— Узор? — переспросила Арина, и в памяти всплыли смутные образы из фэнтези-книг: сложные пентакли, сияющие руны. — Какой узор? Где его взять? Нарисовать?
Марфа улыбнулась впервые — улыбка сделала её лицо молодым, хитрющим, почти девичьим.
— Всё нужное уже тут есть, милая. Просто пока в беспорядке лежит, как и ты сама. У Агаты книги остались, чертежи. В доме поищи. Она всё аккуратно записывала. А ещё лучше — спроси. Дом-то живой. Он тебе подскажет, если услышит, что ты спрашиваешь по-настоящему, а не глазами скользишь, как по витрине.
Они допили чай в тишине, и эта тишина уже не была неловкой или гнетущей. Она была насыщенной, как крепкий бульон, в котором плавали кусочки невысказанных мыслей и новых ощущений. Арина чувствовала, как к ней возвращаются силы — не физические даже, а какие-то иные, внутренние опоры, которые она, казалось, потеряла навсегда где-то между дедлайнами и пустыми кофейными стаканками.
Когда они вышли, морозный воздух ударил в лицо, но уже не казался таким враждебным. Напротив, он был чистым, отрезвляющим, пахнущим снегом, хвоей и далёким морем. Она сделала глубокий вдох, и лёгкие заныли от холода, но зато в голове прояснилось.
Возле дома Марфа осмотрела печь, покивала, покрутила оставшиеся рычаги, постучала по камню костяшками пальцев, прислушиваясь.
— Завтра с Громом зайду, починим. Он к утру придумает, как лучше. А сегодня... — Она повернулась к Арине. — Ты с домом познакомься. Не как с квартирой. Пройдись по нему медленно. Коснись стен, пола, прислушайся к скрипу. И в подвале, в дальнем углу, посмотри — Агата там своё всякое оставляла, с тех пор как библиотеку в посёлке открыли. Может, найдёшь что полезное. Для начала.
Она ушла, не попрощавшись, просто кивнула и зашагала по «Ниточке», её плотная фигура быстро растворилась в сумерках. Арина осталась одна на пороге своего наследства. Но теперь одиночество это было другим. Оно не было пустым. Оно было... пространством для диалога. Тихим, пока ещё немым, но пространством.
Она вошла внутрь. Взгляд её упал на голые стены, на пустой стол, на холодную печь с её чёрным зевом. Раньше она видела только проблемы: трещины, пустоту, отсутствие. Теперь она попыталась увидеть то, о чём говорила Марфа. Живой дом. Спящий дом. Сущность, которая ждала.
Она медленно прошлась по комнате. Остановилась у стены, где когда-то, судя по следам на полу, стояла кровать. Провела ладонью по шершавой, неотшлифованной поверхности бревна. Древесина была холодной, но под пальцами чувствовалась её текстура, сучки, тёплые прожилки смолы, годичные кольца, рассказывающие о десятилетиях роста где-то в тайге.
— Здравствуй, — тихо сказала она, и голос прозвучал громко в пустоте. — Я Арина. Племянница Агаты. Я... буду стараться. Прости, что сначала всё испортила.
В ответ была только тишина. Но теперь ей показалось — или она очень этого хотела? — что это не тишина равнодушия, а тишина внимания. Как будто дом замер, прислушиваясь.
Она спустилась в подвал. Там уже почти не было воды, только влажная, тёмная земля и лужица у стока. Дрова, разложенные Марфой, тихо тлели, окутывая трубу тёплым, ароматным дымком, который вытягивался в щель под потолком. В дальнем углу, за грудой пустых, рассохшихся ящиков, она заметила низкую деревянную дверцу, почти вросшую в земляную стену, завешанную паутиной. Сердце ёкнуло. Тайник? Клад? Или просто хлам?
Дверца поддалась с трудом, с пронзительным скрипом петель, которым, казалось, сто лет. За ней оказалось небольшое пространство, похожее на чулан или глубокую нишу. И там, на простых деревянных полках и прямо на земле, под холщовым, покрытым пылью покрывалом, лежали книги. Не много — десятка полтора. Не старинные фолианты, а толстые тетради в самодельных кожаных переплётах, папки с пожелтевшими, но аккуратно подшитыми листами, несколько блокнотов в картонных обложках.
