Чему только Михайла не научился за тот год, который по городам ходил! Пожалуй только одному – честно жить.
Он бы и еще со скоморохами походил, да случился… случай. Так он о нем и думал.
Скоморохи, они ведь и разбоем не брезгуют, когда придется. А Михайла…
Не боялся он крови, и мертвяков не боялся. И когда увидел, как невинных людей жизни лишают, не дрогнул. А потом ночью и призадумался.
Оно, конечно, по-разному бывает. И скоморохов гонят, и побить могут, и не заплатить – дело обычное. А только все ж не вешают их без всякого суда.
А вот разбойников, татей придорожных – вешают. Где поймают.
Оправдание?
А какое тебе, тать, оправдание? Вот осина, и Господь милостив. У него и разберешься.
Жить Михайле хотелось. И хорошо жить, и подольше. Так что…
Утаил он часть добычи от дружков, да и пустился в бега. Хотя кто его там искал? Кому он нужен?
Может, кинься мальчишка куда-то в глушь, и нашли бы его легко. Но Михайле хотелось не этого. Ему хотелось блеска и роскоши, а где их можно найти?
Только в столице.
Древняя Ладога принимала всех, приняла она и беглеца Михайлу.*
*- у автора все же не Россия, а Росса, чуточку альтернативная. А Ладога – говорят, она была некогда столицей Руси. Прим. авт.
Много где за пару лет успел поработать расторопный мальчишка. Торговать вразнос бегал, в трактире прислуживал, у лошадиного барышника коней чистил… всего и не перебрать.
Приворовывал, конечно, куда ж без того. Но осторожнее стал, материны слова помнил крепко.
Дурная слава далеко пойдет! Нельзя ему, чтобы поймали, а коли уж случится, надо любое другое имя называть.
Покамест не ловили.
Только вот сегодня неудачно получилось. Он-то сделал все чисто, да один из холопьев заметил, что у хозяина мошны нет. Крик поднял, и на Михайлу показывает. Пришлось бежать.
Хорошо еще на пути старуха с девками попалась, одной из них Михайла улов и скинул. До второй не дотянулся. Та к старухе сразу кинулась, а потом таким взглядом Михайлу подарила из-под ресниц…
Словно плетью поперек хребта ожгла. За старуху, что ли, рассердилась?
И потом – удача!
Что Михайла, дурак, что ли? Сразу-то он царевича Фёдора не узнал, понятно. А вот потом… не царевича он приметил, а одного из его сопровождающих. Кто ж на Ладоге не знал Данилу Захарьина?
Обычно-то вдовой царицы брат себя иначе вел, шумел, наперед лез, внимание к себе привлекал. Оно и понятно, накушался во времена оны кашки из лебеды, а теперь денег у него - хоть лопатой греби. Вот и старается он свое худородство золотым шитьем закрыть.
Не получается, конечно.
Но знать о нем вся Ладога знает.
А тут он стоит смирнехонько за правым плечом у парня, наперед не лезет, не шумит, не требует ничего… ну и кого он так выгуливать может? Только Фёдора Ивановича, ясно же! И по лицу там видно… кто царицу вдовствующую хоть раз видел, тот сразу поймет.
Михайла, вот, один раз сподобился, когда она на богомолье ехала, сразу ясно, чей тут сынок. Вот он, весь, как есть.
И губы такие же, маленькие, и глаза колючие, и лоб невысокий, только царица даже старая, а красивая, а этот… нос вот, как цаплин клюв, волосы жидкие, прыщи по всей личности.
Смотреть не на что.
А смотреть надо бы.
Михайла уже решил для себя, что надо бы постараться стать поближе к царевичу. А что?
Местечко сытное, вольное, опять же, и он не из холопьев каких! Он – Ижорский! Его предки с государем Соколом на Ладогу пришли!
Холоп Сенька оказался не гневливым, да и болтливым, стоило Михайле ему поклониться пониже, да и попросить уму-разуму научить, тот и согласился посидеть вечерком, за кувшином с хмельным медком. А уж что в тот мед подсыпать, Михайла знал.
А пока шел рядом, потихоньку, и очень старался не привлекать к себе внимания.
Интересно, куда они идут, и что там будет?
Дом, в который занесли обеспамятевшую няньку, был бедным и не слишком чистым.
