- Сэр Сест? – удивленно прищурилась я. – Не-ет. Он меня, наоборот, не замечает. Впрочем, как и я его. И очень надеюсь - наша взаимная «незримость» скоро станет реальной. Ведь мой день рождения уже через пять месяцев. Как и моя дееспособность.
- Ну-ну, - буркнул мужчина. – Двадцать один год. Лучистая Мадонна! А ведь я тебя помню еще веснушчатой большеглазой егозой с вечно кривыми косичками. Даже тот день, когда ты пришла ко мне в старую мастерскую на улице Колокольщиков и важно пропищала сразу от входа: «Дяденька - знаменитый художник, научите меня показывать другим то, что видно лишь мне».
- Угу, точно так и было, – засмеялась я, качнув своего учителя плечом. – И как вы находите, маэстро, я с тех пор сильно изменилась?
- Ты? – с насмешливым прищуром глянул он на меня. – Расстоянием от макушки до земли… Зоя.
- Да?
- Он интересовался твоими «особенностями». Скажи, эти, - замолк в тени шляпы маэстро, явно подбирая слово. – видения, они до сих пор тебя посещают?
- Видения? – глянула я в сторону моря, тоже с ответом не торопясь. – Ну да… Правда, сейчас уже реже, - и, еще немного подумав, решила добавить. – Последнее вы видели. И оно вам даже понравилось… Своими насыщенными тонами, - конечное «дополнение» вышло весьма ехидным. Маэстро понимающе хмыкнул:
- Еще бы. Та узконосая бригантина в схватке с грозовым штормом?
- Угу. Просто корабль. С нарисованным факелом на среднем парусе фок-мачты(2). Без всякой иррациональности. А вообще, - вернулась я взглядом к своему притихшему соседу. – Мне пора, - и подхватила с парапета выцветшую папку на ручках. – За какой шедевр вы меня в следующий раз отчитаете?
Мужчина, поднявшись следом, тщательно задумался:
- А, знаешь, что? Раз у тебя так хорошо выходят именно корабли, отряжайся ко ты на нашу портовую пристань. Только, в этот раз, без своих линз на носу. Голубых, по всей видимости. Я прав?
- Маэстро, вы правы и… я постараюсь, - а что я еще могу ему «привычно пообещать»?
Конечно, я постараюсь… первые несколько минут. А потом плюну и спущу со лба очки. Потому что последние четыре года лишь так и храню свой личный, без всяких ярких красок и душевных потрясений мир. Потому что, по-другому у меня не получается. И Арс… Арсений, «кусач» и мое любимое «ботало» – тому самый болезненный аргумент…
? ? ?
Сэр Сест, тогда еще, просто Сест ди Федел(3), появился в нашем просторном доме тринадцать лет назад, в середине сентября и в день, когда у нас с братом шел принципиальный бой за главное сокровище острова «Дупло» - пирог с абрикосовым вареньем. Вот от этого «острова» меня Арс за ногу и сдернул:
- Ты! Ты! Я в следующий раз тоже так сделаю! Прицеплю тебя к штакетине за помочь! – нависнув тощей тенью над моей скривившейся физиономией, выдал он. Я же, не торопясь подниматься, пояснила:
- Иди к лысому дракону. И вообще, ты мне правую ногу сломал.
- Да ну? – оба уставились мы на так и не покоренный, бородавчатый ствол оливы. Один – с явным сомнением. Другая – с сожаленьем (ведь совсем немного не долезла). В этот момент порыв ветра, петляющего меж деревьями сада, донес до наших носов вожделенный аромат. Мы с братом настороженно переглянулись. – А ну, пошевели.
Я опустила взгляд на собственные босые пальцы, торчащие сейчас из травы в соблазнительно выгодной диспозиции (между расставленными братскими ногами) и… великодушно вздохнула:
- Ладно: на счет «три».
- Три!
- Ботало! – подскочив с земли, ухватилась я руками за нижнюю ветку оливы. – Я все равно быстрее.
- Как же, - пропыхтел с противоположной стороны Арс. - Вот, если б ты языком цеплялась, то уже на макушке была.
