Глава 1
Снег над городом
Снег в Аурисе всегда начинался внезапно. Без ветра, без предвестий, без тяжёлых, нависающих туч. Просто однажды утром ты просыпаешься — и город уже укутан в плотное белое покрывало. Он словно перестаёт дышать. Крыши, мостовые, фонари — всё погружается в колючую, хрупкую тишину. Даже шаги теряются в этой снежной вуали. Зима здесь жила по своим древним, неписаным законам. Как будто сама магия, замершая и забытая, вдыхала в город свой ритм.
Я стояла у окна своей лавки, сжимая в ладонях кружку чая. Наполовину остывшего — как всегда. Снаружи слышался только приглушённый скрип саней да тихое пощёлкивание фонарей, реагирующих на сдвиги ауры. Свет — тусклый, жёлтый, почти как от свечей. Ламповую магию в нашем районе не обновляли годами, заклинания света выцветали, слабели. Словно и они уставали.
Три года. Я живу здесь уже почти три года. И каждый год зима приносит мне не только снег, но и вязкое, глухое одиночество. Его можно потрогать, вдохнуть. Оно сидит на плечах, словно мокрое покрывало, и не слезает. Всё здесь — чужое. Эти узкие улицы с витиеватыми названиями, запахи корицы и эфира, витающие над рынками. Даже сама магия — живая, как будто зверь. Грубая, капризная, не склонная к диалогу. Её нельзя подчинить — только уговорить. Иногда.
— Наставница… — раздался из подсобки неуверенный голос, молодой, девичий. — У нас снова проявление в витрале. Пульсирует.
Я поставила кружку на подоконник и медленно натянула перчатки. Пальцы были чуть онемевшие — не от холода, а от предчувствия.
— Цвет? — спросила, уже зная ответ.
— Янтарный, с примесью зелёного… Может, эхо ауры?
Я кивнула. Больше себе, чем ей. Янтарный — тревога. Если верить архиву. А если витраль реагирует второй раз за неделю — это не просто скачки эфира. Что-то не так. Опять.
Я прошла в заднюю комнату. Витраж действительно светился — неярко, но устойчиво. Жилки магической руды, вплетённые в стекло, пульсировали, как капилляры. За стеклом шевелилась тень. Не человек. Не существо даже. Что-то… эфирное. Как эхо чужого движения.
Я подошла ближе. Прижала ладонь к стеклу. Холодно. Почти болезненно.
Вспышка.
На миг всё исчезло — лавка, снег, фонари. Только мелькание лиц, искажённый крик, детское лицо, перекошенное страхом. И — тьма. Резкая. Тягучая.
Я отшатнулась. Сердце сбилось с ритма.
— Я видела...— прошептала.
— Что именно?
— Страх. Детский. Сильный. Такой сильный, что оставил след. В эфире. Его сорвало с якоря. Он не должен был здесь проявиться.
Моя помощница — хорошая девочка, умная, но ещё слишком молода — только испуганно смотрела на витраж. Такие явления — редкость. Эмоциональный след в эфире долго не держится, разве что он был усилен намеренно. А значит, кто-то или что-то заставило этого ребёнка бояться до предела. До такой степени, что его страх прорвал ткань.
Я отступила от витража, подошла к полке. Открыла ящик с артефактами. Пальцы нашли нужное — амулет из меди с обсидиановым вкраплением. Я повесила его себе на шею. Амулет чуть нагрелся, будто откликнулся на мой тревожный пульс.
Это не в первый раз. Последние месяцы что-то шевелится под поверхностью города. Словно живое. Словно старое, древнее и злое. Я чувствую это кожей. И — хуже всего — я чувствовала это уже раньше.
Три года назад. Когда только попала сюда.
Я тогда считала свою магию проклятием. И не без причины. Здесь менталистов боятся. Мы вызываем у них что-то первобытное — недоверие, страх. Нас держат на расстоянии. А я не просто читаю мысли. Я чувствую. Вижу эмоции, ощущаю колебания душ, как настроенный камертон. И когда страх оставляет след — я могу идти по нему, как по запаху.
Но я больше не хочу к этому возвращаться.