Устя не обращала на это внимания. Не до того ей, чтобы тараканов пересчитывать. Она шла рядом с няней, держала ее за руку, уговаривала, как маленькую.
- Все хорошо, нянюшка, все в порядке, сейчас ты в себя придешь…
А еще…
Как уж там работал подарок Живы, ее сила, она не знала. Просто чувствовала тепло в руке, словно на ее ладони горел ровный теплый огонек. И часть этого тепла переливалась в нянюшку, успокаивала, разбегалась по жилочкам… Устя теперь могла сказать, и что случилось.
Когда этот шпынь Михайла няню оттолкнул, та навзничь полетела. И спиной о землю ударилась. Сильно.
Вот у нее дыхание и зашлось, бывает такое. Когда ни вздохнуть, ни выдохнуть… хорошо еще Устя рядом была. Смогла сердце подтолкнуть, грудь успокоить. Теперь нянюшка полежит день-другой, да и обойдется потихоньку. И домой ее можно будет доставить со всем бережением. А если б рядом никого не оказалось, от такого удара и умереть можно.
- Ох и будет нам беды, Устенька, - подала голос няня.
Устя только рукой махнула.
- Пусть хоть розгами меня высекут за дурную затею, лишь бы ты не болела.
У няни и слезы на глаза навернулись.
Понятно, боярских детей ты воспитываешь, на руках качаешь, как родных любишь, а то и пуще родных, сердцу ж не прикажешь. Но знать, что и тебя в ответ любят?
Не просто прибегают «няня, я тебя люблю, дай яблочко», не подольститься пытаются. А вот так, считают, что ты важнее любых неприятностей?
За такое и удариться было не жалко. Хотя и спина до сих пор болела, и голова кружилась, и подташнивало. С каждой минутой все меньше и меньше, то и понятно. Дарёна не неженка какая, отлежится, да и встанет. *
*- при ударе о землю спиной и затылком Дарёна получила легкое сотрясение головного мозга и сильный ушиб спины. Плюс обморок. Могло бы плохо закончиться, прим. авт.
- Батюшка твой гневаться будет.
- Пусть гневается. Справедливо все, я виновата. И сама захотела на людей посмотреть, и тебя с собой потянула. Плохое могло случиться.
- И мне достанется, - протянула рядом Аксинья.
Устя погладила ее по плечу.
- Тебя и вовсе ругать не за что.
- Заодно с тобой высекут. Зря я только тебя послушала…
Устинья отмахнулась.
Высекут, не высекут… да какое это имеет значение? Порка – боль, и только. А тревога за близкого человека? Которого ты сегодня потерять могла?
Не приходит это в голову Аксиньи?
Устя посмотрела на сестру, и головой покачала.
Не приходит. И сама она не умнее была.
- Асенька, ты попроси у хозяйки ведро с водой, да тряпку какую. И Дарёне примочку положить не мешало бы, да и нам с тобой умыться? Чай, чумазые, как два поросенка?
Вот это у сестрицы мигом отозвалось.
- Сейчас, Устя. Попрошу.
Только подол и мелькнул.
- Петруша, ты сейчас домой к нам беги, скажи, что толкнули нянюшку в суматохе, повозка нужна, ее домой довезти.
- Да ты что, боярышня! Кто ж мне его даст!
Устя задумалась.
Действительно, если б она упала, или Аксинья, ну так сто бед, один ответ. Все равно порки не избежать.
- Так ты скажи, что я упала.
- Боярышня, а как узнают, что солгал я, тогда меня высекут.
Устя стиснула зубы.
Вернулась Аксинья с ведром воды и парой тряпок. Обмакнула одну из них в ведро, и принялась стирать с лица мел и свеклу.
Устя молча макнула в ведро вторую тряпку, положила на голову няни прохладный компресс.
- Полежи так, нянюшка. Я все устрою.
- Устенька…
- Няня, лежи и не спорь. Ты обо мне заботилась, теперь я о тебе буду.
Дарёна замолчала. Под тряпкой и видно не было, как у нее слезы потекли. А Устя развернулась к холопу.
- Вот что, Петенька. Ты порки боишься?
- Боюсь, боярышня.
- А я тебе обещаю, сделаю так, что тебя вообще продадут! Понял?!
Говорила Устя весьма выразительно. А размазанный грим и вообще сделал ее страшной. Петя даже икнул, когда на него чудное видение надвинулось. Волосы рыжие чуть не дыбом стоят, глаза сверкают, как у заморской тигры. Того и гляди – когти выпустит!
