Монастырь? В который старую супругу проводить можно, чтобы новую завести?
Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя-то и сын, и дочки… Бога не гневи!
Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его… у одного и десять детей, да все погибнут, у другого один, да выживет и род продолжит.
Спорить было сложно, отец и не стал.
Но что был у него кто-то…
Устя только сейчас это поняла, и матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.
Раньше она много чего не видела… может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как-то еще помогла?
Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто-то из них….
Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так…
- Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?
- Верно, Устя. Ты эту свою гадость рябиновую так и кушаешь. А мне рецепт сказали, попробуем из нее варенье сварить. Сходи-ка в сад, пригляди за мальчишками. Пусть ягоды на пробу наберут, а то знаю я их. Горсть в корзину – четыре в рот.
- Маменька, как я вас люблю!
- Иди-иди, непоседа. Не занимай время, у меня еще дел много.
Вот, в этом и вся матушка.
Ворчит, ругается, а рябину, которую никто в доме, кроме Усти не любит, на зиму хочет собрать, да и варенье сделать. Не для себя же, для дочери.
Раньше Устя этого не видела.
А сейчас еще раз поцеловала матушке руку – и умчалась в сад.
Варенье из рябины?
Хочу-хочу-хочу! И рецепт вспомнить могу, в монастыре и такие книги были! Только вот на кухню бывшую царицу не допускали, да Устя и сама не рвалась. Что-то переводила, что-то переписывала… так, чтобы с ума не сойти от скуки. А готовить не готовила. Скучно ей казалось, неинтересно.
А сейчас, вот, будет!
В груди, под сердцем, мягко пульсировал черный огонек.
- Устька!
Устинья повернулась так, что коса взлетела словно рука, едва по лицу нахалку не стегнула.
- Что тебе, Аксинья?
Симпатичная девушка, на год младше, поморщилась.
- Сколько тебе повторять? Ксения я! Ксе-ни-я!
- Кому ты Ксения, а в крещении Аксинья. *
*- раньше это было одно и то же имя. Только Аксинья русский вариант, Ксения – греческий. Сейчас оба имени самостоятельны, прим. авт.
Устя знала, о чем говорит! Как же сестру раздражало это «Аксинья»! Как ей хотелось быть самой модной, самой светской, выезжать, на балах танцевать…
И ничего бы в этом страшного не было.
Если бы не предательство.
Его она сестре и тогда не простила, и сейчас…
Нет, не напомнит. Пока еще ничего не было, а может, Ксюха и не такой пакостью станет? А вдруг?
Устя ее помнила – еще ДО монастыря.
Разряженную в модный лембергский наряд с фижмами, в парике, напудренную так, что на белом фоне любое лицо нарисовать можно было – все равно. Помнила злые слова, которые летели в Устинью, и совершенно ту не трогали. Не о сестре душа болела.
Тогда она еще могла болеть. Потом начала просто умирать…
Ксения поняла, что проигрывает, и сменила тему.
- Ты мне скажи, ты к батюшке подойдешь? Я на ярмарку хочу…
Устя помнила эту ярмарку.
Осеннюю, веселую…
А потом, как оказалось, и ее кое-кто с той ярмарки запомнил. Но… не пойти?
Устя подумала пару минут. И улыбнулась.
- Аксинья, мы не к отцу пойдем. К матери.
- К матушке? А зачем?
Вопрос был непраздным, боярыня хоть во дворе и доме и распоряжалась, но за их пределами мало что решала. Платье дочери сшить – пожалуйста.
Дочь погулять отпустить – только с батюшкиного разрешения. Которое вымаливать загодя приходится, упрашивать, выклянчивать…
- А затем, - Устя решила попробовать сделать сестру своей союзницей. Ну, не дурочка ведь Аксинья, это просто так жизнь повернулась. Не все ее проверку проходят, кто и ломается. Нальешь воду в треснувшую чашку – и пей из ладоней. – ежели мы все правильно сделаем, батюшка нас не только на ярмарку отпустит.
- Да? – Аксинья явно сомневалась, но спорить не стала. Не ей розог всыплют, ежели что, Усте.
- Уверена. А пока – помоги мне варенье из рябины сварить, да и пойдем к матушке. Так она сговорчивее будет.
