Одевался он для школы немного «слишком», но не настолько, чтобы его сразу отправили домой. С цветом всегда четко — насыщенный темно-синий, как того и требовал устав школы, и рубашки идеально чистые и глаженые.
Тогда как единственную рубашку Трифонова я видел только на первое сентября. Думал, это из-за денег, но потом как-то после физры в раздевалке он пожаловался, что вырос почти из всех вещей, однако расстаться с ними никак не может.
Лёха посоветовал ему перестать качаться, потому что скоро вообще носить нечего будет, а Тифон ответил, что если он перестанет качаться, то превратиться в такого же позорного дохляка, как Лёха. Но Лёха совсем не был дохляком, и поскольку в раздевалке было полно зрителей, включая пришедших за нами бэшек, он, успевший уже застегнуться на все пуговицы, в мгновение ока скинул рубашку и принялся демонстрировать бицепсы и грудные мышцы. А потом сунул мне в руки свой телефон и заставил фотографировать, с тем, чтобы потом создать в ВК опрос на тему дохляк ли он. Лёха во всем был такой. Общаться с ним было легко, будто тысячу лет знаешь, но так же запросто он вел себя с каждым.
Трифонов же, напротив, в школе со всеми соблюдал дистанцию. И если был не в настроении, мог запросто проигнорировать или даже послать. Однако стоило ему перешагнуть порог школы, как он менялся на глазах, заполняя своей уверенностью и энергией всё окружающее пространство. Будто он один везде и во всем главный, словно ему до всего есть дело.
Но после того вечера в детском саду и разговора у него на кухне, я понял, что в самом эпицентре этого мощного энергетического потока находится обыкновенный семнадцатилетний парень. Такой же переживающий, как и я, только, возможно, ещё больше замороченный и гораздо более требовательный к себе.
Тем, что Дятел завидовал моей дружбе с ними, я был очень доволен. Ведь дома у нас было всё наоборот. «Ванечка то, Ванечка это». И посуду он моет, и за хлебом ходит, и по улицам не шатается, и книжки умные читает, и всё лучше всех знает. Отец то и дело твердил: «тебе, Никит, нужно попросить Ваню позаниматься с тобой математикой. Он у нас голова».
Тоже мне голова! Винт от болта отличить не мог. А Линков от Брингов. Ну, а про футбол или хотя бы хоккей, я вообще молчу.
В отцовской квартире я старался проводить как можно меньше времени, и если ребята шли куда-нибудь гулять, болтался с ними до последнего, не заходя к себе, прямо с рюкзаком. Иногда совсем допоздна. Папа поначалу ещё ругался, а потом до него дошло, что перевоспитывать человека в семнадцать, особенно если ты приходишь с работы только в девять вечера, не так-то просто.
Октябрь — месяц золотисто-серых дней, обложных свинцовых туч и пронизывающего сырого ветра. Самый «никакой» из всех месяцев. Ещё не окончательно холодный, но уже и не теплый. Иногда солнечный, золотистый, немного красивый, но большую часть времени всё же серый и печальный. Не такой трагичный как, например, ноябрь и не депрессивный, как февраль. А попросту уныло-тоскливый. В нем нет тонкой сентябрьской грусти по уходящему лету и нет мартовского нерва. Октябрь — время, когда загар уже сошел, а впереди семь бесконечных месяцев ожидания тепла. Октябрь тихий и дождливый, он скучный и грязный, и раньше я постоянно болел в это время.
Но «October and April» — шикарная песня.
Он был темнейшей тучей, бесконечной грозой, льющейся дождём из его сердца. В её глазах горел свет утренней зари. Она — дочь света, сияющая звезда, в её сердце разгоралось пламя.
Я тащился домой следом за Яровым и Ниной. Песня явно была не про них. Со стороны они смотрелись довольно гармонично.
Шли медленно, в обнимку, и время от времени целовались, от чего я чувствовал себя неудобно, будто подглядывал. Но обогнать не мог, потому что дорожка была узкая.
Нинка уж точно не была похожа на «дочь света». Я вспоминал её слова про тигров и львов, заигрывания с Трифоновым на ТЭЦ, и от этого становилось как-то неприятно.
Что с людьми не так? Лёха вон тоже аж трем девчонкам в школе голову морочил, хотя в отличие от Нинки, очень боялся, что они друг о друге узнают. И тем не менее, ни Нинка, ни Лёха не хотели бы сами оказаться в таком положении.