Арина осторожно, боясь, что они рассыплются, взяла верхнюю тетрадь, стряхнула слой пыли. На обложке чётким, уверенным почерком, который она видела на открытках от тёти, было написано чернилами: «Дом. Узлы и узоры. Для памяти. Агата Светлова.»
Она открыла её. На первой же странице был нарисован изящный, переплетённый, как вязание или корни дерева, узор. Линии были плавными, закруглёнными, они перетекали друг в друга, создавая ощущение движения и непрерывности. Под ним та же рука вывела: «Для ровной тяги и дружелюбного огня. Вырезать на внутренней заслонке дымохода. Резать по ходу волокон, с намерением тепла. Не спешить.»
Арина замерла, листая страницы. Здесь были десятки, сотни узоров! Одни — простые, геометрические, для скрепления досок пола («чтобы не скрипели от обиды»). Другие — сложные, цветочные, для вышивки на занавесках («чтобы сон был лёгким, а утро добрым»). Были узоры для сохранения тепла в доме («узел домашнего очага»), для крепости дверей («запор от дурного ветра»), для того, чтобы хлеб в квашне не закисал («узорочье доброго брожения»), для спокойного сна ребёнка («колыбельная в линиях»). Это был не справочник по магии, а дневник ремесленника, хозяина. Инструкция по ладу с миром, переведённая на язык линий.
Она подняла глаза и посмотрела на печь в углу подвала, на ту самую треснувшую трубу, которую она чуть не угробила феном, на грубые, тёмные камни кладки. Потом снова на книгу в руках, на эти тонкие, уверенные линии. Контраст был болезненным и ясным, как удар. Она приехала с феном, с идеей «привести в порядок», с городским нетерпением. А здесь, в этом доме, в этом мире, нужен был узор. Нужно было внимание. Нужно было время.
Она взяла тетрадь, прижала её к груди, словно это был живой ключ, и поднялась наверх. Сумерки окончательно победили день, но теперь она не боялась темноты. Она зажгла привезённую с собой толстую восковую свечу. Пламя заколебалось, вытянулось, отбросило на голые стены гигантские, пляшущие тени, которые оживили пространство. За окном в «глазе» дома загорелся тот самый холодный, бирюзовый, неяркий огонь маяка — Око Левиафана. Он мигал неторопливо, ритмично, как пульс, как огромное, спокойное сердце этого края.
Арина поставила свечу на стол, села. Открыла тетрадь на первой странице. «Для ровной тяги...» Она достала из чемодана свой профессиональный блокнот для эскизов и острый карандаш. Она не умела резать по дереву. Не знала, что значит «с намерением тепла» и как резать «по ходу волокон». Но она умела смотреть. И копировать. Видеть линии, их течение, их характер. И, возможно, начинать учиться всему остальному.
Она перевела взгляд с рисунка на тёмный, молчаливый зев печи. Потом на своё отражение в чёрном стекле маленького окна — усталое, испуганное, с синяками под глазами, но с крошечной, новой искоркой чего-то в самой глубине зрачков. Не надежды ещё, нет. Любопытства. Вызова.
И тут, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием свечи и далёким скрипом льда, она услышала лёгкий шорох у двери. Не стук, а именно шорох, царапанье. Арина замерла. Мышка? Но звук был странным, как будто кто-то мелко и быстро скребётся.
Осторожно, держа свечу перед собой, она подошла к двери и приоткрыла её. На пороге, на снегу, освещённая дрожащим светом, сидела маленькая, пушистая зверушка. Это была не мышь. И не птица. Это было существо размером с ладонь, с большими, как у летучей мыши, перепончатыми крылышками, которые были сложены за спиной. Шёрстка у неё была тёмно-серая, почти голубая в отблесках, а на кончиках ушей и вдоль хребта светились крошечные точки — не жёлтые, как у светлячка, а мягкого, голубовато-белого свечения, как звёздочки на зимнем небе. Существо сидело, поджав лапки, и смотрело на Арину огромными, совершенно чёрными глазами, в которых отражалось пламя свечи.