- Сам ты… Ай! Руку!
- Да как бы не так! Изыди, нечистая!
- Дурак! Люса тебя, богохамца, не слышит! Ай!.. О-ой… - пирог предательски разломился и, приложившись по дороге о пару веток, ушел прямиком в траву. Мы с Арсом угрюмо уставились друг на друга. – И ведь все из-за тебя.
- Не канючь. Трава то – чистая. После дождя.
- Я с травы есть не буду.
- Да? – глянул брат вниз и, вдруг, ухмыльнулся. – А уже и не успеешь. Приятной трапезы, Хвостик!
Пес, секунду назад подоспевший к нашему утерянному сокровищу, мотнул закрученной «кличкой». Арс расплылся в торжествующей улыбке.
- Вот только не надо! – тут же дошло до меня. – Ну и что, что это – твоя собака. Она в сражении не участвовала.
- Потому что в засаде сидела, - резонно заметил со своей ветки стратег. А потом поднес к голубым глазам пятерню. – О! Сколько у меня варенья.
- Ботало.
- И тебе приятной трапезы.
Вот на том наш принципиальный бой и закончился – вылизыванием пальцев на шершавых ветках оливы с обеих сторон от дупла. Правда, никто из нас место решающей битвы покидать не спешил, увлекшись новым занятием.
Мы в детстве с Арсением, вообще жили занятно. Хотя, порою не дружно. Как и положено близнецам. Вот только с собственным полом иногда выходила неразбериха – окружающие частенько в нем путались. Нет, на: «Парнишки, отойдите ко от лотка!», я предположим, не оскорблялась. Ведь все детство пробегала в коротких штанах с помочью через плечо. Хуже случалось, когда моего «мужественного» братца, вдруг, принимали за девчонку. Арс тут же надувался лягушкой и старательным басом выдавал: «Сам ты – дура в щетине». Я же ошалевшему незнакомцу поясняла: «Он, просто, миленький у нас очень. Да ведь, Арсеньюшка?» И тогда доставалось и мне. Правда, если догонит. А, лет с семи разница стала проявляться ощутимее – моими пшеничными косичками и выгоревшим ежиком Арса. Да и платья пришлось носить (мне). Хотя бы, в гимназию. Тоже, кстати, раздельную.
Что же касалось родителей, то они любили нас всякими, полагая удвоенным даром или проклятьем, в зависимости от того, что наша парочка вытворяла. Хотя, чаще, вторым и мама. Потому как отца мы с Арсом видели редко. Да у нас половина Канделверди аналогично живет: главы местных семейств, либо - рыбаки, либо – моряки, либо, как наш отец – морские торговцы. Пропахшие солью вперемешку с потом и табаком. Вот по этому запаху я отца и запомнила. А еще по серому кителю с золотыми нашивками, означающему «частный торговец-судовладелец под юридической защитой Его Королевского Величества - правителя Чидалии, Пятидолья и девяти Божьих скал». Очень красиво звучит. Жаль, что не от всего эта «защита» оберегает…
- А Люса на ужин курицу щиплет.
- Это не курица, а петух. Гляди, перья у него – чернильно-синие. У куриц таких не бывает.
- Ха! Зато у них зеленые бывают, - перевесился ко мне через ствол Арс. – В красные звездочки.
- Подумаешь. Зато красиво получилось. А то, что Люса потом через забор от страха перемахнула, так это от… - вспоминая цитату из маэстро, скосилась я в густую листву. – эстетической тупости, вот. Желтая то ее не так уже напуга…
- Зоя.
- Чего?
- А к маме кто-то пришел, - прищурился брат в распахнутое окно кабинета, видное с этого дерева, лучше остальных. Я тоже вгляделась в далекий комнатный полумрак:
- Угу. Точно.
Сам по себе факт визита удивления не вызвал - мама часто в отсутствие отца вела его скопившиеся дела. Поэтому вначале мы лишь попытались с братом опознать в невысоком мужчине с зачесанной назад шевелюрой и солидным носом, знакомого. Но, через пару минут мама, вдруг, резко встав из-за стола, направилась к окну. Мужчина немедля последовал за ней, а еще через мгновенье сад огласился громким отчаянным криком.