Аксинья хоть и собиралась фыркнуть – гадость, горькая, несусветная, но любопытство сильнее оказалось
- Ладно уж. Помогу. Долго тебе еще осталось?
Устя оценила чан с вареньем.
- Может, с полчаса.
- Хорошо. Что делать надобно?
Были бы руки, а дело на кухне завсегда найдется.
Боярыня Евдокия Фёдоровна от дочерей много не ждала.
Что они там сделают?
А все ж не впустую будет! На кухне покрутятся, понюхают, чем хозяйство пахнет… и в кого они такие неудельные растут? Она-то с детства при матушке, и на скотный двор, и на кухню, и мыло варить, и лекарства делать – да мало ли забот в бедном хозяйстве? У нее-то род хоть и старинный, но тоже бедный, до пятнадцати лет сопли подолом утирала. Потом уж к ней Алексей Иванович посватался.
Правда, и у него тоже не так, чтобы полы золотом выложены, экономить приходится, а все ж не так, как в родимом доме.
Как так получилось, что она с дочками мало занималась? Да вот… матушка у Евдокии была крепкого здоровья, а сама Евдокия не удалась. Восьмерых родила, так четверых Господь забрал. И трое из них сыночки, один остался. И того Евдокия уж так выхаживала, ночей с ним не спала, не знала, как рядом дышать.
И деточек скидывала.
И роды ей тяжело давались, считай, потом по месяцу прабабка ее травами отпаивала. Куда уж тут дочек наставлять?
Заботилась, как могла, и ладно!
Няньки-мамки есть, пригляд есть – и то слава Богу. А уж какими там дочки растут – авось, замуж выйдут, так всему научатся. Она же научилась?
Чего она не ожидала, так это стука в светелку, в которой прилегла отдохнуть, убегавшись. Ждала очередных проблем и указаний, а вместо этого Аксинья заглянула, даже смущенная.
- Маменька, отведайте?
Отведать?
Но второй в светелку вошла Устинья с подносом. Держала с усилием, но улыбалась. А на подносе – тут и взвар ягодный, и варенье в красивой плошке, и ложечка рядом, и хлебушек нарезан, выложен… так и захотелось подхватить ложечкой варенье – и отправить в рот. Боярыня и противиться себе не стала.
И замурлыкала восхищенно.
Сладость сиропа и горечь рябины, запах трав и меда…
- Чудесно.
Казалось, силы сами на глазах прибывают.
- Мы варенья на зиму сварили, маменька. Когда прикажете, еще сварим, - Устя смотрела ясными серыми глазами. – Только понравится ли?
Боярыня тряхнула головой. и отправила в рот еще ложечку варенья, запила обжигающим травяным взваром.
Хорошо…
- Варите, девочки. Хорошо у вас получилось.
- Маменька, нельзя ли приказать еще рябины купить? У нас уж и нету, считай?
Боярыня только кивнула.
- Прикажу. Купят.
- Маменька, - Устя была сама невинность. – Прошу вас, позвольте и нам с Аксиньей на рынке бывать? Взрослые уж стали, а что и сколько стоит – по сей день не знаем. Замуж выйдем, так нас обманывать станут. Что ключница, что холопки… ох, мужья гневаться будут!
Боярыня брови сдвинула, а потом призадумалась.
Да, конечно. Невместно боярышням, словно чернавкам, по рынку шастать. А с другой-то стороны… какие еще семьи их возьмут? Считай, ведь бесприданницы!
Что там Алексей Иванович за дочками дать сможет? Считай, копеечки медные, слезами политые.
Не возьмут девочек в богатую семью. А в бедной каждый грош считать придется, слезами умоешься за лишние траты…
А и то…
Что за честь, когда нечего есть? Сиди в тереме, да вышивку слезами поливай? А так девочки хоть что узнают, хоть не обманут их злые люди.
- Маменька, я понимаю, что нехорошо это, но может, нам одеться, как служанкам? Платки пониже повязать, надвинуть, косы спрятать, сарафаны попроще? И говорить, что мы не боярышни, а твои сенные девушки? Кто там потом прознает?