- Боярышня, я ж…
- Бежишь к нам на двор, и чтобы мигом колымага здесь была. Лучше б телега, но в ней растрясет. Мигом обернулся! Тогда пороть меня будут, а не то – тебя.*
*- колымага – не ругательство. Это тюркское слово означало «большая повозка», а как транспорт - безрессорную закрытую телегу шатрового типа с кожаными пологами, закрывающими оконные отверстия. В Оружейной палате такая стоит. Подарена Яковом 1 Борису Годунову. Прим. авт.
- Не мучай холопа, боярышня, - послышался голос с порога. – Сейчас прикажу, мигом колымага будет. Только скажи, куда отвезти няньку твою.
Устя повернула голову к двери. И едва зубами не заскрипела.
Чтоб вам… чтоб вас… да каким же черным ветром вас сюда всех занесло?!
Тут и Феденька, муж опостылевший, и дядюшка его, плесень хлебная, и… Жива-матушка, почему этого-то не казнили?! Вот неудача-то! Она уж было понадеялась, ан нет! Жив Михайла, стоит среди свитских, на Устю смотрит.
И отказаться не получится, даже если сейчас смолчит она, уж Аксинья-то таиться не станет. А то и Петрушку сейчас разговорят. Ему и угрожать не надо – трусоват холоп.
Так что…
Устя поклонилась в пол.
- Прости, царевич, не признала я тебя. И тебя, боярин, не признала. Не думала, что на ярмарке, да таких людей увижу. Не в палатах, не в золоте. Не гневайтесь на меня, девку глупую. Не ожидаешь каждый день-то царевича увидеть, как и жар-птицу повстречать не ждешь. Где вы, а где я.
Мужчины заулыбались.
Бабы, конечно, дуры, но эта точно умнее других. Хотя бы понимает, что дура. И раскаивается.
- Да ты не гни спину, красавица, - Фёдор молчал, и Данила Захарьин привычно взял разговор на себя. И то, не привык племянник с девушками говорить. Холопок на сеновал таскал, было такое. А вот чтобы с боярышнями… несподручно ему. И причина на то есть, но сейчас не ко времени о ней думать. – Не гневаемся мы на тебя, все ты правильно сделала.
Устя послушно разогнулась. Боярин даже отступил на шаг, и девушка сообразила. Конечно, Аксинья-то лицо утерла, а вот она так и стоит чумичкой. А и ладно, пусть пока.
- Сама я на себя гневаюсь, боярин. Мне хотелось рябины на варенье купить, вот и уговорила я няню со мной на ярмарку сходить. А тут такое несчастье! Когда б не ваша помощь, я б и сделать ничего не смогла.
- Впредь тебе наука будет, - согласился Данила, который поневоле привык разговаривать с женщинами. С такой-то сестрой, как у него! Ее поди, не послушай, мигом голову откусит, что тот трехглавый змей! – Так куда кучеру ехать прикажешь?
- Заболоцкие мы, - созналась Устя. – Боярышня Устинья Алексеевна я, боярин. А брат мой, Илюшка, государю нашему служит верно.
- Илюшка Заболоцкий твой брат? Знаю я его!
- Брат сейчас в имение укатил, с отцом. А я вот… дура я, боярин. По прихоти своей глупой и сама в беду попала, и нянюшке, вот, плохо.
На няньку боярину было плевать. А вот интерес племянника он заметил. Потом и разговор поддержать решил.
- Фёдор Иванович, когда позволишь, я распоряжусь? Пусть колымагу пригонят?
- Распорядись, - согласился Фёдор.
Данила шагнул назад, говоря что-то слугам, а Фёдор наоборот, сделал шаг вперед, оказавшись почти рядом с Устей.
Сильно закружилась голова.
До тошноты, до боли.
Ногти впились в ладони, под сердцем полыхнул черный огонь.
Ты!!!
Ты, гадина, меня отправил на смерть!
Ты меня приговорил!
ТЫ!!!
Как это – пытаться справиться с сухим черным огнем, который разгорается все сильнее под сердцем, который пожирает тебя, набирает силу? Устя едва сдерживалась.
А Фёдор Иванович сделал то, чего и от себя не ожидал.