Мы с братом летели в дом со всех ног. Мне тогда показалось - я земли в прыжке не коснулась:
- Мама!
- Что случилось?!
Она развернулась к нам от подоконника и, сделав пару шагов вглубь комнаты, оперлась на спинку высокого отцовского кресла:
- Дети… Дети, ваш отец умер. И… вот этот мессир принес нам весть…
Последующие два года я про себя сэра Сеста так и называла: «мессир – дурной вестник». Как его в уме именовал Арс, не знаю. Он вообще долго отказывался принимать данную реальность. И сэр Сест ему раз за разом терпеливо рассказывал о том, какой наш отец был замечательный человек и деловой компаньон. И что та страшная болезнь, подкосившая вместе с ним половину команды, никому даже мизерного шанса не оставила, но, наш отец, как герой, боролся с ней до последнего. И даже успел доделать последние торговые дела. Мало того, уже на пороге чистилища, передал их своему верному компаньону. Так что мы втроем теперь – под его, такой же верной защитой. При этом слове Арс обычно вздыхал, смотрел на рассказчика со смесью недоверья и обреченности и уходил вон из комнаты. Я же – просто сидела и слушала. А на сдавленную улыбку мужчины отвечала своими кособокими гримасами. Правда, привыкла к нему гораздо быстрее Арса. Наверное, потому, что пах он точно так же, как отец. Или, видя расположенность к нему мамы. Ведь, женщина всегда должна быть «при мужчине». А вдова, как подбитая на одно крыло чайка. Это так Люса нам говорила. И до их свадьбы и после нее. Хотя, после, уже реже.
Следующие три года мы прожили все вместе в нашем большом доме. И, по большому счету, привычный наш уклад изменился мало. С той лишь разницей, что теперь на большой родительской кровати, рядом с маминым пустовало не отцовское место, а совершенно чужого мужчины. Но, к огромному огорченью моего брата, «пустота» эта стала белеть все реже и реже. Потому как сэр Сест решил сменить серый китель морского торговца на чиновничье кресло в местном порту. Этот период жизни запомнился мне сумбурно. Все больше по шумным застольям незнакомых нам с Арсом людей и частым эмоциональным разговорам мамы и сэра Сеста, доносящимся через дверь кабинета. Нет, мы специально их не подслушивали. Просто, мамин муж говорил уж очень громко и то, ругал какого-то «мутного» Хирономо, то грозился вывести его же в «прозрачные воды истины». А еще через семь месяцев, ранним апрельским утром в дом постучались трое солидных визитеров. Сэр Сест в запахнутом наспех халате, проводил их в кабинет. И вот теперь мы не разобрали с той стороны ни слова. Лишь монотонное бубнение под причитанья Люсы, присоединившейся к нам троим с нашей стороны: «Ох, чуяла я, добром это не кончится. Одна половина города треплет, кто сэра Хирономо под судейский молоток подвел. А другая – кто вместе с ним казну портовую и растащил». И я уж было, развернулась к ней, чтобы припомнить, кто сам «трепал» про «однокрылую чайку», но, тут дверь распахнулась, и мимо наших разинутых ртов по коридору важно прошествовали гости. Следом за ними из серого рассветного кабинета выплыл мамин муж и, остановив на нас свой оторопелый взгляд, произнес:
- Поздравляю: в Канделверди – новый начальник порта. И это – я…
Мама умерла еще через полтора года… И вот это событие изменило «наш привычный уклад» кардинально…
Детство, оно сродни мотыльку. Красивому, с яркими крылышками и легким, кратковременным мигом полета. Потому что в детстве отсутствуют и планы на будущее и ноющая ностальгия по прошлому. Детство эгоистично, ибо живет лишь днем сегодняшним, беря от него по максимуму. Без заначек на завтра и зароков от прежних ошибок. Вот так и мы… Нет, мама, конечно, болела. Иногда. Днями лежа в своей огромной кровати за задернутыми наглухо шторами. В спальне, пропитанной лечебными снадобьями и еще чем-то тревожно густым, темным облаком висящим над ее запрокинутой головой. Но, воспоминание это быстро выветривалось, как из комнаты, едва там распахивались окна, так и из наших с Арсом голов. Вытеснялось более важными заботами порхающих в своем ярком мире мотыльков. А потом все, вдруг, изменилось и я впервые, давясь слезами под лестницей, шепотом вопросила у брата:
- Арс, а что будет завтра?
