В этом лагере впервые с начала войны я почувствовал себя в безопасности. Несмотря на изматывающие тренировки, жёсткий режим и косые взгляды берлессов, мне тут понравилось. Берлессы относились к кижанам, как ко второму сорту, но дедовщины или другого проявления неприязни, кроме словесного, мы не испытывали.
Олэську, как и обещал мне Кудряшов, переправили вместе с другими беженцами в Берлессию. Мне даже разрешили проводить её на поезд.
Было больно смотреть на сестру. Она выглядела испуганной, взгляд потухший, больной. Олэська не хотела уезжать из Кижей, плакала и просила меня поехать с ней, разрывая мне и без того изодранное в лоскуты сердце.
– Я скоро приеду, Лэсь, – пообещал я ей, зная, что этого никогда не будет.
– Поклянись, Серёжа! Поклянись памятью мамы и папы! – требовала она, как капризный ребёнок.
– Клянусь! – заставил я себя произнести это неподъёмное слово. – Отомщу твоим насильникам и приеду!
– Мне этого не надо! Я не хочу больше никаких смертей!
Это мне было нужно, не ей. Я больше не был патриотом, не хотел воевать за независимость Северо-Боровинской области, потеряв веру в то, что её отделение когда-либо случится на самом деле. А мне так нужна была хоть какая-то причина, чтобы остаться, и прежде всего, в живых.
– А ты, Олэська, поклянись меня ждать! Что бы ни случилось, дождись меня!
– Хорошо, Серёжа! Обещаю!
Я боялся, что она покончит с собой, после всего, что с ней случилось, равно как и она боялась, что единственный родной ей человек в моём лице погибнет, вот и врал ей без зазрения совести. Мне оставалось только надеяться, что в чужой стране, не имея денег, документов и знакомых, ей удастся начать новую жизнь. У неё тоже была задачка не из простых.
Хотел попросить у Олэськи прощения за то, что не смог защитить её дома, а теперь отдаю её во власть Берлессии, но не смог найти нужные слова. Их всегда не хватает, когда они так нужны, а потом они оседают недосказанным мёртвым грузом в тебе самом. Ты проговариваешь эти слова позже, уже про себя, но тот человек, которому они были предназначены, этих слов никогда уже не услышит.
Первые несколько месяцев пока я был с берлессами, мне удавалось поддерживать связь с сестрёнкой. Я видел, что творилось в это время в Кижах, поэтому раз за разом убеждался, что в Берлессии Олэське всяко лучше, чем здесь.
Берлессы использовали нас, как расходный материал. Нас брали на зачистки, первыми бросали в бой и вообще особо с нами не церемонились. За три с половиной месяца, проведённых у берлессов, мы научились воевать, выживать и рассчитывать только на себя.
Несмотря на величие своей армии, берлессам удалось освободить за четыре месяца всего три области от северян. Главное, в их число входила Северо-Боровинская область, и я был рад, что северян отбросили подальше от границы.
Кудряшова я не видел с того времени, как нас освободили из плена. Я помнил о нашем предназначении, знал, что рано или поздно генерал придёт за нами, чтобы стрясти с нас должок. И вот этот день наступил.
33. Сергей
Я понял, что ёбнулся, когда осознал, что мне нравится гулять по руинам. Кто-то получал удовольствие, убивая врагов, кого-то прикалывало глумиться над пленными, кто-то мог залипать на том, как горит танк или БТР северян. А я развлекался тем, что представлял себя мёртвым и ходил по развалинам какого-нибудь здания.
Идеально, когда прошло время, нигде ничего не дымится, запах пороха и крови выветрился, и чтобы обязательно было тихо. Меня это успокаивало. Времени не было, я бы мог гулять так часами. Да и опасным было такое удовольствие.
Северяне минировали всё, что только возможно. Если мы зачищали какую-то деревеньку, и жителей заставали дома, можно было входить на территорию, не парясь. Если же жилище пустовало – калитки или ворота сдёргивали тросом. Даже собачьи будки и детские игрушки несли смертельную опасность.