Взял у второй девушки, которую едва и заметил, тряпку, намочил ее – и провел по лицу Устиньи, убирая грязь, мел, краску. Так и замер, глядя в серые глаза.
- Ты?!
Любовь?
Ха, вы это кому другому расскажите! К своим двадцати двум годам перевалял Михайла по сеновалам жуткое число баб и девок. Первая у него в четырнадцать и случилась, вскоре после бегства его со скоморохами. С тех пор его и подхватило, и понесло.
И крестьянки, и горожанки, и купчихи, и боярыни – кого у него только не перебывало! Кто только слезами по зеленоглазому парню не уливался!
А что? Лицо смазливое, руки сильные и ласковые, речи сладкие – чего еще бабе надо? А и принесет зеленоглазого ребенка в подоле, так Михайле-то что с того? Не его печаль!
А тут…
Вроде бы изба полутемная, бабка на лавке лежит, та девка, которой он мошну скинул рядом с ней стоит. Вторая разговаривает.
Какая она? Та, которая говорит?
Да обычная, наверное. Под краской размазанной и не поймешь. Фигурка такая… аппетитная, словно яблочко наливное, коса толстенная, ну так что же?
А вот заговорила она – и Михайла вслушался, сам того не желая. Что такого в ее голосе? Не поймешь, а ведь слушал бы и слушал…
А когда царевич руку протянул…
Бывает такое.
Как удар, как гром тебя поразил, и остаешься ты лежать навзничь. Было такое с Михайлой. Когда гроза была, их со скоморохами в чистом поле застигло, и неподалеку в дерево молния ударила. Они тогда сколько-то времени все неподвижно пролежали, и потом были, словно шальные.
Вот и сейчас…
В темной избе лицо боярышни вдруг засияло так, что смотреть стало страшно. Обожгло, впечаталось в память, в сердце, глаза закрой, так ее и увидишь, словно на изнанке век ее лик выведен!
Какие у нее глаза? Губы?
Да Михайла бы и век на то не ответил! Смотрел бы и смотрел. И лучше ему ничего не надо…
Красивая?
А он и того не знает. Потому что она не красивая. Она – единственная в мире. Вот такая, как есть.
Устинья Алексеевна Заболоцкая.
Не был никогда Фёдор особенно любезен с девушками. Вот в гостях у Истермана, у лембергцев, там ему полегче было. Там девки другие, они и посмеяться могут, и с мужчинами рядом сидят, и платья у них другие. Не такие балахоны!
А боярышни…
О чем с ними говорить-то надобно? Стоит кукла глупая, разодетая, разнаряженная в сорок пять одежек, вся набеленная – нарумяненная. Там и не поймешь, то ли человек перед тобой, то ли чучело какое! Глазами хлопает, а двух слов связать и не может. Чужеземных языков не ведает, беседы поддержать не может.
А мать и дядюшка еще и в уши шепчут, мол, бабе ум не надобен. Бабы для другого нужны!
Как же!
Матушке про то бы и сказали! Мол, не надобен тебе ум, баба, обойдешься.
Но было и нечто такое….
Не мог Фёдор забыть ту девушку, которая его вылечила. Не мог.
Закрывал глаза – и ее видел. Словно светлый образ. И сейчас… она?!
Мнилось – сразу узнает, как встретит. Но смотрит – и понять не может. Та? Другая?
Тонкие брови поднялись, в серых глазах изумление мелькнуло. А потом маленькая рука уверенно взяла у него тряпку, еще раз прошлась по лицу, стирая остатки краски. И Устинья пристально вгляделась в царевича.
- Не бывал ты в нашем доме, царевич. Прости, коли где встречались, а я и не помню?
Фёдор даже пошатнулся, так горько ударило разочарование.
Не она?!
А так похожа…
Чего Устинье стоило говорить спокойно? Она и сама не знала. Внутри все горело, корчилось, серым пеплом осыпалось.
Я!!!
Я, та самая ненужная, нелюбимая, ненавистная жена, та самая, которую ты упрячешь в монастырь, а потом приговоришь к смерти по ложному обвинению. Я!
Та самая, которая спасла тебе жизнь, хоть и не желала этого!
Я!
Как же я тебя ненавижу!!!
Но это было внутри. А вовне Устинья смотрела ровно и разговаривала любезно. Оно понятно, боярышне смущаться положено, краснеть и молчать, да только поздно уже овцу из себя изображать. Не поверит никто.