Боярыня задумалась.
Не по обычаю так-то. Но и запрета ведь нет?
И муж ничего не скажет, потому как не заметит, не будет его дома. А и заметит, она отговорится. Ему до дочек и дела нету…
- Я с вами еще служанок пошлю, - буркнула она.
- Маменька, не надо бы служанок. Наушницы они, сплетницы. Особенно Верка да Настька… Лучше б кого из конюхов. И нянюшку Дарёну?
Упомяни Устинья кого другого, боярыня бы разозлилась. На дочерей. А вот сейчас…
Что Верка, мужнина полюбовница, что Настька – хватает же кобеля на все подворье! Понятно, боярину они на попользоваться, а потом в деревню поедут, может так, а может и в жены кому, ежели в тягости будут. Но пока…
Обе они тут.
И обе к боярину на ложе бегают, и обе языками машут. Понятно, Алексей Иванович ту из них хватает, коя под руку подсунется, особо ни одну не выделяет, вот они и стараются.
Дуры, конечно, а все ж обидно.
Может, и не разрешила бы боярыня в другой раз, но сказанное вовремя слово чудеса творит. Евдокия только белой ручкой махнула.
- Разрешаю, девочки.
- А… - пискнула Аксинья, но тут же замолкла. Боярыня и не заметила, как Устя пнула сестрицу по ноге сафьяновым башмачком. Хоть и мягкий сафьян, а все ж доходчиво получилось. Та и рот захлопнула.
- Маменька, дня б через три от сего? Не ранее, а то некогда всем, папенька в имение собирается?
Боярыня еще раз кивнула. И подумала, что все правильно.
В ближайшие пару дней и ей не до того, и боярину, а потом, когда поедет он с сыном в имение, девочек и правда можно на ярмарку отпустить. К тому времени, как вернется супруг, уж и следы пылью припадут. А там и дочкам надоест.
Что на базаре хорошего может быть?
Шумно, грязно, людно, всякая наволочь шляется… точно – надоест.
И боярыня, проследив, как за дочками закрывается расписанная цветами дверь светлицы, сунула в рот еще ложечку варенья.
Стоило двери закрыться, как Ксения попыталась завизжать и на шею Устинье кинуться. Та ее вовремя перехватила, рот зажала.
- Молчи!!!
Кое-как сестра опамятовала.
- Ума решилась?! Сейчас начнешь бегать-кричать, точно батюшке донесут! А он еще в имение не уехал! Хочешь там коров по осени пересчитывать?
- Не хочу!
А и то верно, крестьяне сейчас оброк платят, тащат хозяину и скотину, и зерно, и рыбу, и мед… да много чего! Не проследишь хозяйским глазом – мигом недоимки начнутся, а то и управляющий чего в свой карман смахнет… вот и ехал Алексей Иванович в свое поместье, и сына с собой вез. А что?
Пусть хозяйствовать учится, ему поместье перейдет.
Дочери?
А, пусть их, при матери! Одну дурищу замуж выдал, еще двоих пристроить осталось.
Устя это понимала – сейчас. Раньше-то сообразить не могла, чем она отцу не угодила, плакала по ночам, старалась хоть что получше делать, воле его покорствовала. А потом уж сообразила, что могла бы звездочку с неба в кулаке зажать – не поможет. Не мальчик она, вот в чем вина ее.
Потому и отцу не интересна. Ни она, ни Аксинья.
- Вот и молчи! И радости не показывай! Мигом отцу нашепчут! Уедет он – затихнет подворье, а тут и мы к матушке!
- Верно говоришь! – обрадовалась Аксинья. И впервые с приязнью на Устю поглядела.
Старшая сестра только улыбнулась.
То ли будет еще… подожди.
- Пойдем, пока наряды свои посмотрим. Надобно что попроще подобрать, перешить, подогнать на нас, не в ночь же это делать?
- Да…
- Сейчас у меня сядем, дверь в светлицу запрем, чтобы не помешали слишком любопытные, да и посмотрим. А то и в сундуках на чердаке пороемся, в коих старое платье лежит. Нам дорогое не надобно, нам бы простое, подешевле…
Аксинья кивнула.
