Щеки, словно обожженные полдневными лучами светила, загорелись еще сильнее, Алестар даже ладони к ним приложил, слушая и не в силах вымолвить ни слова.
— Как ты мог? — уже тихо и невыразимо горько повторил отец, опуская плечи. — Я говорил с ней тогда, в первый день. Я просил извинения за то, что случилось у святой скалы. Извинения, ты слышишь, Алестар? Она отказалась от всего, что я предложил выкупом за обиду. Мне пришлось унизиться до угроз её близким! И даже после этого она вела себя достойнее моего сына. Эта девушка тебе дерзила? За десятую часть того, что говорил и делал ты, следует убивать. И не смей оправдываться болью потери. Я только и слышу, что будь жива Кассия, все было бы иначе. Да, тебе больно! Но ты хотя бы знаешь, что Кассия до последнего мгновения жизни любила тебя и была верна. А Джиад… Её король и возлюбленный, за которого она рисковала жизнью, продал её, как связку рыбы! Продал и предал, понимаешь ты это! Отдал мне обманом, подлейшим лицемерием. Каково бы тебе было на её месте?
— Отец… — с ужасом выдохнул Алестар, — но я… не знал…
— А ты дал себе труд узнать? Ты спросил её о чем-то? Попросил прощения, быть может? Представь, попробуй, что это твою Кассию взяли силой и обманом, разложили на песке в боли и бесчестии. Понравилось бы? А потом представь, что её продали тому же самому насильнику. Ты бы хотел, чтоб она молчала и покорялась? Слова бы не промолвила, пока её снова насилуют и оскорбляют?
— Хватит, — едва слышно сказал Алестар, уставившись в пол. — Хватит, прошу… Я…понимаю, правда. Но я в самом деле не хотел так… Я не знаю, почему…
— Не знаешь? Ну, так я тебе скажу. Только сначала ответь: давно ты пьешь гарнату?
Алестар поднял голову — в голосе отца послышалась усталая брезгливость.
— Гарнату? — переспросил он, не веря ушам. — Но я никогда! Отец, я не безумец!
— Не безумец? Сомневаюсь. И уж точно лжец. Посмотри сюда.
Кивок на стол заставил Алестара подплыть ближе, взглянув на маленькую стеклянную шкатулку с плотно притертой крышкой, под которой виднелось несколько ярко-зеленых пилюль.
— И что? — недоуменно спросил он, поворачиваясь к отцу.
— Что? Это нашли в твоей постели. Глубинные боги, у тебя даже не хватает смелости признаться.
К брезгливости примешалось совершенно явное отвращение, и смотрел отец… Он никогда так не смотрел! В страшном сне бы Алестару не приснилось, что его отец… Стеклянная шкатулка переливалась резьбой на боковинах, прозрачная крышка, зеленые продолговатые комочки…
— Да я понятия не имею, откуда это! — отчаянно взвыл Алестар. — Отец, клянусь тебе! Памятью матери клянусь!
— Не смей. Поганить. Её память, — тихо и ровно сказал король, в упор глядя на Алестара. — Не смей, слышишь? Ты не знаешь, почему вел себя так? В дурмане гарнаты еще и не такое можно сотворить. Я слишком долго был слеп, но теперь… Пока ты был в беспамятстве, целители исследовали твою кровь. Она пропитана гарнатой, и этого не бывает за один случайный раз. Весь дворец видел, как два дня назад охрана несла тебя в покои, одуревшего от этой дряни. Ты кричал и бился, а наутро снова…
Он отвернулся к окну, опустив голову и содрогающиеся плечи, закрыл лицо предплечьем, и Алестар, замерев в полной растерянности, услышал мучительные всхлипы.
— Отец, — прошептал он, надеясь на что-то, на какое-то чудо, которое случится и все расставит по должным местам. — Отец, я не пил гарнату. Клянусь… Я не знаю, как это могло быть. Целители ошибаются, или… Отец, я памятью Кассии клянусь…
— Молчи, — безжизненно донеслось от окна. — Неужели у тебя ничего святого не осталось? Я думал, уж её-то память ты не осквернишь ложью. Я… сам виноват. Слишком сильно любил тебя, слишком многое позволял. Как теперь это исправить? Будь мне отпущено больше времени…
Он смолк. Откуда-то изнутри Алестара поднималась раскаленная горькая боль, от которой хотелось кричать и биться, взывая неизвестно к кому. Почему? Почему отец ему не верит?! Да, он был жесток с этой двуногой, как её там… Но откуда гарната? Откуда эта дурь, к которой он бы близко по своей воле не притронулся? Это ведь даже не жвачка руш! За гарнату подвергают изгнанию!