Мама всегда говорила, что с другими нужно поступать так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. У неё было много недостатков, но этого правила она всегда строго придерживалась. Всегда. До недавнего времени.
Неожиданно Яров остановился, достал вэйп и тут же утонул в белом облаке. Я поравнялся с ними.
— Привет, — сказал я Нинке, потому что с Яриком уже виделись.
Нинка была невысокая, значительно ниже Зои, но из-за каблуков, казалась почти такой же. Платье же у неё было просто убийственное. Нет, цвет нормальный, форменный, а вот от того, как оно на ней сидело, у некоторых учеников, вроде Дятла, вполне мог разрыв сердца случиться.
Нина натянула искусственную улыбку и спросила так, будто в первый раз меня видит.
— Это у тебя Харитонов телефон отнял?
Я кивнул, и они пошли за мной.
— Спасибо, кстати, — сказал я Ярову, чувствуя ещё большую неловкость из-за того, что эта тема вдруг поднялась.
Нужно было раньше его поблагодарить, а не через месяц. Но как-то не складывалось.
— Ерунда, — скромно ответил он. — Они просто трусливые.
— А ты совсем драться не умеешь? — Нина рубила с плеча.
— Не люблю такое.
— Ну, о любви речь особо не идет, — Яров криво улыбнулся. — Есть вещи, которые нужно уметь. Это как водить машину, стрелять или колоть дрова.
Ну почему он не сказал, что нужно уметь лепить из соляного теста?
— Ты чем-то занимаешься?
— Раньше в основном. Сейчас особо некогда. ЕГЭ на носу.
Выглядел и разговаривал Яров очень располагающе. Сразу было видно, что он «воспитанный и приличный». Маме бы он понравился.
— Ярослав, между прочим, идет на Золотую медаль, — похвасталась Нина, и краем глаза я заметил, как Яров дернул её за пальцы, давая понять, чтобы не лезла.
— Поздравляю.
— Пока не с чем. До лета ещё дожить нужно. А ты куда поступать будешь?
Это был ужасный, катастрофический вопрос, потому что я сам толком ещё не знал куда. Мама хотела меня на экономиста. У неё уже давно была эта идея. Но как только она заводила про этих самых экономистов и вообще про всякие там финансы, я сразу представлял себе страшных гоблинов из банка Гринготтс с толстенными книгами наперевес и содрогался.
— У меня математика не очень, — честно сказал я, чтобы не отвечать, куда хочу поступать.
— А я думала ты ботан, раз драться не умеешь. — Нина как будто пошутила, но это прозвучало унизительно, и Яров снова тайком пихнул её.
— Что слушаешь? — он кивнул на болтающиеся на моей шее наушники.
— Вообще-то я всеяден. Главное, чтобы заходило, остальное не важно.
— Я тоже всеяден. Вот сейчас на восьмидесятые подсел. Depeche Mode знаешь?
— Конечно! «Never let me down» моя любимая.
— А моя «Personal Jesus».
Я очень обрадовался, что можно с кем-то нормальным поговорить о музыке. Яров был очень сдержанный, спокойный и доброжелательный, а некоторая строгость взгляда уравновешивалась ровным, приятным тембром голоса.
Всю оставшуюся дорогу мы с ним обсуждали разные группы, песни и стили, он мне давал слушать своё, а я ему своё. Нинка даже не влезала, вероятно, это была совсем не её тема. А напоследок Яров добавился ко мне в ВК, пообещав скинуть пару хороших песен.
А в начале октября Лёха позвал нас к себе на дачу — ломать сарай.
Я хотел отпроситься у мамы, чтобы не связываться с этими «морализаторами», но она ответила, что не может принимать решение на расстоянии, и нужно договариваться с папой.
За ужином они с бабушкой затеяли очередные политические дебаты, и всё это снова переросло в выяснение отношений. У меня голова просто взрывалась от этой темы. Создавалось ощущение, что плохо всё, куда не плюнь.
«Кругом дураки и воры». Или «Нас ждет ещё худший кризис и полный упадок». «Раньше было хорошо, но те времена ушли».
От этих разговоров мурашки бежали по коже. Мне ещё жить и жить, а они так говорили, словно завтра солнце уже не взойдет, или на всех нападет чума, или взорвется бомба. Последнего они, кстати, не исключали.
А у меня, между прочим, планы на жизнь! Мне ещё на дачу к Лёхе предстояло ехать!
