На вокзале ее никто не встретил, впрочем, Айседора и не ждала. Пока носильщики выгружали на перрон ее вещи – чемоданы и сундуки – она стояла, держась за парапет и вдыхая влажный воздух, запахи моря и угля. Потом, очнувшись, сунула кому-то из работников станции деньги и велела найти извозчика.
Ей бы хотелось оттянуть как можно дольше возвращение домой. Странным образом в ее памяти уживались два Меррит-Холла. Один она про себя называла «маминым». Этот дом был наполнен гостями, мама просто обожала гостей, и музыкой. Здесь всегда пахло цветами, а иногда сквозь распахнутые настежь окна ветер приносил запах моря. Мама всегда носила светлые платья, нитку жемчуга, четыре кольца, на вид простых, но для нее – драгоценных. Айседора до сих пор помнила запах ее духов и звук голоса.
И был отцовский дом, сырой и мрачный. Даже распахнув все окна настежь, нельзя было избавиться от затхлого запаха. Это гнили портьеры и ковры, книги и мебель, и даже фарфоровые пастушки. По этому дому беспрепятственно гуляли сквозняки и призраки.
Меррит-Холл уже показался на горизонте, и захотелось малодушно соскочить с телеги и убежать. Айседора стиснула в руках сумочку. Она бы ручку ее закусила, если бы это помогло.
- Приехали, мисс.
Лакеи под руководством невозмутимого дворецкого разгружали ее багаж, а Айседора сидела неподвижно, не в силах сойти на камни двора. Она не была дома три года. Официально – потому что занималась благотворительностью, и каникулы посвящала раненым. В действительности…. Айседора и сама толком не знала, почему ее так пугает возвращение домой.
Но ей все-таки пришлось слезть, не сидеть же в коляске до конца жизни.
- Фредрикс, рада видеть вас. Отец у себя?
-Э… Нет, мисс Дора, - старик замялся. – Видите ли… он…
- Он? Айседора кивнула, поощряя. Что он, Фредрикс? Где мой отец?
- Он… - старик покраснел, затем побледнел, а там и вовсе пошел некрасивыми пятнами. – Видите ли, мисс Дора, его светлость… уехал… отбыл… Сегодня должен вернуться из свадебного путешествия.
Айседора споткнулась на ровном месте.
- Отец женился? Он ничего не писал мне.
- Все вышло несколько поспешно, - в голосе дворецкого прозвучала самая малая толика неодобрения.
- Это уж точно, - Айседора беспомощно потерла лоб. – Я пройдусь немного. Буду дома к чаю.
Она шла без особой цели, обрывая по дороге цветы, так что сам собой собрался небольшой букет из ромашек, васильков и календулы, пахнущий солнцем.
Ноги сами принесли ее к кладбищу.
Айседора коснулась пальцами калитки, потом все же вошла, хотя ее не покидало странное, неприятное чувство. С не столь давних пор Айседора боялась мертвых. Только в страшных готических рассказах они степенно дожидаются темной полуночи. В действительности они приходят всегда, когда им только вздумается.
Нагнувшись, Айседора подняла камешек и пошла по дорожке между надгробиями. У могилы Александра она остановилась.
Прошло всего три года, а надгробный камень позеленел, словно пролежал тут сотни лет. Айседора присела и вдавила поднятый на тропинке камешек в могильный холм. Она всегда так делала. Камешки крошечные, но их много, и они не позволят Алексу встать. Айседора иррационально боялась, что он восстанет из мертвых.
Отряхнув руки от земли, она поспешила дальше. Нет нужды задерживаться у этой могилы дольше необходимого.
Айседора неспешно дошла до могилы Мэри Брук и опустилась на лавочку. Кто-то анонимно оплатил красивый памятник, и теперь с постамента на редких посетителей смотрело строгое лицо ангела. Айседора положила к его ногам, обутым в мраморные сандалии, букетик цветов.
- Как ты, Мэри? – спросила она тихо.
Пока Мэри Брук была жива, они и дюжиной слова не перекинулись. Теперь у нее появилась привычка разговаривать с покойницей.
- Красивый памятник. Как ты думаешь, это он?