Отец так и качался в воде, отвернувшись от него, пряча лицо, и это было хуже любой боли, хуже смерти. Как доказать, что это неправда? Он думает, что Алестар пил эту дрянь, весь дворец думает, а значит, и город…
— Отец… — Алестар закашлялся, продолжил хрипло, с натугой выговаривая встающие комом в горле слова. — Прошу. Молю тебя… Поверь хоть на миг. Я не пил. Может, мне подлили…
И тут же смолк, понимая, как жалко и глупо это звучит. Подлили? Кто? Зачем? Да еще не раз?
— Отныне все изменится, — так же глухо и бесстрастно сказал отец. — Сейчас мы поплывем к этой девушке. Благодари Троих, что она жива, потому что это истинное чудо. Ты будешь рядом с ней, пока она не поправится. Будешь служить ей, заботиться и ухаживать, как положено между запечатленными. Если я услышу тень жалобы… Впрочем, она не пожалуется: слишком горда. Но если в тебе осталась хоть капля чести, ты сам постараешься искупить вину. В тебе осталась эта капля, Алестар?
— Она не примет, — тихо отозвался Алестар, до боли сжимая пальцы в кулаки. — Отец, даже если я сделаю это… Она не примет.
— Так постарайся, чтобы приняла. Другого выхода у тебя нет. Запечатление связало вас так тесно, что её боль станет и твоей. Если она будет ненавидеть — ты отравишься её ненавистью сильнее, чем гарнатой. Ты хоть это понимаешь?
Отец убрал предплечье, на которое опирался лбом, повернулся к Алестару. Сейчас он выглядел еще более больным и уставшим, чем пару часов назад, когда Алестар, очнувшись, увидел отца рядом со своим ложем. Усмирение вулкана отнимает много сил, но не настолько же. Отец словно состарился на пару десятилетий разом: в углах рта пролегли глубокие морщины, они же исчертили лоб, а веки покраснели и распухли. Не говоря ни слова на удивленные вопросы, он выплыл из комнаты, едва удостоверившись, что Алестар пришел в себя, и уже целители, отпаивая снадобьями, сухо и коротко рассказали, что избранная его высочества пыталась покончить с собой, а его высочеству досталось запечатлением.
Алестар вспомнил дикую боль пополам с тоской и тот обломок лоура. Глубинные боги, он же действительно сломал его в последних проблесках рассудка, потому что понял — забьет до смерти. Но он не хотел! Да, хотел покорить, заставить подчиняться, просто — хотел! Но ударить, как злобного салту? Но говорить все, от чего сейчас — только вспомнить — самому стыдно? Насиловать до увечий?
Алестара передернуло от омерзения. Нет, отец может сколько угодно думать, что… Они с двуногой не помирятся. Такое не прощают, да не больно и хочется. Лишь бы дотерпеть друг друга, пока лекари и жрецы придумают, как их разлучить.
— Я понимаю, — покорно согласился он в ответ на ожидающий взгляд. — Отец, прости.
— Не у меня проси прощения. Боги, весь город знает… Не про вчерашнее, к счастью. Но уж о том, что ты запечатлен с человеком и балуешься гарнатой, разве что крабы не судачат.
И это ему казалось, что самое худшее позади? Алестар вскинулся, открыл рот — и закрыл его, сглотнув горько-соленую слюну. Судачат — о нем! Смеются над глупцом, запечатлевшим двуногую. Считают любителем гарнаты! Да его же… Его на Арену не допустят! Это оказалось последней песчинкой. Алестар всхлипнул, тщетно пытаясь сдержать обиду. Пусть бы отец изругал и наказал за двуногую — это заслуженно и справедливо, но гарната!