Хуже всего было зимой. Если большая часть берлессов были морозоустойчивыми и спокойно переносили холод, то мы адски мёрзли даже в их форме. Утеплялись, как могли, но один хрен это не спасало. Благо северяне были такими же мерзляками, как и мы, поэтому зимой война немного подутихла.
Нежных фрогийцев или бургедонцев попадалось всё меньше и меньше. Мы уж было подумали, что они решили завязать с помощью Кижам, но поставки оружия продолжались бесперебойно.
Референдум по отделению Северо-Боровинской области так и не состоялся. Его переносили дважды из-за угрозы террористических актов. Вся область держалась на помощи берлессов и военной, и гуманитарной. Северян отбросили далеко от границы области, но они, вместо того, чтобы защищать остальную территорию Кижей от берлессов, упорно продолжали пробиваться к нам.
Трезво оценивая ситуацию, я мог с уверенностью сказать, что без помощи Берлессии ополченцы бы не вывезли. В то же время я понимал, что никакой независимости Северо-Боровинской республики не будет. Берлессы предложат нам присоединиться к ним.
И мы вынуждены будем согласиться.
У нас больше ничего не осталось, кроме АЭС. Всё, что имело хоть какую-то ценность северяне уничтожили. Поля заминированы, предприятия разбомбили, магазины разграблены, школ и больниц почти не осталось. Ни армии, ни денег, ни перспектив.
С этого момента у меня окончательно пропал интерес к войне. Я рассчитывал на другой исход, был готов за независимость республики голову сложить, а теперь что? Обидчиков сестры я наказал давным-давно, и сейчас мне нужно было найти другой смысл в этой борьбе, но я его не видел.
Меня это сильно волновало. Нельзя на войне без смысла и без цели, иначе и пользы от тебя никакой. Не жилец ты без смысла жизни. Я бы сказал, что мне плевать на свою жизнь, но это было бы враньём. Бывали моменты отчаяния, но в основном, жить хотелось. Очень сильно хотелось.
Нигде нет столько вранья и надежды, как на войне. Ты врёшь, тебе врут. На войне можно оправдать всё, что угодно. Все ужасные грешные поступки ты просто списываешь на то, что воюешь за что-то большое и светлое. Самое страшное, что ты сам начинаешь искренне в это верить. На самом деле – это дьявол понемногу ворует куски твоей души, каждый раз, когда ты идёшь на сделку с совестью, потому что каждый раз ты оправдываешь сам себя. Ты устал, ты просто заебался, ты мало поел, замёрз, не выспался, надоело всё это дерьмо – список просто бесконечный.
И каждый на что-то надеялся. Каждую минуту на что-то надеялся или на кого-то. Легче всего надеяться на Господа Бога и на него же сваливать вину.
Так было угодно Богу. Так Бог решил. Бог к себе забрал.
После того, что со мной случилось, было бы странно верить в него, но я не переставал. Немного не так, как это делали мои сослуживцы, не так абсолютно и безропотно. Я не верил, что на небе сидит бородатый дядька и следит за тем, что творят его сыны и дочери, но я чувствовал, что я существо духовное, ощущал, что есть во мне душа, а не только плоть и разум. Только это осознание помогало мне оставаться частично человеком и не превратиться в то зверьё, что насилует женщин и детей, убивает стариков, издевается над военнопленными, прячась за спины мирных жителей, укрываясь в школах и детских садах.
Поскольку смысл своей жизни я потерял, то тоже надеялся на Бога в этом плане. Много раз я был на волоске от смерти, много раз мог погибнуть, но до сих пор у меня не было ни одного ранения или контузии. В везение я не верил. Раз Бог меня держит в живых, значит, у него какие-то планы на меня? Я перестал копаться в себе, придумывая какие-либо смыслы, полагая, что Бог мне как-то намекнёт в будущем для чего я и зачем.
А пока что моей аудиенции жаждал Кудряшов. Он решил встретиться со мной в разбитом, заброшенном посёлке неподалёку от тренировочного лагеря берлессов, и теперь мы ходили с ним по пустым улицам, "любуясь" пейзажем. Генерал вежливо поинтересовался, как мои дела и как поживает Олэська в Берлессии, а потом перешёл к делу.