В первое время всё это прилично портило мне настроение, а потом я привык и стал впадать в анабиоз. Тупо отключаться и думать о своём. Потому что сидение в телефоне во время ужина в этой семье каралось чуть ли ни смертной казнью. И если они вдруг замечали мой опущенный под стол взгляд, тут же заводили песню про поколение имбецилов, живущих в другой реальности. Видимо полагая, что их реальность с кризисами и бомбами гораздо лучше.
После ужина я подошел к папе. Он, как обычно, сидел на большом коричневом диване с круглыми подлокотниками, смотрел телевизор и одновременно читал новости из Интернета. Его маленький ноут стоял на стеклянном журнальном столике, а по телеку шла передача, где тоже все спорили и ругались.
Папа был уже прилично заведен и разговором с женщинами, и телевизором, и, вероятно, тем, что читал в Интернете.
Я вошел в комнату и встал неподалеку, надеясь, что он сам обратит на меня внимание.
В его коротких темных волосах было полно седины и иногда, в зависимости от того, как падал свет, они казались совсем серыми. Но лицо оставалось по-прежнему моложавым и тонкие сеточки морщин возле глаз были почти не видны. Папа всегда был гладко выбрит и пах сладким одеколоном.
Я сел рядом.
— Интересно? — нужно же было хоть как-то «наладить контакт».
— Да чушь сплошная! — фыркнул папа.
— А зачем читаешь и смотришь?
— Затем, что каждый сознательный человек должен быть частью того общества, в котором он живет.
— Значит, если ты смотришь и потом ругаешься, то ты часть общества? — слова вылетали непроизвольно, я вовсе не хотел его злить.
Но папа усмехнулся.
— А что остается делать, если все вокруг как с цепи сорвались?
— Забить.
— Как так — забить? — его лёгкая усмешка превратилась в широкую улыбку.
— Какой смысл заморачиваться чем-либо, если ты не можешь этого изменить?
— Понимаешь, Никита, есть так называемый гражданский долг, когда ты, будучи гражданином своей страны, должен принимать участие в судьбе своего народа.
— Это типа на митинги ходить и всё такое? Или ругаться с бабушкой на кухне?
— Это значит иметь своё мнение и отстаивать его. Хоть на митинге, хоть на кухне. Очень жаль, что ваше поколение этого не понимает.
— А, ну я знаю. В интернете тоже полно такого, все тупо поливают друг друга грязью, потому что типа должны отстоять своё исключительное мнение.
— Так, Никита, — папа подозрительно посмотрел на меня поверх очков. — Что ты хочешь всем этим сказать?
— Просто рассуждаю, почему нужно обязательно разводить холивар на ровном месте. Какой смысл? Вот вы спорите с бабушкой и, кроме плохого настроения и обид, это никому ничего не приносит.
— Холивар? — озадачился папа.
— Это значит — спор и ругань. Надеюсь, что когда наше поколение вырастет, понимание гражданской позиции у нас будет иное.
Папа весело рассмеялся.
— Ну, конечно, вы обязательно измените весь мир.
— Обязательно. Быть может даже Вселенную. Ты же знаешь, что мы с тобой тоже часть Вселенной?
— В некотором метафизическом смысле возможно.
— Метафизическом? — спросил я тем же тоном, что и он про холивар.
— Абстрактном.
— Нет. Вполне в конкретном смысле. В физическом.
— Ну-ка, ну-ка…
— Мы же все состоим из тех же самых атомов, что и всё во Вселенной. Значит, мы есть Вселенная.
На пару секунд он задумался:
— Здесь — согласен.
— Вот поэтому изменить Вселенную проще простого. Достаточно измениться самому, — я был очень доволен, как я его припечатал.
Всё-таки бредовые разговоры Дятла могли приносить какую-то пользу.
Он взъерошил мне волосы, как маленькому и, наконец, отвлекся от своего загруза. Нужно было пользоваться моментом.
— Пап, а можно я поеду к Лёше Криворотову на дачу на выходные?
Пятница выдалась на удивление тёплая и солнечная. И хотя листья с деревьев стремительно облетали, всё вокруг было чистое, нежное и хрупкое. Воздух стоял такой прозрачный, что и дома, и машины, и люди казались яркими и нереально объемными, как в 3D формате.
После седьмого урока мы втроем выскочили из школы и, как угорелые, помчались на вокзал. Сложно объяснить, чем была вызвана такая спешка, на поезд мы не опаздывали. Электрички ходили каждые пятнадцать минут. Но где-то у нас явно свербило, настроение зашкаливало, словно мы не на дачу собрались, а в кругосветное путешествие.
