Снова поспешно забравшись в воду – все же, воздух, хоть и не зимний, был прохладен, романка отошла на другой край водоема и, повернувшись спиной к Ниавиру, принялась распутывать свою тяжелую, толстую косу.
Тонкие, женские пальцы, снующие в тугих черных завитках, едва прикрытый тонким куском полотна стройный стан, быстрые движения романки, за множество недель сделавшиеся такими знакомыми и родными, в очередной раз помутили рассудок охотника. От невозможности прямо сейчас задрать эту рубашку и взять романскую деву здесь, в воде, велла начало трясти. Он пытался вызвать в памяти образ рослого, выбритого до синевы романа со страшным шрамом через всю щеку. Пытался искренне и яростно, но, как назло, от того образа сейчас осталось нечто размытое, что мало могло помочь. А хрупкая девушка – та, что уже почти распустила волосы, которые густой копной укрыли ее спину, была перед его глазами, хотя и в таком отдалении, которое только было возможно. Не в силах бороться с собой, Ниавир опустил лицо в воду, продержал его там столько, сколько смог, а потом вынырнул и принялся еще яростнее растирать спину и бока.
... Альвах был сильно утомлен. Его утомление достигло такого предела, что он был готов просить Ниавира о долгом привале – прямо на этом месте, ибо идти далее теперь был не в состоянии. Его мучили женские недомогания, и в такт им в голове ворочались мысли – тоскливые и тяжелые.
Роману думалось о том, что будет, если горгона откажется возвращать его облик. Либо, это окажется невыполнимым. Ведьма не для того накладывала свое проклятие, чтобы его снимать, и чем ближе была цель путешествия, тем яснее это понимал бывший Инквизитор. Ему нужно было быть готовым к тому, что придется до конца жизни оставаться женщиной – даже если горгона отпустит их с миром, и им вновь удастся миновать проклятый туман.
Отбросив страх и смертельную тоску, а так же все прочие мешавшие чувства, роман попытался мыслить здраво. Перед лицом Лея он принес клятву отдать свое тело магу в обмен на помощь с его стороны. Ниавир настаивал на том, чтобы Альвах выпил проклятое зелье. Однако клятва, которую они принесли друг другу, о зелье ничего не упоминала.
Выпить означало умереть. Альвах, даже при том, что с ним уже случилось, за исключением нескольких мгновений духовной слабости, не желал умирать.
У него ничего не оставалось из того, чтобы привязать к этому свою жизнь. Но прекращать жить он не хотел.
Можно было вылить зелье, притворившись, что выпил его. Однако Альвах не был уверен, что ему хватило бы душевных сил и на то, чтобы подчиниться Ниавиру, как женщина, и на притворство, чтобы скрыть оставшуюся неизменной суть.
Меж тем, хода из дома охотника ему не было тоже. Принц Седрик продолжал поиск своей сбежавшей «невесты», и любой, увидевший прекрасную романку в другом поселении тут же донес бы на нее за награду. Либо, что хуже, можно было столкнуться с вельможей, который посчитал бы ненужным делиться такой добычей с де-принцем, или встретить новую разбойничью ватагу. Но даже если бы Альвах миновал все опасности счастливо, и не был интересен никому из мужей, его все равно не ждал никто и нигде. У него не было дома, в который хотелось бы вернуться, или друзей, близких настолько, чтобы могли его скрывать. И, несмотря на то, что знание грамоты и воинская выучка помогли бы роману, пусть и подходившему к середине жизни, найти место в любом людском поселении любой земли империи Вечного Рома, кроме, разве что, земель бемеготов, все эти пути были открыты только для мужа. Женщина, в особенности молодая, не могла ничего и нигде. Даже Веллия, всегда возмущавшая романов ее отношением к женщинам, снисходительным настолько, что жены чувствовали себя в ней почти равными мужам, все равно не давала женщине, да еще безмужней, возможности подняться, либо просто жить в неприкосновенности и одиночестве. Альвах понимал правоту Ниавира – женщине нельзя было без мужа. В особенности, такой женщине, какой стал он – маленькой и хрупкой. Уже за одно появление в людских землях в одиночестве его могли признать ведьмой, либо – просто признать и выдать Седрику.
