Аська его все ж любила… в той жизни точно любила, в этой может, не успела, а в той… все бы она для мужа отдала. А он и тогда – Устинью любил?
В той жизни эта любовь всех их троих сломала, в этой три жизни сберегла, а то и поболее. Пусть лежат Аксинья и Михайла рядом, а пройдет время, и снова Жива-матушка их души на землю вернет, в полотно вплетет узорчатое…
Время пройдет…
Прости меня, Асенька, виновата я перед тобой. Прости, если сможешь, а я себя никогда не прощу.
- Ваше величество!!!
Не любил Филипп лишней ажитации, на пажа с недоумением посмотрел.
Это еще что такое?!
- Ваше величество, гонец примчался, говорит, Орден Чистоты Веры уничтожен!
Филипп едва не сел, где стоял. Повезло, по саду прогуливался, под рукой кусты роз были, вот, за один он и схватился. На ногах устоял, а руку изранил, выругался зло… не до руки сейчас!
- ЧТО?! КАК?!
- Государь, гонец прискакал, сказал, что над замком гроза разразилась такая, что смотреть страшно было, молнии били, сверкали, башни от них обрушились…
Придворные сусличками замерли. Такое услышать!
Да о таких случаях правнукам рассказывают.
- Божий гнев…
Кто сказал? А поползло потихонечку, не замолчать…
Филипп откашлялся.
- Что магистр?
- Магистр Эваринол мертв. Несколько рыцарей выжили, но сейчас они не могут даже говорить. У них переломы, да еще гроза была, камень… кто бредит, кто как, люди их выхаживают, но боятся, что бедняги Богу душу отдадут.
Филипп голову склонил, вздохнул.
- Что ж… надобно розыск послать к развалинам замка. Разобраться, как там и что произошло, мертвецов похоронить…
А еще документы вывезти, ценности разные, кладовые вскрыть, посмотреть, чем поживиться можно. А что? Орден, считай, мертв, а Филипп жив.
Версия?
- И священника обязательно туда привезти. Когда это и правда кара божия, надобно освятить место нечистое.
Придворные закивали. Филипп прогулку прекратил, отправился к себе, приказал лекаря позвать. Пусть руку перевяжут… что за роза у него такая растет? Сволочь, а не роза! Да, и куст этот – срубить! Чтоб неповадно было.
Поздней ночью лежит король в своей кровати. И то ли снится ему, то ли взаправду все происходит.
Открывается дверь спальни, человек входит.
Как он во дворец попал, как мимо людей прошел?!
Не знает Филипп.
Фаворитку свою толкнул – та и глаз не открыла, не охнула даже. А там и сам Филипп двигаться уж не может.
Стоит рядом с ним старик, смотрит сурово. На стрике балахон из простого полотна, на ногах непонятное что-то… где ж король лапти мог увидать?
На плече старика ворон сидит, смотрит недобро.
И под взглядом птичьим, умным, чувствует его величество себя червяком. Сожрут – не подавятся…
Сказать хочет, а не идут слова, шевельнуться бы – да сил нет…
Молчит старик, кажется, вечность уж молчит, Филиппа ужас прошиб едва не до медвежьей болезни. А потом заговорил Велигнев, тихо-тихо.
- Не надо тебе на Россу лезть, государь. Протянул туда руки магистр Родаль, тут его и смерть нашла, безвременная. На твоей земле его замок стоял, ну так радуйся. Все, что им принадлежало, твое будет. А сам не лезь туда более…
Филипп спорить и не собирался. Как-то так убедительно у старика получалось… не обмочиться бы! Куда там спорить!
- Ты меня, государь, не забудешь. А чтобы верил, что не видение я, не морок…
Махнул рукой старик, ворон с его плеча сорвался – и в стену влетел.
Не разбился, нет. Только на мраморе белом черное пятно отпечаталось.
Ворон.
Крылья видно, перья… поневоле Филипп зажмурился, а когда глаза открыл, никого уж и рядом не было. И руки-ноги слушались.
Тут уж король так заорал – балдахин едва не рухнул.
Стража вбежала, фаворитка с кровати слетела, король орет, ногами топает, суматоха поднялась… и было, было, отчего ей подняться. Потому как в спальне королевской, на панели из драгоценного золотистого ромского мрамора и правда черный ворон отпечатался.
