Блондинка с глазами дриады и другими их выдающимися достоинствами. Третья же особа женского пола торчала за своим заваленным папками столом. Вот в нее я и уперла профвзгляд: очки, умные глаза и ухоженные темные волосы в хвосте. Она то, пожалуй, и составляет единственную здесь теоретическую угрозу моей родительнице. Однако романтических флюидов – нуль. Есть лишь исходящее от нее, и едва заметное в здешней энерговоронке, чувство дискомфорта. Интересна его причина…
Кристиночка тем временем подплыла ко мне со стаканом, до краев наполненным лимонной водой:
- Это вам, Агата, - и хлопнула густыми ресницами. – Может и вам тоже сделать, господин…
- Спасибо, не надо, - вскинулся мой отец. – Я скоро сам с этой воды пожелтею и опаду листвой. А ты пей, дочь. Тонизирует.
- И похудению помогает, - вставила дева и громко ойкнула. Я в ответ хмыкнула. Папа с чувством захлопнул толстую тетрадь. – Я, конечно, глупость сказала, - срочно поправилась оная. - Вы меня извините: зачем вам в вашем положении и худеть?
А, действительно?
- Я соблюдаю пост, - и поймала на себе три удивленных взгляда (вот уж не знала, что своим «ущемленьем» хвастаться смогу). – А еще слышала: водой с лимоном волосы полощут. Вы, случайно не им пользуетесь? – прицелилась к скромнице. - Мы не знакомы…
- Я – Мира Монет, - скривив рот набок, неожиданно выдала та. – Теперь мы знакомы, госпожа Вешковская-Подугор. И-и нет. Они у меня от природы такие. Я – кентавр-полукровка.
- А-а, - с раззявленным собственным, развернулась я к отцу. Тот пожал плечами, внеся тихо ясность:
- У нее зуб верхний справа удалили неудачно. Вот так и ходит кривой, пока челюсть лечит… Агата, здесь такой дурдом: одна вечно о женихах болтает, другая – о внуках, а третья мычит. Ты бы знала, как я хочу обратно в свой кабинет. И когда хоть всё это…
- Я тебя… обожаю, - оскалилась я. – Я тебя так обожаю, ты просто не представляешь!
- Агата, а ну, выйдем.
Да с удовольствием! И, наспех простясь с «оранжерейным дурдомом», выскочила из духоты на сквозняк:
- Папа, нам надо поговорить.
- А с тобой все нормально? Как здоровье? Как малыш?
- Нормально. И теперь даже замечательно. Хотя я в тебе не сомневалась ни секунды.
- Дочь, причем здесь я, объясни?
- Только, по-быстрому, а то мама к скамейке примерзнет тем, чем думает.
- Агата?!
- Ой, объясняю…
Очень часто мы боимся неизвестности. Нам проще дофантазировать реальность, а не решиться на знакомство лично с ней. Мы боимся плохих перемен, сломанных идеалов, сбывшихся пророчеств и нагрянувших расплат. В общем, у кого на что фантазии хватит. А реальность может быть совсем иной. Скучнее и обыденнее. Но за это мы ее и любим, потому что контролируем.
- Уф-ф, значит, так. По пунктам говорю.
Мама, подорвавшаяся со скамейки мне на встречу, приготовилась ко всему на свете (времени на ее «фантазии» было вполне):
- Доча, я тебя с-слушаю.
- Понюхай сначала.
- Что?
- Понюхай меня.
Мама, ткнула в мою шею свой острый нос:
- Как от твоего отца, только не так интенсивно.
- Ну, еще бы. Я там пробыла шесть минут, а он – с утра и до вечера. Если по составляющим: запахи идущего в здании ремонта…
- Это я и до тебя знала: он сам говорил.
- А еще: терпкие духи госпожи Игнатюк, сладкий парфюм сотрудницы Кристиночки и травяной настой с больной десны Миры Монет. Это и есть твой «странный аромат, все время разный и одинаковый».
- О-ой.
- Теперь, что касается смены папой костюма: его кабинет ремонтируют. Ты это знаешь. Он перебрался в другой к этим «благоухающим» дамам, а там – плюсом к строительной грязи, жара страшная из-за лимонов на окнах. Вот папа и сменил толстое сукно на тонкий кашемир. И по этой же причине часто меняет рубашку и белье. А задерживается на службе, потому что восстанавливает испорченные течью в крыше документы… Тысь, моя майка! Мама!