При одном воспоминании об огромном выродке, который был телесно куда больше Инквизитора в бытность мужем, и в чьих жилах наверняка мешались крови то ли геттов, то ли вовсе бемеготов, Альваха пробирал настоящий страх. Он не забыл ничего – ни своей униженной беспомощности, ни превосходства, которое выказывал ему де-принц, ни равнодушия к желаниям самого Альваха, ни дикой муки, которую познал в чужих, чудовищно сильных руках. Седрик являлся в муторных, изводящих кошмарах, после которых роман долго не мог уснуть. Его душу пекли страх, омерзение и досада – оттого, что до возвращения мужественности ему нечего было даже думать о том, чтобы одолеть этого великана. Вряд ли королевский отпрыск владел мечом хуже Альваха, но при том был не менее быстр и – гораздо сильнее. Поединок между ними не помог бы отомстить, а только кончиться поражением – опять поражением, после которого…
Альвах резко открыл глаза и поднял голову из ложбины в почве, в которой до того так удобно ее расположил. Поймал на себе уже ставший привычным голодный полусумасшедший взгляд велльского мага и поднялся из воды. Ему пришло в голову вычесать волосы – ибо тому, во что он их уложил с таким трудом, минулась уже седмица. В романских обычаях было совершать малое омовение каждый вечер, и не менее раза в седмицу – большое, с использованием мыльного камня, нагретой воды и душистых травяных настоев. Невозможность всего этого в дороге приводила Альваха в раздражение, в особенности с тех пор, как сделавшись женщиной, он стал испытывать повышенную необходимость мыться чаще в определенных местах.
Выбравшись из воды и, спустя время, вернувшись в нее же, Альвах на всякий случай отошел подальше от Ниавира, который делал вид, что усердно моется. В голову пришла здравая мысль о том, что совместное купание необходимо было прекращать. Однако горячая вода – после долгого времени и необходимость заново переплести то, что бывший Инквизитор упорно продолжал называть косой, удерживали от необходимости выскочить из благословенной грязевой емкости и завернуться в несвежую шубу, подальше от мужских глаз.
Подавив раздражение, Альвах занялся тем, что именовалось женской прической. С трудом распутав длинные пряди, он опустил их в воду, отклеивая одну от другой, и пока осторожно действуя гребнем. Мысли навалились снова – вялые, тоскливые и тяжелые. Морда Ниавира и выражение похоти на ней вызвали новый приступ усталости и тошноты. Альвах успел смертельно утомиться от осознания того, что мужи видели только его тело – только тело, и больше ничего. Даже ведавший о сути Ниавир разглядывал губы, бедра, грудь – и это все, что в его глазах составляло существо Альваха. За всеми прелестями никому не были интересные его ум, способности, весь его жизненный опыт. Роман думал об этом, жестко дергая гребнем по собственным волосам.
Но, что еще хуже – сделай ведьма его уродливым, ничего бы не изменилось. Разве что, не испытывая вожделения, мужи выказывали бы не похоть, а презрение. Снова исходя из внешнего вида, а не внутренней сущности. Ведь, сделавшись женщиной, Альвах не растерял ума и знаний, которые копил всю жизнь, он по-прежнему понимал несколько языков, умел писать на двух, хорошо владел оружием, знал повадки нечисти и был осведомлен о ведьмах настолько, насколько был осведомлен далеко не каждый воитель из Храма. Все это могло бы продолжать служить делу Светлого и способствовать возвышению самого Альваха, если бы не…
Если бы это все не было заказано для женщин. Даже мужняя женщина не имела иного пути, кроме оставаться в тени своего мужчины. Когда-то Альвах с легким сердцем сдал родовое гнездо, изъездив пол-империи, потому что хотел большего, чем у него было. Последний потомок древнего романского рода Альва, он желал подняться так высоко, как было ему отмерено, и, как любил шутить, оставаясь наедине с Октавией – «сделаться если не императором, то его правой рукой».