Сестру она не слишком-то любила, и в том виноваты были родители. Казалось все Аксинье, вот, если бы сестры не было, то была б она одна, любили б ее больше. А понять, что не сбылось бы… да откуда? Ревновать ума хватало, злиться, негодовать.
Осознать, что родители их любят, матушка хотя бы, а показать не могут – уже нет.
Тогда Устинья этого не осознавала даже. Сейчас же… сейчас она и видела многое, и понимала.
И то, о чем думать было неприятно.
Ее Жива красотой одарила. А вот сестру…
Казалось бы, тоже волосы рыжие, тоже глаза серые. Похожи они с Аксиньей, а все ж не то.
У Усти волосы и гуще, и цвет другой. Старая медь, с отблесками огня и золота.
У Аксиньи – вареная морковка. И веснушки. У Усти они тоже есть… штуки три. А у Аксиньи все лицо в них, потому она и белилась, как дерево по осени.
Глаза у Аксиньи меньше, лоб ниже, нос длиннее, губы уже. Вроде бы и то же самое, но некрасиво получается. Неприятно.
Устя этого и не видела, тогда, в юности. А Аксинья все понимала, злилась, завидовала. Не отсюда ли ее предательство выросло?
- Пойдем, Аксинья. У нас еще много дел будет до базарного дня. Лапоточки еще бы найти надо, а не найти, так заказать…
- Лапти?! – праведно возмутилась Аксинья, выставляя ножку, обутую в кожаные ботиночки – коты.*
*- Коты — женская обувь на Руси, XIII-XIV в. Высокие закрытые туфли из жесткой кожи на небольшом наборном каблуке с металлической оправой, прибитом к подошве гвоздями в несколько рядов. Различия между правой и левой ногой не делалось, колодка для шитья использовалась прямая. Задник котов оснащался кожаной петлей для продевания шнурка, обвязывавшегося вокруг голени (берца) или щиколотки и удерживавшего обувь от сваливания с ноги. Праздничные коты расшивались тисненым сафьяном, бисером или цветными нитками, надевались на вязаные цветные или однотонные чулки. Прим. авт.
- Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! *
*- Поршни – внешне почти те же лапти, но кожаные. Прим. авт.
Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме-то девки в лаптях ходили – на поршни кожи не напасешься.
- Я в этой пакости ходить не умею! Ножки наколю!
- Вот и будем учиться, - спокойно ответила Устинья. – Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?
Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим.
- Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.
Аксинья только вздохнула, что та мученица.
- Хорошо. Идем…
Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.
Вечером Устя покорно сидела за трапезой.
Ковыряла ложкой пареную репку. Та, хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.
Она помнила мать.
Уставшей и измученной болезнью.
Она помнила отца. Равнодушным и холодным.
И сейчас… да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена – так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то, что волноваться за родное дитятко – просто рукой махнет, да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.
Равнодушие.
Это чувство пронизывало всего Алексея Ивановича Заболоцкого, оно окутывало его плащом, оно светилось в серых, как и у самой Устиньи глазах, оно заволокло трапезную серой хмарью. Оно изредка рассеивалось, когда глава семейства поглядывал на сына, но и только.
Да и сын…
Илья Алексеевич Заболоцкий был мужским отражением матери внешне – и отцовским по характеру. Если раньше Устя еще могла думать, что все исправимо, что она может добиться отцовской любви, уважения брата, понимания, любви, надо только послушной и покорной быть, и будет ей радость!
Это когда б у вас детей вовсе не было, тогда понятно. Мужчина должен свой род продолжать. Но у тебя-то и сын, и дочки… Бога не гневи!
Сколько Он тебе дал, столько и расти, и радуйся, что не забирает. Скольких Он забрал у тебя? Четверых? И трое из них сыновья? Больно, конечно, да только они сейчас у Его престола, а у тебя сын один остался. Вот, значит, более тебе и не надобно. Это ж дело такое, от количества не зависит, только от воли Его… у одного и десять детей, да все погибнут, у другого один, да выживет и род продолжит.
Спорить было сложно, отец и не стал.
Но что был у него кто-то…
Устя только сейчас это поняла, и матушке от души посочувствовала. И еще задумалась.