- Не знаю, - растерянно глянул тот на меня. – Это он во всем виноват. Это из-за него она постоянно болела.
- Не говори ерунду. Мама и с отцом тоже мучилась головой. Помнишь, - хлюпнула я носом. – наш семейный лекарь предупреждал, что ей волноваться вредно и какую-то микстуру вонючую прописывал?
- А кто маму заставлял волноваться?.. Больше остальных? – вовремя уточнил мой «примерный» со всех сторон брат. – Он. Со своей работой и еще кое-чем, похуже.
- Арс, чем «похуже»? – недоверчиво прошипела я. Подросток хмуро уткнулся взглядом в пыльный угол:
- Тебе ведать о том ни к чему. Да только я точно знаю – из-за него, этого пеликана жадного, мама умерла.
А что ожидает нас завтра, мы в том разговоре под лестницей так и не выяснили. Да только жизнь сама за нас все решила. В лице человека по имени Сест ди Федел…
Местное кладбище, видное еще издали густой зеленой макушкой из высоченных дубов, находилось в стороне от кипящих жизнью городских улиц. И хоть рядом с ним, на тюльпановой пустоши, то быстро появлялись, то так же быстро пустели чьи-то скромные постройки, жители Канделверди капитально осваивать ту часть предгорья явно не торопились. Я же торопилась сюда каждый день. И сначала являлась без всяких других причин, кроме единственной – проведать маму. А потом, пришлось их выдумывать. Не для себя. Для других. Для Люсы, маэстро Бонифаса, иногда насупленного сэра Сеста. Для скучающих теток, торгующих пучками из вечно подвядших цветов сразу у кладбищенских ворот. И один лишь Арс в моих оправданьях не нуждался. Он, казалось, вообще во мне теперь не нуждался, нырнув с головой в видимость дерзкой взрослой жизни…
В тот ветреный майский день облака, согнанные с просторов Моря радуг, досрочно закончили в городе послеобеденную сиесту. Поэтому тетки у распахнутых настежь ворот, уже не клевали носами над своими тощими пучками. Пришлось здороваться, демонстративно поправив на боку папку на длинных ручках (рисовать пришла, не просто так). А уж потом, сразу за высоким забором, быстро нырнуть в пеструю тень кладбищенских дубов. И зашагать по широкой центральной аллее. За последние два года я узнала о городском кладбище почти все. Хотя эта его часть, самая старая, была под стать здешним дубам, которые своими вершинами упирались в вечность. Вот и серые мраморные памятники-надгробья, судя по их выеденному ветром и солнцем виду, тоже были от этой вечности в одном шаге (если такое выражение вообще применимо к статуям и деревьям).
И некоторых из них я, действительно, рисовала. Поэтому сейчас, проходя мимо, задерживала взгляд, как на старых приятелях. Вот, например те, что высятся слева на бугре, полностью утонувшем в пахучих желтых лилиях. «Здесь покоится Петра Волош. Дева, достойная наших разбитых сердец» - надпись на постаменте, едва различимая сейчас. И две каменные фигуры: ангела смерти, с силой снимающего с головы девушки венец жизни. Девушка цепляется за него руками, хотя очи ее уже сомкнуты. И действительно, данная Петра покинула бренный мир внезапно и при невыясненных обстоятельствах… Или еще одна местная «почти вечность» - умирающая женщина, держащая в одной согнутой руке цветок мака, как символ сна. В другой – ритуальную емкость для скорбных слез (вероятно, ее оставшихся горевать близких). А чуть дальше, почти скрытый в густо разросшейся сирени – постамент с восседающим на нем ангелом-хранителем. Люди свято верят, что такая скульптура заставит небесного охранника беречь своего «подопечного» и на том свете.