На вокзале царили толкотня и суета. Мы старались идти быстро, но ко мне тут же пристали цыганские дети и начали нудить про «денежку» и «хлебушек». Вроде бы просят, а глаза такие требовательные и злые, точно говорят: попробуй, не дай.
Один мальчишка упал мне в ноги и зацепился за штанину. Хорошо Тифон обернулся, схватил его за шкирку и вернул в вертикальное положение. Но моментом к нам слетелись и другие дети. Мы быстро отошли, но до платформы дойти не успели, потому что откуда ни возьмись, перед Трифоновым возникла молодая, наверное, даже красивая по цыганским меркам женщина.
— Что ж ты на детей руку поднимаешь? — она укоризненно покачала головой.
— С пола поднял. Чтоб не затоптали, — Тифон хотел идти дальше, но она перегородила ему дорогу.
— А ты злой. Молодой, красивый, но злой.
Голос у цыганки был тихий, тягучий, с мягким распевным выговором.
— Просто убрал с дороги пацана, и всё.
Но она не шелохнулась, вперилась в него огромными тёмными глазищами и опять за своё:
— А я знаю, почему ты злой. В голове у тебя Дама Бубновая, незамужняя. День и ночь изводит, покоя не дает.
— Всё, пошли, — я схватил его за локоть, чтобы увести. Но после слов «дама бубновая» он как-то насторожился и стал вслушиваться в её бред.
— Дашь сто рублей, помогу из головы выкинуть. Дашь двести — заговорю, чтоб сам на сердце ей лёг, а коли триста будет — подскажу, как Короля пикового извести.
Цыганка смотрела на Тифона неотрывно, внимательно, как будто даже заботливо, точно он ей друг или близкий знакомый. Затем взяла за правую руку и начала осторожно водить пальцем по ладони. А он застыл и ничего не делал, даже руку забрать не мог.
— Пойдем, — позвал я уже более настойчиво.
Но он недовольно отпихнул меня в сторону:
— Не опоздаем.
Я бросился к остановившемуся впереди Лёхе, объясняя, что Тифона сейчас кинут, и что нужно вместе отогнать от него цыганку.
Вернулись, и Лёха, не долго думая, достал мобильник и принялся в открытую записывать цыганку на камеру. Заметив это, она встрепенулась и, больше ни слова не говоря, тут же растворилась в толпе.
Тут, откуда ни возьмись, моментально нарисовались пять или шесть взрослых цыганок. Выражение их лиц, мягко скажем, настораживало.
— Я просил меня спасать? — спросил Тифон мрачно и отчего-то надулся.
Поезд приехал через десять минут.
На улице уже стемнело, и резко повеяло пробирающим осенним холодом. В электричке Трифонов насупленный и сердитый, словно это мы в чем-то виноваты, плюхнулся на сидение, где соседние места были заняты, и, ссутулившись, уткнулся лицом в колени. Мы с Лёхой сели в проходе от него.
За окном яркие электрические огни города сменились длинной чередой безымянных созвездий станционных огней, а потом и вовсе пропали из вида.
Тогда как единственную рубашку Трифонова я видел только на первое сентября. Думал, это из-за денег, но потом как-то после физры в раздевалке он пожаловался, что вырос почти из всех вещей, однако расстаться с ними никак не может.
Лёха посоветовал ему перестать качаться, потому что скоро вообще носить нечего будет, а Тифон ответил, что если он перестанет качаться, то превратиться в такого же позорного дохляка, как Лёха. Но Лёха совсем не был дохляком, и поскольку в раздевалке было полно зрителей, включая пришедших за нами бэшек, он, успевший уже застегнуться на все пуговицы, в мгновение ока скинул рубашку и принялся демонстрировать бицепсы и грудные мышцы. А потом сунул мне в руки свой телефон и заставил фотографировать, с тем, чтобы потом создать в ВК опрос на тему дохляк ли он. Лёха во всем был такой. Общаться с ним было легко, будто тысячу лет знаешь, но так же запросто он вел себя с каждым.
Трифонов же, напротив, в школе со всеми соблюдал дистанцию. И если был не в настроении, мог запросто проигнорировать или даже послать. Однако стоило ему перешагнуть порог школы, как он менялся на глазах, заполняя своей уверенностью и энергией всё окружающее пространство. Будто он один везде и во всем главный, словно ему до всего есть дело.