Айседора отчего-то побоялась произнести имя вслух. Потом заговорила быстро-быстро:
- Я его видела тем утром. Вышел из дома с мешком на плече и пошел к берегу. Ты злишься, что не была погребена должны образом? Нет, наверное…
Айседора просидела здесь еще какое-то время, бормоча себе под нос всевозможные новости, словно делилась ими с покойницей, но в конце концов порывы холодного ветра погнали ее домой.
Отец еще не вернулся.
Айседора выпила в одиночестве чай, пролистывая какую-то книгу, и даже букв не видя. Потом пообедала в одиночестве в огромной пустой столовой. Давно уже стемнело, с моря шла гроза, и Айседора беспокоилась немного, что отец попадет в нее. Все эти тревоги были какими-то ненастоящими. В действительности Айседоре было безразлично, что случится с отцом. Она перестала доверять ему много лет назад.
Это случилось не тогда, когда он продал ее Александру Уэлшу, а много раньше. Когда после смерти матери он глубоко ушел в свои изыскания. Прежняя увлеченность, казавшаяся даже забавной, превратилась в одержимость.
В одержимости нет ничего забавного.
Буря разыгралась не на шутку. Ветер с такой силой бил в окно, что распахнул его и пронесся по комнате. Зазвенели, падая со столика, какие-то безделушки, глупые вазочки и шкатулки. Айседора выпуталась из-под одеяла и подошла к окну, преодолевая сопротивление воздуха. Раздуваемая ветром ночная сорочка сделала ее похожей на джоттовскую святую. Айседора навалилась на оконную створку, но ветер был сильнее. Хлынувший дождь промочил и штору, и пол под окном, и ее сорочку. Сдавшись, Айседора обессиленно оперлась на мокрый подоконник. Внизу в саду, в тени жасмина, посаженного мамой, кто-то стоял. Черная фигура была совершенно неподвижна, и не понять, человек это, или какое-то дерево бросает причудливую тень. Деревьев поблизости не было.
Тот, кто стоял подокном, смотрел на Айседору жадно и хотел войти. Она же знала, что впускать его нельзя. Он… мертвый? Ненастоящий? Неживой? Слово так и вертелось на языке.
- Алекс? – позвала Айседора. – Это ты? Возвращайся в могилу.
Сверкнула молния, фигура на мгновение стала видна необычайно отчетливо, Айседора почти узнала ее.
И проснулась.
За окном беспечно пели птицы.
Айседора села на постели, пытаясь избавиться от остатков сна. В голове все путалось, и было непросто отличить сон от яви. Что произошло в действительности, а что только приснилось?
Она вчера вернулась из школы, это ее спальня, знакомая с детства. Светлые обои в тонкую полоску, заказанные отцом в Лондоне, у них широкий бордюр с букетами роз, фиалок, примул и маргариток. Светлая мебель. Столик с зеркалом, на который горничная уже выставила шкатулки и баночки.
Айседора соскочила с постели, не обуваясь, и бросилась к столику. Ее сокровища были на месте. Конечно, кому они нужны? В школе девчонки иногда воровали вещи, просто чтобы посмотреть, как хозяйка будет их искать, и, может быть, расплачется. Над Айседорой так подшутила однажды Инесса Мерфи, противная избалованная девица с кудряшками. Сокровища были для Айседоры невыразимо дороги, так что она, не раздумывая, ударила Инессу. Ей тогда было двенадцать, и она три часа просидела в Чертогах Наказаний – узком, тесном и пыльном чулане рядом с кабинетом школьной надзирательницы. С тех пор сокровищ прибавилось, и у Айседоры появилась Мэри Брук. Она натравливала призрака на особенно обнаглевших соучениц, надеясь, однако, что в действительности Мэри крепко спит в своей могиле.
Айседора нажала потайную кнопку, и крышка, отделанная резной костью, черепахой и перламутром, откинулась. Внутри лежало мамино жемчужное ожерелье, несколько писем кузена Генри (Айседора была в него детски влюблена, а он погиб в самые первые дни Войны), рыжий локон волос Фрэнси, няни, которая поддержала Айседору после смерти матери. Вещи мертвецов. И здесь же лежала засохшая желтая роза, не потерявшая ни цвет, ни необычайную для сухого цветка прочность. Айседора коснулась ее кончиками пальцев.