А старик?
Искали…
Не нашли ни старика, ни другого следа его. А ворон остался. Подумал Филипп, да и переехал в другую спальню. А эту закрыть приказал.
И… о мыслях своих он тоже как-то позабыл. Думал он ранее жену Бориса отравить, свою племянницу ему подсунуть, а тут и раздумал да резко так. Найдет он, куда девку пристроить, а туда – не надобно! Вот просто не надобно…
Не слабость это! Просто захотелось! Или кто-то решит с королем спорить?!
Велигнев шел себе спокойно, песенку насвистывал.
Ворон на плече сидел, покачивался при движении, когтями держался. Недоволен был – чего это еще такое? Его мороком разных всяких пугать?!
Ладно уж, потерпит он ради хозяина! Подождет.
А покамест на Россу они возвращаются.
Домой.
Счастье…
Руди по сторонам смотрел с грязной телеги.
Позорной телеги.
Кто бы мог подумать, что так вот все кончится? Все будет…
Телега.
Дорога к лобному месту.
Палач, который уже ждет….
Легкой казни не будет, не пощадил Борис. Руди почти и не пытали, он все сам выложил, а вот помирать он будет больно.
На колу.
Несколько дней. Кол с перекладиной будет, чтобы не сразу умер Истерман, а палачу приказано его поддержать, чтобы помучился подольше. Когда Руди об этом узнал, с ним истерика случилась, кричал он, бился, пытался голову себе о стену разбить – не получилось ничего. Палачи у Бориса опытные, жестокие.
А казни растянутся надолго. Может, дней на десять. Первым он умрет, а потом каждый день рядом с ним будут другие умирать.
Пауль Данаэльс. Боярин Фома Мышкин – знал он, что доченька его затевает, знал, не остановил. Кое-кто из рыцарей. Еще бояре – много кто в заговоре замешан оказался.
И милосердия не будет.
Не пощадит государь, у него жена ребенка ждет, и ради них он всю гнилую поросль выполет.
Старался Руди себя в руках держать, а только когда телега к помосту подъехала, не выдержал, в истерике забился, почти на руках его на помост внесли, вшестером прижимали, чтобы не вырвался.
А потом…
Потом было очень много боли. И жалеть Руди было некому, разве что кидаться в него запретили. Но это не из милосердия, а чтобы сознания не потерял, или не убили раньше времени.
Истерман прожил еще почти два дня. К тому времени на площади еще восемнадцать кольев стояли.
- Уезжаешь?
Не подружились Борис и Божедар, а все ж государь не против был богатыря при себе оставить. Надежный он. И не предаст.
- Прости, государь. Тесно мне тут, душно.
- Когда позову – придешь на помощь?
- Дай Род, государь, не понадобится тебе моя помощь. А коли позовешь – приду.
Борис с руки перстень с лалом снял, богатырю протянул.
- С этим кольцом тебя в любое время ко мне пропустят.
Доверие.
И взаимопомощь. То, что мужчины друг другу предложили. Столкнулись в Великом Нево сом и щука, переглянулись, да и поплыли себе в разные стороны. Нечего им делить, разные они.
И мужчины разошлись.
Божедар на коня вскочил, уехал.
Борис в покои вернулся, жену обнял. Устя даже и спрашивать не стала.
- Тяжко богатырям среди суеты да колготы нашей, не по их плечам интриги да подлости.
- И то верно, Устёнушка… посиди со мной.
Устя к мужу прижалась покрепче и молчала. Рядом они, теплом делятся, греются друг об друга, как два птенца в одном гнезде, и не надо им сейчас ничего более.
Рядом беда прошла, смертная лютая… осознают они это сейчас и жизни радуются.
И хорошо им рядом. Так родными и становятся по-настоящему, душами врастают, сплетаются…
- Неспокойно мне, матушка.
Металась Машенька по комнате, то к окну подойдет, то к двери, то опять к окну.
Неспокойно ей, страшно. Но не ворчала боярыня Татьяна. Поймала чадо, по голове ее погладила ласково.
- Спокойнее будь, Машенька, маленький тоже волнуется.
