- Однако, собрат, - продолжил он уже в своей обычной, сварливой манере, - мы с тобою, врачуя этого воина, несколько подзадержались, а между тем, нас, друг мой, ждут великие дела. На, хлебни из моей фляжки, и пойдем помогать страждущим. Ибо сказано древними:
Многих воителей стоит один врачеватель искусный
Вырежет он и стрелу, и рану присыплет лекарством...
Новоиспеченный целитель приложился к, весьма, надо сказать, объемной фляге своего наставника, и они уже засобирались, как вдруг Премысла осенило: «Да ведь он только вылупился. Так что теперь проси у него что хочешь, - отказу не будет»! - и он бросился седому в ноги.
- Господин! Прошу тебя, снизойди до моей просьбы, верни мне моего друга! – указал он на мечущегося в бреду Буеслава, - Ведь это твоя десница поразила его!
- Ну, положим, не десница, а шуйца, - задумчиво поправил его седой, - да и друг твой, воин, уже одной ногой на Том Свете. Дай же ему спокойно перейти Реку.
- Прошу тебя, - верни друга! – почувствовав его колебание, не унимался Премысл, - Я ему жизнью обязан!
- Одуванчик, не делай этого! – встревоженно зашептал Коракс, - Оглянись, видишь, – кругом вьются навьи! Этот, - кивнул он в сторону Буеслава, - с сумерек топчется на грани, так что, наверняка, «жильца» за собой притащит. А может, и еще чего, похуже. Мало нам бед?
- Ты же знаешь, Коракс, что сейчас мне нельзя отказывать в просьбе «первому встречному», - устало возразил седой. – Ведь если откажу, то это будет значить, что я не прошел искус. Первую встречу, после посвящения, посылает Бог, - это его испытание.
Сказал и шагнул к агонизирующему Буеславу. Стальными пальцами выправил и снял с него шлем, а потом зажал ладонями трясущуюся голову, подержал ее немного и легонько потянул вперед-вверх. Что-то хрустнуло. Целитель отпустил голову, сжал кулаки и с силой ударил ими Буеслава, аккурат, посередь груди. Умирающий задохнулся и, широко разинув рот и зашелся в немом крике. Словно голодный птенец в гнезде. «Накорми его своим дыханием»! – приказал седой и, повинуясь его слову, Премысл набрал в грудь как можно больше воздуха и выдохнул его прямо в раскрытый рот своего неживого друга. Буеслав сразу же обмяк и мирно засопел у него на руках.
- Пусть поспит, - буднично, словно лечащий врач у постели недужного, молвил седой целитель. – Когда проснется, то сразу же дай ему похлебать какого-нибудь варева. Откажется – убей. И вообще, если заметишь за ним что-нибудь странное – сразу убей. Отсеки голову, а того лучше, – разруби на части и сожги, а пепел развей. Ты теперь за него в ответе. Взрастишь упыря, - сам же и станешь его первой пищей. Он знает тебя, ты для него, почти, как родной. Подобное тянется к подобному.
Их согнали на пристань. Всех, кто остался в живых. Разоружили и выставили, словно скот на продажу. Рядом громоздились их доспехи и оружие, а чуть поодаль, пестрой кучей высилось содержимое драккаров, а дальше, отдельно от нее, сверкала золотом и каменьями стигийская добыча. Ну, и они, - «говорящие орудия труда», как довесок к этому богатству. Их осталось не больше сотни, большинство раненые, из которых много лежачих. Сожалели ли они о чем-нибудь, или желали бы что-то изменить? Навряд ли. После драки кулаками не машут, так что нечего и гадать, как можно было её отвратить, а уж если назвался груздём, - так и полезай в кузов. И потому, все, оставшиеся в живых, не надеялись на снисхождение, а просто, молча и угрюмо, ожидали приговора магистрата. Да с тоской смотрели на качающиеся на волнах драккары.
Рядом с ними застыла цепь малолетних убийц – учеников «Школы Орла», выход в город перекрывал строй фалангистов, за ними теснились горожане, а возле сваленной в кучи добычи, стояло с десяток, изрядно помятых, латников, под предводительством Александра, - все, что осталось от отряда имперской городской стражи. Рядом с ним, в окружении писцов и помощников, стоял магистрат Велиус. Был полдень. Все чего-то ждали.