Человек, ворвавшийся в ее жизнь на эти несколько дней, протягивает розу. Пальцы соприкасаются, и Айседора чувствует удар тока. Запах моря. Звук рояля и далекого хлопанья дверей. Он улыбается, и он много больше, чем робкое увлечение кузеном Генри, или мсье Лели, учителем танцев. Но он уходит, туда, где все живут долго и счастливо, даже чудовища.
Может быть, он тоже приснился Айседоре?
Грохот и звон бьющейся посуды заставил ее вздрогнуть и обернуться. Лилиан, самая бестолковая из горничных, стояла на пороге, сжимая в руках поднос и растерянно глядя на разбросанный по полу завтрак. Болото каши (в доме пахнет тлением), море крепкого чая (Айседора пристрастилась к кофе по утрам, а еще – к молоку), серебристая горная цепь из соли. Солонка разбилась вдребезги, а серебряная крышечка закатилась под шкаф.
- Ой, м-м-мисс… - промямлила Лилиан. – Я у-уберу все! Я принесу но-новый завтрак!
- Оставь, - есть совершенно не хотелось. – принеси мне платье… Нет, лучше зеленый костюм. Мой отец вернулся?
- Но-нночью, мисс, - Лилиан все же присела и принялась фартуком собирать кашу и чай. – Он и леди Меррит еще спят.
Леди Меррит…
Айседора поднялась, распахнула шкаф и, вытащив одежду, изучила ее придирчиво. Нет, не зеленый. Лучше вот этот, из сливочного цвета хлопка. Она самостоятельно оделась, не дожидаясь помощи горничной, а волосы перехватила лентой.
Леди Меррит. Мачеха.
Айседора уже достаточно взрослая, чтобы ее это не касалось.
Туфли вызывающе желтые, с пряжками.
- Я прогуляюсь до деревни, Лилиан. Пусть отцу передадут, что я вернусь к обеду.
Прогулка лишь утомила ее. Деревня как-то сжалась, в ее памяти она была куда больше и населенней. Сейчас единственная улица казалась вымершей, словно война запоздало навестила эти края. На Айседору смотрели настороженно, но причины она не знала, да и не пыталась узнать.
Когда она вернулась домой, много раньше обеда – к ланчу, запах огурцов и клубничного джема чувствовался загодя – отец вышел навстречу. Поцеловались. У него были холодные, сухие губы. Айседора не любила в детстве, когда ее укладывал отец. Он пугал ее тогда, и пугал сейчас.
- Познакомься, дорогая. Это Донна, твоя новая мать.
Айседору устраивала ее собственная, настоящая. Новоявленная Донна Меррит ей не понравилась с первого взгляда. Она была молода еще и очень красива, но, пожалуй, неживой красотой старинных полотен. Овал лица был совершенен, а тон кожи идеален, словно это фарфор. И она была не больше рада знакомству, чем Айседора.
От прикосновения холодных губ мачехи к щеке Айседору передернуло.
- Мы пьем чай в саду, - сказал отец.
Они сроду не пили чай в саду, и это ветхая мебель, должно быть, осталась от дедушки. Айседора едва его помнила, но в обрывках воспоминаний он был весельчак. Титул сидел на нем как-то криво. Зато отцу и его новой жене он был в самый раз.
От стульев пахло плесенью, и этот запах, резкий, гадкий, передался скатерти, чаю, бисквитам. Пропал аппетит, но взгляд Донны пригвоздил к месту, не позволяя встать и уйти.
Как дела в школе? А, Айседора уже закончила обучение? Девятнадцать? Совсем невеста! Эта мысль Айседоре не понравилась. Она уже бывала невестой, и не лучший был опыт.
У мачехи были бледные до синевы руки. Они двигались непрестанно, трогая, потирая, поглаживая, и от этого мутило.
Айседора также пыталась задавать вопросы, но ответы на них были односложные и какие-то… ненастоящие, словно отец и его новая жена пытались скрыть что-то.
Где вы встретились?
В Венеции.
Когда вы вернулись?
Ночью.
В такую грозу?!