- Матушка! Илюша там! А я…
- А за тебя и Вареньку спокоен твой муж. Это главное.
Боярыня Татьяна совсем своей у Заболоцких стала, считай, что ни день приезжает, то к дочери, то к боярыне Евдокии. Сдружились бабы, беседуют спокойно, Вареньку маленькую тискают всласть, Машу успокаивают. А той все равно тревожно. Уж и весна прошла уж и дороги просохли, ан, не едет любимый муж! А почему?!
Что его задерживает?!
И не любить горько, а когда любишь, то вдвое горше бывает.
Ох, Илюша…
Вздохнула Маша, от матери отстранилась, живота своего коснулась.
- Толкается… хотелось бы мне, чтобы Илюша хоть к родам приехал!
- Приедет, обязательно. А когда и нет, причина у него важная. Сама знаешь, Машенька, строг наш государь, и от ближников своих многое требует.
Боярыня за зятя стояла – горой. А что ж и не постоять?
И неглуп, и уважителен, и Машеньку любит, и Вареньку признал, грех прикрыл, и не попрекает в том, а что у царя на хорошем счету, так это уж вроде вишенки в пирожке вкусном.
Обхватила себя Машенька руками, вздохнула горестно, а выдохнуть и не успела толком. Копыта по двору застучали, голос разнесся звонкий.
- Гостей встречайте!
И как была, ринулась Маша в дверь, повезло еще – наружу та открывалась. А когда б внутрь, так боярышня ее б и с петель снесла, к мужу торопилась. По лестнице слетела, на двор…
- Илюша!?
Чудом поймал супруг свое сокровище кругленькое, когда она уж, ногой запнувшись, со ступеней летела.
– Машенька!
- ИЛЮША!!!
А больше ничего Машенька и сказать не смогла, прижалась, вцепилась в плечи широкие – и затихла так
Рядом!
Любимый, родной, самый-самый… единственный – РЯДОМ! А больше-то ей и не надобно ничего! Только лицо почему-то мокрое…
Потом уж наговорятся они всласть, потом расскажет Илья о заговоре, как страшную сказку, а Машенька послушает. И будет за руку его держать, осознавая, что обошлось.
Потом, все потом. И разговоры потом, и встречи, и даже вежливость – да и не ждал ее никто. Видно же – ни до кого нет дела молодым, нечего лезть к ним!
А сейчас…
Зашевелился в животе ребенок, словно решил с отцом познакомиться, ножкой пихнул… и уже Илья в совершенно дурацкой улыбке расплылся, руку приложил.
- Машенька?
- Говорят, мальчик будет…
- Мальчик… Мишенькой назовем?
Хоть и не любила Устя Михайлу, а Илья вот так для себя решил. Сестре он не скажет, конечно, ни о чем, а сам…
Не были они с Михайлой друзьями, и не стали б никогда, а только сестру его Ижорский любил по-настоящему, и собой ее закрыл. Хорошее имя.
Правильное.
- Мишенька? – Маша имя на вкус попробовала, понравилось ей. – Любо, Илюшенька.
И забегая вперед, по осени родившийся ребеночек действительно мальчиком оказался, не соврали в этот раз бабки да приметы. Михайла Ильич Заболоцкий. А для матушки своей, для отца и сестрицы Вареньки – Мишутка.
Мишенька…
Семья Ижорских особого дохода никогда и не знала, перебивалась с хлеба на квас. Раньше-то еще полегче было, а вот как лавка вспыхнула то ли от уголька неловкого то ли от руки подлой, и вовсе тяжко стало. Муж тушил ее, да обгорел сильно, не выдержал ожогов, да и помер. Осталась вдова одна, да детей шестеро, младшему уж восемь лет, а все одно, не получится у нее тулупы шить, и жить им, считай, и негде, и не на что, едва не в сарае ютятся…
Ежели и дальше так будет…
Надорвется мать, пойдут батрачить девки, а кто и с пути собьется, наймутся, куда смогут, парни… лила тихонько слезы Надежда Ижорская, знала, что не пережить ей следующей зимы
Да она-то ладно!
Дети как!?
