— Конечно, нет, глупенькая, у меня даже на алкоголь аллергия, честное слово. Один раз еле до больницы довезли, но, как видишь, откачали. К сожалению.
Он протянул руку Маркову, чтобы тот поднял его, но Марков лишь недоверчиво смотрел.
— Алкоголь — это другое, — сказал Якушин. — Слушай, ты же видишь, как нам всем тяжело, если ты ещё того, ну, реально, наркоша, то давай, прям сразу здесь и разойдемся. Хочешь, мы посадим тебя на поезд?
— Лучше сразу под поезд.
— Да чего ты с ним разговариваешь? — опять попер Герасимов. — Просто он с нами не едет и точка.
— Тоня, — казалось, особое удовольствие Амелину доставляло цепляться именно ко мне. — Ты останешься здесь со мной?
— Ну, вот ещё, — тут же ответила за меня Настя. — Кому ты такой недоделанный нужен? Наркоманы ещё хуже алкоголиков.
— А я не понимаю, в чем проблема, — неожиданно серьёзно выступил Петров. — Человек же сказал, что он чист, как стекло, так почему бы нам его не взять?
— И ты ему веришь? — поморщился Марков.
— У меня нет причин не верить, — я в первый раз видела, чтобы Петров ввязался в спор. — И чего, что у него там какие-то шрамы? При чем тут наркотики? У меня вон, ухо проколото, но я же не голубой. Откуда эти штампы? Что вы как безмозглая интернет-толпа? Дети Шини — банда убийц.
— Ладно, — Якушин протянул Амелину руку. — Петров, прав.
— Спасибо, — сказал Амелин Петрову, поднимаясь. — Но имейте в виду, что колеса вы мне сами дали.
— Какие ещё колеса? — моментально вспыхнула Настя.
— Откуда я знаю, Тоня целый пакет из аптеки притащила, — он быстро наклонился, подцепил с самого верха кучи белую футболку и швырнул прямо в меня.
Я сразу же отбила и попала в Герасимова. Тот её поймал, развернул и со словами «не моя», отправил в Петрова, который мельком взглянув, перебросил Маркову, и все снова завелись и стали кидаться этой несчастной футболкой.
Глава 14
Я никогда не сидела за рулем, но знаю, что это довольно утомительно. Когда мы с родителями ездим за город и стоим по два часа в пробке, папа приходит домой, сразу же падает на диван и делает вид, что иссяк. А тут целых восемь часов! На этот раз по трассе ехали осторожно, не торопясь.
Якушин заметно повеселел и всё-таки рассказал, где был.
Оказывается, он заметил машины скорой помощи возле того кирпичного здания, которое мы проходили, когда искали его, и решил, что там находится больница, поэтому пошел туда, чтобы ему «посмотрели нос».
Но, выяснилось, что это детская поликлиника и закрылась она в шесть часов. Однако в одной из машин скорой сидели двое санитаров, Якушин разговорился с ними и попросил «глянуть».
Санитары подтвердили, что нос сломан, но вправлять отказывались. Дескать, это нужно, чтобы специально обученный хирург-лор делал. Но Якушин стал их уламывать, что если нос не поправить в самое ближайшее время, то он криво срастется. В общем, так им надоел, что они согласились. Один держал, а другой дергал. И что это было ужасно больно, и что он орал, возможно, похлеще, чем вчера Амелин.
А когда закончил рассказывать, я услышала сзади шумное сопение. Парни дружно отрубились. Настя привалилась к моему плечу и тоже уснула.
Глаза у меня отчаянно слипались, но я решила, что хоть кто-то должен разговаривать с Якушиным, иначе, не дай бог, его тоже потянет в сон.
— А что это за штука у тебя на шее? Почему вдруг эта тётка стала так возмущаться? Что значит DNR?
Вокруг нас стояла ночь. Морозная, глухая, непроглядная. Лишь изредка проносились мимо ослепляющие желто-белым светом встречные машины и редкие, одинокие, но отчего-то из этой кромешной темноты, кажущиеся очень уютными, бензоколонки. По радио тихо мурлыкало:
«You went straight for the knife, and I prepared to die. Your blade it shines. Looked me straight in the eye, you turned the gas on high. Held the flame alight».