— Ой, — выдохнула Арина, опускаясь на корточки. — Ты кто такой?
Зверёк чирикнул — тоненько, почти неслышно. Потом, неуклюже переваливаясь, шагнул через порог в дом. Он обнюхал пол, потом поднял мордочку и снова посмотрел на Арину. И в этот момент Арина почувствовала... не звук, а скорее волну, образ. Простую, ясную картинку: она сама, сидящая у стола с книгой, а этот малыш — у неё на плече, пригретый, спящий. И чувство — нежность и признание.
— Ты... ко мне? — прошептала она.
В ответ зверёк снова чирикнул, взмахнул крылышками (они замерцали слабым голубым светом) и коротким перелётом оказался на краю стола, рядом с тетрадью Агаты. Он ткнулся носом в страницу с узором для тяги, потом посмотрел на Арину и снова чирикнул, как будто говоря: «Ну?»
Сердце Арины забилось чаще, но уже не от страха. От изумления. От странной, внезапной уверенности. Это было не случайно. Так же, как не случайно была здесь Марфа. Так же, как не случайна была эта тетрадь.
— Ладно, — прошептала она уже в третий раз сегодня, но теперь это слово звучало как клятва, как начало. Она обратилась к зверьку, к дому, к своему отражению в окне, к мерцающему вдали Оку Левиафана. — Начнём с узора. И... с тебя. Как тебя зовут? Искорка? Искра?
Маленькая летучая мышь-светлячок, будто одобрив, свернулась клубочком прямо на тетради, прикрыв мордочку крылом, и её голубоватое свечение стало ровным и тёплым, как ночник в детской.
Арина взяла карандаш. Выбрала чистый лист в своём блокноте. Вдохнула. И начала срисовывать первую линию узора для ровной тяги, стараясь понять её характер, её течение. А рядом, освещая страницу своим тихим светом, спала Искорка. Первый гость. Первый друг. Первый знак того, что этот ледниковый период души, возможно, подошёл к концу. Впереди была весна. Медленная, северная, полная труда и чудес. Но весна.
Марфа улыбнулась впервые — улыбка сделала её лицо молодым, хитрющим, почти девичьим.
— Всё нужное уже тут есть, милая. Просто пока в беспорядке лежит, как и ты сама. У Агаты книги остались, чертежи. В доме поищи. Она всё аккуратно записывала. А ещё лучше — спроси. Дом-то живой. Он тебе подскажет, если услышит, что ты спрашиваешь по-настоящему, а не глазами скользишь, как по витрине.
Они допили чай в тишине, и эта тишина уже не была неловкой или гнетущей. Она была насыщенной, как крепкий бульон, в котором плавали кусочки невысказанных мыслей и новых ощущений. Арина чувствовала, как к ней возвращаются силы — не физические даже, а какие-то иные, внутренние опоры, которые она, казалось, потеряла навсегда где-то между дедлайнами и пустыми кофейными стаканками.
Когда они вышли, морозный воздух ударил в лицо, но уже не казался таким враждебным. Напротив, он был чистым, отрезвляющим, пахнущим снегом, хвоей и далёким морем. Она сделала глубокий вдох, и лёгкие заныли от холода, но зато в голове прояснилось.
Возле дома Марфа осмотрела печь, покивала, покрутила оставшиеся рычаги, постучала по камню костяшками пальцев, прислушиваясь.
— Завтра с Громом зайду, починим. Он к утру придумает, как лучше. А сегодня... — Она повернулась к Арине. — Ты с домом познакомься. Не как с квартирой. Пройдись по нему медленно. Коснись стен, пола, прислушайся к скрипу. И в подвале, в дальнем углу, посмотри — Агата там своё всякое оставляла, с тех пор как библиотеку в посёлке открыли. Может, найдёшь что полезное. Для начала.
Она ушла, не попрощавшись, просто кивнула и зашагала по «Ниточке», её плотная фигура быстро растворилась в сумерках. Арина осталась одна на пороге своего наследства. Но теперь одиночество это было другим. Оно не было пустым. Оно было... пространством для диалога. Тихим, пока ещё немым, но пространством.
