В процессе блуждания Титов даже сделал небольшое открытие: оказалось, что Федорка тоже является частью Университета, несмотря на своё, отдельное название. В одном из зданий имелось развесистое генеалогическое древо этого уважаемого учреждения, и Институт небесной механики висел на одной из его ветвей.
Поиски в конце концов увенчались успехом, и Титов обнаружил не только нужный факультет, но, после непродолжительных расспросов, и человека, способного ответить ему наиболее полно. Вот только занятий у того сегодня не предполагалось, и побеспокоить профессора Введенского предстояло дома. Если деятельный преподаватель, конечно, никуда не ушёл, а он очень любил прогулки по городу.
К разочарованию Титова, жил Ипполит Степанович на Преображенской, у самой стрелки. И — снова поездка через весь город, который уже начал казаться поручику родным и отлично знакомым. Натан искренне радовался, что утром всё же взял автомобиль, и сочувствовал незнакомому пока историку, которому приходится проделывать этот путь каждый день по два раза. А ещё с иронией думал, что знакомство его с городом начинается весьма своеобразно, с научных умов и прочих представителей общества, обыкновенно избегающих внимания полиции. Один только список подозреваемых из самых опытных и профессиональных в?щевиков города чего стоил!
Натану повезло: Введенский никуда в первой половине дня не собирался. Сидел на веранде небольшого деревянного домика, хрестоматийно пил чай из самовара в обществе, очевидно, своей супруги и был настолько похож на тот образ, который возникает в сознании любого далёкого от науки человека при слове «профессор», что Титов в первый момент даже растерялся.
Лет шестидесяти на вид, с аккуратной седой бородкой клинышком, в изящных дорогих очках, он даже в домашнем выглядел настолько солидно и представительно, что хоть теперь за кафедру. Да и «домашнее» у Введенского было словно с картины: туфли, брюки со стрелками, светлая рубашка с жилетом и стёганый атласный шлафрок. Супруга профессора была ему под стать: ухоженная, даже сейчас ещё красивая женщина с толстой полуседой косой, уложенной вокруг головы, и узорчатым платком на плечах.
Натан мысленно перекрестился, что китель на нём чистый и выглаженный и что, переодеваясь, он заодно почистил сапоги: являться в такие гости в затрапезном виде значило бы уронить честь не только собственного мундира, но и всей городской полиции заодно.
— Доброе утро, — проговорил поручик, поднимаясь на веранду и снимая фуражку. — Профессор Введенский?
— Он самый, — кивнул тот, вставая гостю навстречу. — С кем имею честь?
— Натан Ильич Титов, уголовный сыск, — склонил голову сыскарь, пожимая сухую и твёрдую, как щепка, ладонь профессора.
— Это, однако, номер. Чем меня угораздило привлечь внимание доблестной городской полиции? — несколько растерялся Введенский.
— Ничего такого, не беспокойтесь. Я к вам хоть и по долгу службы, но исключительно по вопросу ваших научных интересов, за консультацией.
— Ах вот оно что! — ещё сильнее изумился профессор, но жестом предложил поручику присесть. — Наталья Аркадьевна, будьте любезны, ещё одну чашку. Внимательно слушаю вас, господин полицейский. Признаться, я обескуражен и смятен: что же такое стряслось в уголовной полиции, что понадобился историк древнего мира? Расследуете убийство императора Рима?
— Увы, нет, — качнул головой Титов. — Вполне современное событие, которое, боюсь, может оказаться не последним. И консультация требуется не столько по истории, сколько по вашему факультативному профилю. В Университете сказали, что вы также увлекаетесь историей религий и примитивных верований, так?
— Совершенно заинтригован. Выкладывайте! — Введенский сделался похожим на взявшую след гончую: весь подобрался, подтянулся, подался вперёд, впившись взглядом в поручика.
Натан постарался изложить обстоятельства как можно точнее, не упустив ни единой детали, не зная, что может иметь значение, а что — нет. Профессор слушал очень внимательно, задавал уточняющие вопросы довольно странного содержания: какая была свеча, какая бечёвка, из чего венок и какого дерева горбыль использовался для плотика. И по мере повествования делался всё более задумчивым, рассеянным и хмурым.
— Совершеннейшая чушь, — растерянно подытожил он рассказ Титова.
— В каком смысле? — уточнил тот.
— В прямом. Это не подходит ни под один известный мне ритуал, да это вообще ни на что не похоже!