Теперь же его уделом было в лучшем случае вычесывать шкуры, стирать одежду и вынашивать детей для охотника из отдаленного велльского поселения. Все, что составляло его суть, что могло бы помочь ему и другим – было теперь закрыто. И это было отвратительно, невозможно…
… несправедливо?
Вспомнившаяся Октавия невольно заставила думать о себе дальше. Эта шлюха была действительно дорогой, и за несколько ночей с ней Альваху приходилось расставаться почти со всем его жалованием. Но у этой женщины было то, чего не было у многих, подобных ей.
Она была умна – и очень образована.
Альваха всегда удивляло не то, что Октавия прочитала за свою жизнь книг во много раз больше, чем прочел он сам. А, скорее, то, что у нее оставалось время на чтение – ведь помимо молодого легионера она принимала куда более именитых и состоятельных гостей. Среди ее клиентов были те, кто без колебаний взял бы ее женой, ибо эта женщина стоила того. Она знала и умела так много, что разговоры с ней занимали Альваха куда более ее красоты, даже когда он был моложе и горячее. Он знал, что Октавия принимала советников и сенаторов, генералов и вельмож, и, быть может, даже кого-то из духовников. Тогда это казалось естественным – ведь, несмотря ни на что, Октавия была, хоть и очень дорогой, но все-таки шлюхой.
Теперь Альвах вдруг замер, пораженный простой мыслью, которая, тем не менее, раньше не приходила ему в голову.
Октавия была шлюхой, но она была свободна. У этой женщины не было мужа. Она сама решала, кого принять и, при том, общалась с самыми высшими, теми, к принадлежности к которым только стремился сам Альвах. Она – как и он, не желала участи жены, что всегда терялась в тени мужа. Октавия хотела большего – и избрала единственный возможный для женщины путь.
Единственно возможный.
Альвах яростно, но беззвучно взрыкнул, выдирая волосы с корнем. Гребень сновал в густых кудрях уже свободнее, чем раньше, но работы оставалось еще много. И, поглощенный своим занятием, роман пропустил момент, когда какое-то надоедливое сопение надвинулось вплотную.
Чья-то жесткая, шершавая ладонь стиснула бедро, поводя вверх и задирая мокрую рубаху. Другая легла поперек груди, ловя один из сосков и прижимая Альваха спиной к обнаженному мужскому телу. Застывший от неожиданности роман почувствовал шеей – поцелуй, а уже не прикрытой снизу полотном кожей…
Синий мир точно взорвался перед ним красной, почти бордовой бешеной яростью. Роман согнул руку и изо все сил двинул локтем назад, угодив туда, куда метил. Вырвавшись из ослабевших пальцев скрючившегося от боли Ниавира, Альвах развернулся и ударил кулаком снизу вверх – ударил с маху, не жалея. Согнутого охотника разогнуло мгновенно, и он с плеском упал на спину. Альваха толкнуло в грудь что-то сильное и упругое, отшвырнув от неловко поднимавшегося Ниавира, но ярость, которая продолжала полыхать внутри, давала новые силы. Он снова прыгнул вперед. Ударом босой ноги в лицо велла отбросило на кромку водяной выемки. Ниавир выбросил руку, но Альвах уже знал, что сила мага в мире Лии уменьшилась многократно. Бросившись в воду, он переждал мгновенно пронесшееся над ним заклятье и – прямо из воды, бросился на уже почти стоявшего на ногах охотника.