Но после того вечера в детском саду и разговора у него на кухне, я понял, что в самом эпицентре этого мощного энергетического потока находится обыкновенный семнадцатилетний парень. Такой же переживающий, как и я, только, возможно, ещё больше замороченный и гораздо более требовательный к себе.
Тем, что Дятел завидовал моей дружбе с ними, я был очень доволен. Ведь дома у нас было всё наоборот. «Ванечка то, Ванечка это». И посуду он моет, и за хлебом ходит, и по улицам не шатается, и книжки умные читает, и всё лучше всех знает. Отец то и дело твердил: «тебе, Никит, нужно попросить Ваню позаниматься с тобой математикой. Он у нас голова».
Тоже мне голова! Винт от болта отличить не мог. А Линков от Брингов. Ну, а про футбол или хотя бы хоккей, я вообще молчу.
В отцовской квартире я старался проводить как можно меньше времени, и если ребята шли куда-нибудь гулять, болтался с ними до последнего, не заходя к себе, прямо с рюкзаком. Иногда совсем допоздна. Папа поначалу ещё ругался, а потом до него дошло, что перевоспитывать человека в семнадцать, особенно если ты приходишь с работы только в девять вечера, не так-то просто.
Октябрь — месяц золотисто-серых дней, обложных свинцовых туч и пронизывающего сырого ветра. Самый «никакой» из всех месяцев. Ещё не окончательно холодный, но уже и не теплый. Иногда солнечный, золотистый, немного красивый, но большую часть времени всё же серый и печальный. Не такой трагичный как, например, ноябрь и не депрессивный, как февраль. А попросту уныло-тоскливый. В нем нет тонкой сентябрьской грусти по уходящему лету и нет мартовского нерва. Октябрь — время, когда загар уже сошел, а впереди семь бесконечных месяцев ожидания тепла. Октябрь тихий и дождливый, он скучный и грязный, и раньше я постоянно болел в это время.
Но «October and April» — шикарная песня.
Он был темнейшей тучей, бесконечной грозой, льющейся дождём из его сердца. В её глазах горел свет утренней зари. Она — дочь света, сияющая звезда, в её сердце разгоралось пламя.
Я тащился домой следом за Яровым и Ниной. Песня явно была не про них. Со стороны они смотрелись довольно гармонично.
Шли медленно, в обнимку, и время от времени целовались, от чего я чувствовал себя неудобно, будто подглядывал. Но обогнать не мог, потому что дорожка была узкая.
Нинка уж точно не была похожа на «дочь света». Я вспоминал её слова про тигров и львов, заигрывания с Трифоновым на ТЭЦ, и от этого становилось как-то неприятно.
Что с людьми не так? Лёха вон тоже аж трем девчонкам в школе голову морочил, хотя в отличие от Нинки, очень боялся, что они друг о друге узнают. И тем не менее, ни Нинка, ни Лёха не хотели бы сами оказаться в таком положении.
Мама всегда говорила, что с другими нужно поступать так, как ты хочешь, чтобы поступали с тобой. У неё было много недостатков, но этого правила она всегда строго придерживалась. Всегда. До недавнего времени.
Неожиданно Яров остановился, достал вэйп и тут же утонул в белом облаке. Я поравнялся с ними.
— Привет, — сказал я Нинке, потому что с Яриком уже виделись.
Нинка была невысокая, значительно ниже Зои, но из-за каблуков, казалась почти такой же. Платье же у неё было просто убийственное. Нет, цвет нормальный, форменный, а вот от того, как оно на ней сидело, у некоторых учеников, вроде Дятла, вполне мог разрыв сердца случиться.
Нина натянула искусственную улыбку и спросила так, будто в первый раз меня видит.
— Это у тебя Харитонов телефон отнял?
Я кивнул, и они пошли за мной.
— Спасибо, кстати, — сказал я Ярову, чувствуя ещё большую неловкость из-за того, что эта тема вдруг поднялась.
Нужно было раньше его поблагодарить, а не через месяц. Но как-то не складывалось.
— Ерунда, — скромно ответил он. — Они просто трусливые.
— А ты совсем драться не умеешь? — Нина рубила с плеча.
— Не люблю такое.
— Ну, о любви речь особо не идет, — Яров криво улыбнулся. — Есть вещи, которые нужно уметь. Это как водить машину, стрелять или колоть дрова.
Ну почему он не сказал, что нужно уметь лепить из соляного теста?