— То есть всё-таки не язычники? Простите моё дилетантство, но её наряд очень напоминает всевозможные народные игрища на Ивана-Купалу, — поделился сомнениями Натан.
— Нет, ну что вы? Купала — это праздник жизни, а не похоронный обряд. Да, бывали случаи принесения жертвы и в купальскую ночь. Но вся суть жертвенного языческого ритуала именно в том, чтобы отдать жизнь определённому божеству или стихии. Если воде, то её топили, если сжигали — то живьём, если резали — то на алтаре и, опять же, живую. А здесь имеется странное смешение жертвы, если мы говорим об утоплении, и вычурного похоронного обряда. На первый взгляд, еловый венок вполне уместен, ель всегда связывали со смертью и дорогой в потусторонний, загробный мир. Но церковная свеча, верёвка на руках, вот этот, простите, мухлёж с привязанными грузиками, чтобы тело не утопло... Да ещё вы говорите, что покойницу вновь прибило к берегу почти сразу, а это дикость для ритуала, самый дурной знак, какой можно представить.
— И что из этого следует? — уточнил Натан, потому что профессор замолк, задумчиво поглаживая бородку.
— Я готов поручиться, что это не последователи некоего древнего культа, вроде вот тех язычников, что поселились на Песчаном.
— А вы у них бывали? — растерялся Титов.
— Ну разумеется, я не мог пропустить такого необычного соседства! — возмутился Введенский. — Они весьма подкованы в ритуальных традициях, эти язычники. Не всё, конечно, используют, но подобное вот сочинить — вряд ли.
— Так может, намеренно, чтобы запутать следствие?
— А почему это, простите, должны делать именно язычники? — с иронией поинтересовался профессор. — Видите ли, какая штука, Натан Ильич. Человеку, привыкшему делать некое дело правильно, очень сложно переломить себя и заставить совершить те нелепые ошибки, которые обыкновенно допускает новичок. Вот скажите, вы бы могли ехать в седле с заметно разными стременами? Или... Хм. Я, признаться, не силён в особенностях полицейского ремесла и не могу подобрать достаточно верную аналогию...
— Не трудитесь, я примерно понял, о чём вы. Имеете в виду, что ошибки выдают дилетанта, человека, нахватавшегося по верхам и что-то представляющего о вопросе, но никогда не заглядывающего глубоко. А профессионал, намеренно допуская ошибку, обычно делает это куда более нарочито.
— Да, суть вы ухватили. Или нарочито, или, напротив, в тех деталях, которые может знать только мастер. А здесь мы имеем дело скорее со стилизацией и вольной интерпретацией. Некто пожелал создать свой ритуал, основываясь на довольно обширных, но поверхностных знаниях об обычаях наших далёких предков. С какой целью — этого я уже сказать не могу. С равным успехом тот, кто это сделал, может действительно верить в какую-то свою цель мистического характера или пытаться водить ваше ведомство за нос.
С Введенским Натан распрощался через четверть часа, тепло и к взаимному удовольствию, снабжённый ещё некоторой пищей для размышлений и на шаг приблизившийся к убеждённости в деятельности маньяка. По его мнению, нормальный человек, далёкий от всей этой чертовщины и прагматичный, каковым должен являться опытный в?щевик, для запутывания следствия предпочёл бы другие способы. Иначе устроено воображение этих людей, а здесь... Как мудро заметила Элеонора, больше похоже на порождение какого-нибудь декадента или ещё какого экзальтированного непризнанного художника.
От профессора Титов вновь отправился через весь город, на родную уже Полевую, где неподалёку от Департамента располагалась Земская больница и главный городской морг, он же заодно судебный. С момента обнаружения тела прошло почти пять часов, и Натан надеялся, что Филиппов уже закончил вскрытие.
Как и подавляющее большинство обывателей, поручик не любил морги и больницы, но последние всё же сильнее: сказывалась личная биография, а именно долгое лечение после ранения, оборвавшего его военную карьеру. А морги... «пациентам» уже без разницы, с посетителями тоже, в общем, всё ясно. Конечно, человеческие останки порой выглядели исключительно мерзко, но поручика же никто не заставлял в них копаться.
В прошлый визит Натан просто забрал в приёмном покое уже готовые документы, а сейчас отчёт ещё не был готов. Дежурный санитар развёл руками и предложил полицейскому лично расспросить Филиппова, который находился сейчас в прозекторской, и даже объяснил, как туда пройти через пустые, гулкие, запутанные подвальные коридоры. И поручик — где по указаниям, где наитием, где наобум, — через четверть часа всё же нашёл нужное помещение.