Я устала. Устала быть чужой. Устала от взгляда через плечо, от тишины по вечерам, когда за окном снег, а в груди — только пустота. Глухая, холодная. Словно я — зеркало без отражения.
Но город снова зовёт меня. Сквозь стекло. Сквозь витраж. Сквозь крик, рваный и искажённый эфиром.
Что-то происходит. И оно уже здесь. Рядом.
После вспышки в витраже я заперла лавку раньше обычного. Не было смысла делать вид, будто день продолжится, как прежде. Будто можно налить ещё чаю, что-то пересчитать, расставить по местам баночки с зельями, подправить записи. Нет. Город дёрнул меня за невидимую нить — тонкую, почти неощутимую, но я узнала это касание сразу. И также знала что эта нить снова ведёт в тень. Туда, куда я не хочу возвращаться.
Наверху, в квартире над лавкой, пахло железом и сухими травами. Здесь всегда был полумрак. Я не люблю резкий свет — он слишком требователен, слишком живой. Комната больше напоминала келью — сдержанную, почти монашескую. Ни картин, ни цветных тканей. Только книги, подвешенные пучки трав, стеклянные шары с эфиром и инструменты. Чужая жизнь, которую я проживала осторожно, шаг за шагом. Как будто даже дышать здесь нужно было приглушённо, чтобы ничего не потревожить.
Я села на край кровати, не раздеваясь, и долго смотрела на свои руки. На одной — тонкий, почти белёсый след от ожога, оставшегося после аварийного зелья на той неделе. На другой — браслет. Почти стёртый, обтёршийся, но всё ещё живой. Единственное, что осталось у меня после Перехода. Из прошлого мира.
Я до сих пор помню тот день.
Обычный вечер. Серый город, моя маленькая квартира, скомканный отчёт на ноутбуке и дешёвый зелёный чай в потрескавшейся чашке. Я работала над делом об исчезновении подростка, дело было странным, что-то не сладивалось в общую картину. Тогда я ещё была следователем. Настоящим — с удостоверением, с оружием, с уставом, с верой в систему. Я умела видеть то, что упускали другие. Не потому, что была особенно внимательной, а потому, что чувствовала. Эмоции всегда ложились на меня, как вторая кожа — плотная, липкая. Слишком близко.
«Ты слишком восприимчива», — повторял мой напарник, с усталостью в голосе. «Ты слишком...» — всегда было это проклятое «слишком».
А той ночью мне приснился город. Я шла по узкой заснеженной улице, фонари склонялись, будто кланялись. Снег скрипел под ногами, воздух был резкий, прозрачный. И я знала — меня кто-то ждёт. Где-то. Меня вели в тень. Потом — вспышка. Боль. Тьма.
А утром я проснулась в Аурисе.
Не в больнице. Не у себя дома. Просто на мостовой, посреди белого безмолвия. Снег, фонарь над головой. А рядом — бронзовая монета с незнакомым символом. Она исчезла, как только я к ней прикоснулась. Словно растворилась. Или исполнила свою задачу.
С тех пор прошло три года.
Меня нашли. Сначала — посчитали угрозой. Кто-то кричал, что я одержимая. Кто-то хотел сжечь. Потом — допросили. Потом — заперли. Но когда поняли, что я менталист, и что дар у меня редкий, да ещё и сильный… всё изменилось. Меня оставили в живых. Не из доброты — из необходимости. Дали новое имя. Илария. Местное, странное, как чужой акцент на языке. Не моё. Но я цеплялась за него, как за спасательный круг. Имя стало корнем. Хоть каким-то.
Теперь я чувствую всё. Не только эмоции. Мысли, запахи аур, сдвиги в эфире. Я — как барометр для невидимого. И это делает меня опасной. Полезной. Незаменимой.
Но не своей.
Я больше не ищу путь назад. Не веду дневник, не ставлю засечки в календаре, не считаю дни. Однажды поняла что ожидание — это тоже форма боли. И чем дольше ждёшь, тем сильнее она становится. А потом пришло принятие. Глухое, тяжёлое. Знание что никто не ищет. Никто не идёт за тобой. Никого — нет.