Раньше она много чего не видела… может ли такое быть, что любовница в матушкиной болезни виновата? Или как-то еще помогла?
Надо бы выяснить, с кем отец сейчас крутит. И если причастен кто-то из них….
Была б Устя собакой, у нее б вся шерсть на холке дыбом встала. А так…
- Маменька, вы меня не просто так искали? Верно же?
- Верно, Устя. Ты эту свою гадость рябиновую так и кушаешь. А мне рецепт сказали, попробуем из нее варенье сварить. Сходи-ка в сад, пригляди за мальчишками. Пусть ягоды на пробу наберут, а то знаю я их. Горсть в корзину – четыре в рот.
- Маменька, как я вас люблю!
- Иди-иди, непоседа. Не занимай время, у меня еще дел много.
Вот, в этом и вся матушка.
Ворчит, ругается, а рябину, которую никто в доме, кроме Усти не любит, на зиму хочет собрать, да и варенье сделать. Не для себя же, для дочери.
Раньше Устя этого не видела.
А сейчас еще раз поцеловала матушке руку – и умчалась в сад.
Варенье из рябины?
Хочу-хочу-хочу! И рецепт вспомнить могу, в монастыре и такие книги были! Только вот на кухню бывшую царицу не допускали, да Устя и сама не рвалась. Что-то переводила, что-то переписывала… так, чтобы с ума не сойти от скуки. А готовить не готовила. Скучно ей казалось, неинтересно.
А сейчас, вот, будет!
В груди, под сердцем, мягко пульсировал черный огонек.
***
- Устька!
Устинья повернулась так, что коса взлетела словно рука, едва по лицу нахалку не стегнула.
- Что тебе, Аксинья?
Симпатичная девушка, на год младше, поморщилась.
- Сколько тебе повторять? Ксения я! Ксе-ни-я!
- Кому ты Ксения, а в крещении Аксинья. *
*- раньше это было одно и то же имя. Только Аксинья русский вариант, Ксения – греческий. Сейчас оба имени самостоятельны, прим. авт.
Устя знала, о чем говорит! Как же сестру раздражало это «Аксинья»! Как ей хотелось быть самой модной, самой светской, выезжать, на балах танцевать…
И ничего бы в этом страшного не было.
Если бы не предательство.
Его она сестре и тогда не простила, и сейчас…
Нет, не напомнит. Пока еще ничего не было, а может, Ксюха и не такой пакостью станет? А вдруг?
Устя ее помнила – еще ДО монастыря.
Разряженную в модный лембергский наряд с фижмами, в парике, напудренную так, что на белом фоне любое лицо нарисовать можно было – все равно. Помнила злые слова, которые летели в Устинью, и совершенно ту не трогали. Не о сестре душа болела.
Тогда она еще могла болеть. Потом начала просто умирать…
Ксения поняла, что проигрывает, и сменила тему.
- Ты мне скажи, ты к батюшке подойдешь? Я на ярмарку хочу…
Устя помнила эту ярмарку.
Осеннюю, веселую…
А потом, как оказалось, и ее кое-кто с той ярмарки запомнил. Но… не пойти?
Устя подумала пару минут. И улыбнулась.
- Аксинья, мы не к отцу пойдем. К матери.
- К матушке? А зачем?
Вопрос был непраздным, боярыня хоть во дворе и доме и распоряжалась, но за их пределами мало что решала. Платье дочери сшить – пожалуйста.
Дочь погулять отпустить – только с батюшкиного разрешения. Которое вымаливать загодя приходится, упрашивать, выклянчивать…
- А затем, - Устя решила попробовать сделать сестру своей союзницей. Ну, не дурочка ведь Аксинья, это просто так жизнь повернулась. Не все ее проверку проходят, кто и ломается. Нальешь воду в треснувшую чашку – и пей из ладоней. – ежели мы все правильно сделаем, батюшка нас не только на ярмарку отпустит.
- Да? – Аксинья явно сомневалась, но спорить не стала. Не ей розог всыплют, ежели что, Усте.
- Уверена. А пока – помоги мне варенье из рябины сварить, да и пойдем к матушке. Так она сговорчивее будет.