В холодной царила совершенно особенная, незабываемая и неповторимая смесь запахов — резкий дух хлорки, которой мыли полы, и других химических препаратов, металла прозекторского стола, застоявшейся мёртвой крови и лёгкий, навязчивый и неистребимый, тошнотворный, сладковатый привкус гниения.
Титов был не особенно ретивым верующим и не мог точно сказать, что ждёт живую душу после смерти, но в его представлениях, сформированных отчасти полицейской службой, загробный мир должен был иметь именно такой запах. Во всяком случае, его преддверие.
— А, Натан Ильич, проходите, — заметил Филиппов посетителя. — Руки, уж извините, не подаю, но для вашего же душевного спокойствия. С телом я как раз только закончил и имею кое-что сказать, — сообщил он, отмывая руки в жестяной раковине, расположенной в изголовье прозекторского стола. На том лежало покрытое серо-жёлтым от постоянных стирок полотнищем тело, а на патологоанатоме поверх халата того же цвета был нацеплен фартук из толстой грубой кожи, неотличимый от мясницкого.
— Слушаю внимательно. Ещё одна проститутка?
— Определённо нет, — качнул головой медик.
— Её не опознали? — понимающе уточнил Титов.
— Не опознали, но дело не в этом. Она чисто физически, если угодно — нравственно даже, не могла быть проституткой. При жизни это была невинная девушка. Судя по её рукам, я бы предположил, что швея или вышивальщица, очень специфические мозоли на пальцах. Она не так ухожена, как предыдущая жертва, но явно была достаточно чистоплотной особой и точно не нищенствовала: нормально питалась и мылась. В общем, обыкновенная горожанка без особенных трагедий в жизни, если не считать прискорбного финала.
— Насколько именно прискорбного? И как сильно он отличается от финала Аглаи Наваловой?
— Я бы сказал, что всё в духе образа жизни, — задумчиво проговорил Филиппов. — Навалову утопили, вероятно, в ванне, причём сделал это знакомый ей человек. Неизвестную ударили сзади по голове и лишь после этого утопили в реке. Последнее, впрочем, к её же счастью.
— В каком смысле? — озадачился Натан.
— Удар был очень сильный, — пояснил патологоанатом. — Достаточно небольшим тупым предметом, может быть ломиком или гаечным ключом. Она и без утопления, наверное, долго не прожила бы и вряд ли пришла в сознание, а если бы даже очнулась и выжила, это была бы исключительно печальная жизнь, такие удары никогда не проходят бесследно. Осталась бы дурочкой, или мучилась головными болями, или не могла бы сама за собой ухаживать — тут я не возьмусь дать точный прогноз. Говорю же, голова — предмет тёмный.
— И когда примерно всё это случилось?
— Смерть — где-то с девяти до полуночи, точнее не назову, — охотно ответил Филиппов, аккуратно снимая фартук. — А сколько она до этого была без сознания — увы, сказать не могу. Рана долго мокла, разобрать что-то невозможно.
— Ясно, спасибо. А фотографии и портрет уже есть? — пробормотал Натан.
— Фотограф был, когда он проявит и всё приготовит — не знаю. Художник тоже был, сделал несколько набросков, вон там, на полке возьмите. И удачи в поисках.
— Спасибо, — кивнул Титов, забрал бумаги и распрощался.
Практика подобных художников появилась давно, ещё до изобретения фотографии, и пока не спешила сдавать позиции достижениям прогресса. Фотокарточки, конечно, были куда точнее, в дело подшивались именно они, но для установления личности жертвы, для расспросов и прочих подобных действий использовали портреты. Смерть слишком сильно меняет лица, и не всякий сумеет опознать мертвеца по фотокарточке, даже если это будет его хороший знакомый. А ведь есть ещё люди впечатлительные, чаще всего барышни, которых вид покойников повергает в панику, истерику и другие проявления темперамента, не располагающие к общению. То ли дело портрет, на котором изображено вполне живое лицо!
С утра погода потихоньку портилась, небо хмурилось в унисон настроению Титова, а теперь вовсе заморосил мелкий дождь. В морг Натан попал через его основной подъезд, куда привозили тела, а сейчас выбрался через другой выход, расположенный ниже уровня дороги, поднялся по вытертой каменной лестнице, укрытой козырьком, и там задержался, с наслаждением вдыхая свежий сырой воздух, пахнущий мелким дождём — после морга тот казался особенно вкусным.