- Ну-ну, - буркнул мужчина. – Двадцать один год. Лучистая Мадонна! А ведь я тебя помню еще веснушчатой большеглазой егозой с вечно кривыми косичками. Даже тот день, когда ты пришла ко мне в старую мастерскую на улице Колокольщиков и важно пропищала сразу от входа: «Дяденька - знаменитый художник, научите меня показывать другим то, что видно лишь мне».
- Угу, точно так и было, – засмеялась я, качнув своего учителя плечом. – И как вы находите, маэстро, я с тех пор сильно изменилась?
- Ты? – с насмешливым прищуром глянул он на меня. – Расстоянием от макушки до земли… Зоя.
- Да?
- Он интересовался твоими «особенностями». Скажи, эти, - замолк в тени шляпы маэстро, явно подбирая слово. – видения, они до сих пор тебя посещают?
- Видения? – глянула я в сторону моря, тоже с ответом не торопясь. – Ну да… Правда, сейчас уже реже, - и, еще немного подумав, решила добавить. – Последнее вы видели. И оно вам даже понравилось… Своими насыщенными тонами, - конечное «дополнение» вышло весьма ехидным. Маэстро понимающе хмыкнул:
- Еще бы. Та узконосая бригантина в схватке с грозовым штормом?
- Угу. Просто корабль. С нарисованным факелом на среднем парусе фок-мачты(2). Без всякой иррациональности. А вообще, - вернулась я взглядом к своему притихшему соседу. – Мне пора, - и подхватила с парапета выцветшую папку на ручках. – За какой шедевр вы меня в следующий раз отчитаете?
Мужчина, поднявшись следом, тщательно задумался:
- А, знаешь, что? Раз у тебя так хорошо выходят именно корабли, отряжайся ко ты на нашу портовую пристань. Только, в этот раз, без своих линз на носу. Голубых, по всей видимости. Я прав?
- Маэстро, вы правы и… я постараюсь, - а что я еще могу ему «привычно пообещать»?
Конечно, я постараюсь… первые несколько минут. А потом плюну и спущу со лба очки. Потому что последние четыре года лишь так и храню свой личный, без всяких ярких красок и душевных потрясений мир. Потому что, по-другому у меня не получается. И Арс… Арсений, «кусач» и мое любимое «ботало» – тому самый болезненный аргумент…
? ? ?
Сэр Сест, тогда еще, просто Сест ди Федел(3), появился в нашем просторном доме тринадцать лет назад, в середине сентября и в день, когда у нас с братом шел принципиальный бой за главное сокровище острова «Дупло» - пирог с абрикосовым вареньем. Вот от этого «острова» меня Арс за ногу и сдернул:
- Ты! Ты! Я в следующий раз тоже так сделаю! Прицеплю тебя к штакетине за помочь! – нависнув тощей тенью над моей скривившейся физиономией, выдал он. Я же, не торопясь подниматься, пояснила:
- Иди к лысому дракону. И вообще, ты мне правую ногу сломал.
- Да ну? – оба уставились мы на так и не покоренный, бородавчатый ствол оливы. Один – с явным сомнением. Другая – с сожаленьем (ведь совсем немного не долезла). В этот момент порыв ветра, петляющего меж деревьями сада, донес до наших носов вожделенный аромат. Мы с братом настороженно переглянулись. – А ну, пошевели.
Я опустила взгляд на собственные босые пальцы, торчащие сейчас из травы в соблазнительно выгодной диспозиции (между расставленными братскими ногами) и… великодушно вздохнула:
- Ладно: на счет «три».
- Три!
- Ботало! – подскочив с земли, ухватилась я руками за нижнюю ветку оливы. – Я все равно быстрее.
- Как же, - пропыхтел с противоположной стороны Арс. - Вот, если б ты языком цеплялась, то уже на макушке была.
- Сам ты… Ай! Руку!
- Да как бы не так! Изыди, нечистая!