Нет. Бури не было. Ночь ясная. Ах, да. Была буря, но вернулись до нее.
Хотелось поймать их на лжи, странное, совершенно бессмысленное желание.
Дом наполнился новыми, незнакомыми вещами. Айседора натыкалась на них повсюду: портрет мачехи, настерпимо-манерный; огромное венецианское зеркало в массивной раме, помутневшее по краям; какие-то безделушки, небрежно брошенные тут и там. От мамы и так почти ничего не осталось, и теперь эта женщина – Донна – уничтожала последнее.
К ночи опять поднялась буря, еще сильнее вчерашней. Горничные побежали по дому, закрывая окна, запирая двери. Их дробный топот и голоса были слышны повсюду. Маленькая Перламутровая гостиная казалась островком спокойствия: в камине пылал огонь, патефон, чуть поскрипывая, играл Верди, и игла нагревалась в руке. Вышивка не выходила сегодня, нитки путались, должно быть, из-за сырости, и проклятая игла исколола все пальцы.
Гостиная была любимой маминой комнатой, и теперь чужачка вытравливала из нее саму память. Обивка мебели и шторы пропитались ее приторно-сладкими духами.
Время тянулось медленно. Несколько раз Айседора порывалась встать и уйти, но отец говорил что-то, или задавал вопрос, и Айседора снова опускалась в кресло. Листья аканта на вышивке оборачивались ядовитым плющом.
Огромные часы в холле пробили полночь, их тяжелое гудение распространилось по дому вместе с запахом плесени. Айседора убрала вышивку в корзину и поднялась.
- Доброй ночи, отец.
Буря не позволяла открыть окно, а запах плесени стал между тем почти невыносим. Айседора достала из шкафа пучок лаванды, но и от нее пахло плесенью, а веточки стали липкими и осклизлыми. Айседора выронила букетик на пол и долго оттирала пальцы платком.
- Доброй вам ночи, мисс, - сказала горничная, поправляя одеяло.
Айседора взяла со столика шкатулку и забралась в постель, холодную, чуть влажную. Буря бесновалась за окном, и здесь тоже было мало уюта. Холод пробирал до костей.
- Ты спишь уже, дорогая Айседора?
Айседора, должно быть, задремала, и вот – проснулась, как от толчка. Мачеха стояла в коридоре, чуть касаясь пальцами дверного косяка, и напряженно всматривалась в полумрак комнаты. Глаза ее слегка светились, а может, полудрема и раздражение заставляли так думать, ночь и неприязнь превращали мачеху в чудовище.
- Надеюсь, милая, мы станем друзьями, - сказала мачеха и ушла.
(Эта способность появилась у нее давно, еще в детстве. Отец когда-то – Айседоре было лет семь – купил шкатулку с секретом. Продавец-антиквар, его звали Пибоди, утверждал, что она китайская, «из самого Китая», и очень старая. А Айседора знала, что это ложь, и шкатулке лет пять, не больше.
Ложь она не чувствовала, и оттого довольно легко обманывалась. А вот фальшь… Вещи и люди привыкают ко лжи и начинают в нее верить, а фальшь не скроешь. Треснувший березовый мостик может поверить в свою несокрушимость, но ему не прикинуться благородным дубом.
Книги у Алекса были настоящие. От них несло этой настоящестью, как гнилью. И гнилью тоже несло. Алекс запрещал их трогать, и меньше всего Айседоре хотелось прикасаться к волглой коже и ветхой бумаге.
Вернан – случайный ее знакомец, мимолетное воспоминание – был самым настоящим из всех, за исключением имени. «Роджер» сидело на нем криво, словно с чужого плеча.)
Створка хлопала на ветру. Было темно, и все же, каким-то образом Айседора видела ясно все предметы: столбики кровати, туалетный столик, шкаф. И дверь, и окно были распахнуты настежь, в комнате сильно пахло дождем, гнилой водой. Должно быть, водосточный желоб забили палые листья, и зацветшая вода потекла через край.
Айседора неохотно спустила ноги на холодный пол, нашарила пантуфли. В зеркале шевельнулось что-то. Здравый смысл подсказывал: ее собственное отражение. Но оно было неправильным. То него мутило. Айседора поспешно набросила на зеркало покрывало и навалилась на оконную створку. Ветер мешал закрыть ее. Наконец она справилась и, задвинув щеколду, обернулась.