Они оба свалились на затвердевшую вокруг горячего озерца грязь. Охотник неловко ударился затылком – все же, Альвах хорошо знал рукопашный бой, и, нанося удар ногой в лицо, не сдерживал силы. Не давая Ниавиру опомниться, роман прыгнул сверху – благо, за его стараниями опасаться было уже нечего, и от души принялся угощать охотника тумаками, вымещая всю свою злость, тоску и весь проклятый страх. Ниавир дергался, пытаясь вслепую поймать его руки, но сбросить грузно весившее девичье тело у него не хватало сил. Альвах легко отбивал его удары – и бил в ответ, разбивая лицо велла в кровь, превращая его в мешенное тесто.
- Света тебе, сестра!
Альвах замер. Человеческий голос в самый разгар драки, подействовал, как ушат ледяной воды. Роман медленно повернул голову на голос. Ниавир, уронив руку, которой он заслонялся от кулаков взбесившейся девы себе на лоб, с силой протер глаза.
Пользуясь шумом, те, кто бесспорно, были разумными людьми, подошли совсем близко. Забыв обо всем, пришельцы из мира Лея в изумлении обозревали окруживших их высоких, плечистых, широкогрудых женщин. Женщин было пятеро. Одетые в шкуры и меха, они были вооружены, но теперь оружие было убрано в ножны. У двух груди и живот защищали костяные панцири. Еще двое несли за плечами мешки, из которых свисали тушки мелких зверей. Пятая женщина – не ниже Альваха в бытность мужем и могучая, словно бемеготка, с видимой легкостью удерживала на плечах тушу, похожую на тушу косули.
Шестым в этом, без сомнений, охотничьем отряде, был мужчина. Хотя с первого взгляда пришельцы приняли его за деву. Ростом ниже самой невысокой женщины, худой и какой-то скрюченный, с удлиненным, заострившимся, безволосым лицом, этот юноша нес за плечами самую малую, вещевую сумку и казалось, что с рождения он только и делал, что болел. Его тонкие руки и ноги напоминали лапы мелкого полевого стрекотуна и казалось, готовы были переломиться от неосторожного шага. Узкие плечи, впалая грудь – все это вызывало только жалость к несчастному, который сильно отличался от высоких и широкоплечих, плотных охотниц, с которыми он пришел. Парень опирался на тонкое копье с костяным наконечником. Альвах, даже в том положении, в котором пребывал сейчас, таким копьем бы побрезговал.
Медноволосая женщина, которая стояла ближе всех, сделала еще шаг вперед и кивнула.
- Прости, сестра, что прерываем… наказание твоего нерадивого мужа, но, быть можешь, откроешь нам… Вы ведь пришли сюда издалека? Скажи, там, откуда ты родом… - она запнулась, разглядывая упиравшиеся в землю ноги Ниавира. - Там есть еще такие же мужчины?
Говор людей из мира Лии был похож на помесь велльского, романского и геттского, и оба – Ниавир и Альвах худо-бедно, но понимали то, что рассказывали им женщины. Несмотря на то, что дорога до поселения охотниц, куда их пригласили «переждать время танца диких мотылей» оказалась долгой, тащились они еще дольше из-за едва передвигавшего ноги Альваха, а говорили женщины много, послушать их, все же, стоило.
- Поразительно! – медноволосая Киркея обращалась как будто бы к Альваху, но продолжала ощупывать взглядом Ниавира. Другие четыре женщины тоже смотрели во все глаза, заставляя велла ежиться и чувствовать себя все более неуютно. – Еще никому из наших ни разу не удавалось… как это - выйти в ваш мир? Да, признаться мы не особо и стремились. Идти в туман у нас охотников мало. Хорошего там не выходишь, а за плохим кто же ходит? Да еще в такую даль?
Ниавир кашлянул, поддевая ременные крепления заплечного мешка.
- Но ведь ваши горгоны проходят. И пакостят они у нас тоже изрядно…
Женщины ответили недовольным ворчанием. От непонятного возмущения Киркея разжала пальцы, которыми придерживала древесный отросток, чтобы дать Альваху пройти под ним, и романа едва не снесло в сторону стремительно распрямившейся ветвью.