А отец уже выплывал из комнаты, даже не взглянув в сторону Алестара, и оставалось только следовать за ним, задавая себе тысячу вопросов, ответа на которые не было. Был только горький мучительный стыд и обида — еще горше.
* * *
Тихо-тихо было вокруг. Тихо, темно и тепло. Тело обнимало что-то теплое, но не мягкое, как одеяло, а упругое, колышущееся. Давила на плечо и грудь повязка — это ощущение Джиад узнала сразу, не впервой. А узнав, вспомнила и все остальное: искаженное лицо принца иреназе, грязные слова, блик на остром обломке и быструю милосердную боль. Сейчас боль уже не была милосердной и обещающей забвение, она заполняла все внутри, разливая горячую тяжесть, будто под ребра засунули раскаленный камень. Это что же выходит, она жива? Почему? Удар был правильным, быстрым и сильным, он непременно должен был достать до сердца.
Сквозь забытье Джиад чувствовала, как чьи-то умелые руки меняют повязку, стараясь не сдвинуть тело, подносят ко рту узкий носик поильника, и в рот сама собой по глотку льется теплая солоноватая жидкость, похожая на бульон с какими-то травами. Закашлявшись, она с усилием сжала губы, отказываясь, и поильник убрали. Открывать глаза не хотелось, не хотелось вообще ничего, но она знала, что надо потерпеть. Рано или поздно её оставят одну…
Утешив себя тем, что все равно выполнит задуманное, Джиад снова провалилась в горячие алые волны боли и жара, смутно надеясь, что больше не проснется. Не вышло. Сколько она проспала, непонятно, но при следующем пробуждении боль напоминала уже не раскаленный булыжник, а упорную крысу, угнездившуюся под ребрами и выгрызающую нору попросторнее. Грызла она медленно, по кусочку, и было вполне терпимо, только усталость от этой боли давила на все тело. А еще хотелось пить. Пить хотелось так, что когда из поильника полилась обычная пресная вода, Джиад не выдержала и жадно глотнула, все так же не открывая глаз. Вода словно впитывалась в неё изнутри, орошая иссохший рот и горло, напоминая о плеске ручья и влажной темной глубине колодца… Пресная! И это оказалось невыразимо прекрасно, будто она все же оказалась наверху. Только вот вокруг по-прежнему колыхалась теплая и плотная масса моря.
— Джиад, — позвал её кто-то. — Джиад из Арубы…
Пришлось открыть глаза, щурясь от режущей боли, потому что и дальше прикидываться спящей было глупо и трусливо.
Тот, кто поддерживал ей голову, пока Джиад пила, осторожно опустил ее на подушку и отплыл немного. Теперь Джиад могла его увидеть: иреназе с седыми волосами и морщинистым лицом держал какой-то сосуд и вправду похожий на поильник, только к длинному носику крепилась не фляга, а кожаный мешочек. То ли слуга, то ли целитель. Нет, похоже, все-таки, целитель, потому что, пропуская к постели Джиад еще двоих, он тихо сказал:
— У вас мало времени, тир-на. Не заставляйте больную говорить и двигаться. И постарайтесь не волновать.
— Я помню, — отозвался король иреназе, подплывая ближе и вглядываясь в лицо Джиад. — Мы не задержимся надолго.
Принц промолчал, держась рядом с отцом и немного правее, он вообще выглядел каким-то поникшим и словно выгоревшим на солнце: яркая рыжина волос потускнела, глаза не блестели, как раньше, и даже кожа перестала отливать перламутром. Смотрел он исподлобья и куда-то мимо, упорно избегая взгляда Джиад, и это было правильно. Хорошо бы и дальше молчал.
— Я… сожалею, — через несколько тягучих мгновений сказал король, опускаясь рядом с ложем.
Человек бы присел, а иреназе просто оперся о край ложа, расстелив хвост по полу и облокотившись на постель. Джиад посмотрела в уставшие карие глаза, так не сходные с яростной синевой зрачков Алестара, отрешенно заметила обвисшие темные мешки век и кучу новых морщин. Наверное, надо было что-то говорить, но она никак не могла придумать — что.
— Джиад из Арубы, — продолжил король так же бесстрастно и устало, — я воистину сожалею о том, что произошло. Предлагать возмещение нет смысла — это я уже понял. Но что я могу сделать, чтобы наш договор остался в силе?