- Доча, погоди! А, вдруг…
- Нет там больше никакой «вдруг». И ни на кого он слюни не пускает. Это – точно. А с тобой не разговаривает, потому что думает: ты вся в переживаниях своих. Кстати, почему? На какую тему?
- Я?! – вскинула мама глаза. – Так ты теперь – в курсе. А на другие «темы»… Нет у меня их.
- Вот и славно. Дома вечером поговорите, наконец. Папа готов. Правда, злой теперь. Но, ты заслужила… Мама? – качнула я ее плечом.
Та отмерла:
- Агата… Спасибо. Если бы…
- Не за что, - и вдохнула полной грудью свежий мартовский воздух. – Как же хорошо то, оказывается. Я будто спала-спала и проснулась. Точно, медведица.
- Ох, доча…
- Что?.. – скосила я от неба глаза. – А вообще, мне пора. Пойду по магазинам пройдусь: куплю что-нибудь и приготовлю своей семье вкусный ужин. Они заслужили давно.
- Только не забудь: завтра у Нинон день рожденья и мы все собираемся в Гусельницах.
- Не забуду! – помахала я маме рукой. – Пока!
Но, далеко уйти не успела. Да и удивиться: «седмица» то закончилась:
- Наверно, вкусный пирог.
- Ага, - не оторвалась я от витрины бакалеи.
Мерцающая Стэнка сбоку пропела:
- С мясом. И жареным луком. А еще бы сальца туда, шкварочек…
- Ты точно, с неба? Не из преисподней ко мне?
- Ох, прости, - дух смутился. – Сама вспомнила из собственного… прошлого.
- А-а. Грех чревоугодия? – и развернулась от уличной витрины в сторону тихой аллеи. – Так мы, вроде с ним закончили уже?
- Ой.
- Та-ак, - встала я. – Я что-то не знаю?
Стэнка дернула плечом:
- Ну, немножко: тебе поститься не седмицу, а пока я не искуплюсь.
- Тысь, моя…
- Так плохо?
- Нет, хорошо!.. И ведь, как назло: завтра у Нинон день рожденья, а я ей бигос заказала… со шкварками.
- Агата, прости, - вздохнула Стэнка.
- Бог простит… Кстати, мы ведь о его семи заповедях?
- Ага.
- Тогда нестыковочка по пунктам.
- А какая разница то? – громко изумился дух.
Я проследила взглядом за парой, идущей к нам на встречу по дорожке и тихо прошипела:
- То есть?
- То есть, главное – их все соблюдать. И следующей присоединяется кротость.
- Ух, ты!
- Опять «страдать» будешь?
- Не такой уж я и изверг. А вот ты, дорогая, видно сильно в свое время повеселилась, раз теперь…
- Я расскажу. Я же обещала тебе.
- Конечно, расскажешь. Только порепетируй до квартиры. Я ужин семье буду готовить и твое духовно вкушать.
- Добро, - бодро засквозила рядом Стэнка Дивнич…
____________________________________________
26 марта.
Это – вторая история моей знакомицы из Бередни. Пишу как можно подробнее, учитывая все детали, ибо до сих пор не могу постичь: за что именно страдаю. Вот напишу и перечитаю.
В общем, Стожки жили накануне большого Дня…
Жизнь в деревне кардинально отличается от городской. Там она, если верить залюбнику(1) Стэнки, Петру, от выходных до выходных. А в деревне, такой как Стожки, календарь делится на целые «сезоны». Хотя тоже слово городское. Но, зато – в суть. «Сезонами» же считаются периоды между праздниками по церковному календарю: лён сеют «на Олёну», убирают после Успенья, с Ильина Дня начинается жатва ржи, овса – со Спасова Дня…
Сейчас Стожки усиленно готовились к сенокосу:
- Здорово, соседка!
- И тебе – ответно по тому ж. Чего с утра то с самого?
- А, меня к твому мой послал. Сам то – на дворе косы точит. Да оселок весь стесал.
- Ну?
- Так ты, того… у тебя каймак(2) овечий или коровий? И сколь он стоял? А то мой забродил не в меру. Боюсь, передержала.