Ей бы хотелось оттянуть как можно дольше возвращение домой. Странным образом в ее памяти уживались два Меррит-Холла. Один она про себя называла «маминым». Этот дом был наполнен гостями, мама просто обожала гостей, и музыкой. Здесь всегда пахло цветами, а иногда сквозь распахнутые настежь окна ветер приносил запах моря. Мама всегда носила светлые платья, нитку жемчуга, четыре кольца, на вид простых, но для нее – драгоценных. Айседора до сих пор помнила запах ее духов и звук голоса.
И был отцовский дом, сырой и мрачный. Даже распахнув все окна настежь, нельзя было избавиться от затхлого запаха. Это гнили портьеры и ковры, книги и мебель, и даже фарфоровые пастушки. По этому дому беспрепятственно гуляли сквозняки и призраки.
Меррит-Холл уже показался на горизонте, и захотелось малодушно соскочить с телеги и убежать. Айседора стиснула в руках сумочку. Она бы ручку ее закусила, если бы это помогло.
- Приехали, мисс.
Лакеи под руководством невозмутимого дворецкого разгружали ее багаж, а Айседора сидела неподвижно, не в силах сойти на камни двора. Она не была дома три года. Официально – потому что занималась благотворительностью, и каникулы посвящала раненым. В действительности…. Айседора и сама толком не знала, почему ее так пугает возвращение домой.
Но ей все-таки пришлось слезть, не сидеть же в коляске до конца жизни.
- Фредрикс, рада видеть вас. Отец у себя?
-Э… Нет, мисс Дора, - старик замялся. – Видите ли… он…
- Он? Айседора кивнула, поощряя. Что он, Фредрикс? Где мой отец?
- Он… - старик покраснел, затем побледнел, а там и вовсе пошел некрасивыми пятнами. – Видите ли, мисс Дора, его светлость… уехал… отбыл… Сегодня должен вернуться из свадебного путешествия.
Айседора споткнулась на ровном месте.
- Отец женился? Он ничего не писал мне.
- Все вышло несколько поспешно, - в голосе дворецкого прозвучала самая малая толика неодобрения.
- Это уж точно, - Айседора беспомощно потерла лоб. – Я пройдусь немного. Буду дома к чаю.
Она шла без особой цели, обрывая по дороге цветы, так что сам собой собрался небольшой букет из ромашек, васильков и календулы, пахнущий солнцем.
Ноги сами принесли ее к кладбищу.
Айседора коснулась пальцами калитки, потом все же вошла, хотя ее не покидало странное, неприятное чувство. С не столь давних пор Айседора боялась мертвых. Только в страшных готических рассказах они степенно дожидаются темной полуночи. В действительности они приходят всегда, когда им только вздумается.
Нагнувшись, Айседора подняла камешек и пошла по дорожке между надгробиями. У могилы Александра она остановилась.
Прошло всего три года, а надгробный камень позеленел, словно пролежал тут сотни лет. Айседора присела и вдавила поднятый на тропинке камешек в могильный холм. Она всегда так делала. Камешки крошечные, но их много, и они не позволят Алексу встать. Айседора иррационально боялась, что он восстанет из мертвых.
Отряхнув руки от земли, она поспешила дальше. Нет нужды задерживаться у этой могилы дольше необходимого.
Айседора неспешно дошла до могилы Мэри Брук и опустилась на лавочку. Кто-то анонимно оплатил красивый памятник, и теперь с постамента на редких посетителей смотрело строгое лицо ангела. Айседора положила к его ногам, обутым в мраморные сандалии, букетик цветов.
- Как ты, Мэри? – спросила она тихо.
Пока Мэри Брук была жива, они и дюжиной слова не перекинулись. Теперь у нее появилась привычка разговаривать с покойницей.
- Красивый памятник. Как ты думаешь, это он?