Когда во дворе кони заржали, копыта затопали, встрепенулась несчастная… не ждала она уж от жизни ничего хорошего, ну хоть младших бы спасти! Хоть кого…
Выглянула она за дверь – там человек стоит неприметный, смотрит спокойно. А конь у него – всем коням конь, таким бы и боярин не побрезговал. И люди за его спиной оружные…
- Боярин? – робко Надежда спросила. Не ждала она уж ничего хорошего от жизни…
- Не боярин я, матушка. Гонец государев. Ты ли Надежда Ижорская, Михайлы Ижорского мать?
- Был у меня, милсударь, сынок Михайла, да сгинул давно.
- Волосом светлый, глаза зеленые… описал посланец Михайлу четко, Надежда даже зажмурилась, ровно сына увидела.
- Что он… помощь ему надобна?
Покачал головой гонец.
- Послушай указ государев, матушка. Там и ответ мне дашь.
Слушала Надежда, себе не верила.
Ее Михайла, точно ее, и мужа ее назвали, и отца, и детей он всех перечислил, кроме двоих младших, о которых и не знал… ее Михайла в Ладоге оказался.
И государя спас.
И государыню.
А те в благодарность ему чин боярский даровали, да дом на Ладоге. А еще – из казны вспомоществование, которое Надежда получать по четвертям года будет, как положено. А когда соберутся дети замуж, али там, жениться, им казна тоже приданое выделит. Или на обзаведение.
Надежда только и могла, что глазами хлопать.
- А как… что…
Покачал гонец головой. Так и знал он, что с бабой этой деревенской боли головной не оберешься, а только когда сказал государь… надобно так!
Два дня она вещи собирала, на телегу грузила. Еще дней двадцать они до столицы ехали, в возке, ровно бояре…
А уж там, когда привезли ее в дом хороший, каменный, на подклете высоком, когда вокруг холопы закружились, когда жалованную грамоту ей принесли от государя…
Только там и поверила во все Надежда. И рыдала долго, вспоминая сына своего непутевого.
Рыдала, понимая, что останься он рядом с ней… да разве ж можно было его удержать? А сейчас… умер ее Мишенька героем, добрую память по себе оставил.
Мало ли это?
Много ли?
Потом ее дом государыня Устинья Алексеевна посетит, поговорит ласково. Подтвердит, что правда все, истинная. Да и как не подтвердить?
Зеленые глаза и Михайле, и детям всем от матери его достались. Такие же, бедовые… только теперь они уж у Устиньи ярости не вызывают.
Михайла перед ней свою вину искупил. И поступком своим, и жизнью, оплачен счет и закрыт. Кто старое помянет, тому и глаз вон.
Потом уж она Надежду Ижорскую на могилку к Михайле сводит. Там и поплачут они обе вдоволь, одна о сыне, а вторая – прошлое свое отпуская. И станет им обеим легче.
Это будет потом.
А еще постучится однажды вечером в двери дома Ижорских человечек неприметный, который Надежде и передаст сумку большую.
Так и так, деньги у сына вашего были, приказал он все семье его отдать. И мне за ту работу хорошо уплачено, благодарствуйте, да и прощайте. Хорошо, что ехать не пришлось невесть куда, да вас разыскивать.
Не надеялся Михайла уцелеть в ту ночь. Знал, что ежели жив останется, то чудом будет великим. А денег-то он собрал достаточно, надеялся с Устиньей убежать…
Что ж.
Когда нет – то и на все плевать!
А только кто голодал, да холодал, тот и цену деньгам хорошо знает. Не бросать же, и в монастырь их Михайла отдавать не захотел. Навидался он попов в странствиях своих
Оттого и на хитрость пошел. Заплатил он одному человечку, который делами тайными занимался. Заплатил, с просьбой, когда помрет Михайла, к его семье съездить, деньги им передать.
Так оно и вышло.
И Михайлу не пощадила жизнь, и человечек… не смог он сразу поехать. Пока розыск учинял, пока разбирался, куда ехать, тут уж Ижорские и сами на Ладогу приехали.
Проверил он все еще раз, да и принес матери Михайлы деньги. И письмецо с ними короткое.
Прочитала его Надежда, слезами улилась.
Матушка моя любимая!
Прости меня, дурака, да помолись за меня. Сестренок поцелуй, братишек. Бате о деньгах не говори, пропьет еще, а мАлым приданое надобно. Да и тебе хорошо бы чего на старость иметь.