Джиад посмотрела мимо него на хмурого принца, опять перевела взгляд на повелителя иреназе.
— Прежде чем ты снова отважишься на подобное, выслушай, — тихо сказал король. — Я знаю, ты не из тех, кто меняет решения. Особенно — такие решения. Но Алестар был не в себе. Это не пустое оправдание, а печальная истина. Когда вы встречались, он дурманил себя зельем, вызывающим ярость и обостряющим чувства. Это… — он осекся, но, глубоко вздохнув, продолжил: — мерзко и недостойно моего сына и наследника. Это недостойно любого разумного существа, но так было. Под этим дурманом он чувствовал твою злость еще ярче и усиливал ее сам… Мне трудно объяснить, но запечатление… Оно связывает обоих, понимаешь? И отражает одному то, что ощущает другой. Ваша взаимная ненависть…
— Резо-на-анс. Мы зеркала, — с трудом прошевелила губами Джиад.
— Да, — кивнул король, — ты понимаешь верно. Вы отразили друг друга, и это отражение усиливалось с каждым разом, как волна прибоя, попавшая между двух скал. Это не оправдывает Алестара, и это, конечно, не в осуждение тебе, Джиад. Я понимаю, что ты не могла иначе.
— Почему… я…
Говорить было больно, но не так больно, как она ожидала, только на вдохе резало под ребрами так, что слезы наворачивались, но их, хвала богам, в воде не видно.
— Ты жива, — понял с полуслова король, — потому что вы связаны. Острие дошло до сердца, но у вас теперь одна жизнь на двоих, и Алестар своим сердцем удержал вас обоих, пока подоспели целители. На счастье, я вскоре вернулся и смог помочь им. Королевской крови присуща божественная сила, она позволяет многое из того, что недоступно другим иреназе. Я залечил рану в сердце, а мастерство целителей сделало остальное, и теперь нужен лишь покой и лекарства. Ты жива, и я безмерно рад этому.
«А я не очень, — все так же отстраненно и равнодушно подумала Джиад. — Но это дело поправимое. Только вот что делать с рыжим, который теперь якорь?» Вслух она сказала:
— Все… по-прежнему?
— Нет, иначе, — ответил король, оглядываясь назад. — Алестар!
Рыжий одним взмахом хвоста подплыл к самому ложу, завис возле него, сцепив пальцы перед собой, нехотя взглянул на Джиад. Что-то новое металось у него в глазах: то ли неуверенность, то ли бессильная злость, то ли… Но думать о настроениях рыжего оказалось так же лень, как и обо всем остальном. Похоже, в питье было не только лекарство: Джиад уже давно не чувствовала себя такой спокойной и равнодушной.
— Алестар останется с тобой, как и целители. Только они сменяют друг друга, а моему сыну запрещено отлучаться из этой комнаты без моего дозволения. Он будет ухаживать за тобой и делать работу слуг. Целители говорят… — король снова запнулся, опустив глаза, — что истинная близость между вами будет возможна еще очень не скоро. Дней двадцать — самое меньшее…
«Опасаться нечего», — говорил виноватый взгляд короля, но Джиад поморщилась.
— Это вы… не его… наказали, — прошептала она, и седовласый целитель подплыл к ложу, взяв её запястье и склонив голову.
— Время, ваше величество, — сказал он тихо. — Больной пора спать.
— Да, сейчас, — кивнул король и неожиданно взял другую руку Джиад.
Заглянул в глаза, склонившись ниже, попросил:
— Обещай, что не попробуешь повторить сделанного.
Можно было солгать. Даже нужно было, тогда ей бы дали больше свободы, но лгать… Да и король не глупец — все равно велит присматривать.
— Джиад, — повторил повелитель иреназе. — Я прошу. Я прошу твоего терпения. Алестар больше не позволит себе ни словом, ни прикосновением обидеть тебя, но ему нужна эта близость. Раз соитие невозможно, вам следует находиться рядом как можно больше. Спать на одном ложе, разговаривать — все равно о чем, касаться друг друга… Я понимаю, что тебе больно и горько видеть его, но потерпи, прошу. Он сможет уходить, но ненадолго, а его сила позволит тебе быстрее поправиться. Джиад… Алестар попросит прощения.