Айседора отчего-то побоялась произнести имя вслух. Потом заговорила быстро-быстро:
- Я его видела тем утром. Вышел из дома с мешком на плече и пошел к берегу. Ты злишься, что не была погребена должны образом? Нет, наверное…
Айседора просидела здесь еще какое-то время, бормоча себе под нос всевозможные новости, словно делилась ими с покойницей, но в конце концов порывы холодного ветра погнали ее домой.
Отец еще не вернулся.
Айседора выпила в одиночестве чай, пролистывая какую-то книгу, и даже букв не видя. Потом пообедала в одиночестве в огромной пустой столовой. Давно уже стемнело, с моря шла гроза, и Айседора беспокоилась немного, что отец попадет в нее. Все эти тревоги были какими-то ненастоящими. В действительности Айседоре было безразлично, что случится с отцом. Она перестала доверять ему много лет назад.
Это случилось не тогда, когда он продал ее Александру Уэлшу, а много раньше. Когда после смерти матери он глубоко ушел в свои изыскания. Прежняя увлеченность, казавшаяся даже забавной, превратилась в одержимость.
В одержимости нет ничего забавного.
Буря разыгралась не на шутку. Ветер с такой силой бил в окно, что распахнул его и пронесся по комнате. Зазвенели, падая со столика, какие-то безделушки, глупые вазочки и шкатулки. Айседора выпуталась из-под одеяла и подошла к окну, преодолевая сопротивление воздуха. Раздуваемая ветром ночная сорочка сделала ее похожей на джоттовскую святую. Айседора навалилась на оконную створку, но ветер был сильнее. Хлынувший дождь промочил и штору, и пол под окном, и ее сорочку. Сдавшись, Айседора обессиленно оперлась на мокрый подоконник. Внизу в саду, в тени жасмина, посаженного мамой, кто-то стоял. Черная фигура была совершенно неподвижна, и не понять, человек это, или какое-то дерево бросает причудливую тень. Деревьев поблизости не было.
Тот, кто стоял подокном, смотрел на Айседору жадно и хотел войти. Она же знала, что впускать его нельзя. Он… мертвый? Ненастоящий? Неживой? Слово так и вертелось на языке.
- Алекс? – позвала Айседора. – Это ты? Возвращайся в могилу.
Сверкнула молния, фигура на мгновение стала видна необычайно отчетливо, Айседора почти узнала ее.
И проснулась.
За окном беспечно пели птицы.
Айседора села на постели, пытаясь избавиться от остатков сна. В голове все путалось, и было непросто отличить сон от яви. Что произошло в действительности, а что только приснилось?
Она вчера вернулась из школы, это ее спальня, знакомая с детства. Светлые обои в тонкую полоску, заказанные отцом в Лондоне, у них широкий бордюр с букетами роз, фиалок, примул и маргариток. Светлая мебель. Столик с зеркалом, на который горничная уже выставила шкатулки и баночки.
Айседора соскочила с постели, не обуваясь, и бросилась к столику. Ее сокровища были на месте. Конечно, кому они нужны? В школе девчонки иногда воровали вещи, просто чтобы посмотреть, как хозяйка будет их искать, и, может быть, расплачется. Над Айседорой так подшутила однажды Инесса Мерфи, противная избалованная девица с кудряшками. Сокровища были для Айседоры невыразимо дороги, так что она, не раздумывая, ударила Инессу. Ей тогда было двенадцать, и она три часа просидела в Чертогах Наказаний – узком, тесном и пыльном чулане рядом с кабинетом школьной надзирательницы. С тех пор сокровищ прибавилось, и у Айседоры появилась Мэри Брук. Она натравливала призрака на особенно обнаглевших соучениц, надеясь, однако, что в действительности Мэри крепко спит в своей могиле.
Айседора нажала потайную кнопку, и крышка, отделанная резной костью, черепахой и перламутром, откинулась. Внутри лежало мамино жемчужное ожерелье, несколько писем кузена Генри (Айседора была в него детски влюблена, а он погиб в самые первые дни Войны), рыжий локон волос Фрэнси, няни, которая поддержала Айседору после смерти матери. Вещи мертвецов. И здесь же лежала засохшая желтая роза, не потерявшая ни цвет, ни необычайную для сухого цветка прочность. Айседора коснулась ее кончиками пальцев.