- Коровий. Так в погреб с вечера сунула, а на утро уж готов. А ты фаршу нарубила? И не остались ли у тебя те дюже ядреные перцы, какими мы в Троицу в Бреговинах угощались? Я б заняла.
- А я б взяла. Твоим каймаком. Да только попробовать бы раньше.
- Тю, мой каймак? Да пошли. А после сбегаем к Катьке – она из Луговин рису доброго на голубцы привезла и где купила, молчит, шлёнда. А вы ж – кумы. Мож, тебе скажет?
- Еще б. А, пошли! Только, каймак то твой?
- Так завернем сначала ко мне. И про перчики, про перчики свои…
В общем, так и готовились. Нет, а что вы хотите? День Петра и Павла. Стожки принимают. И готовятся. Обстоятельно готовятся.
Стэнка лишь хмыкнула вслед сквозанувшим от огородного забора соседкам. И поспешила по своим собственным важным делам. Хотя, чтоб игнорировать всеобщую суету, надо уродиться совершенно слепой… И глухой.
- Я тебе еще накануне говорил, чтоб перила там были в полроста, да обструганы. Чтоб ухватился какой человек за них и без занозей. А ты?
- А я ж… - мужичок, мало Стэнке знакомый (видно, с другого конца да и болячками обижен), пришлепнул пятерней лохматую макушку и неожиданно для себя вытянул оттуда завиток из коры. – Вот! Строгал я те перила! - добыча «доказательством свыше» была шустро сунута старосте под нос.
Тот скептически скривил его в ответ:
- Не об чём мне это не говорит, - и решительно набрал воздуха в грудь. – И чтоб перила на мосту мне переделал! Иначе не рассчитаю! У меня народ через день съезжаться начнет, а они для тех, кто ползком поползет!
- Ну, это как мы принимать станем.
- Чего?!
- Переделаю! Обещанье даю! Вот вам Божий крест.
- То-то же, - выдохнул староста.
Мужичок воодушевленно засуетился:
- Только… господин наш, мне б сейчас хоть с десять леев(3)? А?
- А ну, пошел вон на мост! – выпучив глаза, тут же просителя и «благословили». Да так, что тот, брякнув коробом с инструментами, сиганул от крыльца лавки прямо вдоль улицы. Однако старосту, настрадавшегося за последние две седмицы на годину вперед, уже прорвало. – Это что за народ то у нас такой?! – шумно выдул он своим длинным носом. – Ведь опозоримся перед всей округой! Огребем коровяка по самые… о-ох! Ведь, куда ни глянь – кругом носами надо в дело тыкать! Будто ко мне одному приедут своими по сторонам водить?! Да что за народ то у нас такой?! – и обвел собравшихся у лавки гневно-страдальческим взглядом.
Вслух ему отозвалась лишь ушастая собачонка, прикормленная по доброте здешней лавочницей: она сначала согласно тявкнула, потом зевнула и на всякий случай, подняла пыль своим куцым хвостом. Остальные трое слушателей тоже, конечно, прониклись (кроме Стэнки, коя на деревенскую суету смотрела с позиции «окраинного окна»), но вслух выражать состраданья не стали. Староста же, выпустив пыл, сплюнул и развернулся в сторону дороги «тыкать носами» дальше.
- На берег до церкви пошел, - с ладонью на лбу прищурился ему вслед Горан.
- А что у нас там? – живо вскинулась востроглазая бабка Ружана. – Еще вчера добелили видные три стороны. Сегодня девки грядки цветами засадили, - и обратила зрение на застывшую в раздумьях у крыльца Стэнку. – А ты там была, девонька?
- Где? – уточнила оная.
- А у церкви нашей?
- Я что, гряд или цветов доселе не видала?
- А-а. Ну, это – да. Ну, это конеч…
- Доброго здоровья, - глядя в раззявленный старушечий рот, произнесла Стэнка и тоже по-быстрому зашагала к своему «окраинному» дому.
