеоновской империи. Я хотел войти в анналы истории как мудрый правитель, как отец нации. Но, кажется, судьба распорядилась иначе. Мне уготована роль человека, при котором рухнула великая держава, при котором Франция познала горечь поражения.
В голосе императора, словно в трагической арии, звучали отчаяние и разочарование.
— Но я не хочу сдаваться без боя, де Ла Рош, — продолжил он, поднимая голову и глядя прямо в глаза полковнику. — Я хочу, чтобы потомки знали, что Франция не склонила голову перед врагом, что французские солдаты сражались до последнего, что для нас честь и верность присяге превыше всего. И если вы, полковник, дадите мне эту возможность… Я буду вам вечно благодарен.
Он протянул де Ла Рошу руку, словно передавая ему не только право принимать решения, но и бремя ответственности за судьбу Франции.
– Ступайте, полковник, и исполните свой долг перед Францией. Пусть милость Господа сопутствует вам на этом пути.
В суровых глазах де Ла Роша, видевших столько смертей, вдруг просияла влажная искорка. Скупая мужская слезинка, словно последняя капля мужества, скатилась по его щеке, свидетельствуя о глубине чувств, клокочущих в его сердце, готовом отказаться даже от собственной жизни ради блага Франции. Он крепко пожал руку императора, ощущая в этом прикосновении не только прощание, но и всю тяжесть бремени, возложенного на его плечи. В этом рукопожатии он почувствовал уходящую эпоху, дрожащую империю и отблеск былого величия, угасающего во мраке поражения.
Молча поклонившись, де Ла Рош повернулся и, не оглядываясь, вышел из шатра, словно покидая мир живых и вступая в царство теней и призраков. Полог шатра тихо опустился за ним, словно закрывая дверь в прошлое.
Глава II. Багровый саван Седана
Багряный рассвет занимался над Седаном, зловещий и мрачный, предвещая неминуемую катастрофу. Небо, багряное и пепельное, нависло над долиной, словно исполинская каменная плита, опущенная безжалостной рукой судьбы. Этот свинцовый купол, лишённый лазури и света, не обещал ни утешения, ни милосердия. Он подавлял своей массивностью, внушал безысходность, запирал в тесных границах предрешённого. В его тёмных разводах читалась не просто угроза, а окончательный приговор, лишающий малейшей надежды на помилование. Под этой зловещей завесой, под этим небесным саркофагом томились полки Шалонской армии, их надежды, их храбрость, их самые сокровенные мечты — всё погребено под тяжестью багровых и пепельных тонов. Земля, и без того измученная войной, казалась ещё более иссохшей и бесплодной под этим взглядом небес, предвещающим лишь кровь и тлен. Крестьянин, случайно поднявший взгляд на это мрачное полотно, перекрестился, словно отводя дурной глаз, ощущая кожей леденящее дыхание близкой кончины. Небо не просто нависло — оно обрушилось, подавило, оставив лишь чувство беспомощности перед лицом неминуемого конца. В этом небесном плену, среди этого тягостного предзнаменования, каждый солдат, от генерала до последнего новобранца, чувствовал себя заключённым в темницу, где стенами была сама судьба, а единственным ключом — смерть. Полки Шалонской армии, рожденные из горьких плодов поражений и отчаянных надежд полковника де Ла Роша, начали выдвигаться на позиции. Они, эти последние измученные защитники Франции, представляли собой жалкое зрелище, но в их выцветших мундирах, на их усталых лицах все еще теплилась искра неукротимой воли. Шалонская армия — уставшая, израненная, но полная решимости — медленно разворачивалась на равнине, готовясь вступить в бой.
Пехота, основа всей армии, состояла из разнородных подразделений, собранных из остатков некогда грозной Империи. Старые солдаты, ветераны былых сражений, с закалёнными лицами и опытом, достаточным для того, чтобы рассказать обо всех ужасах войны. Их мундиры, когда-то ярко-синие, выцвели под палящим солнцем и проливными дождями, покрылись дорожной пылью и грязью полей. Ленты и знаки различия, теперь едва различимые, свидетельствовали об их заслугах, о пройденном ими пути, о величии Франции. Они держали в руках свои верные винтовки, стволы которых были отполированы до блеска, словно свидетели прошедших сражений.
Рядом с ветеранами шли молодые рекруты, едва успевшие почувствовать вкус жизни. Их форма была новой, их лица — полными надежд, но в их взглядах уже таился страх, скрытый за маской юношеского энтузиазма. Они держались ближе к опытным солдатам, внимая их советам, пытаясь перенять их мужество.