Аксинья хоть и собиралась фыркнуть – гадость, горькая, несусветная, но любопытство сильнее оказалось
- Ладно уж. Помогу. Долго тебе еще осталось?
Устя оценила чан с вареньем.
- Может, с полчаса.
- Хорошо. Что делать надобно?
Были бы руки, а дело на кухне завсегда найдется.
***
Боярыня Евдокия Фёдоровна от дочерей много не ждала.
Что они там сделают?
А все ж не впустую будет! На кухне покрутятся, понюхают, чем хозяйство пахнет… и в кого они такие неудельные растут? Она-то с детства при матушке, и на скотный двор, и на кухню, и мыло варить, и лекарства делать – да мало ли забот в бедном хозяйстве? У нее-то род хоть и старинный, но тоже бедный, до пятнадцати лет сопли подолом утирала. Потом уж к ней Алексей Иванович посватался.
Правда, и у него тоже не так, чтобы полы золотом выложены, экономить приходится, а все ж не так, как в родимом доме.
Как так получилось, что она с дочками мало занималась? Да вот… матушка у Евдокии была крепкого здоровья, а сама Евдокия не удалась. Восьмерых родила, так четверых Господь забрал. И трое из них сыночки, один остался. И того Евдокия уж так выхаживала, ночей с ним не спала, не знала, как рядом дышать.
И деточек скидывала.
И роды ей тяжело давались, считай, потом по месяцу прабабка ее травами отпаивала. Куда уж тут дочек наставлять?
Заботилась, как могла, и ладно!
Няньки-мамки есть, пригляд есть – и то слава Богу. А уж какими там дочки растут – авось, замуж выйдут, так всему научатся. Она же научилась?
Чего она не ожидала, так это стука в светелку, в которой прилегла отдохнуть, убегавшись. Ждала очередных проблем и указаний, а вместо этого Аксинья заглянула, даже смущенная.
- Маменька, отведайте?
Отведать?
Но второй в светелку вошла Устинья с подносом. Держала с усилием, но улыбалась. А на подносе – тут и взвар ягодный, и варенье в красивой плошке, и ложечка рядом, и хлебушек нарезан, выложен… так и захотелось подхватить ложечкой варенье – и отправить в рот. Боярыня и противиться себе не стала.
И замурлыкала восхищенно.
Сладость сиропа и горечь рябины, запах трав и меда…
- Чудесно.
Казалось, силы сами на глазах прибывают.
- Мы варенья на зиму сварили, маменька. Когда прикажете, еще сварим, - Устя смотрела ясными серыми глазами. – Только понравится ли?
Боярыня тряхнула головой. и отправила в рот еще ложечку варенья, запила обжигающим травяным взваром.
Хорошо…
- Варите, девочки. Хорошо у вас получилось.
- Маменька, нельзя ли приказать еще рябины купить? У нас уж и нету, считай?
Боярыня только кивнула.
- Прикажу. Купят.
- Маменька, - Устя была сама невинность. – Прошу вас, позвольте и нам с Аксиньей на рынке бывать? Взрослые уж стали, а что и сколько стоит – по сей день не знаем. Замуж выйдем, так нас обманывать станут. Что ключница, что холопки… ох, мужья гневаться будут!
Боярыня брови сдвинула, а потом призадумалась.
Да, конечно. Невместно боярышням, словно чернавкам, по рынку шастать. А с другой-то стороны… какие еще семьи их возьмут? Считай, ведь бесприданницы!
Что там Алексей Иванович за дочками дать сможет? Считай, копеечки медные, слезами политые.
Не возьмут девочек в богатую семью. А в бедной каждый грош считать придется, слезами умоешься за лишние траты…
А и то…
Что за честь, когда нечего есть? Сиди в тереме, да вышивку слезами поливай? А так девочки хоть что узнают, хоть не обманут их злые люди.
- Маменька, я понимаю, что нехорошо это, но может, нам одеться, как служанкам? Платки пониже повязать, надвинуть, косы спрятать, сарафаны попроще? И говорить, что мы не боярышни, а твои сенные девушки? Кто там потом прознает?
Боярыня задумалась.
Не по обычаю так-то. Но и запрета ведь нет?
