И ты прости, Семушка. Меня казнить хотят, ты жертва невинная. Помолись за меня у престола Господня…
И стражи рядом. Всё они понимают, глаза отводят, в землю глядят. А сделать-то ничего и не могут. Самим на кол или на крест неохота. Страшно…
Как за двадцать лет страну в такой страх повергнуть? Чтобы дышать нельзя было, чтобы охватывало тебя липкое, черное… Фёдор справился.
Только Устя невиновна была, а вот Илюша…
- Может, в имение тебе уехать?
- Батюшка не отпустит.
Устя задумалась.
- Илюша, когда тебе на службу надобно?
- Завтра.
- Вот завтра вы и увидитесь, наверное?
Илья подумал о Марине.
О руках ее ласковых, о губах огненных, глазах бездонных…
И словно по хребту перышком прошлись, был бы собакой, так шерсть бы дыбом встала. Аж штаны натянулись, хорошо, рубаха длинная, срам прикрывает.
- Д-да…
Устя только головой качнула.
- Илюшенька, ты скажи ей, что жениться отец требует.
- Ты в своем ли уме, Устя?
- Скажи. И погляди, что она тебе отвечать будет. Я ж тебя не прошу расставаться с ней, обиженная женщина – что хочешь сделает. Просто скажи, что тебя оженить хотят.
- А как спросит – на ком?
- Ты ту невесту в жизни не видывал. Скажи – будет сговор скоро. Можешь? Имен не называй…
- Ты что, Устя? Ты о чем говоришь?
- О том, что разгневанная женщина много чего сделать может. Коли решит, что обидели ее, так и вдвойне. А за что тебе мстить? Батюшка все решил, ты и думать о таком не задумывался.
- И то верно. Думаешь сказать надобно?
- Обязательно. А как не скажешь, да она стороной узнает… отца в палаты пригласили. Скажет он слово не там или не так, мигом дойдет до чужих ушей.
Илья даже побледнел.
- Не думал я о таком-то, сестрица.
- Так подумай.
- Подумаю. И скажу.
- Как – живая?!
Полетело в стену зеркало, за ним шкатулка. Впрочем, человека в длинном темном плаще, с накинутым капюшоном, гнев собеседника не испугал.
- Живая. Я за подворьем следил, там холопка померла, а боярышня жива-живехонька.
- Я же… ах ты, дрянь! Это та девка… она мне чужую кровь продала, не иначе!
- Надо было о том раньше подумать.
В стену еще и чернильница полетела. Потом гнев утих.
- И пусть! Холопок много! Не жалко! Только вот кровь боярышни…
- Неуж никого еще продажного не найдется?
- А ежели опять то же самое? Знаешь, сколько сил этот ритуал тянет? Это не муху прихлопнуть, это человека в расцвете сил со свету сжить! И она сопротивляется, тут кто хочешь сопротивляться будет!
- Да уж понятно, - закудахтало из-под плаща. – Кому ж понравится?
Ответом ему было злобное шипение. Словно громадной гадюке на хвост наступили.
- Тебя спроссссить зсссабыли!
- Да и не надобно меня спрашивать, – с тем же кудахтаньем отозвались из-под капюшона. – Надобно было кому умному поручать, а не дураку набитому.
- Вот и займись! Достань мне кровь Устиньи Алексеевны!
- Наново порчу накинешь?
- А когда и так?
- Не пойду. И глупо это! Это тебе не девок морить, подзаборных, это боярышня! И царевич на нее глаз положил!
- Как положил, так и уберет.
- Или ты его вырвешь?
- Не твое дело!
- Не пойду я кровь доставать. И тебе то не советую. Подожди немного, к весне успокоится, тогда и порчу навести можно будет. Тебе что надобно? Чтобы умерла она?
- Чтобы за царевича замуж не вышла. Видел ты ее?
- Ну так?
- Ви-идел… а я тебе другое скажу, то, чего ты не осознаешь, не поймешь. Она ему и деток родить сможет! И даже несколько!
- Ты… КАК?!
- А вот так! Знаешь, что прабабка ее – волхва?
- Думаешь, в девке тоже сила проснулась?
- При встрече было такое. Есть в ней сила, есть…
- А кровь силой не напитана? Неуж неясно было?
- По крови сразу не поймешь, тем паче по старой.
