Конечно, уразуметь такое человеческому слуху невозможно, разве что специально он учился и расшифровывал мудреные древние языки или послания, писанные на бересте. (Такое делают в иных селениях).
Но смысл чудищевых речей каким-то удивительным образом являлся напрямую в моей голове, так что понимал я его совершенно без труда.
И вот, что поместило в голову мою Чудище:
"Спасибо тебе, незнакомец, что перерубил позорную цепь мою и дал снова мчаться по вольным просторам и слышать ветер в ушах моих. Моё племя людям не служит и почти никогда не помогает. В сказках пишут, будто бы витязь спас кого, и этот стал ему верным слугой и другом. Но мы с тобой не в сказке".
Тут я согласно кивнул, поскольку жизнь моя и без слов Чудища научила, что к сказке я даже и не приближался. Да и надеяться на это не стоит, дабы не уязвить сердце своё лишний раз.
Чудище меж тем продолжало. "Если бы не спас ты меня, мы с тобой всегда шли только повдоль друг друга, никогда не пересекаясь. Так положено законом, данном нам богами. Но оттого, что ты спас, наши дороги всё же пересекутся всякий раз, когда без меня тебе будет не справиться".
И для подкрепления слов своих Чудище пару раз перевернуло лицо своё с собачьего на кошачье и обратно. После того поднялось оно, кивнуло мне своей двоякой головою, отчего обрывок цепи торжественно зазвякал, и направилось прямиком в лес.
Вскоре даже его белой шерсти не стало видно в темноте чащи.
Ах, для полной летописности должен я добавить, что, когда убегало Чудище, я спросил вслед ему:
- Правда ли, что существо ты магическое и порождение мира иного, не человеческого?
- Допустим, - ответствовало Чудище песьей головой своей.
А затем перевернуло лицо свое в котье, и оное лицо только посмотрело на меня пристально и не ответило ничего.
("Записки вечерние")
Иной раз бывает, что положено тебе, в силу пути твоего, взойти на холм. И холм этот вполне приятный на вид, поросший мягкой травой, мхами и цветочками.
Но вдруг видишь ты человека, коий с успехом влезает на огромную крутую гору, да ещё и посвистывает. И охватывают горькие мысли тебя: будто ты никуда не годный, раз не лезешь также на гору. А холм твой кажется уже постылым и жалким.
Частенько бывали такие мысли у меня. Что человек, коий лезет на гору, значит, стократно лучше и полезней меня, ну и сильнее, конечно. А я годен всего лишь на холм лезть и, даже если полезу такоже на гору, весь побьюсь там, а то и паду в пропасть.
И было мне горько от таких мыслей, и поначалу я хотел убедить себя, будто я не хуже того человека-на-горе, просто судьбой мне предназначен холм. А потом вдруг понял я: неважно это, что я, может, и хуже, и слабее. А возможно, и нет. Просто кто-то должен взбираться и на холмы и любоваться их мягкими красотами.
И нет пользы в том, чтобы сравнивать себя с человеком-на-горе, потому что всё равно тебе неизвестны все его свойства, предназначения, ошибки и полезности. Как сказал мне один, окончивший Академию: "у вас недостаточно данных для сравнения".
Главное, лезь спокойно на свой холм, раз уж путь ведёт тебя на него.
("Разсуждения и замечания")
Сево дни брёл я, достаточно утомленный, через большое богатое село. Чем ближе подходил я к храмовой площади, тем слышнее становилась некая бурливая и не мирная беседа, в коей громыхало иной раз и чрезмерно острое словцо.
Будучи от природы любопытен, стал я поодаль послушать. Как в хоре есть всегда запевала, так и в этом, правда, не таком стройном, разговоре, а иногда и просто оре, имелся свой звучный, басовитый и на слух весьма разъяренный заводила.
Выглянув из-за сарая, где таился, увидел я, что ведёт свою громоподобную партию пренедовольный и на вид мужчина, невысокий и щупленький, от кого трудно было ожидать столь мощного баса. (Имея привычку не упускать повода для образования, поставил я себе умственную заметку не судить о содержимом по оболочке).