- Дурак! Люса тебя, богохамца, не слышит! Ай!.. О-ой… - пирог предательски разломился и, приложившись по дороге о пару веток, ушел прямиком в траву. Мы с Арсом угрюмо уставились друг на друга. – И ведь все из-за тебя.
- Не канючь. Трава то – чистая. После дождя.
- Я с травы есть не буду.
- Да? – глянул брат вниз и, вдруг, ухмыльнулся. – А уже и не успеешь. Приятной трапезы, Хвостик!
Пес, секунду назад подоспевший к нашему утерянному сокровищу, мотнул закрученной «кличкой». Арс расплылся в торжествующей улыбке.
- Вот только не надо! – тут же дошло до меня. – Ну и что, что это – твоя собака. Она в сражении не участвовала.
- Потому что в засаде сидела, - резонно заметил со своей ветки стратег. А потом поднес к голубым глазам пятерню. – О! Сколько у меня варенья.
- Ботало.
- И тебе приятной трапезы.
Вот на том наш принципиальный бой и закончился – вылизыванием пальцев на шершавых ветках оливы с обеих сторон от дупла. Правда, никто из нас место решающей битвы покидать не спешил, увлекшись новым занятием.
Мы в детстве с Арсением, вообще жили занятно. Хотя, порою не дружно. Как и положено близнецам. Вот только с собственным полом иногда выходила неразбериха – окружающие частенько в нем путались. Нет, на: «Парнишки, отойдите ко от лотка!», я предположим, не оскорблялась. Ведь все детство пробегала в коротких штанах с помочью через плечо. Хуже случалось, когда моего «мужественного» братца, вдруг, принимали за девчонку. Арс тут же надувался лягушкой и старательным басом выдавал: «Сам ты – дура в щетине». Я же ошалевшему незнакомцу поясняла: «Он, просто, миленький у нас очень. Да ведь, Арсеньюшка?» И тогда доставалось и мне. Правда, если догонит. А, лет с семи разница стала проявляться ощутимее – моими пшеничными косичками и выгоревшим ежиком Арса. Да и платья пришлось носить (мне). Хотя бы, в гимназию. Тоже, кстати, раздельную.
Что же касалось родителей, то они любили нас всякими, полагая удвоенным даром или проклятьем, в зависимости от того, что наша парочка вытворяла. Хотя, чаще, вторым и мама. Потому как отца мы с Арсом видели редко. Да у нас половина Канделверди аналогично живет: главы местных семейств, либо - рыбаки, либо – моряки, либо, как наш отец – морские торговцы. Пропахшие солью вперемешку с потом и табаком. Вот по этому запаху я отца и запомнила. А еще по серому кителю с золотыми нашивками, означающему «частный торговец-судовладелец под юридической защитой Его Королевского Величества - правителя Чидалии, Пятидолья и девяти Божьих скал». Очень красиво звучит. Жаль, что не от всего эта «защита» оберегает…
- А Люса на ужин курицу щиплет.
- Это не курица, а петух. Гляди, перья у него – чернильно-синие. У куриц таких не бывает.
- Ха! Зато у них зеленые бывают, - перевесился ко мне через ствол Арс. – В красные звездочки.
- Подумаешь. Зато красиво получилось. А то, что Люса потом через забор от страха перемахнула, так это от… - вспоминая цитату из маэстро, скосилась я в густую листву. – эстетической тупости, вот. Желтая то ее не так уже напуга…
- Зоя.
- Чего?
- А к маме кто-то пришел, - прищурился брат в распахнутое окно кабинета, видное с этого дерева, лучше остальных. Я тоже вгляделась в далекий комнатный полумрак:
- Угу. Точно.
Сам по себе факт визита удивления не вызвал - мама часто в отсутствие отца вела его скопившиеся дела. Поэтому вначале мы лишь попытались с братом опознать в невысоком мужчине с зачесанной назад шевелюрой и солидным носом, знакомого. Но, через пару минут мама, вдруг, резко встав из-за стола, направилась к окну. Мужчина немедля последовал за ней, а еще через мгновенье сад огласился громким отчаянным криком.