Человек, ворвавшийся в ее жизнь на эти несколько дней, протягивает розу. Пальцы соприкасаются, и Айседора чувствует удар тока. Запах моря. Звук рояля и далекого хлопанья дверей. Он улыбается, и он много больше, чем робкое увлечение кузеном Генри, или мсье Лели, учителем танцев. Но он уходит, туда, где все живут долго и счастливо, даже чудовища.
Может быть, он тоже приснился Айседоре?
Грохот и звон бьющейся посуды заставил ее вздрогнуть и обернуться. Лилиан, самая бестолковая из горничных, стояла на пороге, сжимая в руках поднос и растерянно глядя на разбросанный по полу завтрак. Болото каши (в доме пахнет тлением), море крепкого чая (Айседора пристрастилась к кофе по утрам, а еще – к молоку), серебристая горная цепь из соли. Солонка разбилась вдребезги, а серебряная крышечка закатилась под шкаф.
- Ой, м-м-мисс… - промямлила Лилиан. – Я у-уберу все! Я принесу но-новый завтрак!
- Оставь, - есть совершенно не хотелось. – принеси мне платье… Нет, лучше зеленый костюм. Мой отец вернулся?
- Но-нночью, мисс, - Лилиан все же присела и принялась фартуком собирать кашу и чай. – Он и леди Меррит еще спят.
Леди Меррит…
Айседора поднялась, распахнула шкаф и, вытащив одежду, изучила ее придирчиво. Нет, не зеленый. Лучше вот этот, из сливочного цвета хлопка. Она самостоятельно оделась, не дожидаясь помощи горничной, а волосы перехватила лентой.
Леди Меррит. Мачеха.
Айседора уже достаточно взрослая, чтобы ее это не касалось.
Туфли вызывающе желтые, с пряжками.
- Я прогуляюсь до деревни, Лилиан. Пусть отцу передадут, что я вернусь к обеду.
Прогулка лишь утомила ее. Деревня как-то сжалась, в ее памяти она была куда больше и населенней. Сейчас единственная улица казалась вымершей, словно война запоздало навестила эти края. На Айседору смотрели настороженно, но причины она не знала, да и не пыталась узнать.
Когда она вернулась домой, много раньше обеда – к ланчу, запах огурцов и клубничного джема чувствовался загодя – отец вышел навстречу. Поцеловались. У него были холодные, сухие губы. Айседора не любила в детстве, когда ее укладывал отец. Он пугал ее тогда, и пугал сейчас.
- Познакомься, дорогая. Это Донна, твоя новая мать.
Айседору устраивала ее собственная, настоящая. Новоявленная Донна Меррит ей не понравилась с первого взгляда. Она была молода еще и очень красива, но, пожалуй, неживой красотой старинных полотен. Овал лица был совершенен, а тон кожи идеален, словно это фарфор. И она была не больше рада знакомству, чем Айседора.
От прикосновения холодных губ мачехи к щеке Айседору передернуло.
- Мы пьем чай в саду, - сказал отец.
Они сроду не пили чай в саду, и это ветхая мебель, должно быть, осталась от дедушки. Айседора едва его помнила, но в обрывках воспоминаний он был весельчак. Титул сидел на нем как-то криво. Зато отцу и его новой жене он был в самый раз.
От стульев пахло плесенью, и этот запах, резкий, гадкий, передался скатерти, чаю, бисквитам. Пропал аппетит, но взгляд Донны пригвоздил к месту, не позволяя встать и уйти.
Как дела в школе? А, Айседора уже закончила обучение? Девятнадцать? Совсем невеста! Эта мысль Айседоре не понравилась. Она уже бывала невестой, и не лучший был опыт.
У мачехи были бледные до синевы руки. Они двигались непрестанно, трогая, потирая, поглаживая, и от этого мутило.
Айседора также пыталась задавать вопросы, но ответы на них были односложные и какие-то… ненастоящие, словно отец и его новая жена пытались скрыть что-то.
Где вы встретились?
В Венеции.
Когда вы вернулись?
Ночью.
В такую грозу?!
Нет. Бури не было. Ночь ясная. Ах, да. Была буря, но вернулись до нее.
Хотелось поймать их на лжи, странное, совершенно бессмысленное желание.