– Вам пора отделяться от армии Берлессии, – сообщил он. – Армия ополчения должна научиться воевать самостоятельно. А мы пойдём на север, освобождать другие территории Кижей.
– И куда мы пойдём? Я полагаю, нам нужен какой-то штаб и комбат.
Этот момент рано или поздно бы наступил, но вылезать из-под тёпленького крыла берлессов совершенно не хотелось. Спорить с Кудряшовым смысла не было. Вряд ли идея, что он озвучил, его. Он так же выполняет чьи-то приказы, как и все мы.
– Я приглядел одно местечко, Серёжа. Недалеко от АЭС есть тюрьма. Захватишь её, там и развернёшь базу.
Ни хрена себе заданьице! Взять штурмом охраняемый объект, под завязку набитый зэками?
– Почему мы не можем занять тюрьму без боя? Можно переговорить с губернатором и решить вопрос мирно?
– Это часть твоего имиджа, Котов. Безжалостного, беспринципного, безбашенного. Кто рискнёт захватывать тюрьму? Только сумасшедший.
– Понял, – коротко ответил я. – Так что насчёт комбата?
– После захвата тюрьмы, мы повысим тебя в звании до полковника. Командовать армией капитану как-то не солидно.
– А если я погибну при штурме? Есть другие кандидатуры, товарищ генерал?
Я должен был спросить, убедиться, что тут без вариантов.
– Ты уж аккуратней, Серёжа. У нас был уговор? Изволь выполнять. И никогда не забывай, что твоя сестрёнка теперь у нас.
Жирный намёк генерала меня взбесил, но я, скрипнув зубами, подавил свой гнев. Что ж, вот Боженька и подал мне сигнал. В ту же секунду я понял, в какую сторону мне двигаться дальше.
Вместе с огромной ответственностью, Бог давал мне малюсенькую возможность съебаться с этой войны, только пока я не понимал, каким образом у меня это получится.
34. Сергей
Я собрал небольшой отряд из самых опытных кижан, из тех, кому доверял больше всех. По большей части в него входили те, с кем мне довелось дезертировать.
Нас осталось всего одиннадцать человек. Это все, кто выжил с начала войны. Остальных я набрал в учебном лагере, всё проверил и перепроверил. Я не имел права облажаться в первой же операции.
Теперь я расценивал наше разделение с берлессами не как изгнание, а как шанс уйти от их контроля, попробовать свои силы заново, приобрести хоть какую-то независимость и самостоятельность.
Тюрьму мы взяли без боя. Колония оказалась женской. Мы предложили сдаться охране и её руководству, и они подчинились. По поводу заключённых указаний не было. Мы просто велели женщинам собраться и покинуть территорию вместе со служителями закона.
Несколько женщин попросились остаться с нами. Я прекрасно понимал, что идти им некуда. Кто не сможет затеряться в толпе беженцев, попадут снова в тюрьму, вот и весь расклад. А вот у нас им бы нашлось применение. Соскучились солдаты по женской ласке.
Оставлять на своей территории зэчек было опасно, но и мы не мальчики-одуванчики, поэтому риск стоил того. Голод по женщине был сильнее страха получить от неё подляну. Мужские инстинкты взяли своё.
Пожелавшим остаться женщинам я приказал построиться во внутреннем дворе тюрьмы. Димон предложил выгнать старых и некрасивых, ведь пользы от них никакой. Я же решил оставить всех, даже пожилую цыганку. Мы нарушили отбывание их наказания, придётся взять ответственность за этих бедолаг. Тем более, что они женщины. Жалко их стало чисто по-человечески. В стране голод, нищета, бардак и преступность, зима, в конце концов. Тюрьма – рай по сравнению с тем, что происходило на воле.