Вышел поручик в глубокой задумчивости. Пока не имелось никакой возможности объяснить новую жертву и связать с Наваловой, кроме чисто внешнего сходства. Исключать знакомство двух женщин пока не стоило, всё же Аглая наверняка пользовалась услугами портних. Однако образ жизни их был настолько различен, что Титов затруднялся представить себе человека, которого эти две несчастных могли бы одинаково сильно обидеть.
Автомобиль Натан отпустил возле больницы: у шофёра оканчивалось его дежурство и нужно было возвращаться, а сам поручик, в расчёте на результат посещения морга, намеревался зайти после в Департамент. Расстояние здесь было небольшое, и Титов в охотку преодолел его пешком. Мелкая серая морось его не тревожила, даже напротив, заметно освежала.
Однако до двадцать третьей комнаты Натан не дошёл. В здание он попал через главный подъезд, и там дежурный сообщил ему об интересе Чиркова, так что поручику оставалось лишь послушно предстать пред грозные очи начальника. Что они именно грозные, Натан нимало не сомневался: он сам был крайне недоволен происходящим, так отчего бы полицмейстеру иметь иное мнение?
Чирков и в самом деле оказался не в духе. Сердился не сильно и вроде бы не на Натана, понимая, что за пару дней раскрыть такое преступление невозможно, но был недоволен, и недовольство это выражалось в ворчании. Ворчал Пётр Антонович со вкусом, пространно и обстоятельно, вспоминая буквально всю свершённую несправедливость с самого сотворения мира, и уже через минуту Титов против воли перестал его слушать, вместо того украдкой разглядывая персидский ковёр на стене, а вернее, тех творений рук человеческих, что тускло и хищно блестели на его зелёно-коричневом поле.
В центре — главная гордость хозяина, подлинный римский копис в превосходном состоянии, хоть сейчас в бой. Справа ближайший его родственник, турецкий ятаган, следом — турецкая же сабля, не столь древняя, но из дамасской стали удивительного качества. Турчанка с явным удовольствием демонстрировала превосходный клинок всем желающим: ножны висели рядом, да оно и понятно, как можно прятать такую красоту!
Поиски в конце концов увенчались успехом, и Титов обнаружил не только нужный факультет, но, после непродолжительных расспросов, и человека, способного ответить ему наиболее полно. Вот только занятий у того сегодня не предполагалось, и побеспокоить профессора Введенского предстояло дома. Если деятельный преподаватель, конечно, никуда не ушёл, а он очень любил прогулки по городу.
К разочарованию Титова, жил Ипполит Степанович на Преображенской, у самой стрелки. И — снова поездка через весь город, который уже начал казаться поручику родным и отлично знакомым. Натан искренне радовался, что утром всё же взял автомобиль, и сочувствовал незнакомому пока историку, которому приходится проделывать этот путь каждый день по два раза. А ещё с иронией думал, что знакомство его с городом начинается весьма своеобразно, с научных умов и прочих представителей общества, обыкновенно избегающих внимания полиции. Один только список подозреваемых из самых опытных и профессиональных в?щевиков города чего стоил!
Натану повезло: Введенский никуда в первой половине дня не собирался. Сидел на веранде небольшого деревянного домика, хрестоматийно пил чай из самовара в обществе, очевидно, своей супруги и был настолько похож на тот образ, который возникает в сознании любого далёкого от науки человека при слове «профессор», что Титов в первый момент даже растерялся.
Лет шестидесяти на вид, с аккуратной седой бородкой клинышком, в изящных дорогих очках, он даже в домашнем выглядел настолько солидно и представительно, что хоть теперь за кафедру. Да и «домашнее» у Введенского было словно с картины: туфли, брюки со стрелками, светлая рубашка с жилетом и стёганый атласный шлафрок. Супруга профессора была ему под стать: ухоженная, даже сейчас ещё красивая женщина с толстой полуседой косой, уложенной вокруг головы, и узорчатым платком на плечах.
Натан мысленно перекрестился, что китель на нём чистый и выглаженный и что, переодеваясь, он заодно почистил сапоги: являться в такие гости в затрапезном виде значило бы уронить честь не только собственного мундира, но и всей городской полиции заодно.