Он бы и еще со скоморохами походил, да случился… случай. Так он о нем и думал.
Скоморохи, они ведь и разбоем не брезгуют, когда придется. А Михайла…
Не боялся он крови, и мертвяков не боялся. И когда увидел, как невинных людей жизни лишают, не дрогнул. А потом ночью и призадумался.
Оно, конечно, по-разному бывает. И скоморохов гонят, и побить могут, и не заплатить – дело обычное. А только все ж не вешают их без всякого суда.
А вот разбойников, татей придорожных – вешают. Где поймают.
Оправдание?
А какое тебе, тать, оправдание? Вот осина, и Господь милостив. У него и разберешься.
Жить Михайле хотелось. И хорошо жить, и подольше. Так что…
Утаил он часть добычи от дружков, да и пустился в бега. Хотя кто его там искал? Кому он нужен?
Может, кинься мальчишка куда-то в глушь, и нашли бы его легко. Но Михайле хотелось не этого. Ему хотелось блеска и роскоши, а где их можно найти?
Только в столице.
Древняя Ладога принимала всех, приняла она и беглеца Михайлу.*
*- у автора все же не Россия, а Росса, чуточку альтернативная. А Ладога – говорят, она была некогда столицей Руси. Прим. авт.
Много где за пару лет успел поработать расторопный мальчишка. Торговать вразнос бегал, в трактире прислуживал, у лошадиного барышника коней чистил… всего и не перебрать.
Приворовывал, конечно, куда ж без того. Но осторожнее стал, материны слова помнил крепко.
Дурная слава далеко пойдет! Нельзя ему, чтобы поймали, а коли уж случится, надо любое другое имя называть.
Покамест не ловили.
Только вот сегодня неудачно получилось. Он-то сделал все чисто, да один из холопьев заметил, что у хозяина мошны нет. Крик поднял, и на Михайлу показывает. Пришлось бежать.
Хорошо еще на пути старуха с девками попалась, одной из них Михайла улов и скинул. До второй не дотянулся. Та к старухе сразу кинулась, а потом таким взглядом Михайлу подарила из-под ресниц…
Словно плетью поперек хребта ожгла. За старуху, что ли, рассердилась?
И потом – удача!
Что Михайла, дурак, что ли? Сразу-то он царевича Фёдора не узнал, понятно. А вот потом… не царевича он приметил, а одного из его сопровождающих. Кто ж на Ладоге не знал Данилу Захарьина?
Обычно-то вдовой царицы брат себя иначе вел, шумел, наперед лез, внимание к себе привлекал. Оно и понятно, накушался во времена оны кашки из лебеды, а теперь денег у него - хоть лопатой греби. Вот и старается он свое худородство золотым шитьем закрыть.
Не получается, конечно.
Но знать о нем вся Ладога знает.
А тут он стоит смирнехонько за правым плечом у парня, наперед не лезет, не шумит, не требует ничего… ну и кого он так выгуливать может? Только Фёдора Ивановича, ясно же! И по лицу там видно… кто царицу вдовствующую хоть раз видел, тот сразу поймет.
Михайла, вот, один раз сподобился, когда она на богомолье ехала, сразу ясно, чей тут сынок. Вот он, весь, как есть.
И губы такие же, маленькие, и глаза колючие, и лоб невысокий, только царица даже старая, а красивая, а этот… нос вот, как цаплин клюв, волосы жидкие, прыщи по всей личности.
Смотреть не на что.
А смотреть надо бы.
Михайла уже решил для себя, что надо бы постараться стать поближе к царевичу. А что?
Местечко сытное, вольное, опять же, и он не из холопьев каких! Он – Ижорский! Его предки с государем Соколом на Ладогу пришли!
Холоп Сенька оказался не гневливым, да и болтливым, стоило Михайле ему поклониться пониже, да и попросить уму-разуму научить, тот и согласился посидеть вечерком, за кувшином с хмельным медком. А уж что в тот мед подсыпать, Михайла знал.
А пока шел рядом, потихоньку, и очень старался не привлекать к себе внимания.
Интересно, куда они идут, и что там будет?
***
Дом, в который занесли обеспамятевшую няньку, был бедным и не слишком чистым.
Устя не обращала на это внимания. Не до того ей, чтобы тараканов пересчитывать. Она шла рядом с няней, держала ее за руку, уговаривала, как маленькую.