В той жизни эта любовь всех их троих сломала, в этой три жизни сберегла, а то и поболее. Пусть лежат Аксинья и Михайла рядом, а пройдет время, и снова Жива-матушка их души на землю вернет, в полотно вплетет узорчатое…
Время пройдет…
Прости меня, Асенька, виновата я перед тобой. Прости, если сможешь, а я себя никогда не прощу.
***
- Ваше величество!!!
Не любил Филипп лишней ажитации, на пажа с недоумением посмотрел.
Это еще что такое?!
- Ваше величество, гонец примчался, говорит, Орден Чистоты Веры уничтожен!
Филипп едва не сел, где стоял. Повезло, по саду прогуливался, под рукой кусты роз были, вот, за один он и схватился. На ногах устоял, а руку изранил, выругался зло… не до руки сейчас!
- ЧТО?! КАК?!
- Государь, гонец прискакал, сказал, что над замком гроза разразилась такая, что смотреть страшно было, молнии били, сверкали, башни от них обрушились…
Придворные сусличками замерли. Такое услышать!
Да о таких случаях правнукам рассказывают.
- Божий гнев…
Кто сказал? А поползло потихонечку, не замолчать…
Филипп откашлялся.
- Что магистр?
- Магистр Эваринол мертв. Несколько рыцарей выжили, но сейчас они не могут даже говорить. У них переломы, да еще гроза была, камень… кто бредит, кто как, люди их выхаживают, но боятся, что бедняги Богу душу отдадут.
Филипп голову склонил, вздохнул.
- Что ж… надобно розыск послать к развалинам замка. Разобраться, как там и что произошло, мертвецов похоронить…
А еще документы вывезти, ценности разные, кладовые вскрыть, посмотреть, чем поживиться можно. А что? Орден, считай, мертв, а Филипп жив.
Версия?
- И священника обязательно туда привезти. Когда это и правда кара божия, надобно освятить место нечистое.
Придворные закивали. Филипп прогулку прекратил, отправился к себе, приказал лекаря позвать. Пусть руку перевяжут… что за роза у него такая растет? Сволочь, а не роза! Да, и куст этот – срубить! Чтоб неповадно было.
***
Поздней ночью лежит король в своей кровати. И то ли снится ему, то ли взаправду все происходит.
Открывается дверь спальни, человек входит.
Как он во дворец попал, как мимо людей прошел?!
Не знает Филипп.
Фаворитку свою толкнул – та и глаз не открыла, не охнула даже. А там и сам Филипп двигаться уж не может.
Стоит рядом с ним старик, смотрит сурово. На стрике балахон из простого полотна, на ногах непонятное что-то… где ж король лапти мог увидать?
На плече старика ворон сидит, смотрит недобро.
И под взглядом птичьим, умным, чувствует его величество себя червяком. Сожрут – не подавятся…
Сказать хочет, а не идут слова, шевельнуться бы – да сил нет…
Молчит старик, кажется, вечность уж молчит, Филиппа ужас прошиб едва не до медвежьей болезни. А потом заговорил Велигнев, тихо-тихо.
- Не надо тебе на Россу лезть, государь. Протянул туда руки магистр Родаль, тут его и смерть нашла, безвременная. На твоей земле его замок стоял, ну так радуйся. Все, что им принадлежало, твое будет. А сам не лезь туда более…
Филипп спорить и не собирался. Как-то так убедительно у старика получалось… не обмочиться бы! Куда там спорить!
- Ты меня, государь, не забудешь. А чтобы верил, что не видение я, не морок…
Махнул рукой старик, ворон с его плеча сорвался – и в стену влетел.
Не разбился, нет. Только на мраморе белом черное пятно отпечаталось.
Ворон.
Крылья видно, перья… поневоле Филипп зажмурился, а когда глаза открыл, никого уж и рядом не было. И руки-ноги слушались.
Тут уж король так заорал – балдахин едва не рухнул.
Стража вбежала, фаворитка с кровати слетела, король орет, ногами топает, суматоха поднялась… и было, было, отчего ей подняться. Потому как в спальне королевской, на панели из драгоценного золотистого ромского мрамора и правда черный ворон отпечатался.