- Так когда… на том и сыграть можно! Девка волховской крови, молодая, наглая, необученная… нет уж! Кровь добудем, а с порчей – погоди.
- Погодить?
- Для другого дела она потребна будет!
- Какого?
- Тебе ж хочется… - шепот был почти не слышен. А вот раздумчивое «хммммм» - так даже очень.
- Хочется, - теперь голос мурлыкал почти, и было это еще жутче шипения. – Хочетссся.
- Вот мы это и сделаем. И кровь достанем, и замуж она выйти может. А уж по осени, как затяжелеет она, а то и ранее…
Капюшон вплотную приблизился к собеседнику. Шепот был практически не слышен, но…
- Хорошшшо. Если это получится – я перед тобой в долгу буду.
- Я запомню.
Патриарх Макарий царицу Марину не переваривал.
Не баба – грех сплошной! Нельзя бабам такими быть! Им платком волосы покрывать положено, платья носить скромные, закрытые, мужчин не соблазнять, лиц не белить, не румянить… хотя последнего царице и не требуется.
И без того хороша, бесовка!
И преотлично о том знает! Гордится даже.
Вот и сейчас, прошла, ровно мимо стенки, не поклонилась, благословения не попросила… как такое можно стерпеть? Царица ж! За кем боярыни с боярышнями потянутся? То-то и оно…
- Безлепие творишь, государыня!
Остановилась Марина, на патриарха посмотрела, словно на пакость какую.
- Наново ты мне свои глупости рассказывать будешь? Успокойся, отче.
- Государь на богомолье поехал, а ты, царица? Нет бы тоже в храм сходить, а ты…
Марина только рассмеялась, глухо, гортанно. Другой кто о грехе подумал бы, патриарх же… не тот у него возраст, чтобы в грех впадать. А вот посохом бы ее огреть поперек хребта! Да добавить!
- Господь меня отовсюду услышит. Ты-то чего, старче, с царем не поехал?
Макарий крепче посох стиснул.
Чего-чего!
Тебе-то, змее, и не понять! У тебя и кости по утрам не болят, и кашель не мучает, и… и… список-то можно бесконечно продолжать, восьмой десяток уж пошел! Так поедешь в эту пору, да и не вернешься. С болезнью сляжешь! А на кого Россу оставлять? Есть сменщики, да достойного никак не приглядеть! Нет в них силы душевной, огня нет! Не справятся они!
Зар-раза!
- Пойдем, государыня, помолимся. Ты о супруге, я о детях ваших, чтобы дождаться их успел, на руки взять…
Марина глазами сверкнула.
- Успеешь. Дождешься.
Развернулась, черная прядь взлетела, руку патриарха зацепила, тот ее сбросил, ровно змею – и ушла. Бедра крутые алой тканью обтянуты, зад такой, талия – пальцами рук сомкнутых обхватишь…
Как есть – змея.
Дождаться б царевича, окрестить. Там уж и помирать можно будет…
Апухтины.
Николка Апухтин гостьюшек не встречал, не по чину то боярину. А вот супруга его на крыльце ждала.
- Евдокиюшка, радость-то какая! А это старшенькая твоя, Устяша?
- Растут детки, Танюша. Мы не молодеем, а они растут. А твоя красавица где ж?
- Сейчас тоже выйдет, все уборы примеряет. Илюша с вами не приехал?
- В палатах он сегодня. На службе царской. И супруг туда ж поехал…
Татьяна Апухтина скривилась. Почти незаметно, но для Усти явственно. Словно досадой потянуло, как от кислого зеленого яблока, аж рот слюной наполнился.
А вот так оно…
Никола Апухтин хоть и боярин, а только не в Думе он. И советов у него государь не спросит, и в хоромы царские его отродясь не приглашали. Шубой не вышел. Или шапкой.
А вот Заболоцкого позвали.
И Таньку Апухтину досада разбирала. Где справедливость-то?
Чего в той Устинье такого? Что в ней царевич углядел, чего в ее дочке нет? Та, небось, и бела, и румяна, и… и вообще! Лучше она!
И сама Татьяна…
Хотя тут ей лишь зубами скрипеть оставалось. Боярыня Евдокия, хоть и старше возрастом, а выглядела куда как лучше. Пышная, статная, настоящая женщина, хоть спереди, хоть сзади поглядеть приятно. И обнять, и погладить.