Если свести речь недовольного сего господина к краткой сути, особенно изъяв все недобрые названия, коими он щедро дарил слушателей, то получим следующее. Гневливец этот служил местным оракулом и от тяжкой, беспокойной и испытующей работы сей крайне устал. "Я сгорел! Сгорел я, понимаете ли вы это, безблагодарные воши!" - восклицал он немилостиво (для сохранения ясности не все чрезмерные выражения удаётся из его речи извлечь).
Ответом ему было смутное, но с отдельными выкриками бормотание, что быть Оракулом - дело его, к коему он богами приставлен, и покинуть сей пост он не вправе. А кроме того, на кого бросит он их, сирых, кои без оракульского наставления не могут ни злаки вовремя посеять, ни скотину от лесного демона оборонить, ни дать даже тайные имена детям, чтобы были как следует защитительными.
Оракул возражал, что из года в год селяне являются к нему с теми же самыми вопросами, и могли бы уже трижды десять раз ответы запомнить или на худой конец хоть записать.
"Записать?" - послышались поражённые воскрики. - "Грех же это, батюшка, оракульскую волю в письменные слова переносить, да и не вовсе мы грамотные!" Тут оракул даже и плюнул, да не будет это поставлено в вину столь достойному человеку - всякого из нас гнев может довести и до худшего. А потом добавил с печалью: "Правнуки ваши будут сожалеть и браниться, что не записывали вы ничего, и будут разыскивать по миру самые убогие грамотки да приставать к бабкам старым, не помнят ли каких древних премудростей".
В общем, рядили они ещё долго, так что даже заметил я, будто спор их ходит как бы по кругу, меняясь только в части ругательств. Изрядно устав, оракул, наконец, молвил: "Хорошо, не уйду я совсем, но должен посетить наставителя своего ради поддержки и успокоения". Тут кое-кто попытался ещё возразить, что к наставителю тому два на десять дней ходу, да ещё столько же обратно, но остальные, также утомлённые, селяне, собрав последние силы, задавили эти возражения объединенным доводом "пусть идёт, лишь бы вовсе не убрался". На том и порешили. Но что-то говорило мне, а вернее, внутренне вопрошало: как же будут они далее, по уходе оракула?
("Записки вечерние")
Но смысл чудищевых речей каким-то удивительным образом являлся напрямую в моей голове, так что понимал я его совершенно без труда.
И вот, что поместило в голову мою Чудище:
"Спасибо тебе, незнакомец, что перерубил позорную цепь мою и дал снова мчаться по вольным просторам и слышать ветер в ушах моих. Моё племя людям не служит и почти никогда не помогает. В сказках пишут, будто бы витязь спас кого, и этот стал ему верным слугой и другом. Но мы с тобой не в сказке".
Тут я согласно кивнул, поскольку жизнь моя и без слов Чудища научила, что к сказке я даже и не приближался. Да и надеяться на это не стоит, дабы не уязвить сердце своё лишний раз.
Чудище меж тем продолжало. "Если бы не спас ты меня, мы с тобой всегда шли только повдоль друг друга, никогда не пересекаясь. Так положено законом, данном нам богами. Но оттого, что ты спас, наши дороги всё же пересекутся всякий раз, когда без меня тебе будет не справиться".
И для подкрепления слов своих Чудище пару раз перевернуло лицо своё с собачьего на кошачье и обратно. После того поднялось оно, кивнуло мне своей двоякой головою, отчего обрывок цепи торжественно зазвякал, и направилось прямиком в лес.
Вскоре даже его белой шерсти не стало видно в темноте чащи.
Ах, для полной летописности должен я добавить, что, когда убегало Чудище, я спросил вслед ему:
- Правда ли, что существо ты магическое и порождение мира иного, не человеческого?
- Допустим, - ответствовало Чудище песьей головой своей.
А затем перевернуло лицо свое в котье, и оное лицо только посмотрело на меня пристально и не ответило ничего.
("Записки вечерние")
Глава 18 - О различных вершинах
Иной раз бывает, что положено тебе, в силу пути твоего, взойти на холм. И холм этот вполне приятный на вид, поросший мягкой травой, мхами и цветочками.
Но вдруг видишь ты человека, коий с успехом влезает на огромную крутую гору, да ещё и посвистывает. И охватывают горькие мысли тебя: будто ты никуда не годный, раз не лезешь также на гору. А холм твой кажется уже постылым и жалким.