Тонкие, женские пальцы, снующие в тугих черных завитках, едва прикрытый тонким куском полотна стройный стан, быстрые движения романки, за множество недель сделавшиеся такими знакомыми и родными, в очередной раз помутили рассудок охотника. От невозможности прямо сейчас задрать эту рубашку и взять романскую деву здесь, в воде, велла начало трясти. Он пытался вызвать в памяти образ рослого, выбритого до синевы романа со страшным шрамом через всю щеку. Пытался искренне и яростно, но, как назло, от того образа сейчас осталось нечто размытое, что мало могло помочь. А хрупкая девушка – та, что уже почти распустила волосы, которые густой копной укрыли ее спину, была перед его глазами, хотя и в таком отдалении, которое только было возможно. Не в силах бороться с собой, Ниавир опустил лицо в воду, продержал его там столько, сколько смог, а потом вынырнул и принялся еще яростнее растирать спину и бока.
... Альвах был сильно утомлен. Его утомление достигло такого предела, что он был готов просить Ниавира о долгом привале – прямо на этом месте, ибо идти далее теперь был не в состоянии. Его мучили женские недомогания, и в такт им в голове ворочались мысли – тоскливые и тяжелые.
Роману думалось о том, что будет, если горгона откажется возвращать его облик. Либо, это окажется невыполнимым. Ведьма не для того накладывала свое проклятие, чтобы его снимать, и чем ближе была цель путешествия, тем яснее это понимал бывший Инквизитор. Ему нужно было быть готовым к тому, что придется до конца жизни оставаться женщиной – даже если горгона отпустит их с миром, и им вновь удастся миновать проклятый туман.
Отбросив страх и смертельную тоску, а так же все прочие мешавшие чувства, роман попытался мыслить здраво. Перед лицом Лея он принес клятву отдать свое тело магу в обмен на помощь с его стороны. Ниавир настаивал на том, чтобы Альвах выпил проклятое зелье. Однако клятва, которую они принесли друг другу, о зелье ничего не упоминала.
Выпить означало умереть. Альвах, даже при том, что с ним уже случилось, за исключением нескольких мгновений духовной слабости, не желал умирать.
У него ничего не оставалось из того, чтобы привязать к этому свою жизнь. Но прекращать жить он не хотел.
Можно было вылить зелье, притворившись, что выпил его. Однако Альвах не был уверен, что ему хватило бы душевных сил и на то, чтобы подчиниться Ниавиру, как женщина, и на притворство, чтобы скрыть оставшуюся неизменной суть.
Меж тем, хода из дома охотника ему не было тоже. Принц Седрик продолжал поиск своей сбежавшей «невесты», и любой, увидевший прекрасную романку в другом поселении тут же донес бы на нее за награду. Либо, что хуже, можно было столкнуться с вельможей, который посчитал бы ненужным делиться такой добычей с де-принцем, или встретить новую разбойничью ватагу. Но даже если бы Альвах миновал все опасности счастливо, и не был интересен никому из мужей, его все равно не ждал никто и нигде. У него не было дома, в который хотелось бы вернуться, или друзей, близких настолько, чтобы могли его скрывать. И, несмотря на то, что знание грамоты и воинская выучка помогли бы роману, пусть и подходившему к середине жизни, найти место в любом людском поселении любой земли империи Вечного Рома, кроме, разве что, земель бемеготов, все эти пути были открыты только для мужа. Женщина, в особенности молодая, не могла ничего и нигде. Даже Веллия, всегда возмущавшая романов ее отношением к женщинам, снисходительным настолько, что жены чувствовали себя в ней почти равными мужам, все равно не давала женщине, да еще безмужней, возможности подняться, либо просто жить в неприкосновенности и одиночестве. Альвах понимал правоту Ниавира – женщине нельзя было без мужа. В особенности, такой женщине, какой стал он – маленькой и хрупкой. Уже за одно появление в людских землях в одиночестве его могли признать ведьмой, либо – просто признать и выдать Седрику.