Ох уж эта предпраздничная канитель! И обижаться или радоваться, что нужда в тебе есть лишь при побелке и посадке? Ведь в остальном (снеди на столах да хоровых горланьях) всегда обходятся без Стэнки (вдруг, кого отравит ненароком, иль не те слова проорет?). Конечно, Стэнка поначалу обижалась - на кухне управляется не хуже других стожковых баб, да и голосом могла заткнуть за пояс многих. А потом смирилась - напустила на себя гордый вид, будто ей и вовсе то не надо. Совсем не надо. А вот что тревожило сейчас не на шутку…
Новый настоятель их церкви. И ведь дернул черт тогда, на озере, произнести это слово: «ведьма». Точно, черт. А теперь живи и думай: принял он его всерьез? Ведь одно дело, когда другой на тебя «поставит клеймо», а тут сама, будто им хвалится… И Стэнка, даже сбавив по тропинке шаг, глубоко вдохнула, устремив карий взор к озерному берегу. Туда, где стояла их кирпичная, свежевыбеленная церковь:
- Да уж скорей бы ты свалил, Святой отец, - и зашагала быстро дальше…
Впрочем, отец Зоил к воплощению мечты Стэнки не стремился. Даже наоборот, приобретал всеобщее признание. И уже через седмицу повалил народ на службы в церковь. Особенно, младые девы. И забегающая к Стэнке Солена ей в красках изливала, как те потом живописуют (тоже в красках) «мечтательный образ» нового Святого отца: «Высок, плечист, голубоглаз. И как глянет этими своими глазами – мурашки по всему телу. А уж улыбнется – так в коленках дрожь. Только хромый лишь, но и то – на пользу «образу»). Тфу! Да изреки подобное Стэнка, сочли б за крамолу. А тут – дозволено. Да им многое дозволено, дурехам пустоголовым. Они первые на те службы и побежали. По солиднее же и постарше народ пошел туда чуть погодя – вслед за проездом отца Зоила на церковной раздолбанной телеге вдоль Стожков.
Случился тот «проезд» на шестой день после его появления в деревне. И сначала пустая телега с восседающим сбоку священником проскрипела прямиком на бугор, к дому господина Новика. Все, ту картину наблюдавшие, вмиг настороженно скучковались, а кто-то даже сплюнул и перекрестился - ведь и прошлые их Святые отцы с того же «пути» начинали. А уж когда телега выкатилась обратно, да груженая мешками…
- Брат мой!
- Чего, Святой отец? – вздернул гордо нос дядька Прохор.
Священник, отбросив вожжи, спрыгнул на дорогу:
- У меня вопрос к вам… ко всем: где в Стожках самый нуждающийся двор? Брат Новик по щедрости своей и радетельности отсыпал туда овса, муки и картошки.
- Я… ме-е… - раскрыли в ответ рот.
- Так у Малуши. У вдовы Малуши, - высунулась из толпы шустрая бабка Ружана. – Малуша! Пятеро чад, а муж сгинул в озерной проруби полторы годины уж как. Это…
- Прямо и в первый левый переулок!
- Да во второй! Отсель же – во второй!
- Во второй и…
- Справа их дом!
- Там ворота еще палкой подперты!
- И на оконных ставнях маки! Мож проводить, Святой отец?
- Благодарствую. Я все понял, но можете и проводить…
Вот, в общем, после этого народ в церковь и повалил…
Утро Дня Святых Петра и Павла началось с дождика и колокольного Благовеста, зазывающего всех на большую праздничную Службу. Стэнка, оторвавшись от окна, еще успела подумать: «Как нарочно для стараний старосты, еще и пыль прибило. А вот, если на целый день затянет…
- Ты долго будешь там стоять?
- Ась? – обернулась она к замершей у двери Солене. Ну, любо-дорого на ту посмотреть: кренделя из волос - с алыми лентами, юбка с блузкой – в кружевных оборках. Туфли – воском начищены. А сама сияет, как масленичный блин. – Да идем уже, - и, захлопнув створки, решительно пошла на выход… Ух, будь что будет.
Было многолюдно, шумно и весело. Хотя сначала многолюдно. И все желающие, конечно, в их маленькую церковь не вошли. Сгрудились густой разноцветной кучей от ступеней крыльца до самой калитки (прощайте грядки со цветами). Детей же своих, кого с писком, кого «радостной ласточкой в полете», передавали поверх голов вовнутрь на непременное причастие.