Мы с братом летели в дом со всех ног. Мне тогда показалось - я земли в прыжке не коснулась:
- Мама!
- Что случилось?!
Она развернулась к нам от подоконника и, сделав пару шагов вглубь комнаты, оперлась на спинку высокого отцовского кресла:
- Дети… Дети, ваш отец умер. И… вот этот мессир принес нам весть…
Последующие два года я про себя сэра Сеста так и называла: «мессир – дурной вестник». Как его в уме именовал Арс, не знаю. Он вообще долго отказывался принимать данную реальность. И сэр Сест ему раз за разом терпеливо рассказывал о том, какой наш отец был замечательный человек и деловой компаньон. И что та страшная болезнь, подкосившая вместе с ним половину команды, никому даже мизерного шанса не оставила, но, наш отец, как герой, боролся с ней до последнего. И даже успел доделать последние торговые дела. Мало того, уже на пороге чистилища, передал их своему верному компаньону. Так что мы втроем теперь – под его, такой же верной защитой. При этом слове Арс обычно вздыхал, смотрел на рассказчика со смесью недоверья и обреченности и уходил вон из комнаты. Я же – просто сидела и слушала. А на сдавленную улыбку мужчины отвечала своими кособокими гримасами. Правда, привыкла к нему гораздо быстрее Арса. Наверное, потому, что пах он точно так же, как отец. Или, видя расположенность к нему мамы. Ведь, женщина всегда должна быть «при мужчине». А вдова, как подбитая на одно крыло чайка. Это так Люса нам говорила. И до их свадьбы и после нее. Хотя, после, уже реже.
Следующие три года мы прожили все вместе в нашем большом доме. И, по большому счету, привычный наш уклад изменился мало. С той лишь разницей, что теперь на большой родительской кровати, рядом с маминым пустовало не отцовское место, а совершенно чужого мужчины. Но, к огромному огорченью моего брата, «пустота» эта стала белеть все реже и реже. Потому как сэр Сест решил сменить серый китель морского торговца на чиновничье кресло в местном порту. Этот период жизни запомнился мне сумбурно. Все больше по шумным застольям незнакомых нам с Арсом людей и частым эмоциональным разговорам мамы и сэра Сеста, доносящимся через дверь кабинета. Нет, мы специально их не подслушивали. Просто, мамин муж говорил уж очень громко и то, ругал какого-то «мутного» Хирономо, то грозился вывести его же в «прозрачные воды истины». А еще через семь месяцев, ранним апрельским утром в дом постучались трое солидных визитеров. Сэр Сест в запахнутом наспех халате, проводил их в кабинет. И вот теперь мы не разобрали с той стороны ни слова. Лишь монотонное бубнение под причитанья Люсы, присоединившейся к нам троим с нашей стороны: «Ох, чуяла я, добром это не кончится. Одна половина города треплет, кто сэра Хирономо под судейский молоток подвел. А другая – кто вместе с ним казну портовую и растащил». И я уж было, развернулась к ней, чтобы припомнить, кто сам «трепал» про «однокрылую чайку», но, тут дверь распахнулась, и мимо наших разинутых ртов по коридору важно прошествовали гости. Следом за ними из серого рассветного кабинета выплыл мамин муж и, остановив на нас свой оторопелый взгляд, произнес:
- Поздравляю: в Канделверди – новый начальник порта. И это – я…
Мама умерла еще через полтора года… И вот это событие изменило «наш привычный уклад» кардинально…
Детство, оно сродни мотыльку. Красивому, с яркими крылышками и легким, кратковременным мигом полета. Потому что в детстве отсутствуют и планы на будущее и ноющая ностальгия по прошлому. Детство эгоистично, ибо живет лишь днем сегодняшним, беря от него по максимуму. Без заначек на завтра и зароков от прежних ошибок. Вот так и мы… Нет, мама, конечно, болела. Иногда. Днями лежа в своей огромной кровати за задернутыми наглухо шторами. В спальне, пропитанной лечебными снадобьями и еще чем-то тревожно густым, темным облаком висящим над ее запрокинутой головой. Но, воспоминание это быстро выветривалось, как из комнаты, едва там распахивались окна, так и из наших с Арсом голов. Вытеснялось более важными заботами порхающих в своем ярком мире мотыльков. А потом все, вдруг, изменилось и я впервые, давясь слезами под лестницей, шепотом вопросила у брата:
- Арс, а что будет завтра?