А старик?
Искали…
Не нашли ни старика, ни другого следа его. А ворон остался. Подумал Филипп, да и переехал в другую спальню. А эту закрыть приказал.
И… о мыслях своих он тоже как-то позабыл. Думал он ранее жену Бориса отравить, свою племянницу ему подсунуть, а тут и раздумал да резко так. Найдет он, куда девку пристроить, а туда – не надобно! Вот просто не надобно…
Не слабость это! Просто захотелось! Или кто-то решит с королем спорить?!
***
Велигнев шел себе спокойно, песенку насвистывал.
Ворон на плече сидел, покачивался при движении, когтями держался. Недоволен был – чего это еще такое? Его мороком разных всяких пугать?!
Ладно уж, потерпит он ради хозяина! Подождет.
А покамест на Россу они возвращаются.
Домой.
Счастье…
***
Руди по сторонам смотрел с грязной телеги.
Позорной телеги.
Кто бы мог подумать, что так вот все кончится? Все будет…
Телега.
Дорога к лобному месту.
Палач, который уже ждет….
Легкой казни не будет, не пощадил Борис. Руди почти и не пытали, он все сам выложил, а вот помирать он будет больно.
На колу.
Несколько дней. Кол с перекладиной будет, чтобы не сразу умер Истерман, а палачу приказано его поддержать, чтобы помучился подольше. Когда Руди об этом узнал, с ним истерика случилась, кричал он, бился, пытался голову себе о стену разбить – не получилось ничего. Палачи у Бориса опытные, жестокие.
А казни растянутся надолго. Может, дней на десять. Первым он умрет, а потом каждый день рядом с ним будут другие умирать.
Пауль Данаэльс. Боярин Фома Мышкин – знал он, что доченька его затевает, знал, не остановил. Кое-кто из рыцарей. Еще бояре – много кто в заговоре замешан оказался.
И милосердия не будет.
Не пощадит государь, у него жена ребенка ждет, и ради них он всю гнилую поросль выполет.
Старался Руди себя в руках держать, а только когда телега к помосту подъехала, не выдержал, в истерике забился, почти на руках его на помост внесли, вшестером прижимали, чтобы не вырвался.
А потом…
Потом было очень много боли. И жалеть Руди было некому, разве что кидаться в него запретили. Но это не из милосердия, а чтобы сознания не потерял, или не убили раньше времени.
Истерман прожил еще почти два дня. К тому времени на площади еще восемнадцать кольев стояли.
***
- Уезжаешь?
Не подружились Борис и Божедар, а все ж государь не против был богатыря при себе оставить. Надежный он. И не предаст.
- Прости, государь. Тесно мне тут, душно.
- Когда позову – придешь на помощь?
- Дай Род, государь, не понадобится тебе моя помощь. А коли позовешь – приду.
Борис с руки перстень с лалом снял, богатырю протянул.
- С этим кольцом тебя в любое время ко мне пропустят.
Доверие.
И взаимопомощь. То, что мужчины друг другу предложили. Столкнулись в Великом Нево сом и щука, переглянулись, да и поплыли себе в разные стороны. Нечего им делить, разные они.
И мужчины разошлись.
Божедар на коня вскочил, уехал.
Борис в покои вернулся, жену обнял. Устя даже и спрашивать не стала.
- Тяжко богатырям среди суеты да колготы нашей, не по их плечам интриги да подлости.
- И то верно, Устёнушка… посиди со мной.
Устя к мужу прижалась покрепче и молчала. Рядом они, теплом делятся, греются друг об друга, как два птенца в одном гнезде, и не надо им сейчас ничего более.
Рядом беда прошла, смертная лютая… осознают они это сейчас и жизни радуются.
И хорошо им рядом. Так родными и становятся по-настоящему, душами врастают, сплетаются…
***
- Неспокойно мне, матушка.
Металась Машенька по комнате, то к окну подойдет, то к двери, то опять к окну.
Неспокойно ей, страшно. Но не ворчала боярыня Татьяна. Поймала чадо, по голове ее погладила ласково.
- Спокойнее будь, Машенька, маленький тоже волнуется.
- Матушка! Илюша там! А я…
- А за тебя и Вареньку спокоен твой муж. Это главное.