— Как ты мог? — уже тихо и невыразимо горько повторил отец, опуская плечи. — Я говорил с ней тогда, в первый день. Я просил извинения за то, что случилось у святой скалы. Извинения, ты слышишь, Алестар? Она отказалась от всего, что я предложил выкупом за обиду. Мне пришлось унизиться до угроз её близким! И даже после этого она вела себя достойнее моего сына. Эта девушка тебе дерзила? За десятую часть того, что говорил и делал ты, следует убивать. И не смей оправдываться болью потери. Я только и слышу, что будь жива Кассия, все было бы иначе. Да, тебе больно! Но ты хотя бы знаешь, что Кассия до последнего мгновения жизни любила тебя и была верна. А Джиад… Её король и возлюбленный, за которого она рисковала жизнью, продал её, как связку рыбы! Продал и предал, понимаешь ты это! Отдал мне обманом, подлейшим лицемерием. Каково бы тебе было на её месте?
— Отец… — с ужасом выдохнул Алестар, — но я… не знал…
— А ты дал себе труд узнать? Ты спросил её о чем-то? Попросил прощения, быть может? Представь, попробуй, что это твою Кассию взяли силой и обманом, разложили на песке в боли и бесчестии. Понравилось бы? А потом представь, что её продали тому же самому насильнику. Ты бы хотел, чтоб она молчала и покорялась? Слова бы не промолвила, пока её снова насилуют и оскорбляют?
— Хватит, — едва слышно сказал Алестар, уставившись в пол. — Хватит, прошу… Я…понимаю, правда. Но я в самом деле не хотел так… Я не знаю, почему…
— Не знаешь? Ну, так я тебе скажу. Только сначала ответь: давно ты пьешь гарнату?
Алестар поднял голову — в голосе отца послышалась усталая брезгливость.
— Гарнату? — переспросил он, не веря ушам. — Но я никогда! Отец, я не безумец!
— Не безумец? Сомневаюсь. И уж точно лжец. Посмотри сюда.
Кивок на стол заставил Алестара подплыть ближе, взглянув на маленькую стеклянную шкатулку с плотно притертой крышкой, под которой виднелось несколько ярко-зеленых пилюль.
— И что? — недоуменно спросил он, поворачиваясь к отцу.
— Что? Это нашли в твоей постели. Глубинные боги, у тебя даже не хватает смелости признаться.
К брезгливости примешалось совершенно явное отвращение, и смотрел отец… Он никогда так не смотрел! В страшном сне бы Алестару не приснилось, что его отец… Стеклянная шкатулка переливалась резьбой на боковинах, прозрачная крышка, зеленые продолговатые комочки…
— Да я понятия не имею, откуда это! — отчаянно взвыл Алестар. — Отец, клянусь тебе! Памятью матери клянусь!
— Не смей. Поганить. Её память, — тихо и ровно сказал король, в упор глядя на Алестара. — Не смей, слышишь? Ты не знаешь, почему вел себя так? В дурмане гарнаты еще и не такое можно сотворить. Я слишком долго был слеп, но теперь… Пока ты был в беспамятстве, целители исследовали твою кровь. Она пропитана гарнатой, и этого не бывает за один случайный раз. Весь дворец видел, как два дня назад охрана несла тебя в покои, одуревшего от этой дряни. Ты кричал и бился, а наутро снова…
Он отвернулся к окну, опустив голову и содрогающиеся плечи, закрыл лицо предплечьем, и Алестар, замерев в полной растерянности, услышал мучительные всхлипы.
— Отец, — прошептал он, надеясь на что-то, на какое-то чудо, которое случится и все расставит по должным местам. — Отец, я не пил гарнату. Клянусь… Я не знаю, как это могло быть. Целители ошибаются, или… Отец, я памятью Кассии клянусь…
— Молчи, — безжизненно донеслось от окна. — Неужели у тебя ничего святого не осталось? Я думал, уж её-то память ты не осквернишь ложью. Я… сам виноват. Слишком сильно любил тебя, слишком многое позволял. Как теперь это исправить? Будь мне отпущено больше времени…
Он смолк. Откуда-то изнутри Алестара поднималась раскаленная горькая боль, от которой хотелось кричать и биться, взывая неизвестно к кому. Почему? Почему отец ему не верит?! Да, он был жесток с этой двуногой, как её там… Но откуда гарната? Откуда эта дурь, к которой он бы близко по своей воле не притронулся? Это ведь даже не жвачка руш! За гарнату подвергают изгнанию!