Самой Татьяне приходилось и юбки нижние пододевать, и в рубаху кое-что подкладывать. И все одно – муж ворчал, что тоща, как высохший мосол. А он-де, не собака, костей не грызет.
А что Таньке делать, когда она всю жизнь такая? Ни сзади, ни спереди… дрожжи хлебные не помогали, заговоры не действовали. В юности тоща была, в старости костлява стала.
- Проходите, гостьи дорогие, мне из лавки винца принесли дорогого, франконского, сладенького. Можно себя побаловать. *
*- забавно, но водку особенно на Руси не пили. А вот легкое вино, медовуха – было. И женщины вполне могли выпить в компании подруг. Прим. авт.
- Благодарствую, - Евдокия лебедью проплыла, Татьяна наново зубами скрипнула, на Устинью поглядела.
- И ты проходи, боярышня. Сейчас моя Машенька спустится, найдется вам, о чем поговорить.
- Надеюсь на то, боярыня. Сестрами нам быть с ней, когда сговор состоится.
Боярыня кивнула.
А и то неплохо.
Сейчас Устинья так говорит, надобно, чтобы потом слова свои не позабыла. Да, ходили по столице сплетни, не удержишь. И что приглашали Заболоцкого к государю, и что царевич с Устиньей Алексеевной, вроде как, виделся. К отцу ее зачем-то приезжал…
Точно никто не знал, ну так сами сплетники чего захотят, додумают.
Устя потихоньку оглядывалась.
В той, прошлой жизни, никто ее сюда не приглашал. Да и к чему?
Сидит девица, шелками шьет, вот и пусть сидит себе. И хватит с нее.
А сейчас шла, думала, что глупа боярыня Татьяна. Понятно, мода всегда есть, на франконское, на лембергское, на джерманское…. Только моду сочетать надобно. Глупо ж!
Стена лебедями расписана, а на ней картина из Франконии. Баба на кушетке лежит, кавалер ей руку целует. Оба так изогнулись, словно и костей у них нет. Живому человеку так и не сподобиться-то!
Печь росская, изразцовая, а рядом с ней столик туалетный, перламутром отделанный. И уместен он тут, как седло на коровушке.
На столе набор столовый, джерманский, дорогущий, да боярыня половину не знает, куда приткнуть. Вот эти щипчики для торта, а она их в орехи колотые положила. Устинья ей про то не скажет, пусть ее. А только вещи мало покупать. Надобно вкус иметь и понимание.
А вот и Мария Апухтина.
Устя ее такой и помнила. Не в мать боярышня пошла, в отца. Статная, ширококостная, с пшеничной косой, с громадными карими глазами… у матери ее глаза тоже карие, но маленькие и острые, словно две иголки. А Мария смотрит на мир…
Мария смотрит на мир глазами раненого животного.
Нипочем бы Устя это раньше не заметила, не поняла. А вот поди ж ты! И дорогой летник, шитый речным жемчугом, и убор девичий – ничего не спасало. Не скрывало этой тоски.
Заныло в груди. Шевельнулся под сердцем горячий черный огонек.
Устя и сама не поняла, что с ней случилось.
Подошла к Марии, за руку ее взяла.
- Здравствуй, Машенька. Надеюсь, подружимся мы.
- Здравствуй, боярышня.
- Называй меня Устей, Машенька. А как породнимся, можешь сестрой звать.
- Хорошо, Устя.
- Вот и ладно, - боярыня Татьяна захлопотала над столом, ровно курица, ручками замахала. – Давайте, девочки, я вам винца налью, попробуете сладенького…
Пять минут, десять, полчаса, час…
Боярыни сплетничали.
Устя молчала и слушала. Вино она даже не пригубила. Под стол выплеснула. Знает она это франконское, Истерман с Федей делился. И рассказывал, что сладкое-то оно сладкое, да есть в нем подвох. Пьется, ровно водичка, а потом ноги не ходят. Перебьется Устя без такой радости.
И Мария вино не пила. Так, пригубливала для вида. Сначала боярыня Татьяна им за то пеняла, потом, после третьей рюмки, уже и внимания не обращала.
Устя до руки Марии дотронулась.
- Машенька, не вышиваешь ты?
- Бывает.
- Может, пройдемся, ноги разомнем, о вышивках поговорим?
Мария дурой не была, так что…
- Матушка, мы ненадолго.
- Куда?! – возмутилась боярыня.