Она вошла внутрь. Взгляд её упал на голые стены, на пустой стол, на холодную печь с её чёрным зевом. Раньше она видела только проблемы: трещины, пустоту, отсутствие. Теперь она попыталась увидеть то, о чём говорила Марфа. Живой дом. Спящий дом. Сущность, которая ждала.
Она медленно прошлась по комнате. Остановилась у стены, где когда-то, судя по следам на полу, стояла кровать. Провела ладонью по шершавой, неотшлифованной поверхности бревна. Древесина была холодной, но под пальцами чувствовалась её текстура, сучки, тёплые прожилки смолы, годичные кольца, рассказывающие о десятилетиях роста где-то в тайге.
— Здравствуй, — тихо сказала она, и голос прозвучал громко в пустоте. — Я Арина. Племянница Агаты. Я... буду стараться. Прости, что сначала всё испортила.
В ответ была только тишина. Но теперь ей показалось — или она очень этого хотела? — что это не тишина равнодушия, а тишина внимания. Как будто дом замер, прислушиваясь.
Она спустилась в подвал. Там уже почти не было воды, только влажная, тёмная земля и лужица у стока. Дрова, разложенные Марфой, тихо тлели, окутывая трубу тёплым, ароматным дымком, который вытягивался в щель под потолком. В дальнем углу, за грудой пустых, рассохшихся ящиков, она заметила низкую деревянную дверцу, почти вросшую в земляную стену, завешанную паутиной. Сердце ёкнуло. Тайник? Клад? Или просто хлам?
Дверца поддалась с трудом, с пронзительным скрипом петель, которым, казалось, сто лет. За ней оказалось небольшое пространство, похожее на чулан или глубокую нишу. И там, на простых деревянных полках и прямо на земле, под холщовым, покрытым пылью покрывалом, лежали книги. Не много — десятка полтора. Не старинные фолианты, а толстые тетради в самодельных кожаных переплётах, папки с пожелтевшими, но аккуратно подшитыми листами, несколько блокнотов в картонных обложках.
Арина осторожно, боясь, что они рассыплются, взяла верхнюю тетрадь, стряхнула слой пыли. На обложке чётким, уверенным почерком, который она видела на открытках от тёти, было написано чернилами: «Дом. Узлы и узоры. Для памяти. Агата Светлова.»
Она открыла её. На первой же странице был нарисован изящный, переплетённый, как вязание или корни дерева, узор. Линии были плавными, закруглёнными, они перетекали друг в друга, создавая ощущение движения и непрерывности. Под ним та же рука вывела: «Для ровной тяги и дружелюбного огня. Вырезать на внутренней заслонке дымохода. Резать по ходу волокон, с намерением тепла. Не спешить.»
Арина замерла, листая страницы. Здесь были десятки, сотни узоров! Одни — простые, геометрические, для скрепления досок пола («чтобы не скрипели от обиды»). Другие — сложные, цветочные, для вышивки на занавесках («чтобы сон был лёгким, а утро добрым»). Были узоры для сохранения тепла в доме («узел домашнего очага»), для крепости дверей («запор от дурного ветра»), для того, чтобы хлеб в квашне не закисал («узорочье доброго брожения»), для спокойного сна ребёнка («колыбельная в линиях»). Это был не справочник по магии, а дневник ремесленника, хозяина. Инструкция по ладу с миром, переведённая на язык линий.
Она подняла глаза и посмотрела на печь в углу подвала, на ту самую треснувшую трубу, которую она чуть не угробила феном, на грубые, тёмные камни кладки. Потом снова на книгу в руках, на эти тонкие, уверенные линии. Контраст был болезненным и ясным, как удар. Она приехала с феном, с идеей «привести в порядок», с городским нетерпением. А здесь, в этом доме, в этом мире, нужен был узор. Нужно было внимание. Нужно было время.