Дашку я приметил сразу. Пока я объяснял правила поведения в нашей армии новобранцам, заверив дам, что насиловать их никто не собирается, но инициатива от них в виде благодарности солдатам приветствуется, чернявая девчонка так смотрела на меня, будто была готова завалить меня на месте. Я ещё не сделал ей ничего плохого, да и не собирался, потому счёл её поведение странным. На хуя она осталась, если смотрит волком? Северянка? Возможно, отравить нас хочет или что-то в этом роде. А может, болеет чем-то. СПИДом, например. Почему бы не поделиться им с сепарами?
Всем, кто остался с нами, грозит статья за побег. Впрочем, девочки могут сказать потом, что мы их силой удерживали. Я не против. Конец войны неблизко. У этих явно тюремные сроки больше года будут, раз досиживать не вариант.
– Девочки, кто понял мой посыл и готов подарить немного любви и ласки нашим доблестным воинам, шаг вперёд! – закончил я вербовку шлюх.
Женщины оказались понятливыми. На месте остались стоять только пожилые дамы, цыганка в том числе, и Дашка. Почему-то я обрадовался, что она не вышла из строя. То, что она не согласилась работать шлюхой, по большому счёту ничего не значило. Я пока не понимал, чем мне приглянулась девчонка. Симпатичная, фигуру под тюремной робой не разобрать, но видно, что не толстуха. Было что-то ещё, что я не видел глазами, но чувствовал сердцем. Что-то шевельнулось в нём на Дашку с первого взгляда.
Я приказал Малому увести девочек и охранять их до вечера. У нас грандиозный праздник намечался по поводу обретения самостоятельности от берлессов и нового дома. Своего собственного штаба, пусть и такого мрачного, зато надёжного. Так что у девочек на вечер дебют, так сказать.
– Как зовут? – обратился я к чернявой девчонке.
– Даша, – глядя мне прямо в глаза, ответила она.
– Почему не вышла? По девочкам, что ли?
– Я воевать хочу, товарищ капитан!
– А хуйца моего не хочешь соснуть для начала? – мерзко ухмыляясь, влез Димон.
– Сам свой обмылок вздрочнёшь! – смачно выговаривая каждое слово, выплюнула Дашка, показав кулаком характерный для дрочки жест. – Лучше пристрели меня, козёл!
Мужики, кто стоял рядом, заржали, как кони. Борзая девчонка насмешила всех, кроме Алексеева. Тот завёлся не на шутку.
– Ты чё охуела? – взревел он и подскочил к Дашке.
– Только тронь! Я тебе яйца оторву! – пригрозила Дашка, ничуть не испугавшись.
– Отставить! – прикрикнул я на них обоих. – Димон, эта девочка моя! Я сам объясню ей, как разговаривать с офицерами!
– Что значит, твоя? Бог велел делиться, Грэй! – процедил сквозь зубы Алексеев.
– Моя, значит, моя! Пойди найди себе другую девочку!
Алексеев стал мне почти что братом за время войны. Мы прошли через многое. Сейчас здесь не было берлессов, и я хотел убедиться, что он всё ещё способен мне подчиняться. Так что дело было совершенно не в куске пизды, пусть и такой дерзкой.
– Слушаюсь, товарищ полковник! – отчеканил Димон, отходя в сторону.
Я пока всё ещё капитан. Берлесские подношения в виде новых званий и оружия мы должны были получить только завтра.
– Остальным дамам мы тоже найдём занятие, – пообещал я, окинув их взглядом. Дашка смотрела на меня теперь с тревогой. Её глаза забегали, губы задрожали. Она меня боялась? Что её так напугало? Что своей назвал? – Пойдём, Даша, покажешь, где у вас самые блатные камеры находятся.
– Да, конечно, – тихо сказала она.
Бросив презрительный взгляд на Димона, девчонка повела меня к двухэтажному тюремному корпусу. Я шёл следом, гадая, угомонился Алексеев на самом деле или сделал вид? Теперь мне не на кого было рассчитывать, все неприятности в моей армии – только мои!
35. Сергей
Дашка хорошо ориентировалась на территории, раз привела меня, куда нужно. Одиночные камеры выглядели пиздецки удручающе, зато было чисто. Женское – оно всегда поуютнее будет.