Маша к ее уху наклонилась, пару слов шепнула, боярыня рукой махнула.
- А, ну идите тогда…
Устя и так знала, что боярышня сказала. До ветру им надобно. Как тут не отпустить?
Впрочем, туда они не дошли.
Устя на боярышню посмотрела строго. Научилась в монастыре, там и не так матушка-игуменья смотрела. Вроде и добрая, а как глянет - кровь в жилах стынет.
- Где мы побеседовать можем? Так, чтобы не услышали нас, не подслушали?
Мария оглянулась затравленно, но Устинья отказа не приняла.
- Я-то и здесь могу, да только у стен уши водятся. Тебе, боярышня, надобно, чтобы твои дела все холопы знали?
Не надобно. Так что Мария повернула в свою светелку. Внутрь прошла, дверь закрыла, к окну отошла. Отвернулась.
- Чего ты от меня хочешь, Устинья Алексеевна.
- Правды. Понятно, что мой брат не люб тебе. А кто – люб?
Спрашивала Устинья наугад, да угадала верно. Мария всхлипнула, руками всплеснула.
- Откуда ты…
- Откуда ведаю? А чего тут сложного? Мир не без добрых людей. Как зовут-то его?
- А про то тебе не донесли?
- Ты рассказывай, Машенька. Не хочется ведь тебе позора?
- Боярину, отцу твоему, про все ведомо.
- А жить тебе не с боярином, жить тебе с Илюшей. Когда узнает брат, как обвели его, неуж порадуется?
Машенька разревелась.
- Порадуется, огорчится… что мне до него за дело-то?! Когда доченька моя, кровиночка моя…
- Рассказывай, Машенька. Не бойся, не враг я тебе. И брату счастья хочу. Как отец тебя выбрал, так нам с братом только смириться остается. Ну так по-разному можно сделать. А там, где тебе хорошо будет, там и брат счастлив окажется, разве нет? Все одно ж, правда выплывет. Так пусть сейчас, не после свадьбы.
Маша Устинье в плечо уткнулась, слезы потоком хлынули.
А история-то самая обыкновенная, неинтересная даже.
Созрела девица-красавица рано, фигура уж как у взрослой, а ум еще девичий. И приглянулась она одному из друзей отцовских. Она-то и не думала ничего плохого, сама не поняла, как на сеновале оказалась. Просто отказать не смогла.
Да и не ждала подвоха…
Сложно ли опытному мужчине с наивной девкой справиться? Минутное дело!
Всего пару раз и было-то! А потом живот на нос полез.
Ох, как родители орали. А Маша и сама не понимала, что с ней происходит. У нее и крОви не прекращались, она думала, пополнела просто.
Мать так злобилась, что даже страшно было. Ходила к знахарке, хотела зелье у нее взять, да та сказала, что поздно уж. Ребенка оно убьет, да Марию тоже….
Рожать пришлось.
Девочка у нее получилась, Варварой названная, Варенькой… уж такая хорошая, да ладная… сокровище, а не малышка.
Устя о таком и не помнила из той жизни.
Хотя…
А ведь было что-то, на самой грани памяти… вроде как Маша затяжелела, а к ней из деревни нянька приехала, с малышкой. Помогать.
Куда она потом делась?
Кажется, Илья ее обратно отослал. Может - это оно?
Узнал он обо всем, сжалился, разрешил Маше дочь забрать, она к нему и прикипела. Сначала из благодарности, потом просто… Илюша – он такой. Он хороший, просто его твердой рукой вести надобно, а какая там у Маши пока рука? Ничего, Устя ей поможет.
Проверить?
- Сейчас твоя дочка где? В имении?
- Родители сказали, что как я послушна буду, и замуж выйду, они Вареньку при себе оставят, воспитают, пропасть не дадут.
Да уж, это не девство порушенное. Такое-то бабы испокон веков подделывают. И склянки с кровью прячут. А вот рожавшую от нерожавшей отличить – можно. Есть признаки.
Потому и договорились родители. Потому и приданое за Марией богатое.
- Машенька, так что ж ты? Давай я с Илюшей поговорю? Пусть Вареньку к себе забирает, да и признать ее можно, почему ж нет?
- УСТЯ?!
Маша так на нее смотрела, словно чудо чудное увидела.
А и то – другая б кричала, ногами топала, обвиняла ее во всем – довольно таких попреков Маша от матери наслушалась. А вот понимания не ожидала. И поддержки.