Дом наполнился новыми, незнакомыми вещами. Айседора натыкалась на них повсюду: портрет мачехи, настерпимо-манерный; огромное венецианское зеркало в массивной раме, помутневшее по краям; какие-то безделушки, небрежно брошенные тут и там. От мамы и так почти ничего не осталось, и теперь эта женщина – Донна – уничтожала последнее.
К ночи опять поднялась буря, еще сильнее вчерашней. Горничные побежали по дому, закрывая окна, запирая двери. Их дробный топот и голоса были слышны повсюду. Маленькая Перламутровая гостиная казалась островком спокойствия: в камине пылал огонь, патефон, чуть поскрипывая, играл Верди, и игла нагревалась в руке. Вышивка не выходила сегодня, нитки путались, должно быть, из-за сырости, и проклятая игла исколола все пальцы.
Гостиная была любимой маминой комнатой, и теперь чужачка вытравливала из нее саму память. Обивка мебели и шторы пропитались ее приторно-сладкими духами.
Время тянулось медленно. Несколько раз Айседора порывалась встать и уйти, но отец говорил что-то, или задавал вопрос, и Айседора снова опускалась в кресло. Листья аканта на вышивке оборачивались ядовитым плющом.
Огромные часы в холле пробили полночь, их тяжелое гудение распространилось по дому вместе с запахом плесени. Айседора убрала вышивку в корзину и поднялась.
- Доброй ночи, отец.
Буря не позволяла открыть окно, а запах плесени стал между тем почти невыносим. Айседора достала из шкафа пучок лаванды, но и от нее пахло плесенью, а веточки стали липкими и осклизлыми. Айседора выронила букетик на пол и долго оттирала пальцы платком.
- Доброй вам ночи, мисс, - сказала горничная, поправляя одеяло.
Айседора взяла со столика шкатулку и забралась в постель, холодную, чуть влажную. Буря бесновалась за окном, и здесь тоже было мало уюта. Холод пробирал до костей.
- Ты спишь уже, дорогая Айседора?
Айседора, должно быть, задремала, и вот – проснулась, как от толчка. Мачеха стояла в коридоре, чуть касаясь пальцами дверного косяка, и напряженно всматривалась в полумрак комнаты. Глаза ее слегка светились, а может, полудрема и раздражение заставляли так думать, ночь и неприязнь превращали мачеху в чудовище.
- Надеюсь, милая, мы станем друзьями, - сказала мачеха и ушла.
(Эта способность появилась у нее давно, еще в детстве. Отец когда-то – Айседоре было лет семь – купил шкатулку с секретом. Продавец-антиквар, его звали Пибоди, утверждал, что она китайская, «из самого Китая», и очень старая. А Айседора знала, что это ложь, и шкатулке лет пять, не больше.
Ложь она не чувствовала, и оттого довольно легко обманывалась. А вот фальшь… Вещи и люди привыкают ко лжи и начинают в нее верить, а фальшь не скроешь. Треснувший березовый мостик может поверить в свою несокрушимость, но ему не прикинуться благородным дубом.
Книги у Алекса были настоящие. От них несло этой настоящестью, как гнилью. И гнилью тоже несло. Алекс запрещал их трогать, и меньше всего Айседоре хотелось прикасаться к волглой коже и ветхой бумаге.
Вернан – случайный ее знакомец, мимолетное воспоминание – был самым настоящим из всех, за исключением имени. «Роджер» сидело на нем криво, словно с чужого плеча.)
Створка хлопала на ветру. Было темно, и все же, каким-то образом Айседора видела ясно все предметы: столбики кровати, туалетный столик, шкаф. И дверь, и окно были распахнуты настежь, в комнате сильно пахло дождем, гнилой водой. Должно быть, водосточный желоб забили палые листья, и зацветшая вода потекла через край.
Айседора неохотно спустила ноги на холодный пол, нашарила пантуфли. В зеркале шевельнулось что-то. Здравый смысл подсказывал: ее собственное отражение. Но оно было неправильным. То него мутило. Айседора поспешно набросила на зеркало покрывало и навалилась на оконную створку. Ветер мешал закрыть ее. Наконец она справилась и, задвинув щеколду, обернулась.