— Доброе утро, — проговорил поручик, поднимаясь на веранду и снимая фуражку. — Профессор Введенский?
— Он самый, — кивнул тот, вставая гостю навстречу. — С кем имею честь?
— Натан Ильич Титов, уголовный сыск, — склонил голову сыскарь, пожимая сухую и твёрдую, как щепка, ладонь профессора.
— Это, однако, номер. Чем меня угораздило привлечь внимание доблестной городской полиции? — несколько растерялся Введенский.
— Ничего такого, не беспокойтесь. Я к вам хоть и по долгу службы, но исключительно по вопросу ваших научных интересов, за консультацией.
— Ах вот оно что! — ещё сильнее изумился профессор, но жестом предложил поручику присесть. — Наталья Аркадьевна, будьте любезны, ещё одну чашку. Внимательно слушаю вас, господин полицейский. Признаться, я обескуражен и смятен: что же такое стряслось в уголовной полиции, что понадобился историк древнего мира? Расследуете убийство императора Рима?
— Увы, нет, — качнул головой Титов. — Вполне современное событие, которое, боюсь, может оказаться не последним. И консультация требуется не столько по истории, сколько по вашему факультативному профилю. В Университете сказали, что вы также увлекаетесь историей религий и примитивных верований, так?
— Совершенно заинтригован. Выкладывайте! — Введенский сделался похожим на взявшую след гончую: весь подобрался, подтянулся, подался вперёд, впившись взглядом в поручика.
Натан постарался изложить обстоятельства как можно точнее, не упустив ни единой детали, не зная, что может иметь значение, а что — нет. Профессор слушал очень внимательно, задавал уточняющие вопросы довольно странного содержания: какая была свеча, какая бечёвка, из чего венок и какого дерева горбыль использовался для плотика. И по мере повествования делался всё более задумчивым, рассеянным и хмурым.
— Совершеннейшая чушь, — растерянно подытожил он рассказ Титова.
— В каком смысле? — уточнил тот.
— В прямом. Это не подходит ни под один известный мне ритуал, да это вообще ни на что не похоже!
— То есть всё-таки не язычники? Простите моё дилетантство, но её наряд очень напоминает всевозможные народные игрища на Ивана-Купалу, — поделился сомнениями Натан.
— Нет, ну что вы? Купала — это праздник жизни, а не похоронный обряд. Да, бывали случаи принесения жертвы и в купальскую ночь. Но вся суть жертвенного языческого ритуала именно в том, чтобы отдать жизнь определённому божеству или стихии. Если воде, то её топили, если сжигали — то живьём, если резали — то на алтаре и, опять же, живую. А здесь имеется странное смешение жертвы, если мы говорим об утоплении, и вычурного похоронного обряда. На первый взгляд, еловый венок вполне уместен, ель всегда связывали со смертью и дорогой в потусторонний, загробный мир. Но церковная свеча, верёвка на руках, вот этот, простите, мухлёж с привязанными грузиками, чтобы тело не утопло... Да ещё вы говорите, что покойницу вновь прибило к берегу почти сразу, а это дикость для ритуала, самый дурной знак, какой можно представить.
— И что из этого следует? — уточнил Натан, потому что профессор замолк, задумчиво поглаживая бородку.
— Я готов поручиться, что это не последователи некоего древнего культа, вроде вот тех язычников, что поселились на Песчаном.
— А вы у них бывали? — растерялся Титов.
— Ну разумеется, я не мог пропустить такого необычного соседства! — возмутился Введенский. — Они весьма подкованы в ритуальных традициях, эти язычники. Не всё, конечно, используют, но подобное вот сочинить — вряд ли.
— Так может, намеренно, чтобы запутать следствие?
— А почему это, простите, должны делать именно язычники? — с иронией поинтересовался профессор. — Видите ли, какая штука, Натан Ильич. Человеку, привыкшему делать некое дело правильно, очень сложно переломить себя и заставить совершить те нелепые ошибки, которые обыкновенно допускает новичок. Вот скажите, вы бы могли ехать в седле с заметно разными стременами? Или... Хм. Я, признаться, не силён в особенностях полицейского ремесла и не могу подобрать достаточно верную аналогию...
— Не трудитесь, я примерно понял, о чём вы. Имеете в виду, что ошибки выдают дилетанта, человека, нахватавшегося по верхам и что-то представляющего о вопросе, но никогда не заглядывающего глубоко. А профессионал, намеренно допуская ошибку, обычно делает это куда более нарочито.