Боярыня Татьяна совсем своей у Заболоцких стала, считай, что ни день приезжает, то к дочери, то к боярыне Евдокии. Сдружились бабы, беседуют спокойно, Вареньку маленькую тискают всласть, Машу успокаивают. А той все равно тревожно. Уж и весна прошла уж и дороги просохли, ан, не едет любимый муж! А почему?!
Что его задерживает?!
И не любить горько, а когда любишь, то вдвое горше бывает.
Ох, Илюша…
Вздохнула Маша, от матери отстранилась, живота своего коснулась.
- Толкается… хотелось бы мне, чтобы Илюша хоть к родам приехал!
- Приедет, обязательно. А когда и нет, причина у него важная. Сама знаешь, Машенька, строг наш государь, и от ближников своих многое требует.
Боярыня за зятя стояла – горой. А что ж и не постоять?
И неглуп, и уважителен, и Машеньку любит, и Вареньку признал, грех прикрыл, и не попрекает в том, а что у царя на хорошем счету, так это уж вроде вишенки в пирожке вкусном.
Обхватила себя Машенька руками, вздохнула горестно, а выдохнуть и не успела толком. Копыта по двору застучали, голос разнесся звонкий.
- Гостей встречайте!
И как была, ринулась Маша в дверь, повезло еще – наружу та открывалась. А когда б внутрь, так боярышня ее б и с петель снесла, к мужу торопилась. По лестнице слетела, на двор…
- Илюша!?
Чудом поймал супруг свое сокровище кругленькое, когда она уж, ногой запнувшись, со ступеней летела.
– Машенька!
- ИЛЮША!!!
А больше ничего Машенька и сказать не смогла, прижалась, вцепилась в плечи широкие – и затихла так
Рядом!
Любимый, родной, самый-самый… единственный – РЯДОМ! А больше-то ей и не надобно ничего! Только лицо почему-то мокрое…
Потом уж наговорятся они всласть, потом расскажет Илья о заговоре, как страшную сказку, а Машенька послушает. И будет за руку его держать, осознавая, что обошлось.
Потом, все потом. И разговоры потом, и встречи, и даже вежливость – да и не ждал ее никто. Видно же – ни до кого нет дела молодым, нечего лезть к ним!
А сейчас…
Зашевелился в животе ребенок, словно решил с отцом познакомиться, ножкой пихнул… и уже Илья в совершенно дурацкой улыбке расплылся, руку приложил.
- Машенька?
- Говорят, мальчик будет…
- Мальчик… Мишенькой назовем?
Хоть и не любила Устя Михайлу, а Илья вот так для себя решил. Сестре он не скажет, конечно, ни о чем, а сам…
Не были они с Михайлой друзьями, и не стали б никогда, а только сестру его Ижорский любил по-настоящему, и собой ее закрыл. Хорошее имя.
Правильное.
- Мишенька? – Маша имя на вкус попробовала, понравилось ей. – Любо, Илюшенька.
И забегая вперед, по осени родившийся ребеночек действительно мальчиком оказался, не соврали в этот раз бабки да приметы. Михайла Ильич Заболоцкий. А для матушки своей, для отца и сестрицы Вареньки – Мишутка.
Мишенька…
***
Семья Ижорских особого дохода никогда и не знала, перебивалась с хлеба на квас. Раньше-то еще полегче было, а вот как лавка вспыхнула то ли от уголька неловкого то ли от руки подлой, и вовсе тяжко стало. Муж тушил ее, да обгорел сильно, не выдержал ожогов, да и помер. Осталась вдова одна, да детей шестеро, младшему уж восемь лет, а все одно, не получится у нее тулупы шить, и жить им, считай, и негде, и не на что, едва не в сарае ютятся…
Ежели и дальше так будет…
Надорвется мать, пойдут батрачить девки, а кто и с пути собьется, наймутся, куда смогут, парни… лила тихонько слезы Надежда Ижорская, знала, что не пережить ей следующей зимы
Да она-то ладно!
Дети как!?