— Тётка эта вообще дура, — насмешливо фыркнул Якушин. — Кто же дает аспирин человеку с кровотечением? А супрастин вообще к чему? Это же от аллергии.
Он сунул руку в карман, нашел таблетки, которые она ему дала, и бросил их в бардачок.
— DNR — это: do not resuscitate. Значит — не откачивать.
— В каком это смысле?
— Да, в самом прямом. Отказ от реанимации.
— С чего вдруг? — удивилась я. — Я понимаю, у кого-то вроде Амелина было бы такое. Но ты? Зачем?
— Это не совсем то, и в нашей стране всё равно не работает, — сказал он. — Просто была одна история, я ещё в школе учился. Поехал в центр, в район Боровицкой, меня отец попросил в один офис заехать, бумаги отвезти. В общем, отвез, возвращаюсь.
Поздний август, жара. Тихий такой, настоящий уютный московский дворик. Народу — никого. И тут смотрю, на лавочке, на детской площадке, седой мужик лежит, а рядом бабулька, его жена, суетится, голову пытается приподнять. Подхожу, спрашиваю, нужна ли помощь, а эта старушка, маленькая коротко стриженная, в очках и кедах, вдруг как начнет мне что-то по-немецки втирать. Трещит, трещит на своем и на сердце ему показывает.
Я сразу понял, что дело плохо, у чувака приступ, они иностранцы, вокруг никого нет. Он такой полноватый, но располагающий, дышит часто и тяжело, как будто совсем воздуха не хватает. Я дал им бутылку воды. А как только жена его напоила, наверняка, жена, он открыл яркие, нереально голубые глаза и так ей подмигнул, что у меня у самого сердце сжалось. Типа успокаивал.
Я вызвал скорую. Старушка же всё это время, что-то пыталась объяснить, даже за руку держала, точно боялась, что уйду. Потом врубился, чего она хочет.
Приподнял его за плечи, а она на лавку села, положила его голову к себе на колени и стала гладить. Затем достала свой фотоаппарат и давай показывать мне фотографии из их путешествия.
Они оба, старые, но счастливые, на фоне прекрасных живописных видов из разных стран. И умирающий мужчина этот казался на тех фотографиях удивительно жизнелюбивым и бодрым человеком. Не знаю, зачем она это всё мне показывала, но это было жестоко, потому что я чувствовал, что хочу им помочь, но не могу.
А потом приехала скорая. Врачи подбежали, согнали старушку с лавки и, к моему облегчению, начали производить какие-то манипуляции. Но тут внезапно женщина начала громко кричать, ругаться на них и оттаскивать от мужа. Хватала за руки и причитала, один доктор попросил меня убрать её подальше.
Я попытался отвести её в сторону, но она всё равно вырвалась, кинулась к мужу, расстегнула ему рубашку и начала совать врачам в нос этот вот кулон. Они по очереди посмотрели на него, усмехнулись и, у нас на глазах сняв его, швырнули в песочницу.
Через минуту все уехали, а я пошел, поднял кулон и забрал себе. Только потом отец рассказал, что это значит. Теперь ношу, чтобы не забывать, что каждый день имеет значение.
— Получается, что тот человек хотел умереть? И его жена знала об этом?
— Да не хотел он умирать. Просто когда приходит время, и тело уже не справляется, лучше помереть счастливым на свободе, чем в больничных застенках. На коленях у любимой жены, летним днем на лавочке в парке.
— Круто, — сказала я, пытаясь осмыслить услышанное. — Но зачем ты пошел в Мед, если должен будешь заниматься откачиванием?
— Конечно, клятва Гиппократа и всё такое. Но я пошел в Мед, чтобы научиться управлять этим. Биологической жизнью. Как пилоты, огромным сложным самолетом. Понимать всё и контролировать. Хотя, мои родители смеются над этим объяснением и говорят, что я пошел туда только из-за блата и девчонок.
— У тебя есть блат?
— У меня папа врач.
— А зачем тогда колледж? Шел бы сразу в институт.
— Вот именно, что блат тут ни при чем. Я сам выбрал и сам пошел. И вовсе не из-за папы.