Артиллерия, гордость французской армии, выстроилась в боевые порядки. Тяжёлые орудия, грозные орудия смерти, были тщательно очищены и смазаны. Артиллеристы, люди с мускулистыми руками и загорелыми лицами, готовились к битве, их взгляды были сосредоточены, а движения отточены. Они знали, что их работа — убивать, что от их точности и мужества будет зависеть исход сражения.
Кавалерия, гордость Франции, была готова обрушиться на врага стремительным вихрем, повергая его в ужас и смятение. Лошади, выносливые и обученные, беспокойно били копытами по земле, всадники, во всей красе своих мундиров, с сияющими саблями, с нетерпением ждали команды. Их сердца были полны жажды боя, жажды славы и победы.
В воздухе, среди этого скопления людей, оружия и животных, витало чувство тревоги. Солдаты переговаривались между собой, пытаясь заглушить свои страхи, поделиться надеждами, подготовиться к встрече со смертью.
– Эй, Жан, – обратился к своему товарищу грузный сержант, – ты что, дрожишь как осиновый лист?
– Сержант, – ответил Жан, молодой солдат, – все мы боимся, но мы французы, и мы должны показать пруссакам, что значит храбрость!
– Верно, Жан, – поддержал их разговор старый ветеран, – они, немцы, много говорят, но не знают, что такое настоящая война. Уж мы-то им покажем!
– А что, если нас убьют? – спросил робкий голос.
– Заткнись, дурак! – ответил сержант. – Если суждено, то перебьют. Но мы умрем не зря, а за Францию, за императора!
– Сержант, – спросил Жан, – а ты боишься смерти?
Сержант нахмурился, подумал немного, затем ответил:
– Смерть, Жан, неизбежна. Но я боюсь не смерти, а позора. Я не хочу, чтобы наши имена забыли.
– Вот именно, – добавил старый ветеран, – лучше погибнуть с честью, чем жить в позоре.
– А ты, Пьер, – спросил Жан у своего друга, – как думаешь, что нас ждёт?
Пьер, молодой человек, в чьих глазах всё ещё читалось детское любопытство, ответил:
– Я не знаю, Жан. Я боюсь, но верю, что мы победим. Я верю во Францию, в нашу армию, в нашу храбрость.
– Вот это настоящий солдат! – произнес сержант, похлопывая Пьера по плечу. – Главное – верить, а остальное приложится.
Этот разговор, тихий и осторожный, разносился над равниной, он был лишь одним из тысяч подобных разговоров, которые велись среди солдат Шалонской армии. В них отражалась не только их тревога, но и их вера, их надежда, их готовность к самопожертвованию. В них звучало эхо французской гордости, за которую они собирались заплатить самую высокую цену. Внезапность и стремительность — вот единственные союзники, на которых могла рассчитывать обречённая армия.
Высоты Илье — угрюмые, неприветливые, словно осколки великой катастрофы, вырвавшиеся из недр земли. Каменистые склоны, резко обрывающиеся над долиной Мааса, представляли собой хаотичное нагромождение скал и обломков, изрезанных глубокими ущельями и оврагами. Пейзаж, лишённый всякой привлекательности, внушал скорее тревогу, чем восхищение. Это была земля, где сама природа противилась любому проявлению жизни, где каждый камень хранил память о страданиях и борьбе.
Подножия холмов, куда еще доходила влага с долины, были густо покрыты колючим кустарником и цепким вереском, образующими труднопроходимые заросли. Выше растительность становилась все более скудной и угнетенной: лишь редкие пучки пожухлой травы и низкорослые кусты, изогнутые под натиском ветра, цеплялись за каменистую почву.
Сами скалы, состоящие из твёрдого серого известняка, были изрезаны трещинами и сколами, словно лица стариков, испещрённые морщинами прожитых лет. В этих углублениях находили приют лишь неприхотливые лишайники и мхи, придавая камню ещё более мрачный и отталкивающий вид.
Ветер, неумолчно гулявший по вершинам Илье, срывался в завывания и стоны, словно оплакивая трагическую судьбу этих мест и предчувствуя грядущую кровь. Его ледяное дыхание пробирало до костей, неся с собой запах сырой земли и разложения.
Лишь изредка на склонах встречались одинокие искривлённые деревья, чьи обломанные ветви тянулись к небу в отчаянной мольбе. Эти живые свидетели истории, словно калеки, выжившие в жестокой битве, с терпением и мужеством переносили все тяготы суровой жизни.
В ясный день с Иль-де-Франс открывалась панорама долины Мааса с её зелёными лугами, извилистой рекой и мирными деревушками.