— Да, суть вы ухватили. Или нарочито, или, напротив, в тех деталях, которые может знать только мастер. А здесь мы имеем дело скорее со стилизацией и вольной интерпретацией. Некто пожелал создать свой ритуал, основываясь на довольно обширных, но поверхностных знаниях об обычаях наших далёких предков. С какой целью — этого я уже сказать не могу. С равным успехом тот, кто это сделал, может действительно верить в какую-то свою цель мистического характера или пытаться водить ваше ведомство за нос.
С Введенским Натан распрощался через четверть часа, тепло и к взаимному удовольствию, снабжённый ещё некоторой пищей для размышлений и на шаг приблизившийся к убеждённости в деятельности маньяка. По его мнению, нормальный человек, далёкий от всей этой чертовщины и прагматичный, каковым должен являться опытный в?щевик, для запутывания следствия предпочёл бы другие способы. Иначе устроено воображение этих людей, а здесь... Как мудро заметила Элеонора, больше похоже на порождение какого-нибудь декадента или ещё какого экзальтированного непризнанного художника.
От профессора Титов вновь отправился через весь город, на родную уже Полевую, где неподалёку от Департамента располагалась Земская больница и главный городской морг, он же заодно судебный. С момента обнаружения тела прошло почти пять часов, и Натан надеялся, что Филиппов уже закончил вскрытие.
Как и подавляющее большинство обывателей, поручик не любил морги и больницы, но последние всё же сильнее: сказывалась личная биография, а именно долгое лечение после ранения, оборвавшего его военную карьеру. А морги... «пациентам» уже без разницы, с посетителями тоже, в общем, всё ясно. Конечно, человеческие останки порой выглядели исключительно мерзко, но поручика же никто не заставлял в них копаться.
В прошлый визит Натан просто забрал в приёмном покое уже готовые документы, а сейчас отчёт ещё не был готов. Дежурный санитар развёл руками и предложил полицейскому лично расспросить Филиппова, который находился сейчас в прозекторской, и даже объяснил, как туда пройти через пустые, гулкие, запутанные подвальные коридоры. И поручик — где по указаниям, где наитием, где наобум, — через четверть часа всё же нашёл нужное помещение.
В холодной царила совершенно особенная, незабываемая и неповторимая смесь запахов — резкий дух хлорки, которой мыли полы, и других химических препаратов, металла прозекторского стола, застоявшейся мёртвой крови и лёгкий, навязчивый и неистребимый, тошнотворный, сладковатый привкус гниения.
Титов был не особенно ретивым верующим и не мог точно сказать, что ждёт живую душу после смерти, но в его представлениях, сформированных отчасти полицейской службой, загробный мир должен был иметь именно такой запах. Во всяком случае, его преддверие.
— А, Натан Ильич, проходите, — заметил Филиппов посетителя. — Руки, уж извините, не подаю, но для вашего же душевного спокойствия. С телом я как раз только закончил и имею кое-что сказать, — сообщил он, отмывая руки в жестяной раковине, расположенной в изголовье прозекторского стола. На том лежало покрытое серо-жёлтым от постоянных стирок полотнищем тело, а на патологоанатоме поверх халата того же цвета был нацеплен фартук из толстой грубой кожи, неотличимый от мясницкого.
— Слушаю внимательно. Ещё одна проститутка?
— Определённо нет, — качнул головой медик.
— Её не опознали? — понимающе уточнил Титов.
— Не опознали, но дело не в этом. Она чисто физически, если угодно — нравственно даже, не могла быть проституткой. При жизни это была невинная девушка. Судя по её рукам, я бы предположил, что швея или вышивальщица, очень специфические мозоли на пальцах. Она не так ухожена, как предыдущая жертва, но явно была достаточно чистоплотной особой и точно не нищенствовала: нормально питалась и мылась. В общем, обыкновенная горожанка без особенных трагедий в жизни, если не считать прискорбного финала.
— Насколько именно прискорбного? И как сильно он отличается от финала Аглаи Наваловой?
— Я бы сказал, что всё в духе образа жизни, — задумчиво проговорил Филиппов. — Навалову утопили, вероятно, в ванне, причём сделал это знакомый ей человек. Неизвестную ударили сзади по голове и лишь после этого утопили в реке. Последнее, впрочем, к её же счастью.
— В каком смысле? — озадачился Натан.