Отец так и качался в воде, отвернувшись от него, пряча лицо, и это было хуже любой боли, хуже смерти. Как доказать, что это неправда? Он думает, что Алестар пил эту дрянь, весь дворец думает, а значит, и город…
— Отец… — Алестар закашлялся, продолжил хрипло, с натугой выговаривая встающие комом в горле слова. — Прошу. Молю тебя… Поверь хоть на миг. Я не пил. Может, мне подлили…
И тут же смолк, понимая, как жалко и глупо это звучит. Подлили? Кто? Зачем? Да еще не раз?
— Отныне все изменится, — так же глухо и бесстрастно сказал отец. — Сейчас мы поплывем к этой девушке. Благодари Троих, что она жива, потому что это истинное чудо. Ты будешь рядом с ней, пока она не поправится. Будешь служить ей, заботиться и ухаживать, как положено между запечатленными. Если я услышу тень жалобы… Впрочем, она не пожалуется: слишком горда. Но если в тебе осталась хоть капля чести, ты сам постараешься искупить вину. В тебе осталась эта капля, Алестар?
— Она не примет, — тихо отозвался Алестар, до боли сжимая пальцы в кулаки. — Отец, даже если я сделаю это… Она не примет.
— Так постарайся, чтобы приняла. Другого выхода у тебя нет. Запечатление связало вас так тесно, что её боль станет и твоей. Если она будет ненавидеть — ты отравишься её ненавистью сильнее, чем гарнатой. Ты хоть это понимаешь?
Отец убрал предплечье, на которое опирался лбом, повернулся к Алестару. Сейчас он выглядел еще более больным и уставшим, чем пару часов назад, когда Алестар, очнувшись, увидел отца рядом со своим ложем. Усмирение вулкана отнимает много сил, но не настолько же. Отец словно состарился на пару десятилетий разом: в углах рта пролегли глубокие морщины, они же исчертили лоб, а веки покраснели и распухли. Не говоря ни слова на удивленные вопросы, он выплыл из комнаты, едва удостоверившись, что Алестар пришел в себя, и уже целители, отпаивая снадобьями, сухо и коротко рассказали, что избранная его высочества пыталась покончить с собой, а его высочеству досталось запечатлением.
Алестар вспомнил дикую боль пополам с тоской и тот обломок лоура. Глубинные боги, он же действительно сломал его в последних проблесках рассудка, потому что понял — забьет до смерти. Но он не хотел! Да, хотел покорить, заставить подчиняться, просто — хотел! Но ударить, как злобного салту? Но говорить все, от чего сейчас — только вспомнить — самому стыдно? Насиловать до увечий?
Алестара передернуло от омерзения. Нет, отец может сколько угодно думать, что… Они с двуногой не помирятся. Такое не прощают, да не больно и хочется. Лишь бы дотерпеть друг друга, пока лекари и жрецы придумают, как их разлучить.
— Я понимаю, — покорно согласился он в ответ на ожидающий взгляд. — Отец, прости.
— Не у меня проси прощения. Боги, весь город знает… Не про вчерашнее, к счастью. Но уж о том, что ты запечатлен с человеком и балуешься гарнатой, разве что крабы не судачат.
И это ему казалось, что самое худшее позади? Алестар вскинулся, открыл рот — и закрыл его, сглотнув горько-соленую слюну. Судачат — о нем! Смеются над глупцом, запечатлевшим двуногую. Считают любителем гарнаты! Да его же… Его на Арену не допустят! Это оказалось последней песчинкой. Алестар всхлипнул, тщетно пытаясь сдержать обиду. Пусть бы отец изругал и наказал за двуногую — это заслуженно и справедливо, но гарната!
А отец уже выплывал из комнаты, даже не взглянув в сторону Алестара, и оставалось только следовать за ним, задавая себе тысячу вопросов, ответа на которые не было. Был только горький мучительный стыд и обида — еще горше.