Когда во дворе кони заржали, копыта затопали, встрепенулась несчастная… не ждала она уж от жизни ничего хорошего, ну хоть младших бы спасти! Хоть кого…
Выглянула она за дверь – там человек стоит неприметный, смотрит спокойно. А конь у него – всем коням конь, таким бы и боярин не побрезговал. И люди за его спиной оружные…
- Боярин? – робко Надежда спросила. Не ждала она уж ничего хорошего от жизни…
- Не боярин я, матушка. Гонец государев. Ты ли Надежда Ижорская, Михайлы Ижорского мать?
- Был у меня, милсударь, сынок Михайла, да сгинул давно.
- Волосом светлый, глаза зеленые… описал посланец Михайлу четко, Надежда даже зажмурилась, ровно сына увидела.
- Что он… помощь ему надобна?
Покачал головой гонец.
- Послушай указ государев, матушка. Там и ответ мне дашь.
Слушала Надежда, себе не верила.
Ее Михайла, точно ее, и мужа ее назвали, и отца, и детей он всех перечислил, кроме двоих младших, о которых и не знал… ее Михайла в Ладоге оказался.
И государя спас.
И государыню.
А те в благодарность ему чин боярский даровали, да дом на Ладоге. А еще – из казны вспомоществование, которое Надежда получать по четвертям года будет, как положено. А когда соберутся дети замуж, али там, жениться, им казна тоже приданое выделит. Или на обзаведение.
Надежда только и могла, что глазами хлопать.
- А как… что…
Покачал гонец головой. Так и знал он, что с бабой этой деревенской боли головной не оберешься, а только когда сказал государь… надобно так!
Два дня она вещи собирала, на телегу грузила. Еще дней двадцать они до столицы ехали, в возке, ровно бояре…
А уж там, когда привезли ее в дом хороший, каменный, на подклете высоком, когда вокруг холопы закружились, когда жалованную грамоту ей принесли от государя…
Только там и поверила во все Надежда. И рыдала долго, вспоминая сына своего непутевого.
Рыдала, понимая, что останься он рядом с ней… да разве ж можно было его удержать? А сейчас… умер ее Мишенька героем, добрую память по себе оставил.
Мало ли это?
Много ли?
Потом ее дом государыня Устинья Алексеевна посетит, поговорит ласково. Подтвердит, что правда все, истинная. Да и как не подтвердить?
Зеленые глаза и Михайле, и детям всем от матери его достались. Такие же, бедовые… только теперь они уж у Устиньи ярости не вызывают.
Михайла перед ней свою вину искупил. И поступком своим, и жизнью, оплачен счет и закрыт. Кто старое помянет, тому и глаз вон.
Потом уж она Надежду Ижорскую на могилку к Михайле сводит. Там и поплачут они обе вдоволь, одна о сыне, а вторая – прошлое свое отпуская. И станет им обеим легче.
Это будет потом.
А еще постучится однажды вечером в двери дома Ижорских человечек неприметный, который Надежде и передаст сумку большую.
Так и так, деньги у сына вашего были, приказал он все семье его отдать. И мне за ту работу хорошо уплачено, благодарствуйте, да и прощайте. Хорошо, что ехать не пришлось невесть куда, да вас разыскивать.
Не надеялся Михайла уцелеть в ту ночь. Знал, что ежели жив останется, то чудом будет великим. А денег-то он собрал достаточно, надеялся с Устиньей убежать…
Что ж.
Когда нет – то и на все плевать!
А только кто голодал, да холодал, тот и цену деньгам хорошо знает. Не бросать же, и в монастырь их Михайла отдавать не захотел. Навидался он попов в странствиях своих
Оттого и на хитрость пошел. Заплатил он одному человечку, который делами тайными занимался. Заплатил, с просьбой, когда помрет Михайла, к его семье съездить, деньги им передать.
Так оно и вышло.
И Михайлу не пощадила жизнь, и человечек… не смог он сразу поехать. Пока розыск учинял, пока разбирался, куда ехать, тут уж Ижорские и сами на Ладогу приехали.
Проверил он все еще раз, да и принес матери Михайлы деньги. И письмецо с ними короткое.
Прочитала его Надежда, слезами улилась.
Матушка моя любимая!
Прости меня, дурака, да помолись за меня. Сестренок поцелуй, братишек. Бате о деньгах не говори, пропьет еще, а мАлым приданое надобно. Да и тебе хорошо бы чего на старость иметь.