Вдруг толпа горожан зашумела, раздалась в стороны, и на истертые камни пристани ступил верховный наставник «Орлиного гнезда», - Аквила. Он был совершенно наг, то есть покрыт только рисунками и шрамами; с волосами, собранными на макушке в пучок, и заколотыми орлиными перьями. В правой руке он держал обнаженный меч, а в левой, намотанную за рыжие космы, окровавленную голову сэконунга Эрика Ржавая Секира.
Аквила неспешно подошел к строю пленных. Он был страшен. Страшен так, как только может быть страшен человек другого, чужого, запредельного мира. Человек, стоящий на грани. Отрешенный и безучастный. Говорят, что, будто бы, он мерцал. От одного взгляда на него у бывалых хирдманов пробегал мороз по коже, а руки, сами собой, начинали искать оружие.
Аквила обшарил пленников каким-то бесцветным, отсутствующим взглядом, и глухо, как будто из глубокой могилы, произнес:
- Сегодня мы прощаемся с тремя птенцами, что до срока покинули «Орлиное Гнездо». Они взошли на борт этого корабля (он указал на «Волка морей») и в вечерних сумерках отойдут в свое последнее плавание. Я набираю команду для этого похода. Мне нужно от вас два десятка умелых и крепких бойцов. Всякий, кто пожелает сразиться со мной, сможет выбрать себе любое оружие, взойти с ним на борт и умереть так, как подобает воину, – с мечом в руке. Тот же из них, кто сразит меня, получит жизнь и свободу. Для себя и для всех своих товарищей. Он сможет взять любой, на его выбор, корабль и сбрую, чтобы навсегда покинуть воды Империи. Клянусь своим Словом. Кто согласен, – шаг вперед.
К чести находников надо сказать, что шагнули все, все, кто еще стоял на ногах. Даже раненые. Аквила сразу же отверг раненых, а остальным велел метать жребий. Сам он не стал ожидать результатов, а повернулся спиной и, не мешкая, взошел на нос «Волка морей», где укрепил голову Ржавой Секиры в резной оскаленной пасти.
А когда он повернулся спиной, то тогда все пленные узрели Орла, каленым железом выжженного на его спине. И страх поселился в их сердцах, и с трепетом вопрошали они друг у друга: «Кто это, - бог, или демон? Ибо не в силах человеку вынести подобное».
Первым, по жребию, на драккар взошел могучий секирник в волчьей безрукавке. Премысл уже видал его в бою, и знал его как прекрасного бойца. Обычным его оружием был бродекс, - массивный топор с характерным изгибом лезвия в виде полумесяца, но сейчас он держал в руках секиру Эрика. Оружие павшего сэконунга требовало крови его убийцы. Он мягко, по-медвежьи, скакнул на нос драккара и, поигрывая своим страшным оружием, надвинулся на Аквилу. Секира заиграла, заблестела в его умелых руках и стальной птицей полетела вперед, на ходу выписывая замысловатые восьмерки. Казалось, что ничто не сможет устоять перед этим смертельным вихрем. Под его натиском воин в орлиных перьях отступил на шаг, потом еще на шаг, … казалось, что верховный наставник просто не знает с какого боку ему подступиться к столь грозному противнику. Так он отступал до самой кормы, до того самого места, где, обряженные для последнего похода, во всеоружии, сидели на скамье кормчего его мертвые «птенцы». Дальше отступать было некуда. Аквила остановился и просто, даже безыскусно, отбил летящее оружие. Его меч ударил по окованному ратовищу. Оба оружия отскочили друг от друга. Правда, тяжелая секира почти что не сдвинулась с места, а лишь немного ушла по дуге в сторону, - как бы, оттолкнув от себя более легкий стальной клинок. Тот не стал упираться и послушно отскочил от грозной противницы, лишь слегка черканув секирника острием под бороду. Кровь фонтаном брызнула из рассеченного горла, густо залив самого Аквилу и забрызгав всех, сидящих у кормила. Сразу же глухо зарокотали барабаны, где-то вдали ударили в гонг, и воины на пристани размеренно заколотили оружием по щитам. Первая жертва была принесена.