И стражи рядом. Всё они понимают, глаза отводят, в землю глядят. А сделать-то ничего и не могут. Самим на кол или на крест неохота. Страшно…
Как за двадцать лет страну в такой страх повергнуть? Чтобы дышать нельзя было, чтобы охватывало тебя липкое, черное… Фёдор справился.
Только Устя невиновна была, а вот Илюша…
- Может, в имение тебе уехать?
- Батюшка не отпустит.
Устя задумалась.
- Илюша, когда тебе на службу надобно?
- Завтра.
- Вот завтра вы и увидитесь, наверное?
Илья подумал о Марине.
О руках ее ласковых, о губах огненных, глазах бездонных…
И словно по хребту перышком прошлись, был бы собакой, так шерсть бы дыбом встала. Аж штаны натянулись, хорошо, рубаха длинная, срам прикрывает.
- Д-да…
Устя только головой качнула.
- Илюшенька, ты скажи ей, что жениться отец требует.
- Ты в своем ли уме, Устя?
- Скажи. И погляди, что она тебе отвечать будет. Я ж тебя не прошу расставаться с ней, обиженная женщина – что хочешь сделает. Просто скажи, что тебя оженить хотят.
- А как спросит – на ком?
- Ты ту невесту в жизни не видывал. Скажи – будет сговор скоро. Можешь? Имен не называй…
- Ты что, Устя? Ты о чем говоришь?
- О том, что разгневанная женщина много чего сделать может. Коли решит, что обидели ее, так и вдвойне. А за что тебе мстить? Батюшка все решил, ты и думать о таком не задумывался.
- И то верно. Думаешь сказать надобно?
- Обязательно. А как не скажешь, да она стороной узнает… отца в палаты пригласили. Скажет он слово не там или не так, мигом дойдет до чужих ушей.
Илья даже побледнел.
- Не думал я о таком-то, сестрица.
- Так подумай.
- Подумаю. И скажу.
***
- Как – живая?!
Полетело в стену зеркало, за ним шкатулка. Впрочем, человека в длинном темном плаще, с накинутым капюшоном, гнев собеседника не испугал.
- Живая. Я за подворьем следил, там холопка померла, а боярышня жива-живехонька.
- Я же… ах ты, дрянь! Это та девка… она мне чужую кровь продала, не иначе!
- Надо было о том раньше подумать.
В стену еще и чернильница полетела. Потом гнев утих.
- И пусть! Холопок много! Не жалко! Только вот кровь боярышни…
- Неуж никого еще продажного не найдется?
- А ежели опять то же самое? Знаешь, сколько сил этот ритуал тянет? Это не муху прихлопнуть, это человека в расцвете сил со свету сжить! И она сопротивляется, тут кто хочешь сопротивляться будет!
- Да уж понятно, - закудахтало из-под плаща. – Кому ж понравится?
Ответом ему было злобное шипение. Словно громадной гадюке на хвост наступили.
- Тебя спроссссить зсссабыли!
- Да и не надобно меня спрашивать, – с тем же кудахтаньем отозвались из-под капюшона. – Надобно было кому умному поручать, а не дураку набитому.
- Вот и займись! Достань мне кровь Устиньи Алексеевны!
- Наново порчу накинешь?
- А когда и так?
- Не пойду. И глупо это! Это тебе не девок морить, подзаборных, это боярышня! И царевич на нее глаз положил!
- Как положил, так и уберет.
- Или ты его вырвешь?
- Не твое дело!
- Не пойду я кровь доставать. И тебе то не советую. Подожди немного, к весне успокоится, тогда и порчу навести можно будет. Тебе что надобно? Чтобы умерла она?
- Чтобы за царевича замуж не вышла. Видел ты ее?
- Ну так?
- Ви-идел… а я тебе другое скажу, то, чего ты не осознаешь, не поймешь. Она ему и деток родить сможет! И даже несколько!
- Ты… КАК?!
- А вот так! Знаешь, что прабабка ее – волхва?
- Думаешь, в девке тоже сила проснулась?
- При встрече было такое. Есть в ней сила, есть…
- А кровь силой не напитана? Неуж неясно было?
- По крови сразу не поймешь, тем паче по старой.
- Так когда… на том и сыграть можно! Девка волховской крови, молодая, наглая, необученная… нет уж! Кровь добудем, а с порчей – погоди.