— Видимо, всё-таки из-за девчонок? — не без задней мысли пошутила я.
Якушин кисло поморщился.
— У родителей какое-то стойкое убеждение, что я жуткий бабник.
— И что, есть причины?
— Это они из-за тех малолеток, которые одно время обрывали нам городской телефон и писали стишки с признаниями в подъезде.
Я прекрасно знала, о ком он говорит, и до сих пор ненавидела этих блондинистых идиоток из моего класса всей душой.
— Интересно, а почему я тебя не помню по школе? — неожиданно спросил он, чем немного смутил.
— Наверное, по цвету волос вспоминаешь?
Якушин добродушно рассмеялся.
— Вообще-то, да.
— Раньше у меня были обычные светло-русые волосы. Так что не вспомнишь.
Повисла затянувшаяся пауза. Затем я неловко попыталась возобновить разговор, спросив про его кольцо на мизинце, но он ответил, что не хочет говорить про это, и мы опять замолчали.
Якушин сосредоточенно смотрел в темноту, курил и, невзирая на перебитый нос и постепенно проступающие под глазами синяки, выглядел очень привлекательно.
И всё это безумное приключение вдруг начало казаться мне каким-то воображаемым и ненастоящим, какой-то очередной фантазией из прошлого, несбыточной, скоротечной и проходящей.
— О! — неожиданно громко воскликнул он. — Это ведь ты дружишь с тем отвязным пареньком Подольским?
— Нет, — сказала я. — Не дружу.
— Но ведь это ты ходила с ним везде? Я неожиданно вспомнил, как однажды зимой, кажется, классе в восьмом, мы закидали шестиклашек снежками. Он самый борзый был. Все уже смотались, а один остался. Мы его втроем к сетке стадиона уже приперли, как вдруг из школы выскочила мелкая девчонка и давай на нас кричать, кусками льда бомбить, пришлось оставить его в покое. Это ведь ты была, да? — он тепло и весело рассмеялся.
— Да. Я тоже помню тот момент, — снова смутилась я. — Вы были старше и втроем на одного. Так не честно.
— Мы над тобой долго ещё смеялись.
Тогда мне пришлось намекнуть, что я тоже помню его. А когда спросила, почему он так неожиданно ушел из школы, Якушин ответил: «были кое-какие обстоятельства». И дальше мы просто ехали и слушали музыку.
«Will you still love me
When I’m no longer young and beautiful?
Will you still love me
When I got nothing but my aching soul?»
Мимо монотонно пролетали дорожные указатели, рекламные щиты, запрещающие знаки и столбы, мелькали, словно бессвязные кадры кинофильма, словно нескончаемая карусель, словно затянувшийся навязчивый сон, и я сама не заметила, как бессовестно и очень крепко уснула.
А когда проснулась, то уже рассвело. Мы стояли на какой-то проселочной колее, а с двух сторон высился лес.
Сзади, вылезая, кто-то громко хлопнул дверью. Якушин спал, уронив голову на руль, Сёмина — привалившись к двери.
Ноги страшно затекли, и я поняла, что если сейчас же не выпрямлю их, то они останутся такими скрюченными навсегда. Настю будить было не так жалко. Она тихонько застонала и сказала «ещё пять минуточек», но потом резко распахнула глаза и заметно погрустнела.
— Я надеялась, что мне это всё приснилось.
Стоило только выбраться из кабины, как меня тут же затрясло от холода. В первый раз за эти дни я почувствовала себя обессиленной и несчастной. Больше всего на свете хотелось сделать хотя бы глоток кофе и залезть в теплую ванну, а ещё хорошо было бы съесть чего-нибудь, например, горячий бутерброд с сыром или подогретый в микроволновке круассан с ванильным кремом, или пусть даже кукурузные хлопья с молоком. Да, сейчас подошла бы любая еда, хоть чипсы. Но кругом не было и намека на спасение, повсюду опять белым-бело, пусто и тихо.
Псковская область почти ничем не отличалась от Подмосковья, только снег казался чище, березы прямее, а ели пушистей.
Петров выпрыгнул из кузова, умылся прямо снегом и вытерся той самой неизвестно чьей белой футболкой.