- Все хорошо, нянюшка, все в порядке, сейчас ты в себя придешь…
А еще…
Как уж там работал подарок Живы, ее сила, она не знала. Просто чувствовала тепло в руке, словно на ее ладони горел ровный теплый огонек. И часть этого тепла переливалась в нянюшку, успокаивала, разбегалась по жилочкам… Устя теперь могла сказать, и что случилось.
Когда этот шпынь Михайла няню оттолкнул, та навзничь полетела. И спиной о землю ударилась. Сильно.
Вот у нее дыхание и зашлось, бывает такое. Когда ни вздохнуть, ни выдохнуть… хорошо еще Устя рядом была. Смогла сердце подтолкнуть, грудь успокоить. Теперь нянюшка полежит день-другой, да и обойдется потихоньку. И домой ее можно будет доставить со всем бережением. А если б рядом никого не оказалось, от такого удара и умереть можно.
- Ох и будет нам беды, Устенька, - подала голос няня.
Устя только рукой махнула.
- Пусть хоть розгами меня высекут за дурную затею, лишь бы ты не болела.
У няни и слезы на глаза навернулись.
Понятно, боярских детей ты воспитываешь, на руках качаешь, как родных любишь, а то и пуще родных, сердцу ж не прикажешь. Но знать, что и тебя в ответ любят?
Не просто прибегают «няня, я тебя люблю, дай яблочко», не подольститься пытаются. А вот так, считают, что ты важнее любых неприятностей?
За такое и удариться было не жалко. Хотя и спина до сих пор болела, и голова кружилась, и подташнивало. С каждой минутой все меньше и меньше, то и понятно. Дарёна не неженка какая, отлежится, да и встанет. *
*- при ударе о землю спиной и затылком Дарёна получила легкое сотрясение головного мозга и сильный ушиб спины. Плюс обморок. Могло бы плохо закончиться, прим. авт.
- Батюшка твой гневаться будет.
- Пусть гневается. Справедливо все, я виновата. И сама захотела на людей посмотреть, и тебя с собой потянула. Плохое могло случиться.
- И мне достанется, - протянула рядом Аксинья.
Устя погладила ее по плечу.
- Тебя и вовсе ругать не за что.
- Заодно с тобой высекут. Зря я только тебя послушала…
Устинья отмахнулась.
Высекут, не высекут… да какое это имеет значение? Порка – боль, и только. А тревога за близкого человека? Которого ты сегодня потерять могла?
Не приходит это в голову Аксиньи?
Устя посмотрела на сестру, и головой покачала.
Не приходит. И сама она не умнее была.
- Асенька, ты попроси у хозяйки ведро с водой, да тряпку какую. И Дарёне примочку положить не мешало бы, да и нам с тобой умыться? Чай, чумазые, как два поросенка?
Вот это у сестрицы мигом отозвалось.
- Сейчас, Устя. Попрошу.
Только подол и мелькнул.
- Петруша, ты сейчас домой к нам беги, скажи, что толкнули нянюшку в суматохе, повозка нужна, ее домой довезти.
- Да ты что, боярышня! Кто ж мне его даст!
Устя задумалась.
Действительно, если б она упала, или Аксинья, ну так сто бед, один ответ. Все равно порки не избежать.
- Так ты скажи, что я упала.
- Боярышня, а как узнают, что солгал я, тогда меня высекут.
Устя стиснула зубы.
Вернулась Аксинья с ведром воды и парой тряпок. Обмакнула одну из них в ведро, и принялась стирать с лица мел и свеклу.
Устя молча макнула в ведро вторую тряпку, положила на голову няни прохладный компресс.
- Полежи так, нянюшка. Я все устрою.
- Устенька…
- Няня, лежи и не спорь. Ты обо мне заботилась, теперь я о тебе буду.
Дарёна замолчала. Под тряпкой и видно не было, как у нее слезы потекли. А Устя развернулась к холопу.
- Вот что, Петенька. Ты порки боишься?
- Боюсь, боярышня.
- А я тебе обещаю, сделаю так, что тебя вообще продадут! Понял?!
Говорила Устя весьма выразительно. А размазанный грим и вообще сделал ее страшной. Петя даже икнул, когда на него чудное видение надвинулось. Волосы рыжие чуть не дыбом стоят, глаза сверкают, как у заморской тигры. Того и гляди – когти выпустит!