Стэнка с мокрой и насупленной Соленой («из-за тебя опоздали») определили, что Служба завершилась, когда их людской волной сначала сильно стиснуло, а потом понесло назад, прочь от церковных куполов. И решили судьбе не противиться. Так и шли в этой разноцветной гомонящей толпе до самой площади перед корчмой отца «трусливого» Гргура.
Кристиночка тем временем подплыла ко мне со стаканом, до краев наполненным лимонной водой:
- Это вам, Агата, - и хлопнула густыми ресницами. – Может и вам тоже сделать, господин…
- Спасибо, не надо, - вскинулся мой отец. – Я скоро сам с этой воды пожелтею и опаду листвой. А ты пей, дочь. Тонизирует.
- И похудению помогает, - вставила дева и громко ойкнула. Я в ответ хмыкнула. Папа с чувством захлопнул толстую тетрадь. – Я, конечно, глупость сказала, - срочно поправилась оная. - Вы меня извините: зачем вам в вашем положении и худеть?
А, действительно?
- Я соблюдаю пост, - и поймала на себе три удивленных взгляда (вот уж не знала, что своим «ущемленьем» хвастаться смогу). – А еще слышала: водой с лимоном волосы полощут. Вы, случайно не им пользуетесь? – прицелилась к скромнице. - Мы не знакомы…
- Я – Мира Монет, - скривив рот набок, неожиданно выдала та. – Теперь мы знакомы, госпожа Вешковская-Подугор. И-и нет. Они у меня от природы такие. Я – кентавр-полукровка.
- А-а, - с раззявленным собственным, развернулась я к отцу. Тот пожал плечами, внеся тихо ясность:
- У нее зуб верхний справа удалили неудачно. Вот так и ходит кривой, пока челюсть лечит… Агата, здесь такой дурдом: одна вечно о женихах болтает, другая – о внуках, а третья мычит. Ты бы знала, как я хочу обратно в свой кабинет. И когда хоть всё это…
- Я тебя… обожаю, - оскалилась я. – Я тебя так обожаю, ты просто не представляешь!
- Агата, а ну, выйдем.
Да с удовольствием! И, наспех простясь с «оранжерейным дурдомом», выскочила из духоты на сквозняк:
- Папа, нам надо поговорить.
- А с тобой все нормально? Как здоровье? Как малыш?
- Нормально. И теперь даже замечательно. Хотя я в тебе не сомневалась ни секунды.
- Дочь, причем здесь я, объясни?
- Только, по-быстрому, а то мама к скамейке примерзнет тем, чем думает.
- Агата?!
- Ой, объясняю…
Очень часто мы боимся неизвестности. Нам проще дофантазировать реальность, а не решиться на знакомство лично с ней. Мы боимся плохих перемен, сломанных идеалов, сбывшихся пророчеств и нагрянувших расплат. В общем, у кого на что фантазии хватит. А реальность может быть совсем иной. Скучнее и обыденнее. Но за это мы ее и любим, потому что контролируем.
- Уф-ф, значит, так. По пунктам говорю.
Мама, подорвавшаяся со скамейки мне на встречу, приготовилась ко всему на свете (времени на ее «фантазии» было вполне):
- Доча, я тебя с-слушаю.
- Понюхай сначала.
- Что?
- Понюхай меня.
Мама, ткнула в мою шею свой острый нос:
- Как от твоего отца, только не так интенсивно.
- Ну, еще бы. Я там пробыла шесть минут, а он – с утра и до вечера. Если по составляющим: запахи идущего в здании ремонта…
- Это я и до тебя знала: он сам говорил.
- А еще: терпкие духи госпожи Игнатюк, сладкий парфюм сотрудницы Кристиночки и травяной настой с больной десны Миры Монет. Это и есть твой «странный аромат, все время разный и одинаковый».
- О-ой.
- Теперь, что касается смены папой костюма: его кабинет ремонтируют. Ты это знаешь. Он перебрался в другой к этим «благоухающим» дамам, а там – плюсом к строительной грязи, жара страшная из-за лимонов на окнах. Вот папа и сменил толстое сукно на тонкий кашемир. И по этой же причине часто меняет рубашку и белье. А задерживается на службе, потому что восстанавливает испорченные течью в крыше документы… Тысь, моя майка! Мама!