— Вот это природа! — отвратительно жизнерадостно воскликнул он и полез через сугробы в лес.
— Куда это он? — ужаснулась Сёмина, обхватывая себя руками так, чтобы перестать беспрерывно трястись.
— Настя! — она порой приводила меня в полное замешательство своей несообразительностью. — В туалет, конечно.
— А нам куда? — черно-белые уши на её шапке мелко дрожали вместе с ней.
— Тут кругом лес. Иди куда хочешь.
— Это ужасно. Всё то, что сейчас ужасно, — захныкала она. — А вдруг там медведи? Или кабаны?
Но не успели мы отойти и на пару шагов, как вдруг из леса, оттуда, куда ушел Петров, раздался громкий протяжный крик. Не было никаких сомнений, что вопил он.
Герасимов и Марков нехотя вылезли из машины и застыли, настороженно переглядываясь.
— Чего вы стоите? Что-то же случилось!
Они оба посмотрели на меня, но с места не сдвинулись.
Тогда я, подобрав по пути толстую ветку, полезла по оставленным Петровым следам.
— Тоня, не ходи! — закричала Настя.
Но я только отмахнулась, кто-то же должен был ему помочь. Однако в тот момент, когда я добралась до первой ёлки, мне навстречу, оживленно размахивая руками, выскочил сам Петров.
— Вы не представляете, что я видел, — орал он, при этом его курносое лицо буквально светилось от счастья. — Я видел настоящего лося! Представляете? Живого! Огромного такого. С рогами.
— Идиот, — рявкнул Герасимов.
— Зачем ты нас так пугаешь? — возмутилась Сёмина. — Мы думали, на тебя медведь напал.
— Я так не думал, — сказал Марков.
— Как же жалко, что я не взял камеру, — Петров кое-как выбрался на колею и стал искать свою камеру. — Сейчас, я на пять минут. Надеюсь, он меня дождется.
После того, как мы с Сёминой благополучно вернулись из леса, не встретив ни одного медведя или кабана, я заглянула в кузов, проверить Амелина, чересчур притихшего со вчерашнего вечера.
Он лежал лицом к бортику, под ватным одеялом, которое мы взяли с собой и, закрыв глаза, слушал музыку. Я залезла и потрясла его за плечо.
— Один только Петров за меня заступился, — сказал он обиженным тоном, не поворачиваясь, и даже не открывая глаз. — А ты даже не захотела остаться со мной.
— Как ты понял, что это я?
Я села на чьё-то спальное место позади него, по-турецки скрестив ноги.
— От тебя пахнет блондинкой, — охотно пояснил он.
— Блондинкой?
— Духами, глупенькая. Версаче. У Милы были такие.
— Кто такая Мила?
— Сестра моя.
Больше я не знала, что спрашивать, но раз он находился в сознании и не умирал от высокой температуры, то этого было вполне достаточно.
— Почему ты меня бросила?
Вопрос прозвучал капризно и требовательно одновременно.
— А разве я должна с тобой нянчиться? Я что тебе, мамка?
— Не говори ерунды, — он закутался ещё сильнее, и от этого жеста меня тоже пробил озноб. — Но я тут мог спокойно умереть, и тебе было бы всё равно. Ты бы даже не узнала об этом.
— Температура есть? — эти его тоскливые стенания меня не трогали.
Я потрогала его лоб, он был горячий.
— Ты таблетки пил?
— А смысл? — Амелин продолжал играть в мученика. — Всё равно всё заканчивается одинаково — «я тебя никогда не забуду, ты меня никогда не увидишь». Или наоборот, точно не помню.
— Не будешь пить лекарства — поедешь в больницу. Очень нужно нам с тобой возиться. Ты одним только этим нескончаемым кашлем уже всем надоел. А теперь тебе ещё и особое внимание подавай. Хотел, чтобы о тебе заботились, оставался бы дома.
— Неправда, — твердо заявил он. — Я всю ночь сдерживался, чтобы не кашлять, очень сильно терпел, чуть было даже не задохнулся. А сейчас уже думаю, что зря не задохнулся, ведь тогда не пришлось бы видеть этой твоей пренебрежительной холодности и циничного равнодушия по отношению к больному человеку.