Теперь я просто работаю. Лавка стала щитом. Я чиню артефакты, запечатываю магические следы, консультирую по искажённым потокам эфира. Люди приходят — и уходят. Я почти не запоминаю лиц. Привязанности здесь — как ожоги. Только глубже.
Только Лида, девочка с рынка, иногда приносит яблоки. Оставляет их под дверью, молча. И уходит. И старый магистр Марон, ещё когда был жив, говорил мне:
— Ты как зеркало, Илария. Видишь всех, а сама — никто.
Иногда я ловлю себя на том, что смотрю в зеркало — и не узнаю себя. Женщина в зелёном плаще, с усталым взглядом и холодом в голосе. Бывший следователь исчез. Та, кто жила в шумном, логичном мире, где всё имело причину, следствие и итог — её больше нет. Осталась только я. Та, кого выбрал Аурис.
Да. Иногда мне кажется, что это не я нашла город — а он меня. Притянул. Проглотил. Не отпустил.
И теперь он снова зовёт.
Последний месяц я чувствую, как воздух меняется. Эфир становится плотнее, злее. Больше снов. Больше теней. Больше шорохов на стыке реальности. Даже артефакты ночью пульсируют, как будто ищут… кого-то. Или что-то.
Я потянулась к ящику. Достала блокнот — старый, потёртый, почти забытый. В нём — не рабочие записи. Личные. Те, что я писала, когда ещё пыталась понять, как устроен этот мир. Где правда, где вымысел. Где магия, а где — самообман.
На первой странице — моя рука, мои буквы: «Если я потеряна — кто меня найдёт?»
Теперь я знаю ответ. Никто.
Но, может быть… теперь искать должна я.
На следующий день снег усилился. Сквозь тусклое стекло моей лавки мир казался нарисованным углём на мокрой бумаге. Я сидела на подоконнике, укутавшись в плед, и рассеянно следила, как снежная пыль кружится между крышами, будто ищет, куда лечь. Мир за окном дышал тишиной — но тишиной неправильной. Притихшей. Такой, какая наступает в эфире за секунду до катастрофы.
Сначала я не поняла, что именно нарушает ритм. Что за оттенок сквозит в воздухе — пепельный, едва различимый. Но он был. Он проникал в эфир, цеплялся за случайные обрывки мыслей прохожих, за жесты, за походку. Люди несли его на себе, как тонкую, почти незаметную грязь.
Сначала — слова. Не фразы даже, а крошечные обломки разговоров. Услышанные будто краем восприятия. В очередях, у лотков, на перекрёстках:
— …не вернулся…
— …ещё один? Уже третий…
— …а мама всё ждёт у ворот…
Я ловила их почти бессознательно. Менталист не просто слышит — он чувствует. Слова прорастают болью, и эта боль — как мокрый камень, падающий в глубокий колодец, всплеск, и тишина. Страшная тишина после.
В какой-то момент в лавку вошла женщина. Постоянная клиентка. Всегда носила с собой три кулона от сглаза и мешочек с мёдом — от душевной тяжести. Я уже знала её шаги, её ауру, даже цвет мыслей — они были выцветшие, тревожные, как у тех, кто пережил слишком многое.
— Простите, госпожа Илария… — голос её дрожал. — Вы не слышали?.. У нас, на Хорольной улице… мальчишка… Адрик. Учился у Вейда, стихийник. Исчез. Прямо с порога. Кукла осталась, следов — нет…
Она говорила так, будто извинялась за сам факт этой истории. Будто стыдилась, что принесла мне тяжесть.
— Это не первый случай? — спросила я тихо, сдерживая дрожь эфира.
— Нет. Я думаю… уже четвёртый. Или пятый? Никто точно не говорит. Страшно. Аурис ведь всегда был тихий, надёжный… А теперь исчезают дети. Маги...
Она не договорила. Сжала мешочек, как будто в нём было что-то сильнее страха. И вышла, стараясь не шуметь шагами, будто слова могли услышать и наказать.
Позже я вышла из лавки. Поначалу ноги повели меня в сторону рынка — по привычке. Но я свернула. В другую сторону. К площади Воден. Там, среди скамеек, старых газет и заснеженных ступеней, всегда собирались слухи. Аурис не кричит — он шепчет. Через взгляды. Через спины. В полуслове.