- Доча, погоди! А, вдруг…
- Нет там больше никакой «вдруг». И ни на кого он слюни не пускает. Это – точно. А с тобой не разговаривает, потому что думает: ты вся в переживаниях своих. Кстати, почему? На какую тему?
- Я?! – вскинула мама глаза. – Так ты теперь – в курсе. А на другие «темы»… Нет у меня их.
- Вот и славно. Дома вечером поговорите, наконец. Папа готов. Правда, злой теперь. Но, ты заслужила… Мама? – качнула я ее плечом.
Та отмерла:
- Агата… Спасибо. Если бы…
- Не за что, - и вдохнула полной грудью свежий мартовский воздух. – Как же хорошо то, оказывается. Я будто спала-спала и проснулась. Точно, медведица.
- Ох, доча…
- Что?.. – скосила я от неба глаза. – А вообще, мне пора. Пойду по магазинам пройдусь: куплю что-нибудь и приготовлю своей семье вкусный ужин. Они заслужили давно.
- Только не забудь: завтра у Нинон день рожденья и мы все собираемся в Гусельницах.
- Не забуду! – помахала я маме рукой. – Пока!
Но, далеко уйти не успела. Да и удивиться: «седмица» то закончилась:
- Наверно, вкусный пирог.
- Ага, - не оторвалась я от витрины бакалеи.
Мерцающая Стэнка сбоку пропела:
- С мясом. И жареным луком. А еще бы сальца туда, шкварочек…
- Ты точно, с неба? Не из преисподней ко мне?
- Ох, прости, - дух смутился. – Сама вспомнила из собственного… прошлого.
- А-а. Грех чревоугодия? – и развернулась от уличной витрины в сторону тихой аллеи. – Так мы, вроде с ним закончили уже?
- Ой.
- Та-ак, - встала я. – Я что-то не знаю?
Стэнка дернула плечом:
- Ну, немножко: тебе поститься не седмицу, а пока я не искуплюсь.
- Тысь, моя…
- Так плохо?
- Нет, хорошо!.. И ведь, как назло: завтра у Нинон день рожденья, а я ей бигос заказала… со шкварками.
- Агата, прости, - вздохнула Стэнка.
- Бог простит… Кстати, мы ведь о его семи заповедях?
- Ага.
- Тогда нестыковочка по пунктам.
- А какая разница то? – громко изумился дух.
Я проследила взглядом за парой, идущей к нам на встречу по дорожке и тихо прошипела:
- То есть?
- То есть, главное – их все соблюдать. И следующей присоединяется кротость.
- Ух, ты!
- Опять «страдать» будешь?
- Не такой уж я и изверг. А вот ты, дорогая, видно сильно в свое время повеселилась, раз теперь…
- Я расскажу. Я же обещала тебе.
- Конечно, расскажешь. Только порепетируй до квартиры. Я ужин семье буду готовить и твое духовно вкушать.
- Добро, - бодро засквозила рядом Стэнка Дивнич…
____________________________________________
26 марта.
Это – вторая история моей знакомицы из Бередни. Пишу как можно подробнее, учитывая все детали, ибо до сих пор не могу постичь: за что именно страдаю. Вот напишу и перечитаю.
В общем, Стожки жили накануне большого Дня…
Жизнь в деревне кардинально отличается от городской. Там она, если верить залюбнику(1) Стэнки, Петру, от выходных до выходных. А в деревне, такой как Стожки, календарь делится на целые «сезоны». Хотя тоже слово городское. Но, зато – в суть. «Сезонами» же считаются периоды между праздниками по церковному календарю: лён сеют «на Олёну», убирают после Успенья, с Ильина Дня начинается жатва ржи, овса – со Спасова Дня…
Сейчас Стожки усиленно готовились к сенокосу:
- Здорово, соседка!
- И тебе – ответно по тому ж. Чего с утра то с самого?
- А, меня к твому мой послал. Сам то – на дворе косы точит. Да оселок весь стесал.
- Ну?
- Так ты, того… у тебя каймак(2) овечий или коровий? И сколь он стоял? А то мой забродил не в меру. Боюсь, передержала.
- Коровий. Так в погреб с вечера сунула, а на утро уж готов. А ты фаршу нарубила? И не остались ли у тебя те дюже ядреные перцы, какими мы в Троицу в Бреговинах угощались? Я б заняла.