– Сколько тебе лет, Даша? – перейдя на берлесский, спросил я девчонку, брезгливо отбросив постельное бельё со шконки, чтобы осмотреть матрас.
Олэську, как и обещал мне Кудряшов, переправили вместе с другими беженцами в Берлессию. Мне даже разрешили проводить её на поезд.
Было больно смотреть на сестру. Она выглядела испуганной, взгляд потухший, больной. Олэська не хотела уезжать из Кижей, плакала и просила меня поехать с ней, разрывая мне и без того изодранное в лоскуты сердце.
– Я скоро приеду, Лэсь, – пообещал я ей, зная, что этого никогда не будет.
– Поклянись, Серёжа! Поклянись памятью мамы и папы! – требовала она, как капризный ребёнок.
– Клянусь! – заставил я себя произнести это неподъёмное слово. – Отомщу твоим насильникам и приеду!
– Мне этого не надо! Я не хочу больше никаких смертей!
Это мне было нужно, не ей. Я больше не был патриотом, не хотел воевать за независимость Северо-Боровинской области, потеряв веру в то, что её отделение когда-либо случится на самом деле. А мне так нужна была хоть какая-то причина, чтобы остаться, и прежде всего, в живых.
– А ты, Олэська, поклянись меня ждать! Что бы ни случилось, дождись меня!
– Хорошо, Серёжа! Обещаю!
Я боялся, что она покончит с собой, после всего, что с ней случилось, равно как и она боялась, что единственный родной ей человек в моём лице погибнет, вот и врал ей без зазрения совести. Мне оставалось только надеяться, что в чужой стране, не имея денег, документов и знакомых, ей удастся начать новую жизнь. У неё тоже была задачка не из простых.
Хотел попросить у Олэськи прощения за то, что не смог защитить её дома, а теперь отдаю её во власть Берлессии, но не смог найти нужные слова. Их всегда не хватает, когда они так нужны, а потом они оседают недосказанным мёртвым грузом в тебе самом. Ты проговариваешь эти слова позже, уже про себя, но тот человек, которому они были предназначены, этих слов никогда уже не услышит.
Первые несколько месяцев пока я был с берлессами, мне удавалось поддерживать связь с сестрёнкой. Я видел, что творилось в это время в Кижах, поэтому раз за разом убеждался, что в Берлессии Олэське всяко лучше, чем здесь.
Берлессы использовали нас, как расходный материал. Нас брали на зачистки, первыми бросали в бой и вообще особо с нами не церемонились. За три с половиной месяца, проведённых у берлессов, мы научились воевать, выживать и рассчитывать только на себя.
Несмотря на величие своей армии, берлессам удалось освободить за четыре месяца всего три области от северян. Главное, в их число входила Северо-Боровинская область, и я был рад, что северян отбросили подальше от границы.
Кудряшова я не видел с того времени, как нас освободили из плена. Я помнил о нашем предназначении, знал, что рано или поздно генерал придёт за нами, чтобы стрясти с нас должок. И вот этот день наступил.
33. Сергей
Я понял, что ёбнулся, когда осознал, что мне нравится гулять по руинам. Кто-то получал удовольствие, убивая врагов, кого-то прикалывало глумиться над пленными, кто-то мог залипать на том, как горит танк или БТР северян. А я развлекался тем, что представлял себя мёртвым и ходил по развалинам какого-нибудь здания.
Идеально, когда прошло время, нигде ничего не дымится, запах пороха и крови выветрился, и чтобы обязательно было тихо. Меня это успокаивало. Времени не было, я бы мог гулять так часами. Да и опасным было такое удовольствие.
Северяне минировали всё, что только возможно. Если мы зачищали какую-то деревеньку, и жителей заставали дома, можно было входить на территорию, не парясь. Если же жилище пустовало – калитки или ворота сдёргивали тросом. Даже собачьи будки и детские игрушки несли смертельную опасность.
Хуже всего было зимой. Если большая часть берлессов были морозоустойчивыми и спокойно переносили холод, то мы адски мёрзли даже в их форме. Утеплялись, как могли, но один хрен это не спасало. Благо северяне были такими же мерзляками, как и мы, поэтому зимой война немного подутихла.