Я услышала, как у лавки спорили двое стариков. Они думали, что их никто не слышит — но я слышу, всегда.
— Я тебе говорю что это ритуальное.
— Бред. Сглаз, вот и всё.
— У всех исчезнувших — дети с дарами. И не простыми, а сильными! Чистые линии. Такие просто так не пропадают…
Я не стала вмешиваться. Только запомнила. «Чистые линии» — термин из Академии. Он означает природную, неразбавленную магию. Таких детей берегли. Таких детей искали. Не только учителя.
На обратном пути я зашла к аптекарю. Не из-за снадобья — из-за его жены, Эммы. Она знала всё, что не попадало в газеты. У Эммы был нюх на чужое, и слух — на шорохи под обоями.
— Госпожа Илария, — кивнула она, словно ждала меня. — Если вы за настойкой… лучше не сейчас. Всё разобрали. Люди скупают успокоительное.
— Из-за пропаж? — спросила я. Почти буднично.
— Что вы… — натянутая улыбка. — Кто сказал, что это пропажи?
Но я чувствовала в её эфире дрожь. Не страх слухов — страх тишины после них. Паузы, которая остаётся, когда всё уже сказано, но ничего не изменилось.
И в этой паузе что-то начинало шевелиться.
Поздним вечером я снова почувствовала искажение в эфире. Едва уловимое, как трещина подо льдом, но оно было — разливалось в потоках магии тонкой дрожью. Я стояла у окна, держа в ладонях чашку с настоем. Ветер за окном раскачивал фонарь, и свет от него плясал по стене, как отблеск чьих-то шагов. Живых, но невидимых.
Я прикрыла глаза.
И тогда — услышала.
Не голос. Не слова. Мысль. Чужую, вспыхнувшую во мне и исчезнувшую, как искра в снежной темноте.
Папа, я боюсь…
Мои пальцы дрогнули, и горячий настой плеснулся на ладони. Обожгло. Я не сразу поняла, что выронила чашку — она глухо ударилась об пол, не разбившись, но я этого даже не услышала.
— Кто ты?.. — прошептала я в тишину.
Никто не ответил.
Но я знала что кто-то пытался дотянуться. Издалека. Из глубины. Может быть — из самой тьмы.
И, возможно… это был ребёнок.
Когда ночь опустилась полностью, я вышла из дома. Снег всё ещё падал — тихий, как пепел. Он не шёл, он оседал. Я шла вдоль аллеи старых фонарей, слушая, как хрустит лёд под подошвами, и чувствовала, как всё вокруг — воздух, камень, стены домов — звенит. Не звуком, а эфиром. Тонкой дрожью, которая проходила сквозь кости.
Аурис затаился. Так замирают звери перед прыжком.
Я дошла до перекрёстка трёх улиц. Его называли Тенью Ворона. Здесь когда-то была казнь — старая, забытая, но оставившая след. С тех пор эфир здесь всегда был глухим, как глиняная плита. Немым. Слепым. Мёртвым. Но сейчас…
Сейчас он дышал.
Я прикрыла глаза и позволила себе нырнуть в поток. Осторожно. Как в ледяную воду — медленно, затаив дыхание. Сначала — тьма. Тяжёлая, как мокрая шерсть. Потом — всполох.
Папа, я не могу найти дорогу…
Так тихо, будто кто-то шепнул в самую душу. И сразу же — страх. Настолько чистый, что я вздрогнула. Он прошёлся по позвоночнику, как холодное лезвие. Эфир содрогнулся. Почти закричал.
Это был ментальный след — свежий, ещё тёплый. И в нём был не просто испуг. Это был ужас другого рода. Ужас, за гранью понимания. Как будто ребёнок увидел то, чего не должен был видеть. Место, в которое не должен был попасть.
Я вжала пальцы в виски, стараясь выровнять дыхание. Отклик уже гас, медленно осыпаясь в эфирной тишине, но я чувствовала: пространство здесь больше не пустое. Оно стало… живым. Дышащим. Словно изнутри кто-то прижался к стеклу, оставив след ладони на морозной поверхности.
Это была не просто вспышка страха. Это была попытка связаться. Протянуть руку. Оставить знак.