* * *
Тихо-тихо было вокруг. Тихо, темно и тепло. Тело обнимало что-то теплое, но не мягкое, как одеяло, а упругое, колышущееся. Давила на плечо и грудь повязка — это ощущение Джиад узнала сразу, не впервой. А узнав, вспомнила и все остальное: искаженное лицо принца иреназе, грязные слова, блик на остром обломке и быструю милосердную боль. Сейчас боль уже не была милосердной и обещающей забвение, она заполняла все внутри, разливая горячую тяжесть, будто под ребра засунули раскаленный камень. Это что же выходит, она жива? Почему? Удар был правильным, быстрым и сильным, он непременно должен был достать до сердца.
Сквозь забытье Джиад чувствовала, как чьи-то умелые руки меняют повязку, стараясь не сдвинуть тело, подносят ко рту узкий носик поильника, и в рот сама собой по глотку льется теплая солоноватая жидкость, похожая на бульон с какими-то травами. Закашлявшись, она с усилием сжала губы, отказываясь, и поильник убрали. Открывать глаза не хотелось, не хотелось вообще ничего, но она знала, что надо потерпеть. Рано или поздно её оставят одну…
Утешив себя тем, что все равно выполнит задуманное, Джиад снова провалилась в горячие алые волны боли и жара, смутно надеясь, что больше не проснется. Не вышло. Сколько она проспала, непонятно, но при следующем пробуждении боль напоминала уже не раскаленный булыжник, а упорную крысу, угнездившуюся под ребрами и выгрызающую нору попросторнее. Грызла она медленно, по кусочку, и было вполне терпимо, только усталость от этой боли давила на все тело. А еще хотелось пить. Пить хотелось так, что когда из поильника полилась обычная пресная вода, Джиад не выдержала и жадно глотнула, все так же не открывая глаз. Вода словно впитывалась в неё изнутри, орошая иссохший рот и горло, напоминая о плеске ручья и влажной темной глубине колодца… Пресная! И это оказалось невыразимо прекрасно, будто она все же оказалась наверху. Только вот вокруг по-прежнему колыхалась теплая и плотная масса моря.
— Джиад, — позвал её кто-то. — Джиад из Арубы…
Пришлось открыть глаза, щурясь от режущей боли, потому что и дальше прикидываться спящей было глупо и трусливо.
Тот, кто поддерживал ей голову, пока Джиад пила, осторожно опустил ее на подушку и отплыл немного. Теперь Джиад могла его увидеть: иреназе с седыми волосами и морщинистым лицом держал какой-то сосуд и вправду похожий на поильник, только к длинному носику крепилась не фляга, а кожаный мешочек. То ли слуга, то ли целитель. Нет, похоже, все-таки, целитель, потому что, пропуская к постели Джиад еще двоих, он тихо сказал:
— У вас мало времени, тир-на. Не заставляйте больную говорить и двигаться. И постарайтесь не волновать.
— Я помню, — отозвался король иреназе, подплывая ближе и вглядываясь в лицо Джиад. — Мы не задержимся надолго.
Принц промолчал, держась рядом с отцом и немного правее, он вообще выглядел каким-то поникшим и словно выгоревшим на солнце: яркая рыжина волос потускнела, глаза не блестели, как раньше, и даже кожа перестала отливать перламутром. Смотрел он исподлобья и куда-то мимо, упорно избегая взгляда Джиад, и это было правильно. Хорошо бы и дальше молчал.
— Я… сожалею, — через несколько тягучих мгновений сказал король, опускаясь рядом с ложем.
Человек бы присел, а иреназе просто оперся о край ложа, расстелив хвост по полу и облокотившись на постель. Джиад посмотрела в уставшие карие глаза, так не сходные с яростной синевой зрачков Алестара, отрешенно заметила обвисшие темные мешки век и кучу новых морщин. Наверное, надо было что-то говорить, но она никак не могла придумать — что.
— Джиад из Арубы, — продолжил король так же бесстрастно и устало, — я воистину сожалею о том, что произошло. Предлагать возмещение нет смысла — это я уже понял. Но что я могу сделать, чтобы наш договор остался в силе?