При одном воспоминании об огромном выродке, который был телесно куда больше Инквизитора в бытность мужем, и в чьих жилах наверняка мешались крови то ли геттов, то ли вовсе бемеготов, Альваха пробирал настоящий страх. Он не забыл ничего – ни своей униженной беспомощности, ни превосходства, которое выказывал ему де-принц, ни равнодушия к желаниям самого Альваха, ни дикой муки, которую познал в чужих, чудовищно сильных руках. Седрик являлся в муторных, изводящих кошмарах, после которых роман долго не мог уснуть. Его душу пекли страх, омерзение и досада – оттого, что до возвращения мужественности ему нечего было даже думать о том, чтобы одолеть этого великана. Вряд ли королевский отпрыск владел мечом хуже Альваха, но при том был не менее быстр и – гораздо сильнее. Поединок между ними не помог бы отомстить, а только кончиться поражением – опять поражением, после которого…
Альвах резко открыл глаза и поднял голову из ложбины в почве, в которой до того так удобно ее расположил. Поймал на себе уже ставший привычным голодный полусумасшедший взгляд велльского мага и поднялся из воды. Ему пришло в голову вычесать волосы – ибо тому, во что он их уложил с таким трудом, минулась уже седмица. В романских обычаях было совершать малое омовение каждый вечер, и не менее раза в седмицу – большое, с использованием мыльного камня, нагретой воды и душистых травяных настоев. Невозможность всего этого в дороге приводила Альваха в раздражение, в особенности с тех пор, как сделавшись женщиной, он стал испытывать повышенную необходимость мыться чаще в определенных местах.
Выбравшись из воды и, спустя время, вернувшись в нее же, Альвах на всякий случай отошел подальше от Ниавира, который делал вид, что усердно моется. В голову пришла здравая мысль о том, что совместное купание необходимо было прекращать. Однако горячая вода – после долгого времени и необходимость заново переплести то, что бывший Инквизитор упорно продолжал называть косой, удерживали от необходимости выскочить из благословенной грязевой емкости и завернуться в несвежую шубу, подальше от мужских глаз.
Подавив раздражение, Альвах занялся тем, что именовалось женской прической. С трудом распутав длинные пряди, он опустил их в воду, отклеивая одну от другой, и пока осторожно действуя гребнем. Мысли навалились снова – вялые, тоскливые и тяжелые. Морда Ниавира и выражение похоти на ней вызвали новый приступ усталости и тошноты. Альвах успел смертельно утомиться от осознания того, что мужи видели только его тело – только тело, и больше ничего. Даже ведавший о сути Ниавир разглядывал губы, бедра, грудь – и это все, что в его глазах составляло существо Альваха. За всеми прелестями никому не были интересные его ум, способности, весь его жизненный опыт. Роман думал об этом, жестко дергая гребнем по собственным волосам.
Но, что еще хуже – сделай ведьма его уродливым, ничего бы не изменилось. Разве что, не испытывая вожделения, мужи выказывали бы не похоть, а презрение. Снова исходя из внешнего вида, а не внутренней сущности. Ведь, сделавшись женщиной, Альвах не растерял ума и знаний, которые копил всю жизнь, он по-прежнему понимал несколько языков, умел писать на двух, хорошо владел оружием, знал повадки нечисти и был осведомлен о ведьмах настолько, насколько был осведомлен далеко не каждый воитель из Храма. Все это могло бы продолжать служить делу Светлого и способствовать возвышению самого Альваха, если бы не…
Если бы это все не было заказано для женщин. Даже мужняя женщина не имела иного пути, кроме оставаться в тени своего мужчины. Когда-то Альвах с легким сердцем сдал родовое гнездо, изъездив пол-империи, потому что хотел большего, чем у него было. Последний потомок древнего романского рода Альва, он желал подняться так высоко, как было ему отмерено, и, как любил шутить, оставаясь наедине с Октавией – «сделаться если не императором, то его правой рукой».