- А я б взяла. Твоим каймаком. Да только попробовать бы раньше.
- Тю, мой каймак? Да пошли. А после сбегаем к Катьке – она из Луговин рису доброго на голубцы привезла и где купила, молчит, шлёнда. А вы ж – кумы. Мож, тебе скажет?
- Еще б. А, пошли! Только, каймак то твой?
- Так завернем сначала ко мне. И про перчики, про перчики свои…
В общем, так и готовились. Нет, а что вы хотите? День Петра и Павла. Стожки принимают. И готовятся. Обстоятельно готовятся.
Стэнка лишь хмыкнула вслед сквозанувшим от огородного забора соседкам. И поспешила по своим собственным важным делам. Хотя, чтоб игнорировать всеобщую суету, надо уродиться совершенно слепой… И глухой.
- Я тебе еще накануне говорил, чтоб перила там были в полроста, да обструганы. Чтоб ухватился какой человек за них и без занозей. А ты?
- А я ж… - мужичок, мало Стэнке знакомый (видно, с другого конца да и болячками обижен), пришлепнул пятерней лохматую макушку и неожиданно для себя вытянул оттуда завиток из коры. – Вот! Строгал я те перила! - добыча «доказательством свыше» была шустро сунута старосте под нос.
Тот скептически скривил его в ответ:
- Не об чём мне это не говорит, - и решительно набрал воздуха в грудь. – И чтоб перила на мосту мне переделал! Иначе не рассчитаю! У меня народ через день съезжаться начнет, а они для тех, кто ползком поползет!
- Ну, это как мы принимать станем.
- Чего?!
- Переделаю! Обещанье даю! Вот вам Божий крест.
- То-то же, - выдохнул староста.
Мужичок воодушевленно засуетился:
- Только… господин наш, мне б сейчас хоть с десять леев(3)? А?
- А ну, пошел вон на мост! – выпучив глаза, тут же просителя и «благословили». Да так, что тот, брякнув коробом с инструментами, сиганул от крыльца лавки прямо вдоль улицы. Однако старосту, настрадавшегося за последние две седмицы на годину вперед, уже прорвало. – Это что за народ то у нас такой?! – шумно выдул он своим длинным носом. – Ведь опозоримся перед всей округой! Огребем коровяка по самые… о-ох! Ведь, куда ни глянь – кругом носами надо в дело тыкать! Будто ко мне одному приедут своими по сторонам водить?! Да что за народ то у нас такой?! – и обвел собравшихся у лавки гневно-страдальческим взглядом.
Вслух ему отозвалась лишь ушастая собачонка, прикормленная по доброте здешней лавочницей: она сначала согласно тявкнула, потом зевнула и на всякий случай, подняла пыль своим куцым хвостом. Остальные трое слушателей тоже, конечно, прониклись (кроме Стэнки, коя на деревенскую суету смотрела с позиции «окраинного окна»), но вслух выражать состраданья не стали. Староста же, выпустив пыл, сплюнул и развернулся в сторону дороги «тыкать носами» дальше.
- На берег до церкви пошел, - с ладонью на лбу прищурился ему вслед Горан.
- А что у нас там? – живо вскинулась востроглазая бабка Ружана. – Еще вчера добелили видные три стороны. Сегодня девки грядки цветами засадили, - и обратила зрение на застывшую в раздумьях у крыльца Стэнку. – А ты там была, девонька?
- Где? – уточнила оная.
- А у церкви нашей?
- Я что, гряд или цветов доселе не видала?
- А-а. Ну, это – да. Ну, это конеч…
- Доброго здоровья, - глядя в раззявленный старушечий рот, произнесла Стэнка и тоже по-быстрому зашагала к своему «окраинному» дому.