Джиад посмотрела мимо него на хмурого принца, опять перевела взгляд на повелителя иреназе.
— Прежде чем ты снова отважишься на подобное, выслушай, — тихо сказал король. — Я знаю, ты не из тех, кто меняет решения. Особенно — такие решения. Но Алестар был не в себе. Это не пустое оправдание, а печальная истина. Когда вы встречались, он дурманил себя зельем, вызывающим ярость и обостряющим чувства. Это… — он осекся, но, глубоко вздохнув, продолжил: — мерзко и недостойно моего сына и наследника. Это недостойно любого разумного существа, но так было. Под этим дурманом он чувствовал твою злость еще ярче и усиливал ее сам… Мне трудно объяснить, но запечатление… Оно связывает обоих, понимаешь? И отражает одному то, что ощущает другой. Ваша взаимная ненависть…
— Резо-на-анс. Мы зеркала, — с трудом прошевелила губами Джиад.
— Да, — кивнул король, — ты понимаешь верно. Вы отразили друг друга, и это отражение усиливалось с каждым разом, как волна прибоя, попавшая между двух скал. Это не оправдывает Алестара, и это, конечно, не в осуждение тебе, Джиад. Я понимаю, что ты не могла иначе.
— Почему… я…
Говорить было больно, но не так больно, как она ожидала, только на вдохе резало под ребрами так, что слезы наворачивались, но их, хвала богам, в воде не видно.
— Ты жива, — понял с полуслова король, — потому что вы связаны. Острие дошло до сердца, но у вас теперь одна жизнь на двоих, и Алестар своим сердцем удержал вас обоих, пока подоспели целители. На счастье, я вскоре вернулся и смог помочь им. Королевской крови присуща божественная сила, она позволяет многое из того, что недоступно другим иреназе. Я залечил рану в сердце, а мастерство целителей сделало остальное, и теперь нужен лишь покой и лекарства. Ты жива, и я безмерно рад этому.
«А я не очень, — все так же отстраненно и равнодушно подумала Джиад. — Но это дело поправимое. Только вот что делать с рыжим, который теперь якорь?» Вслух она сказала:
— Все… по-прежнему?
— Нет, иначе, — ответил король, оглядываясь назад. — Алестар!
Рыжий одним взмахом хвоста подплыл к самому ложу, завис возле него, сцепив пальцы перед собой, нехотя взглянул на Джиад. Что-то новое металось у него в глазах: то ли неуверенность, то ли бессильная злость, то ли… Но думать о настроениях рыжего оказалось так же лень, как и обо всем остальном. Похоже, в питье было не только лекарство: Джиад уже давно не чувствовала себя такой спокойной и равнодушной.
— Алестар останется с тобой, как и целители. Только они сменяют друг друга, а моему сыну запрещено отлучаться из этой комнаты без моего дозволения. Он будет ухаживать за тобой и делать работу слуг. Целители говорят… — король снова запнулся, опустив глаза, — что истинная близость между вами будет возможна еще очень не скоро. Дней двадцать — самое меньшее…
«Опасаться нечего», — говорил виноватый взгляд короля, но Джиад поморщилась.
— Это вы… не его… наказали, — прошептала она, и седовласый целитель подплыл к ложу, взяв её запястье и склонив голову.
— Время, ваше величество, — сказал он тихо. — Больной пора спать.
— Да, сейчас, — кивнул король и неожиданно взял другую руку Джиад.
Заглянул в глаза, склонившись ниже, попросил:
— Обещай, что не попробуешь повторить сделанного.
Можно было солгать. Даже нужно было, тогда ей бы дали больше свободы, но лгать… Да и король не глупец — все равно велит присматривать.
— Джиад, — повторил повелитель иреназе. — Я прошу. Я прошу твоего терпения. Алестар больше не позволит себе ни словом, ни прикосновением обидеть тебя, но ему нужна эта близость. Раз соитие невозможно, вам следует находиться рядом как можно больше. Спать на одном ложе, разговаривать — все равно о чем, касаться друг друга… Я понимаю, что тебе больно и горько видеть его, но потерпи, прошу. Он сможет уходить, но ненадолго, а его сила позволит тебе быстрее поправиться. Джиад… Алестар попросит прощения.