- Не знаю, - растерянно глянул тот на меня. – Это он во всем виноват. Это из-за него она постоянно болела.
- Не говори ерунду. Мама и с отцом тоже мучилась головой. Помнишь, - хлюпнула я носом. – наш семейный лекарь предупреждал, что ей волноваться вредно и какую-то микстуру вонючую прописывал?
- А кто маму заставлял волноваться?.. Больше остальных? – вовремя уточнил мой «примерный» со всех сторон брат. – Он. Со своей работой и еще кое-чем, похуже.
- Арс, чем «похуже»? – недоверчиво прошипела я. Подросток хмуро уткнулся взглядом в пыльный угол:
- Тебе ведать о том ни к чему. Да только я точно знаю – из-за него, этого пеликана жадного, мама умерла.
А что ожидает нас завтра, мы в том разговоре под лестницей так и не выяснили. Да только жизнь сама за нас все решила. В лице человека по имени Сест ди Федел…
Местное кладбище, видное еще издали густой зеленой макушкой из высоченных дубов, находилось в стороне от кипящих жизнью городских улиц. И хоть рядом с ним, на тюльпановой пустоши, то быстро появлялись, то так же быстро пустели чьи-то скромные постройки, жители Канделверди капитально осваивать ту часть предгорья явно не торопились. Я же торопилась сюда каждый день. И сначала являлась без всяких других причин, кроме единственной – проведать маму. А потом, пришлось их выдумывать. Не для себя. Для других. Для Люсы, маэстро Бонифаса, иногда насупленного сэра Сеста. Для скучающих теток, торгующих пучками из вечно подвядших цветов сразу у кладбищенских ворот. И один лишь Арс в моих оправданьях не нуждался. Он, казалось, вообще во мне теперь не нуждался, нырнув с головой в видимость дерзкой взрослой жизни…
В тот ветреный майский день облака, согнанные с просторов Моря радуг, досрочно закончили в городе послеобеденную сиесту. Поэтому тетки у распахнутых настежь ворот, уже не клевали носами над своими тощими пучками. Пришлось здороваться, демонстративно поправив на боку папку на длинных ручках (рисовать пришла, не просто так). А уж потом, сразу за высоким забором, быстро нырнуть в пеструю тень кладбищенских дубов. И зашагать по широкой центральной аллее. За последние два года я узнала о городском кладбище почти все. Хотя эта его часть, самая старая, была под стать здешним дубам, которые своими вершинами упирались в вечность. Вот и серые мраморные памятники-надгробья, судя по их выеденному ветром и солнцем виду, тоже были от этой вечности в одном шаге (если такое выражение вообще применимо к статуям и деревьям).
И некоторых из них я, действительно, рисовала. Поэтому сейчас, проходя мимо, задерживала взгляд, как на старых приятелях. Вот, например те, что высятся слева на бугре, полностью утонувшем в пахучих желтых лилиях. «Здесь покоится Петра Волош. Дева, достойная наших разбитых сердец» - надпись на постаменте, едва различимая сейчас. И две каменные фигуры: ангела смерти, с силой снимающего с головы девушки венец жизни. Девушка цепляется за него руками, хотя очи ее уже сомкнуты. И действительно, данная Петра покинула бренный мир внезапно и при невыясненных обстоятельствах… Или еще одна местная «почти вечность» - умирающая женщина, держащая в одной согнутой руке цветок мака, как символ сна. В другой – ритуальную емкость для скорбных слез (вероятно, ее оставшихся горевать близких). А чуть дальше, почти скрытый в густо разросшейся сирени – постамент с восседающим на нем ангелом-хранителем. Люди свято верят, что такая скульптура заставит небесного охранника беречь своего «подопечного» и на том свете.