Нежных фрогийцев или бургедонцев попадалось всё меньше и меньше. Мы уж было подумали, что они решили завязать с помощью Кижам, но поставки оружия продолжались бесперебойно.
Референдум по отделению Северо-Боровинской области так и не состоялся. Его переносили дважды из-за угрозы террористических актов. Вся область держалась на помощи берлессов и военной, и гуманитарной. Северян отбросили далеко от границы области, но они, вместо того, чтобы защищать остальную территорию Кижей от берлессов, упорно продолжали пробиваться к нам.
Трезво оценивая ситуацию, я мог с уверенностью сказать, что без помощи Берлессии ополченцы бы не вывезли. В то же время я понимал, что никакой независимости Северо-Боровинской республики не будет. Берлессы предложат нам присоединиться к ним.
И мы вынуждены будем согласиться.
У нас больше ничего не осталось, кроме АЭС. Всё, что имело хоть какую-то ценность северяне уничтожили. Поля заминированы, предприятия разбомбили, магазины разграблены, школ и больниц почти не осталось. Ни армии, ни денег, ни перспектив.
С этого момента у меня окончательно пропал интерес к войне. Я рассчитывал на другой исход, был готов за независимость республики голову сложить, а теперь что? Обидчиков сестры я наказал давным-давно, и сейчас мне нужно было найти другой смысл в этой борьбе, но я его не видел.
Меня это сильно волновало. Нельзя на войне без смысла и без цели, иначе и пользы от тебя никакой. Не жилец ты без смысла жизни. Я бы сказал, что мне плевать на свою жизнь, но это было бы враньём. Бывали моменты отчаяния, но в основном, жить хотелось. Очень сильно хотелось.
Нигде нет столько вранья и надежды, как на войне. Ты врёшь, тебе врут. На войне можно оправдать всё, что угодно. Все ужасные грешные поступки ты просто списываешь на то, что воюешь за что-то большое и светлое. Самое страшное, что ты сам начинаешь искренне в это верить. На самом деле – это дьявол понемногу ворует куски твоей души, каждый раз, когда ты идёшь на сделку с совестью, потому что каждый раз ты оправдываешь сам себя. Ты устал, ты просто заебался, ты мало поел, замёрз, не выспался, надоело всё это дерьмо – список просто бесконечный.
И каждый на что-то надеялся. Каждую минуту на что-то надеялся или на кого-то. Легче всего надеяться на Господа Бога и на него же сваливать вину.
Так было угодно Богу. Так Бог решил. Бог к себе забрал.
После того, что со мной случилось, было бы странно верить в него, но я не переставал. Немного не так, как это делали мои сослуживцы, не так абсолютно и безропотно. Я не верил, что на небе сидит бородатый дядька и следит за тем, что творят его сыны и дочери, но я чувствовал, что я существо духовное, ощущал, что есть во мне душа, а не только плоть и разум. Только это осознание помогало мне оставаться частично человеком и не превратиться в то зверьё, что насилует женщин и детей, убивает стариков, издевается над военнопленными, прячась за спины мирных жителей, укрываясь в школах и детских садах.
Поскольку смысл своей жизни я потерял, то тоже надеялся на Бога в этом плане. Много раз я был на волоске от смерти, много раз мог погибнуть, но до сих пор у меня не было ни одного ранения или контузии. В везение я не верил. Раз Бог меня держит в живых, значит, у него какие-то планы на меня? Я перестал копаться в себе, придумывая какие-либо смыслы, полагая, что Бог мне как-то намекнёт в будущем для чего я и зачем.
А пока что моей аудиенции жаждал Кудряшов. Он решил встретиться со мной в разбитом, заброшенном посёлке неподалёку от тренировочного лагеря берлессов, и теперь мы ходили с ним по пустым улицам, "любуясь" пейзажем. Генерал вежливо поинтересовался, как мои дела и как поживает Олэська в Берлессии, а потом перешёл к делу.