- Погодить?
- Для другого дела она потребна будет!
- Какого?
- Тебе ж хочется… - шепот был почти не слышен. А вот раздумчивое «хммммм» - так даже очень.
- Хочется, - теперь голос мурлыкал почти, и было это еще жутче шипения. – Хочетссся.
- Вот мы это и сделаем. И кровь достанем, и замуж она выйти может. А уж по осени, как затяжелеет она, а то и ранее…
Капюшон вплотную приблизился к собеседнику. Шепот был практически не слышен, но…
- Хорошшшо. Если это получится – я перед тобой в долгу буду.
- Я запомню.
***
Патриарх Макарий царицу Марину не переваривал.
Не баба – грех сплошной! Нельзя бабам такими быть! Им платком волосы покрывать положено, платья носить скромные, закрытые, мужчин не соблазнять, лиц не белить, не румянить… хотя последнего царице и не требуется.
И без того хороша, бесовка!
И преотлично о том знает! Гордится даже.
Вот и сейчас, прошла, ровно мимо стенки, не поклонилась, благословения не попросила… как такое можно стерпеть? Царица ж! За кем боярыни с боярышнями потянутся? То-то и оно…
- Безлепие творишь, государыня!
Остановилась Марина, на патриарха посмотрела, словно на пакость какую.
- Наново ты мне свои глупости рассказывать будешь? Успокойся, отче.
- Государь на богомолье поехал, а ты, царица? Нет бы тоже в храм сходить, а ты…
Марина только рассмеялась, глухо, гортанно. Другой кто о грехе подумал бы, патриарх же… не тот у него возраст, чтобы в грех впадать. А вот посохом бы ее огреть поперек хребта! Да добавить!
- Господь меня отовсюду услышит. Ты-то чего, старче, с царем не поехал?
Макарий крепче посох стиснул.
Чего-чего!
Тебе-то, змее, и не понять! У тебя и кости по утрам не болят, и кашель не мучает, и… и… список-то можно бесконечно продолжать, восьмой десяток уж пошел! Так поедешь в эту пору, да и не вернешься. С болезнью сляжешь! А на кого Россу оставлять? Есть сменщики, да достойного никак не приглядеть! Нет в них силы душевной, огня нет! Не справятся они!
Зар-раза!
- Пойдем, государыня, помолимся. Ты о супруге, я о детях ваших, чтобы дождаться их успел, на руки взять…
Марина глазами сверкнула.
- Успеешь. Дождешься.
Развернулась, черная прядь взлетела, руку патриарха зацепила, тот ее сбросил, ровно змею – и ушла. Бедра крутые алой тканью обтянуты, зад такой, талия – пальцами рук сомкнутых обхватишь…
Как есть – змея.
Дождаться б царевича, окрестить. Там уж и помирать можно будет…
***
Апухтины.
Николка Апухтин гостьюшек не встречал, не по чину то боярину. А вот супруга его на крыльце ждала.
- Евдокиюшка, радость-то какая! А это старшенькая твоя, Устяша?
- Растут детки, Танюша. Мы не молодеем, а они растут. А твоя красавица где ж?
- Сейчас тоже выйдет, все уборы примеряет. Илюша с вами не приехал?
- В палатах он сегодня. На службе царской. И супруг туда ж поехал…
Татьяна Апухтина скривилась. Почти незаметно, но для Усти явственно. Словно досадой потянуло, как от кислого зеленого яблока, аж рот слюной наполнился.
А вот так оно…
Никола Апухтин хоть и боярин, а только не в Думе он. И советов у него государь не спросит, и в хоромы царские его отродясь не приглашали. Шубой не вышел. Или шапкой.
А вот Заболоцкого позвали.
И Таньку Апухтину досада разбирала. Где справедливость-то?
Чего в той Устинье такого? Что в ней царевич углядел, чего в ее дочке нет? Та, небось, и бела, и румяна, и… и вообще! Лучше она!
И сама Татьяна…
Хотя тут ей лишь зубами скрипеть оставалось. Боярыня Евдокия, хоть и старше возрастом, а выглядела куда как лучше. Пышная, статная, настоящая женщина, хоть спереди, хоть сзади поглядеть приятно. И обнять, и погладить.
Самой Татьяне приходилось и юбки нижние пододевать, и в рубаху кое-что подкладывать. И все одно – муж ворчал, что тоща, как высохший мосол. А он-де, не собака, костей не грызет.