Ох уж эта предпраздничная канитель! И обижаться или радоваться, что нужда в тебе есть лишь при побелке и посадке? Ведь в остальном (снеди на столах да хоровых горланьях) всегда обходятся без Стэнки (вдруг, кого отравит ненароком, иль не те слова проорет?). Конечно, Стэнка поначалу обижалась - на кухне управляется не хуже других стожковых баб, да и голосом могла заткнуть за пояс многих. А потом смирилась - напустила на себя гордый вид, будто ей и вовсе то не надо. Совсем не надо. А вот что тревожило сейчас не на шутку…
Новый настоятель их церкви. И ведь дернул черт тогда, на озере, произнести это слово: «ведьма». Точно, черт. А теперь живи и думай: принял он его всерьез? Ведь одно дело, когда другой на тебя «поставит клеймо», а тут сама, будто им хвалится… И Стэнка, даже сбавив по тропинке шаг, глубоко вдохнула, устремив карий взор к озерному берегу. Туда, где стояла их кирпичная, свежевыбеленная церковь:
- Да уж скорей бы ты свалил, Святой отец, - и зашагала быстро дальше…
Впрочем, отец Зоил к воплощению мечты Стэнки не стремился. Даже наоборот, приобретал всеобщее признание. И уже через седмицу повалил народ на службы в церковь. Особенно, младые девы. И забегающая к Стэнке Солена ей в красках изливала, как те потом живописуют (тоже в красках) «мечтательный образ» нового Святого отца: «Высок, плечист, голубоглаз. И как глянет этими своими глазами – мурашки по всему телу. А уж улыбнется – так в коленках дрожь. Только хромый лишь, но и то – на пользу «образу»). Тфу! Да изреки подобное Стэнка, сочли б за крамолу. А тут – дозволено. Да им многое дозволено, дурехам пустоголовым. Они первые на те службы и побежали. По солиднее же и постарше народ пошел туда чуть погодя – вслед за проездом отца Зоила на церковной раздолбанной телеге вдоль Стожков.
Случился тот «проезд» на шестой день после его появления в деревне. И сначала пустая телега с восседающим сбоку священником проскрипела прямиком на бугор, к дому господина Новика. Все, ту картину наблюдавшие, вмиг настороженно скучковались, а кто-то даже сплюнул и перекрестился - ведь и прошлые их Святые отцы с того же «пути» начинали. А уж когда телега выкатилась обратно, да груженая мешками…
- Брат мой!
- Чего, Святой отец? – вздернул гордо нос дядька Прохор.
Священник, отбросив вожжи, спрыгнул на дорогу:
- У меня вопрос к вам… ко всем: где в Стожках самый нуждающийся двор? Брат Новик по щедрости своей и радетельности отсыпал туда овса, муки и картошки.
- Я… ме-е… - раскрыли в ответ рот.
- Так у Малуши. У вдовы Малуши, - высунулась из толпы шустрая бабка Ружана. – Малуша! Пятеро чад, а муж сгинул в озерной проруби полторы годины уж как. Это…
- Прямо и в первый левый переулок!
- Да во второй! Отсель же – во второй!
- Во второй и…
- Справа их дом!
- Там ворота еще палкой подперты!
- И на оконных ставнях маки! Мож проводить, Святой отец?
- Благодарствую. Я все понял, но можете и проводить…
Вот, в общем, после этого народ в церковь и повалил…
Утро Дня Святых Петра и Павла началось с дождика и колокольного Благовеста, зазывающего всех на большую праздничную Службу. Стэнка, оторвавшись от окна, еще успела подумать: «Как нарочно для стараний старосты, еще и пыль прибило. А вот, если на целый день затянет…
- Ты долго будешь там стоять?
- Ась? – обернулась она к замершей у двери Солене. Ну, любо-дорого на ту посмотреть: кренделя из волос - с алыми лентами, юбка с блузкой – в кружевных оборках. Туфли – воском начищены. А сама сияет, как масленичный блин. – Да идем уже, - и, захлопнув створки, решительно пошла на выход… Ух, будь что будет.
Было многолюдно, шумно и весело. Хотя сначала многолюдно. И все желающие, конечно, в их маленькую церковь не вошли. Сгрудились густой разноцветной кучей от ступеней крыльца до самой калитки (прощайте грядки со цветами). Детей же своих, кого с писком, кого «радостной ласточкой в полете», передавали поверх голов вовнутрь на непременное причастие.
Стэнка с мокрой и насупленной Соленой («из-за тебя опоздали») определили, что Служба завершилась, когда их людской волной сначала сильно стиснуло, а потом понесло назад, прочь от церковных куполов. И решили судьбе не противиться. Так и шли в этой разноцветной гомонящей толпе до самой площади перед корчмой отца «трусливого» Гргура.