Потом была вторая, третья, … и везде повторялось одно и то же. Верховный наставник «Орлиного гнезда» не баловал разнообразием. Сначала он отступал, выгадывая, одному лишь ему ведомое положение, а затем следовал один (всегда один!) удар, заканчивающийся фонтаном крови. Это были не обычные воинские игрища на тризне, - это было жертвоприношение. Так что скоро Аквила стал походить на упыря, что только что восстал из гроба, или на живого мертвеца со свежесодранной кожей.
Орел без устали взмахивал крылами и клевал, стальным клювом, кровавую пищу, а Премысл все никак не мог понять, - почему этот клеймёный упырь, попервоначалу, всегда отступает, как бы заманивает жертву в свое логово? Ведь ясно же, что он бы мог уложить любого из своих противников еще на входе? Зачем же он тогда играет с ними, словно кошка с мышью? Нельзя глумиться над противником. Срамно это и недостойно. Не по-воински. Но, когда счет перешел уже на второй десяток, его словно осенило, - каждый воин был убит, аккурат, напротив корабельной скамьи. Своей корабельной скамьи. Драккар мертвецов готовился к отплытию. Липкий озноб пробежал по телу Премысла, словно бы вдруг потянуло сквозняком из царства мертвых. Помыслилось вдруг: «Каким богам служит этот кровавый демон? Для чего, или для кого он готовит свое воинство? От кого получил это ужасное тавро»?
В сумерках, когда завершился ритуал и «Морской Волк», зажженный Аквилой, растворился в туманной морской дали, верховный наставник «Орлиного гнезда» вновь вышел к оставшимся «живым-убитым». Он вновь обвел их, теперь уже живыми, осмысленными глазами, и устало молвил, указав мечом на «Счастливую Щуку»:
- Теперь возьмите себе этот корабль и убирайтесь отсюда. Чтобы и духу вашего здесь не было.
Со стороны столпившихся горожан послышалось нарастающее недовольное ворчание. Глухой рокот толпы. Со своего места Премысл не мог понять, чем были раздосадованы почтенные горожане, - то ли они желали мести за своих родных и близких, то ли жалели денег… Аквила немедленно развернулся в сторону недовольных и, указав рукой на пленных, возвысил свой голос:
- Посмотрите на них, - это же простые воины! Они честно исполняли долг и клятвы, данные своим вождям. Теперь их вожди мертвы, а значит, и все их долги тоже выплачены. Все: и перед Империей, и перед Братством, и перед вами. Стоимость корабля, рабов и снаряжения вычтите из доли «Братства Орла».
Сказал и резко опустил руку, как отрубил. А Орел, с его спины, махнул Премыслу своим окровавленным крылом. На прощанье. А, может быть, это был вовсе и не Орел, а его, Премысла, Птица-Удача. Теперь, поди знай…
Глава 4.
Говорят, что перед смертью человек вдруг вспоминает всю свою прошедшую жизнь. Будто бы она буйным вихрем проносится у него перед глазами. Если это так, то умирать Премыслу было еще рановато, ведь, пока что, вспомнил он одну лишь только свою молодость. А как вспомнил, так сразу же все у него на душе и успокоилось, так и встало все на свои места, так и разъяснилось. Будто бы и не было промеж ним и Ведуном никакой недосказанности, или неопределенности, а просто, по прошествии лет, встретились давнишние приятели.
Меж тем Ведун неспешно развернулся, надел на себя рубаху и, сняв с Буеслава пояс, как ни в чем не бывало, опоясался им сам. Затем, все также просто, неспешно, он разжал застывшему громиле тяжелые челюсти и освободил зажатый меж ними нож. Некоторое время он любовался харалужным клинком длиной в две пяди, испытывал баланс, примерял рукоять, а налюбовавшись вдоволь, вложил прекрасное оружие в родные ножны и, только после этого, подняв глаза, встретился взглядом с Премыслом. Улыбнулся просто, как старому знакомцу:
- Как рука, почтенный кормщик, все ли подобру-поздорову, не ломит ли к ненастью?