А что Таньке делать, когда она всю жизнь такая? Ни сзади, ни спереди… дрожжи хлебные не помогали, заговоры не действовали. В юности тоща была, в старости костлява стала.
- Проходите, гостьи дорогие, мне из лавки винца принесли дорогого, франконского, сладенького. Можно себя побаловать. *
*- забавно, но водку особенно на Руси не пили. А вот легкое вино, медовуха – было. И женщины вполне могли выпить в компании подруг. Прим. авт.
- Благодарствую, - Евдокия лебедью проплыла, Татьяна наново зубами скрипнула, на Устинью поглядела.
- И ты проходи, боярышня. Сейчас моя Машенька спустится, найдется вам, о чем поговорить.
- Надеюсь на то, боярыня. Сестрами нам быть с ней, когда сговор состоится.
Боярыня кивнула.
А и то неплохо.
Сейчас Устинья так говорит, надобно, чтобы потом слова свои не позабыла. Да, ходили по столице сплетни, не удержишь. И что приглашали Заболоцкого к государю, и что царевич с Устиньей Алексеевной, вроде как, виделся. К отцу ее зачем-то приезжал…
Точно никто не знал, ну так сами сплетники чего захотят, додумают.
Устя потихоньку оглядывалась.
В той, прошлой жизни, никто ее сюда не приглашал. Да и к чему?
Сидит девица, шелками шьет, вот и пусть сидит себе. И хватит с нее.
А сейчас шла, думала, что глупа боярыня Татьяна. Понятно, мода всегда есть, на франконское, на лембергское, на джерманское…. Только моду сочетать надобно. Глупо ж!
Стена лебедями расписана, а на ней картина из Франконии. Баба на кушетке лежит, кавалер ей руку целует. Оба так изогнулись, словно и костей у них нет. Живому человеку так и не сподобиться-то!
Печь росская, изразцовая, а рядом с ней столик туалетный, перламутром отделанный. И уместен он тут, как седло на коровушке.
На столе набор столовый, джерманский, дорогущий, да боярыня половину не знает, куда приткнуть. Вот эти щипчики для торта, а она их в орехи колотые положила. Устинья ей про то не скажет, пусть ее. А только вещи мало покупать. Надобно вкус иметь и понимание.
А вот и Мария Апухтина.
Устя ее такой и помнила. Не в мать боярышня пошла, в отца. Статная, ширококостная, с пшеничной косой, с громадными карими глазами… у матери ее глаза тоже карие, но маленькие и острые, словно две иголки. А Мария смотрит на мир…
Мария смотрит на мир глазами раненого животного.
Нипочем бы Устя это раньше не заметила, не поняла. А вот поди ж ты! И дорогой летник, шитый речным жемчугом, и убор девичий – ничего не спасало. Не скрывало этой тоски.
Заныло в груди. Шевельнулся под сердцем горячий черный огонек.
Устя и сама не поняла, что с ней случилось.
Подошла к Марии, за руку ее взяла.
- Здравствуй, Машенька. Надеюсь, подружимся мы.
- Здравствуй, боярышня.
- Называй меня Устей, Машенька. А как породнимся, можешь сестрой звать.
- Хорошо, Устя.
- Вот и ладно, - боярыня Татьяна захлопотала над столом, ровно курица, ручками замахала. – Давайте, девочки, я вам винца налью, попробуете сладенького…
***
Пять минут, десять, полчаса, час…
Боярыни сплетничали.
Устя молчала и слушала. Вино она даже не пригубила. Под стол выплеснула. Знает она это франконское, Истерман с Федей делился. И рассказывал, что сладкое-то оно сладкое, да есть в нем подвох. Пьется, ровно водичка, а потом ноги не ходят. Перебьется Устя без такой радости.
И Мария вино не пила. Так, пригубливала для вида. Сначала боярыня Татьяна им за то пеняла, потом, после третьей рюмки, уже и внимания не обращала.
Устя до руки Марии дотронулась.
- Машенька, не вышиваешь ты?
- Бывает.
- Может, пройдемся, ноги разомнем, о вышивках поговорим?
Мария дурой не была, так что…
- Матушка, мы ненадолго.
- Куда?! – возмутилась боярыня.
Маша к ее уху наклонилась, пару слов шепнула, боярыня рукой махнула.