- Боярышня, я ж…
- Бежишь к нам на двор, и чтобы мигом колымага здесь была. Лучше б телега, но в ней растрясет. Мигом обернулся! Тогда пороть меня будут, а не то – тебя.*
*- колымага – не ругательство. Это тюркское слово означало «большая повозка», а как транспорт - безрессорную закрытую телегу шатрового типа с кожаными пологами, закрывающими оконные отверстия. В Оружейной палате такая стоит. Подарена Яковом 1 Борису Годунову. Прим. авт.
- Не мучай холопа, боярышня, - послышался голос с порога. – Сейчас прикажу, мигом колымага будет. Только скажи, куда отвезти няньку твою.
Устя повернула голову к двери. И едва зубами не заскрипела.
Чтоб вам… чтоб вас… да каким же черным ветром вас сюда всех занесло?!
Тут и Феденька, муж опостылевший, и дядюшка его, плесень хлебная, и… Жива-матушка, почему этого-то не казнили?! Вот неудача-то! Она уж было понадеялась, ан нет! Жив Михайла, стоит среди свитских, на Устю смотрит.
И отказаться не получится, даже если сейчас смолчит она, уж Аксинья-то таиться не станет. А то и Петрушку сейчас разговорят. Ему и угрожать не надо – трусоват холоп.
Так что…
Устя поклонилась в пол.
- Прости, царевич, не признала я тебя. И тебя, боярин, не признала. Не думала, что на ярмарке, да таких людей увижу. Не в палатах, не в золоте. Не гневайтесь на меня, девку глупую. Не ожидаешь каждый день-то царевича увидеть, как и жар-птицу повстречать не ждешь. Где вы, а где я.
Мужчины заулыбались.
Бабы, конечно, дуры, но эта точно умнее других. Хотя бы понимает, что дура. И раскаивается.
- Да ты не гни спину, красавица, - Фёдор молчал, и Данила Захарьин привычно взял разговор на себя. И то, не привык племянник с девушками говорить. Холопок на сеновал таскал, было такое. А вот чтобы с боярышнями… несподручно ему. И причина на то есть, но сейчас не ко времени о ней думать. – Не гневаемся мы на тебя, все ты правильно сделала.
Устя послушно разогнулась. Боярин даже отступил на шаг, и девушка сообразила. Конечно, Аксинья-то лицо утерла, а вот она так и стоит чумичкой. А и ладно, пусть пока.
- Сама я на себя гневаюсь, боярин. Мне хотелось рябины на варенье купить, вот и уговорила я няню со мной на ярмарку сходить. А тут такое несчастье! Когда б не ваша помощь, я б и сделать ничего не смогла.
- Впредь тебе наука будет, - согласился Данила, который поневоле привык разговаривать с женщинами. С такой-то сестрой, как у него! Ее поди, не послушай, мигом голову откусит, что тот трехглавый змей! – Так куда кучеру ехать прикажешь?
- Заболоцкие мы, - созналась Устя. – Боярышня Устинья Алексеевна я, боярин. А брат мой, Илюшка, государю нашему служит верно.
- Илюшка Заболоцкий твой брат? Знаю я его!
- Брат сейчас в имение укатил, с отцом. А я вот… дура я, боярин. По прихоти своей глупой и сама в беду попала, и нянюшке, вот, плохо.
На няньку боярину было плевать. А вот интерес племянника он заметил. Потом и разговор поддержать решил.
- Фёдор Иванович, когда позволишь, я распоряжусь? Пусть колымагу пригонят?
- Распорядись, - согласился Фёдор.
Данила шагнул назад, говоря что-то слугам, а Фёдор наоборот, сделал шаг вперед, оказавшись почти рядом с Устей.
Сильно закружилась голова.
До тошноты, до боли.
Ногти впились в ладони, под сердцем полыхнул черный огонь.
Ты!!!
Ты, гадина, меня отправил на смерть!
Ты меня приговорил!
ТЫ!!!
Как это – пытаться справиться с сухим черным огнем, который разгорается все сильнее под сердцем, который пожирает тебя, набирает силу? Устя едва сдерживалась.
А Фёдор Иванович сделал то, чего и от себя не ожидал.
Взял у второй девушки, которую едва и заметил, тряпку, намочил ее – и провел по лицу Устиньи, убирая грязь, мел, краску. Так и замер, глядя в серые глаза.