И муж ничего не скажет, потому как не заметит, не будет его дома. А и заметит, она отговорится. Ему до дочек и дела нету…
- Я с вами еще служанок пошлю, - буркнула она.
- Маменька, не надо бы служанок. Наушницы они, сплетницы. Особенно Верка да Настька… Лучше б кого из конюхов. И нянюшку Дарёну?
Упомяни Устинья кого другого, боярыня бы разозлилась. На дочерей. А вот сейчас…
Что Верка, мужнина полюбовница, что Настька – хватает же кобеля на все подворье! Понятно, боярину они на попользоваться, а потом в деревню поедут, может так, а может и в жены кому, ежели в тягости будут. Но пока…
Обе они тут.
И обе к боярину на ложе бегают, и обе языками машут. Понятно, Алексей Иванович ту из них хватает, коя под руку подсунется, особо ни одну не выделяет, вот они и стараются.
Дуры, конечно, а все ж обидно.
Может, и не разрешила бы боярыня в другой раз, но сказанное вовремя слово чудеса творит. Евдокия только белой ручкой махнула.
- Разрешаю, девочки.
- А… - пискнула Аксинья, но тут же замолкла. Боярыня и не заметила, как Устя пнула сестрицу по ноге сафьяновым башмачком. Хоть и мягкий сафьян, а все ж доходчиво получилось. Та и рот захлопнула.
- Маменька, дня б через три от сего? Не ранее, а то некогда всем, папенька в имение собирается?
Боярыня еще раз кивнула. И подумала, что все правильно.
В ближайшие пару дней и ей не до того, и боярину, а потом, когда поедет он с сыном в имение, девочек и правда можно на ярмарку отпустить. К тому времени, как вернется супруг, уж и следы пылью припадут. А там и дочкам надоест.
Что на базаре хорошего может быть?
Шумно, грязно, людно, всякая наволочь шляется… точно – надоест.
И боярыня, проследив, как за дочками закрывается расписанная цветами дверь светлицы, сунула в рот еще ложечку варенья.
***
Стоило двери закрыться, как Ксения попыталась завизжать и на шею Устинье кинуться. Та ее вовремя перехватила, рот зажала.
- Молчи!!!
Кое-как сестра опамятовала.
- Ума решилась?! Сейчас начнешь бегать-кричать, точно батюшке донесут! А он еще в имение не уехал! Хочешь там коров по осени пересчитывать?
- Не хочу!
А и то верно, крестьяне сейчас оброк платят, тащат хозяину и скотину, и зерно, и рыбу, и мед… да много чего! Не проследишь хозяйским глазом – мигом недоимки начнутся, а то и управляющий чего в свой карман смахнет… вот и ехал Алексей Иванович в свое поместье, и сына с собой вез. А что?
Пусть хозяйствовать учится, ему поместье перейдет.
Дочери?
А, пусть их, при матери! Одну дурищу замуж выдал, еще двоих пристроить осталось.
Устя это понимала – сейчас. Раньше-то сообразить не могла, чем она отцу не угодила, плакала по ночам, старалась хоть что получше делать, воле его покорствовала. А потом уж сообразила, что могла бы звездочку с неба в кулаке зажать – не поможет. Не мальчик она, вот в чем вина ее.
Потому и отцу не интересна. Ни она, ни Аксинья.
- Вот и молчи! И радости не показывай! Мигом отцу нашепчут! Уедет он – затихнет подворье, а тут и мы к матушке!
- Верно говоришь! – обрадовалась Аксинья. И впервые с приязнью на Устю поглядела.
Старшая сестра только улыбнулась.
То ли будет еще… подожди.
- Пойдем, пока наряды свои посмотрим. Надобно что попроще подобрать, перешить, подогнать на нас, не в ночь же это делать?
- Да…
- Сейчас у меня сядем, дверь в светлицу запрем, чтобы не помешали слишком любопытные, да и посмотрим. А то и в сундуках на чердаке пороемся, в коих старое платье лежит. Нам дорогое не надобно, нам бы простое, подешевле…
Аксинья кивнула.