- А, ну идите тогда…
Устя и так знала, что боярышня сказала. До ветру им надобно. Как тут не отпустить?
Впрочем, туда они не дошли.
Устя на боярышню посмотрела строго. Научилась в монастыре, там и не так матушка-игуменья смотрела. Вроде и добрая, а как глянет - кровь в жилах стынет.
- Где мы побеседовать можем? Так, чтобы не услышали нас, не подслушали?
Мария оглянулась затравленно, но Устинья отказа не приняла.
- Я-то и здесь могу, да только у стен уши водятся. Тебе, боярышня, надобно, чтобы твои дела все холопы знали?
Не надобно. Так что Мария повернула в свою светелку. Внутрь прошла, дверь закрыла, к окну отошла. Отвернулась.
- Чего ты от меня хочешь, Устинья Алексеевна.
- Правды. Понятно, что мой брат не люб тебе. А кто – люб?
Спрашивала Устинья наугад, да угадала верно. Мария всхлипнула, руками всплеснула.
- Откуда ты…
- Откуда ведаю? А чего тут сложного? Мир не без добрых людей. Как зовут-то его?
- А про то тебе не донесли?
- Ты рассказывай, Машенька. Не хочется ведь тебе позора?
- Боярину, отцу твоему, про все ведомо.
- А жить тебе не с боярином, жить тебе с Илюшей. Когда узнает брат, как обвели его, неуж порадуется?
Машенька разревелась.
- Порадуется, огорчится… что мне до него за дело-то?! Когда доченька моя, кровиночка моя…
- Рассказывай, Машенька. Не бойся, не враг я тебе. И брату счастья хочу. Как отец тебя выбрал, так нам с братом только смириться остается. Ну так по-разному можно сделать. А там, где тебе хорошо будет, там и брат счастлив окажется, разве нет? Все одно ж, правда выплывет. Так пусть сейчас, не после свадьбы.
Маша Устинье в плечо уткнулась, слезы потоком хлынули.
А история-то самая обыкновенная, неинтересная даже.
Созрела девица-красавица рано, фигура уж как у взрослой, а ум еще девичий. И приглянулась она одному из друзей отцовских. Она-то и не думала ничего плохого, сама не поняла, как на сеновале оказалась. Просто отказать не смогла.
Да и не ждала подвоха…
Сложно ли опытному мужчине с наивной девкой справиться? Минутное дело!
Всего пару раз и было-то! А потом живот на нос полез.
Ох, как родители орали. А Маша и сама не понимала, что с ней происходит. У нее и крОви не прекращались, она думала, пополнела просто.
Мать так злобилась, что даже страшно было. Ходила к знахарке, хотела зелье у нее взять, да та сказала, что поздно уж. Ребенка оно убьет, да Марию тоже….
Рожать пришлось.
Девочка у нее получилась, Варварой названная, Варенькой… уж такая хорошая, да ладная… сокровище, а не малышка.
Устя о таком и не помнила из той жизни.
Хотя…
А ведь было что-то, на самой грани памяти… вроде как Маша затяжелела, а к ней из деревни нянька приехала, с малышкой. Помогать.
Куда она потом делась?
Кажется, Илья ее обратно отослал. Может - это оно?
Узнал он обо всем, сжалился, разрешил Маше дочь забрать, она к нему и прикипела. Сначала из благодарности, потом просто… Илюша – он такой. Он хороший, просто его твердой рукой вести надобно, а какая там у Маши пока рука? Ничего, Устя ей поможет.
Проверить?
- Сейчас твоя дочка где? В имении?
- Родители сказали, что как я послушна буду, и замуж выйду, они Вареньку при себе оставят, воспитают, пропасть не дадут.
Да уж, это не девство порушенное. Такое-то бабы испокон веков подделывают. И склянки с кровью прячут. А вот рожавшую от нерожавшей отличить – можно. Есть признаки.
Потому и договорились родители. Потому и приданое за Марией богатое.
- Машенька, так что ж ты? Давай я с Илюшей поговорю? Пусть Вареньку к себе забирает, да и признать ее можно, почему ж нет?
- УСТЯ?!
Маша так на нее смотрела, словно чудо чудное увидела.
А и то – другая б кричала, ногами топала, обвиняла ее во всем – довольно таких попреков Маша от матери наслушалась. А вот понимания не ожидала. И поддержки.