- Ты?!
***
Любовь?
Ха, вы это кому другому расскажите! К своим двадцати двум годам перевалял Михайла по сеновалам жуткое число баб и девок. Первая у него в четырнадцать и случилась, вскоре после бегства его со скоморохами. С тех пор его и подхватило, и понесло.
И крестьянки, и горожанки, и купчихи, и боярыни – кого у него только не перебывало! Кто только слезами по зеленоглазому парню не уливался!
А что? Лицо смазливое, руки сильные и ласковые, речи сладкие – чего еще бабе надо? А и принесет зеленоглазого ребенка в подоле, так Михайле-то что с того? Не его печаль!
А тут…
Вроде бы изба полутемная, бабка на лавке лежит, та девка, которой он мошну скинул рядом с ней стоит. Вторая разговаривает.
Какая она? Та, которая говорит?
Да обычная, наверное. Под краской размазанной и не поймешь. Фигурка такая… аппетитная, словно яблочко наливное, коса толстенная, ну так что же?
А вот заговорила она – и Михайла вслушался, сам того не желая. Что такого в ее голосе? Не поймешь, а ведь слушал бы и слушал…
А когда царевич руку протянул…
Бывает такое.
Как удар, как гром тебя поразил, и остаешься ты лежать навзничь. Было такое с Михайлой. Когда гроза была, их со скоморохами в чистом поле застигло, и неподалеку в дерево молния ударила. Они тогда сколько-то времени все неподвижно пролежали, и потом были, словно шальные.
Вот и сейчас…
В темной избе лицо боярышни вдруг засияло так, что смотреть стало страшно. Обожгло, впечаталось в память, в сердце, глаза закрой, так ее и увидишь, словно на изнанке век ее лик выведен!
Какие у нее глаза? Губы?
Да Михайла бы и век на то не ответил! Смотрел бы и смотрел. И лучше ему ничего не надо…
Красивая?
А он и того не знает. Потому что она не красивая. Она – единственная в мире. Вот такая, как есть.
Устинья Алексеевна Заболоцкая.
***
Не был никогда Фёдор особенно любезен с девушками. Вот в гостях у Истермана, у лембергцев, там ему полегче было. Там девки другие, они и посмеяться могут, и с мужчинами рядом сидят, и платья у них другие. Не такие балахоны!
А боярышни…
О чем с ними говорить-то надобно? Стоит кукла глупая, разодетая, разнаряженная в сорок пять одежек, вся набеленная – нарумяненная. Там и не поймешь, то ли человек перед тобой, то ли чучело какое! Глазами хлопает, а двух слов связать и не может. Чужеземных языков не ведает, беседы поддержать не может.
А мать и дядюшка еще и в уши шепчут, мол, бабе ум не надобен. Бабы для другого нужны!
Как же!
Матушке про то бы и сказали! Мол, не надобен тебе ум, баба, обойдешься.
Но было и нечто такое….
Не мог Фёдор забыть ту девушку, которая его вылечила. Не мог.
Закрывал глаза – и ее видел. Словно светлый образ. И сейчас… она?!
Мнилось – сразу узнает, как встретит. Но смотрит – и понять не может. Та? Другая?
Тонкие брови поднялись, в серых глазах изумление мелькнуло. А потом маленькая рука уверенно взяла у него тряпку, еще раз прошлась по лицу, стирая остатки краски. И Устинья пристально вгляделась в царевича.
- Не бывал ты в нашем доме, царевич. Прости, коли где встречались, а я и не помню?
Фёдор даже пошатнулся, так горько ударило разочарование.
Не она?!
А так похожа…
***
Чего Устинье стоило говорить спокойно? Она и сама не знала. Внутри все горело, корчилось, серым пеплом осыпалось.
Я!!!
Я, та самая ненужная, нелюбимая, ненавистная жена, та самая, которую ты упрячешь в монастырь, а потом приговоришь к смерти по ложному обвинению. Я!
Та самая, которая спасла тебе жизнь, хоть и не желала этого!
Я!
Как же я тебя ненавижу!!!
Но это было внутри. А вовне Устинья смотрела ровно и разговаривала любезно. Оно понятно, боярышне смущаться положено, краснеть и молчать, да только поздно уже овцу из себя изображать. Не поверит никто.