– Вам пора отделяться от армии Берлессии, – сообщил он. – Армия ополчения должна научиться воевать самостоятельно. А мы пойдём на север, освобождать другие территории Кижей.
– И куда мы пойдём? Я полагаю, нам нужен какой-то штаб и комбат.
Этот момент рано или поздно бы наступил, но вылезать из-под тёпленького крыла берлессов совершенно не хотелось. Спорить с Кудряшовым смысла не было. Вряд ли идея, что он озвучил, его. Он так же выполняет чьи-то приказы, как и все мы.
– Я приглядел одно местечко, Серёжа. Недалеко от АЭС есть тюрьма. Захватишь её, там и развернёшь базу.
Ни хрена себе заданьице! Взять штурмом охраняемый объект, под завязку набитый зэками?
– Почему мы не можем занять тюрьму без боя? Можно переговорить с губернатором и решить вопрос мирно?
– Это часть твоего имиджа, Котов. Безжалостного, беспринципного, безбашенного. Кто рискнёт захватывать тюрьму? Только сумасшедший.
– Понял, – коротко ответил я. – Так что насчёт комбата?
– После захвата тюрьмы, мы повысим тебя в звании до полковника. Командовать армией капитану как-то не солидно.
– А если я погибну при штурме? Есть другие кандидатуры, товарищ генерал?
Я должен был спросить, убедиться, что тут без вариантов.
– Ты уж аккуратней, Серёжа. У нас был уговор? Изволь выполнять. И никогда не забывай, что твоя сестрёнка теперь у нас.
Жирный намёк генерала меня взбесил, но я, скрипнув зубами, подавил свой гнев. Что ж, вот Боженька и подал мне сигнал. В ту же секунду я понял, в какую сторону мне двигаться дальше.
Вместе с огромной ответственностью, Бог давал мне малюсенькую возможность съебаться с этой войны, только пока я не понимал, каким образом у меня это получится.
34. Сергей
Я собрал небольшой отряд из самых опытных кижан, из тех, кому доверял больше всех. По большей части в него входили те, с кем мне довелось дезертировать.
Нас осталось всего одиннадцать человек. Это все, кто выжил с начала войны. Остальных я набрал в учебном лагере, всё проверил и перепроверил. Я не имел права облажаться в первой же операции.
Теперь я расценивал наше разделение с берлессами не как изгнание, а как шанс уйти от их контроля, попробовать свои силы заново, приобрести хоть какую-то независимость и самостоятельность.
Тюрьму мы взяли без боя. Колония оказалась женской. Мы предложили сдаться охране и её руководству, и они подчинились. По поводу заключённых указаний не было. Мы просто велели женщинам собраться и покинуть территорию вместе со служителями закона.
Несколько женщин попросились остаться с нами. Я прекрасно понимал, что идти им некуда. Кто не сможет затеряться в толпе беженцев, попадут снова в тюрьму, вот и весь расклад. А вот у нас им бы нашлось применение. Соскучились солдаты по женской ласке.
Оставлять на своей территории зэчек было опасно, но и мы не мальчики-одуванчики, поэтому риск стоил того. Голод по женщине был сильнее страха получить от неё подляну. Мужские инстинкты взяли своё.
Пожелавшим остаться женщинам я приказал построиться во внутреннем дворе тюрьмы. Димон предложил выгнать старых и некрасивых, ведь пользы от них никакой. Я же решил оставить всех, даже пожилую цыганку. Мы нарушили отбывание их наказания, придётся взять ответственность за этих бедолаг. Тем более, что они женщины. Жалко их стало чисто по-человечески. В стране голод, нищета, бардак и преступность, зима, в конце концов. Тюрьма – рай по сравнению с тем, что происходило на воле.
Дашку я приметил сразу. Пока я объяснял правила поведения в нашей армии новобранцам, заверив дам, что насиловать их никто не собирается, но инициатива от них в виде благодарности солдатам приветствуется, чернявая девчонка так смотрела на меня, будто была готова завалить меня на месте. Я ещё не сделал ей ничего плохого, да и не собирался, потому счёл её поведение странным. На хуя она осталась, если смотрит волком? Северянка? Возможно, отравить нас хочет или что-то в этом роде. А может, болеет чем-то. СПИДом, например. Почему бы не поделиться им с сепарами?