Она взяла тетрадь, прижала её к груди, словно это был живой ключ, и поднялась наверх. Сумерки окончательно победили день, но теперь она не боялась темноты. Она зажгла привезённую с собой толстую восковую свечу. Пламя заколебалось, вытянулось, отбросило на голые стены гигантские, пляшущие тени, которые оживили пространство. За окном в «глазе» дома загорелся тот самый холодный, бирюзовый, неяркий огонь маяка — Око Левиафана. Он мигал неторопливо, ритмично, как пульс, как огромное, спокойное сердце этого края.
Арина поставила свечу на стол, села. Открыла тетрадь на первой странице. «Для ровной тяги...» Она достала из чемодана свой профессиональный блокнот для эскизов и острый карандаш. Она не умела резать по дереву. Не знала, что значит «с намерением тепла» и как резать «по ходу волокон». Но она умела смотреть. И копировать. Видеть линии, их течение, их характер. И, возможно, начинать учиться всему остальному.
Она перевела взгляд с рисунка на тёмный, молчаливый зев печи. Потом на своё отражение в чёрном стекле маленького окна — усталое, испуганное, с синяками под глазами, но с крошечной, новой искоркой чего-то в самой глубине зрачков. Не надежды ещё, нет. Любопытства. Вызова.
И тут, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием свечи и далёким скрипом льда, она услышала лёгкий шорох у двери. Не стук, а именно шорох, царапанье. Арина замерла. Мышка? Но звук был странным, как будто кто-то мелко и быстро скребётся.
Осторожно, держа свечу перед собой, она подошла к двери и приоткрыла её. На пороге, на снегу, освещённая дрожащим светом, сидела маленькая, пушистая зверушка. Это была не мышь. И не птица. Это было существо размером с ладонь, с большими, как у летучей мыши, перепончатыми крылышками, которые были сложены за спиной. Шёрстка у неё была тёмно-серая, почти голубая в отблесках, а на кончиках ушей и вдоль хребта светились крошечные точки — не жёлтые, как у светлячка, а мягкого, голубовато-белого свечения, как звёздочки на зимнем небе. Существо сидело, поджав лапки, и смотрело на Арину огромными, совершенно чёрными глазами, в которых отражалось пламя свечи.
— Ой, — выдохнула Арина, опускаясь на корточки. — Ты кто такой?
Зверёк чирикнул — тоненько, почти неслышно. Потом, неуклюже переваливаясь, шагнул через порог в дом. Он обнюхал пол, потом поднял мордочку и снова посмотрел на Арину. И в этот момент Арина почувствовала... не звук, а скорее волну, образ. Простую, ясную картинку: она сама, сидящая у стола с книгой, а этот малыш — у неё на плече, пригретый, спящий. И чувство — нежность и признание.
— Ты... ко мне? — прошептала она.
В ответ зверёк снова чирикнул, взмахнул крылышками (они замерцали слабым голубым светом) и коротким перелётом оказался на краю стола, рядом с тетрадью Агаты. Он ткнулся носом в страницу с узором для тяги, потом посмотрел на Арину и снова чирикнул, как будто говоря: «Ну?»
Сердце Арины забилось чаще, но уже не от страха. От изумления. От странной, внезапной уверенности. Это было не случайно. Так же, как не случайно была здесь Марфа. Так же, как не случайна была эта тетрадь.
— Ладно, — прошептала она уже в третий раз сегодня, но теперь это слово звучало как клятва, как начало. Она обратилась к зверьку, к дому, к своему отражению в окне, к мерцающему вдали Оку Левиафана. — Начнём с узора. И... с тебя. Как тебя зовут? Искорка? Искра?
Маленькая летучая мышь-светлячок, будто одобрив, свернулась клубочком прямо на тетради, прикрыв мордочку крылом, и её голубоватое свечение стало ровным и тёплым, как ночник в детской.
Арина взяла карандаш. Выбрала чистый лист в своём блокноте. Вдохнула. И начала срисовывать первую линию узора для ровной тяги, стараясь понять её характер, её течение. А рядом, освещая страницу своим тихим светом, спала Искорка. Первый гость. Первый друг. Первый знак того, что этот ледниковый период души, возможно, подошёл к концу. Впереди была весна. Медленная, северная, полная труда и чудес. Но весна.