Теперь же его уделом было в лучшем случае вычесывать шкуры, стирать одежду и вынашивать детей для охотника из отдаленного велльского поселения. Все, что составляло его суть, что могло бы помочь ему и другим – было теперь закрыто. И это было отвратительно, невозможно…
… несправедливо?
Вспомнившаяся Октавия невольно заставила думать о себе дальше. Эта шлюха была действительно дорогой, и за несколько ночей с ней Альваху приходилось расставаться почти со всем его жалованием. Но у этой женщины было то, чего не было у многих, подобных ей.
Она была умна – и очень образована.
Альваха всегда удивляло не то, что Октавия прочитала за свою жизнь книг во много раз больше, чем прочел он сам. А, скорее, то, что у нее оставалось время на чтение – ведь помимо молодого легионера она принимала куда более именитых и состоятельных гостей. Среди ее клиентов были те, кто без колебаний взял бы ее женой, ибо эта женщина стоила того. Она знала и умела так много, что разговоры с ней занимали Альваха куда более ее красоты, даже когда он был моложе и горячее. Он знал, что Октавия принимала советников и сенаторов, генералов и вельмож, и, быть может, даже кого-то из духовников. Тогда это казалось естественным – ведь, несмотря ни на что, Октавия была, хоть и очень дорогой, но все-таки шлюхой.
Теперь Альвах вдруг замер, пораженный простой мыслью, которая, тем не менее, раньше не приходила ему в голову.
Октавия была шлюхой, но она была свободна. У этой женщины не было мужа. Она сама решала, кого принять и, при том, общалась с самыми высшими, теми, к принадлежности к которым только стремился сам Альвах. Она – как и он, не желала участи жены, что всегда терялась в тени мужа. Октавия хотела большего – и избрала единственный возможный для женщины путь.
Единственно возможный.
Альвах яростно, но беззвучно взрыкнул, выдирая волосы с корнем. Гребень сновал в густых кудрях уже свободнее, чем раньше, но работы оставалось еще много. И, поглощенный своим занятием, роман пропустил момент, когда какое-то надоедливое сопение надвинулось вплотную.
Чья-то жесткая, шершавая ладонь стиснула бедро, поводя вверх и задирая мокрую рубаху. Другая легла поперек груди, ловя один из сосков и прижимая Альваха спиной к обнаженному мужскому телу. Застывший от неожиданности роман почувствовал шеей – поцелуй, а уже не прикрытой снизу полотном кожей…
Синий мир точно взорвался перед ним красной, почти бордовой бешеной яростью. Роман согнул руку и изо все сил двинул локтем назад, угодив туда, куда метил. Вырвавшись из ослабевших пальцев скрючившегося от боли Ниавира, Альвах развернулся и ударил кулаком снизу вверх – ударил с маху, не жалея. Согнутого охотника разогнуло мгновенно, и он с плеском упал на спину. Альваха толкнуло в грудь что-то сильное и упругое, отшвырнув от неловко поднимавшегося Ниавира, но ярость, которая продолжала полыхать внутри, давала новые силы. Он снова прыгнул вперед. Ударом босой ноги в лицо велла отбросило на кромку водяной выемки. Ниавир выбросил руку, но Альвах уже знал, что сила мага в мире Лии уменьшилась многократно. Бросившись в воду, он переждал мгновенно пронесшееся над ним заклятье и – прямо из воды, бросился на уже почти стоявшего на ногах охотника.