Всем, кто остался с нами, грозит статья за побег. Впрочем, девочки могут сказать потом, что мы их силой удерживали. Я не против. Конец войны неблизко. У этих явно тюремные сроки больше года будут, раз досиживать не вариант.
– Девочки, кто понял мой посыл и готов подарить немного любви и ласки нашим доблестным воинам, шаг вперёд! – закончил я вербовку шлюх.
Женщины оказались понятливыми. На месте остались стоять только пожилые дамы, цыганка в том числе, и Дашка. Почему-то я обрадовался, что она не вышла из строя. То, что она не согласилась работать шлюхой, по большому счёту ничего не значило. Я пока не понимал, чем мне приглянулась девчонка. Симпатичная, фигуру под тюремной робой не разобрать, но видно, что не толстуха. Было что-то ещё, что я не видел глазами, но чувствовал сердцем. Что-то шевельнулось в нём на Дашку с первого взгляда.
Я приказал Малому увести девочек и охранять их до вечера. У нас грандиозный праздник намечался по поводу обретения самостоятельности от берлессов и нового дома. Своего собственного штаба, пусть и такого мрачного, зато надёжного. Так что у девочек на вечер дебют, так сказать.
– Как зовут? – обратился я к чернявой девчонке.
– Даша, – глядя мне прямо в глаза, ответила она.
– Почему не вышла? По девочкам, что ли?
– Я воевать хочу, товарищ капитан!
– А хуйца моего не хочешь соснуть для начала? – мерзко ухмыляясь, влез Димон.
– Сам свой обмылок вздрочнёшь! – смачно выговаривая каждое слово, выплюнула Дашка, показав кулаком характерный для дрочки жест. – Лучше пристрели меня, козёл!
Мужики, кто стоял рядом, заржали, как кони. Борзая девчонка насмешила всех, кроме Алексеева. Тот завёлся не на шутку.
– Ты чё охуела? – взревел он и подскочил к Дашке.
– Только тронь! Я тебе яйца оторву! – пригрозила Дашка, ничуть не испугавшись.
– Отставить! – прикрикнул я на них обоих. – Димон, эта девочка моя! Я сам объясню ей, как разговаривать с офицерами!
– Что значит, твоя? Бог велел делиться, Грэй! – процедил сквозь зубы Алексеев.
– Моя, значит, моя! Пойди найди себе другую девочку!
Алексеев стал мне почти что братом за время войны. Мы прошли через многое. Сейчас здесь не было берлессов, и я хотел убедиться, что он всё ещё способен мне подчиняться. Так что дело было совершенно не в куске пизды, пусть и такой дерзкой.
– Слушаюсь, товарищ полковник! – отчеканил Димон, отходя в сторону.
Я пока всё ещё капитан. Берлесские подношения в виде новых званий и оружия мы должны были получить только завтра.
– Остальным дамам мы тоже найдём занятие, – пообещал я, окинув их взглядом. Дашка смотрела на меня теперь с тревогой. Её глаза забегали, губы задрожали. Она меня боялась? Что её так напугало? Что своей назвал? – Пойдём, Даша, покажешь, где у вас самые блатные камеры находятся.
– Да, конечно, – тихо сказала она.
Бросив презрительный взгляд на Димона, девчонка повела меня к двухэтажному тюремному корпусу. Я шёл следом, гадая, угомонился Алексеев на самом деле или сделал вид? Теперь мне не на кого было рассчитывать, все неприятности в моей армии – только мои!
35. Сергей
Дашка хорошо ориентировалась на территории, раз привела меня, куда нужно. Одиночные камеры выглядели пиздецки удручающе, зато было чисто. Женское – оно всегда поуютнее будет.
– Сколько тебе лет, Даша? – перейдя на берлесский, спросил я девчонку, брезгливо отбросив постельное бельё со шконки, чтобы осмотреть матрас.