- Да нет, все прекрасно, – в тон ему ответствовал старый «рыбарь», - Покамест ты не полюбопытствовал, так я про нее и думать забыл. Благодарствую за заботу
- Ну и, слава Богу! – все так же буднично, как бы промежду прочим, про себя, пробормотал Ведун и, пройдя наверх, встал плечом к плечу с Премыслом.
Помолчали. Оказалось, что молчать можно так же легко и просто, как и петь песню. Ежели, конечно, напарник подходящий. Первым заговорил Ведун:
- Что с «двоедушником» делать будешь? – спросил он как бы между прочим, как не о живом человеке, а о какой-нибудь стерви, или докучливой мухе.
Премысл помолчал еще немного. Подумал. Да и что, в самом деле, он мог ответить этому праведнику? То, что Буеслав для него – это последняя родная душа, кроме которой у него и не осталось-то уже никого? Или, может быть, то, что он ему жизнью обязан? Ну, так что с того, как говорится, - «в каждой избушке свои погремушки».
Вслух же, как бы продолжая некогда начатое повествование, молвил:
- Когда нас, пленных, набили, будто сельдей в бочку, в «Счастливую Щуку», а потом выперли в открытое море, то нас тогда оставалось немногим более пяти десятков. Почти все раненые. Ослабленные от потери крови. Не успели мы выйти из гавани, как сразу же попали в шторм, и всех «лежачих» смыло за борт. Не смогли удержаться. Буеслав, как ты, наверное, помнишь, был не в себе, и потому, еще до выхода из порта, я привязал его к мачте. Так что он выжил. Вместе с ним выжило еще десятка два измученных бедолаг, - все, что осталось от некогда могучего хирда Эрика Ржавой Секиры. Мы боролись до последнего. Все, - кто на веслах, кто с черпаками, - все ободрали себе ладони до жил, до кровавых лохмотьев. Некоторые не выдержали, сдались, - опустили руки и отправились к Морскому Царю, а иные надорвались и сгинули уже потом, на берегу. Остальных разбросала судьба. А мы, с Буеславом, прилепились друг к дружке, притерлись, нас теперь с ним водой не разольешь. Так-то.
- Так ведь предать-то, и может только друг. Только тот и сможет воткнуть тебе нож в спину, кого ты сам подпустил к себе на расстояние удара, - гнул свое Ведун, - А двоедушный человек нетверд во всем, за что бы он ни взялся и что бы он ни делал. Просто у твоего приятеля, покамест, не было сильного искушения, и, стало быть, не случилось выбора, а уж как он заколеблется, вот тогда смотри не зевай! Да только поздно уже будет. Предаст он тебя, как пить дать, предаст. Так что лучше раздави эту гадину сейчас. Освободи душу друга от присосавшегося «жильца». Муторно ей, бьется она, по воле тоскует.
- Ну, так и помоги ей! – в сердцах выпалил Премысл, - ты же у нас, вроде бы как, «Целитель Белой Гильдии», - обеты давал, уважения к себе требуешь! Давай - исцеляй!
- Прямо здесь и сейчас не получится, - глядя ему прямо в глаза, сурово ответил Ведун, - слишком много времени прошло, - сжился твой приятель с лярвой, сросся с ней в одно-целое так, что резать придется по живому. Сейчас ему хорошо, легко, - спит себе «беспробудным сном», отдыхает душою, а вот присосавшийся к нему «голодный дух» заперт, как мышь в мышеловке. Так что он сейчас лютует, ищет себе поживы, рвется наружу; а здесь, на корабле, много слабых. Как бы им не навредить. Я, конечно же, могу освободить его душу в Серых Землях, да только боюсь, что он оттуда уже не вернется. Умрет второй смертью. Ты же ведь и сам там бывал и, не понаслышке, знаешь каково это. Так что, как ни крути, а не жилец твой приятель на этом свете. Только сейчас он уйдет легко, во сне, от руки друга, а, вот ежели, оставишь все как есть, то не даст ему «жилец» покоя, и будет он тогда и при жизни страдать, и умирать будет тяжко.