Они оба свалились на затвердевшую вокруг горячего озерца грязь. Охотник неловко ударился затылком – все же, Альвах хорошо знал рукопашный бой, и, нанося удар ногой в лицо, не сдерживал силы. Не давая Ниавиру опомниться, роман прыгнул сверху – благо, за его стараниями опасаться было уже нечего, и от души принялся угощать охотника тумаками, вымещая всю свою злость, тоску и весь проклятый страх. Ниавир дергался, пытаясь вслепую поймать его руки, но сбросить грузно весившее девичье тело у него не хватало сил. Альвах легко отбивал его удары – и бил в ответ, разбивая лицо велла в кровь, превращая его в мешенное тесто.
- Света тебе, сестра!
Альвах замер. Человеческий голос в самый разгар драки, подействовал, как ушат ледяной воды. Роман медленно повернул голову на голос. Ниавир, уронив руку, которой он заслонялся от кулаков взбесившейся девы себе на лоб, с силой протер глаза.
Пользуясь шумом, те, кто бесспорно, были разумными людьми, подошли совсем близко. Забыв обо всем, пришельцы из мира Лея в изумлении обозревали окруживших их высоких, плечистых, широкогрудых женщин. Женщин было пятеро. Одетые в шкуры и меха, они были вооружены, но теперь оружие было убрано в ножны. У двух груди и живот защищали костяные панцири. Еще двое несли за плечами мешки, из которых свисали тушки мелких зверей. Пятая женщина – не ниже Альваха в бытность мужем и могучая, словно бемеготка, с видимой легкостью удерживала на плечах тушу, похожую на тушу косули.
Шестым в этом, без сомнений, охотничьем отряде, был мужчина. Хотя с первого взгляда пришельцы приняли его за деву. Ростом ниже самой невысокой женщины, худой и какой-то скрюченный, с удлиненным, заострившимся, безволосым лицом, этот юноша нес за плечами самую малую, вещевую сумку и казалось, что с рождения он только и делал, что болел. Его тонкие руки и ноги напоминали лапы мелкого полевого стрекотуна и казалось, готовы были переломиться от неосторожного шага. Узкие плечи, впалая грудь – все это вызывало только жалость к несчастному, который сильно отличался от высоких и широкоплечих, плотных охотниц, с которыми он пришел. Парень опирался на тонкое копье с костяным наконечником. Альвах, даже в том положении, в котором пребывал сейчас, таким копьем бы побрезговал.
Медноволосая женщина, которая стояла ближе всех, сделала еще шаг вперед и кивнула.
- Прости, сестра, что прерываем… наказание твоего нерадивого мужа, но, быть можешь, откроешь нам… Вы ведь пришли сюда издалека? Скажи, там, откуда ты родом… - она запнулась, разглядывая упиравшиеся в землю ноги Ниавира. - Там есть еще такие же мужчины?
Глава 23
Говор людей из мира Лии был похож на помесь велльского, романского и геттского, и оба – Ниавир и Альвах худо-бедно, но понимали то, что рассказывали им женщины. Несмотря на то, что дорога до поселения охотниц, куда их пригласили «переждать время танца диких мотылей» оказалась долгой, тащились они еще дольше из-за едва передвигавшего ноги Альваха, а говорили женщины много, послушать их, все же, стоило.
- Поразительно! – медноволосая Киркея обращалась как будто бы к Альваху, но продолжала ощупывать взглядом Ниавира. Другие четыре женщины тоже смотрели во все глаза, заставляя велла ежиться и чувствовать себя все более неуютно. – Еще никому из наших ни разу не удавалось… как это - выйти в ваш мир? Да, признаться мы не особо и стремились. Идти в туман у нас охотников мало. Хорошего там не выходишь, а за плохим кто же ходит? Да еще в такую даль?
Ниавир кашлянул, поддевая ременные крепления заплечного мешка.
- Но ведь ваши горгоны проходят. И пакостят они у нас тоже изрядно…
Женщины ответили недовольным ворчанием. От непонятного возмущения Киркея разжала пальцы, которыми придерживала древесный отросток, чтобы дать Альваху пройти под ним, и романа едва не снесло в сторону стремительно распрямившейся ветвью.