— Удар был очень сильный, — пояснил патологоанатом. — Достаточно небольшим тупым предметом, может быть ломиком или гаечным ключом. Она и без утопления, наверное, долго не прожила бы и вряд ли пришла в сознание, а если бы даже очнулась и выжила, это была бы исключительно печальная жизнь, такие удары никогда не проходят бесследно. Осталась бы дурочкой, или мучилась головными болями, или не могла бы сама за собой ухаживать — тут я не возьмусь дать точный прогноз. Говорю же, голова — предмет тёмный.
— И когда примерно всё это случилось?
— Смерть — где-то с девяти до полуночи, точнее не назову, — охотно ответил Филиппов, аккуратно снимая фартук. — А сколько она до этого была без сознания — увы, сказать не могу. Рана долго мокла, разобрать что-то невозможно.
— Ясно, спасибо. А фотографии и портрет уже есть? — пробормотал Натан.
— Фотограф был, когда он проявит и всё приготовит — не знаю. Художник тоже был, сделал несколько набросков, вон там, на полке возьмите. И удачи в поисках.
— Спасибо, — кивнул Титов, забрал бумаги и распрощался.
Практика подобных художников появилась давно, ещё до изобретения фотографии, и пока не спешила сдавать позиции достижениям прогресса. Фотокарточки, конечно, были куда точнее, в дело подшивались именно они, но для установления личности жертвы, для расспросов и прочих подобных действий использовали портреты. Смерть слишком сильно меняет лица, и не всякий сумеет опознать мертвеца по фотокарточке, даже если это будет его хороший знакомый. А ведь есть ещё люди впечатлительные, чаще всего барышни, которых вид покойников повергает в панику, истерику и другие проявления темперамента, не располагающие к общению. То ли дело портрет, на котором изображено вполне живое лицо!
С утра погода потихоньку портилась, небо хмурилось в унисон настроению Титова, а теперь вовсе заморосил мелкий дождь. В морг Натан попал через его основной подъезд, куда привозили тела, а сейчас выбрался через другой выход, расположенный ниже уровня дороги, поднялся по вытертой каменной лестнице, укрытой козырьком, и там задержался, с наслаждением вдыхая свежий сырой воздух, пахнущий мелким дождём — после морга тот казался особенно вкусным.
Вышел поручик в глубокой задумчивости. Пока не имелось никакой возможности объяснить новую жертву и связать с Наваловой, кроме чисто внешнего сходства. Исключать знакомство двух женщин пока не стоило, всё же Аглая наверняка пользовалась услугами портних. Однако образ жизни их был настолько различен, что Титов затруднялся представить себе человека, которого эти две несчастных могли бы одинаково сильно обидеть.
Автомобиль Натан отпустил возле больницы: у шофёра оканчивалось его дежурство и нужно было возвращаться, а сам поручик, в расчёте на результат посещения морга, намеревался зайти после в Департамент. Расстояние здесь было небольшое, и Титов в охотку преодолел его пешком. Мелкая серая морось его не тревожила, даже напротив, заметно освежала.
Однако до двадцать третьей комнаты Натан не дошёл. В здание он попал через главный подъезд, и там дежурный сообщил ему об интересе Чиркова, так что поручику оставалось лишь послушно предстать пред грозные очи начальника. Что они именно грозные, Натан нимало не сомневался: он сам был крайне недоволен происходящим, так отчего бы полицмейстеру иметь иное мнение?
Чирков и в самом деле оказался не в духе. Сердился не сильно и вроде бы не на Натана, понимая, что за пару дней раскрыть такое преступление невозможно, но был недоволен, и недовольство это выражалось в ворчании. Ворчал Пётр Антонович со вкусом, пространно и обстоятельно, вспоминая буквально всю свершённую несправедливость с самого сотворения мира, и уже через минуту Титов против воли перестал его слушать, вместо того украдкой разглядывая персидский ковёр на стене, а вернее, тех творений рук человеческих, что тускло и хищно блестели на его зелёно-коричневом поле.
В центре — главная гордость хозяина, подлинный римский копис в превосходном состоянии, хоть сейчас в бой. Справа ближайший его родственник, турецкий ятаган, следом — турецкая же сабля, не столь древняя, но из дамасской стали удивительного качества. Турчанка с явным удовольствием демонстрировала превосходный клинок всем желающим: ножны висели рядом, да оно и понятно, как можно прятать такую красоту!