Частенько бывали такие мысли у меня. Что человек, коий лезет на гору, значит, стократно лучше и полезней меня, ну и сильнее, конечно. А я годен всего лишь на холм лезть и, даже если полезу такоже на гору, весь побьюсь там, а то и паду в пропасть.
И было мне горько от таких мыслей, и поначалу я хотел убедить себя, будто я не хуже того человека-на-горе, просто судьбой мне предназначен холм. А потом вдруг понял я: неважно это, что я, может, и хуже, и слабее. А возможно, и нет. Просто кто-то должен взбираться и на холмы и любоваться их мягкими красотами.
И нет пользы в том, чтобы сравнивать себя с человеком-на-горе, потому что всё равно тебе неизвестны все его свойства, предназначения, ошибки и полезности. Как сказал мне один, окончивший Академию: "у вас недостаточно данных для сравнения".
Главное, лезь спокойно на свой холм, раз уж путь ведёт тебя на него.
("Разсуждения и замечания")
***
Глава 19 - Оракул подменeнный. Часть начальная.
Сево дни брёл я, достаточно утомленный, через большое богатое село. Чем ближе подходил я к храмовой площади, тем слышнее становилась некая бурливая и не мирная беседа, в коей громыхало иной раз и чрезмерно острое словцо.
Будучи от природы любопытен, стал я поодаль послушать. Как в хоре есть всегда запевала, так и в этом, правда, не таком стройном, разговоре, а иногда и просто оре, имелся свой звучный, басовитый и на слух весьма разъяренный заводила.
Выглянув из-за сарая, где таился, увидел я, что ведёт свою громоподобную партию пренедовольный и на вид мужчина, невысокий и щупленький, от кого трудно было ожидать столь мощного баса. (Имея привычку не упускать повода для образования, поставил я себе умственную заметку не судить о содержимом по оболочке).
Если свести речь недовольного сего господина к краткой сути, особенно изъяв все недобрые названия, коими он щедро дарил слушателей, то получим следующее. Гневливец этот служил местным оракулом и от тяжкой, беспокойной и испытующей работы сей крайне устал. "Я сгорел! Сгорел я, понимаете ли вы это, безблагодарные воши!" - восклицал он немилостиво (для сохранения ясности не все чрезмерные выражения удаётся из его речи извлечь).
Ответом ему было смутное, но с отдельными выкриками бормотание, что быть Оракулом - дело его, к коему он богами приставлен, и покинуть сей пост он не вправе. А кроме того, на кого бросит он их, сирых, кои без оракульского наставления не могут ни злаки вовремя посеять, ни скотину от лесного демона оборонить, ни дать даже тайные имена детям, чтобы были как следует защитительными.
Оракул возражал, что из года в год селяне являются к нему с теми же самыми вопросами, и могли бы уже трижды десять раз ответы запомнить или на худой конец хоть записать.
"Записать?" - послышались поражённые воскрики. - "Грех же это, батюшка, оракульскую волю в письменные слова переносить, да и не вовсе мы грамотные!" Тут оракул даже и плюнул, да не будет это поставлено в вину столь достойному человеку - всякого из нас гнев может довести и до худшего. А потом добавил с печалью: "Правнуки ваши будут сожалеть и браниться, что не записывали вы ничего, и будут разыскивать по миру самые убогие грамотки да приставать к бабкам старым, не помнят ли каких древних премудростей".
В общем, рядили они ещё долго, так что даже заметил я, будто спор их ходит как бы по кругу, меняясь только в части ругательств. Изрядно устав, оракул, наконец, молвил: "Хорошо, не уйду я совсем, но должен посетить наставителя своего ради поддержки и успокоения". Тут кое-кто попытался ещё возразить, что к наставителю тому два на десять дней ходу, да ещё столько же обратно, но остальные, также утомлённые, селяне, собрав последние силы, задавили эти возражения объединенным доводом "пусть идёт, лишь бы вовсе не убрался". На том и порешили. Но что-то говорило мне, а вернее, внутренне вопрошало: как же будут они далее, по уходе оракула?
("Записки вечерние")