Сестру она не слишком-то любила, и в том виноваты были родители. Казалось все Аксинье, вот, если бы сестры не было, то была б она одна, любили б ее больше. А понять, что не сбылось бы… да откуда? Ревновать ума хватало, злиться, негодовать.
Осознать, что родители их любят, матушка хотя бы, а показать не могут – уже нет.
Тогда Устинья этого не осознавала даже. Сейчас же… сейчас она и видела многое, и понимала.
И то, о чем думать было неприятно.
Ее Жива красотой одарила. А вот сестру…
Казалось бы, тоже волосы рыжие, тоже глаза серые. Похожи они с Аксиньей, а все ж не то.
У Усти волосы и гуще, и цвет другой. Старая медь, с отблесками огня и золота.
У Аксиньи – вареная морковка. И веснушки. У Усти они тоже есть… штуки три. А у Аксиньи все лицо в них, потому она и белилась, как дерево по осени.
Глаза у Аксиньи меньше, лоб ниже, нос длиннее, губы уже. Вроде бы и то же самое, но некрасиво получается. Неприятно.
Устя этого и не видела, тогда, в юности. А Аксинья все понимала, злилась, завидовала. Не отсюда ли ее предательство выросло?
- Пойдем, Аксинья. У нас еще много дел будет до базарного дня. Лапоточки еще бы найти надо, а не найти, так заказать…
- Лапти?! – праведно возмутилась Аксинья, выставляя ножку, обутую в кожаные ботиночки – коты.*
*- Коты — женская обувь на Руси, XIII-XIV в. Высокие закрытые туфли из жесткой кожи на небольшом наборном каблуке с металлической оправой, прибитом к подошве гвоздями в несколько рядов. Различия между правой и левой ногой не делалось, колодка для шитья использовалась прямая. Задник котов оснащался кожаной петлей для продевания шнурка, обвязывавшегося вокруг голени (берца) или щиколотки и удерживавшего обувь от сваливания с ноги. Праздничные коты расшивались тисненым сафьяном, бисером или цветными нитками, надевались на вязаные цветные или однотонные чулки. Прим. авт.
- Много ты крестьянских девок в котах видела? И в поршеньках-то не находятся! *
*- Поршни – внешне почти те же лапти, но кожаные. Прим. авт.
Аксинья недовольно засопела, но крыть было нечем. И в доме-то девки в лаптях ходили – на поршни кожи не напасешься.
- Я в этой пакости ходить не умею! Ножки наколю!
- Вот и будем учиться, - спокойно ответила Устинья. – Хочешь на базар пойти за рябиной? И потом из дома выходить спокойно?
Хотелось. Так что Аксинья решила потерпеть лапти. Да и Устя добила решающим.
- Все одно никто нас не узнает. И о нас тоже не узнают, а крестьянским девкам и в лаптях можно.
Аксинья только вздохнула, что та мученица.
- Хорошо. Идем…
Улыбку на губах сестры она не заметила. Устя сегодня сделала маленький шаг к своему новому будущему. И сестра ей пригодится.
***
Вечером Устя покорно сидела за трапезой.
Ковыряла ложкой пареную репку. Та, хоть и таяла во рту, хоть и сдобрена была маслом, но девушку не радовала.
Она помнила мать.
Уставшей и измученной болезнью.
Она помнила отца. Равнодушным и холодным.
И сейчас… да, сейчас, восстанавливая свое впечатление, она была уверена – так и есть. Вот упади она сейчас в корчах, закричи, забейся, батюшка и ухом не поведет. Не то, что волноваться за родное дитятко – просто рукой махнет, да слугам прикажет на нее ледяной воды вылить.
Равнодушие.
Это чувство пронизывало всего Алексея Ивановича Заболоцкого, оно окутывало его плащом, оно светилось в серых, как и у самой Устиньи глазах, оно заволокло трапезную серой хмарью. Оно изредка рассеивалось, когда глава семейства поглядывал на сына, но и только.
Да и сын…
Илья Алексеевич Заболоцкий был мужским отражением матери внешне – и отцовским по характеру. Если раньше Устя еще могла думать, что все исправимо, что она может добиться отцовской любви, уважения брата, понимания, любви, надо только послушной и покорной быть, и будет ей радость!