— Ты чем-то занимаешься?
— Раньше в основном. Сейчас особо некогда. ЕГЭ на носу.
Выглядел и разговаривал Яров очень располагающе. Сразу было видно, что он «воспитанный и приличный». Маме бы он понравился.
— Ярослав, между прочим, идет на Золотую медаль, — похвасталась Нина, и краем глаза я заметил, как Яров дернул её за пальцы, давая понять, чтобы не лезла.
— Поздравляю.
— Пока не с чем. До лета ещё дожить нужно. А ты куда поступать будешь?
Это был ужасный, катастрофический вопрос, потому что я сам толком ещё не знал куда. Мама хотела меня на экономиста. У неё уже давно была эта идея. Но как только она заводила про этих самых экономистов и вообще про всякие там финансы, я сразу представлял себе страшных гоблинов из банка Гринготтс с толстенными книгами наперевес и содрогался.
— У меня математика не очень, — честно сказал я, чтобы не отвечать, куда хочу поступать.
— А я думала ты ботан, раз драться не умеешь. — Нина как будто пошутила, но это прозвучало унизительно, и Яров снова тайком пихнул её.
— Что слушаешь? — он кивнул на болтающиеся на моей шее наушники.
— Вообще-то я всеяден. Главное, чтобы заходило, остальное не важно.
— Я тоже всеяден. Вот сейчас на восьмидесятые подсел. Depeche Mode знаешь?
— Конечно! «Never let me down» моя любимая.
— А моя «Personal Jesus».
Я очень обрадовался, что можно с кем-то нормальным поговорить о музыке. Яров был очень сдержанный, спокойный и доброжелательный, а некоторая строгость взгляда уравновешивалась ровным, приятным тембром голоса.
Всю оставшуюся дорогу мы с ним обсуждали разные группы, песни и стили, он мне давал слушать своё, а я ему своё. Нинка даже не влезала, вероятно, это была совсем не её тема. А напоследок Яров добавился ко мне в ВК, пообещав скинуть пару хороших песен.
А в начале октября Лёха позвал нас к себе на дачу — ломать сарай.
Я хотел отпроситься у мамы, чтобы не связываться с этими «морализаторами», но она ответила, что не может принимать решение на расстоянии, и нужно договариваться с папой.
За ужином они с бабушкой затеяли очередные политические дебаты, и всё это снова переросло в выяснение отношений. У меня голова просто взрывалась от этой темы. Создавалось ощущение, что плохо всё, куда не плюнь.
«Кругом дураки и воры». Или «Нас ждет ещё худший кризис и полный упадок». «Раньше было хорошо, но те времена ушли».
От этих разговоров мурашки бежали по коже. Мне ещё жить и жить, а они так говорили, словно завтра солнце уже не взойдет, или на всех нападет чума, или взорвется бомба. Последнего они, кстати, не исключали.
А у меня, между прочим, планы на жизнь! Мне ещё на дачу к Лёхе предстояло ехать!
В первое время всё это прилично портило мне настроение, а потом я привык и стал впадать в анабиоз. Тупо отключаться и думать о своём. Потому что сидение в телефоне во время ужина в этой семье каралось чуть ли ни смертной казнью. И если они вдруг замечали мой опущенный под стол взгляд, тут же заводили песню про поколение имбецилов, живущих в другой реальности. Видимо полагая, что их реальность с кризисами и бомбами гораздо лучше.
После ужина я подошел к папе. Он, как обычно, сидел на большом коричневом диване с круглыми подлокотниками, смотрел телевизор и одновременно читал новости из Интернета. Его маленький ноут стоял на стеклянном журнальном столике, а по телеку шла передача, где тоже все спорили и ругались.
Папа был уже прилично заведен и разговором с женщинами, и телевизором, и, вероятно, тем, что читал в Интернете.
Я вошел в комнату и встал неподалеку, надеясь, что он сам обратит на меня внимание.
В его коротких темных волосах было полно седины и иногда, в зависимости от того, как падал свет, они казались совсем серыми. Но лицо оставалось по-прежнему моложавым и тонкие сеточки морщин возле глаз были почти не видны. Папа всегда был гладко выбрит и пах сладким одеколоном.
Я сел рядом.
— Интересно? — нужно же было хоть как-то «наладить контакт».
— Да чушь сплошная! — фыркнул папа.
— А зачем читаешь и смотришь?
— Затем, что каждый сознательный человек должен быть частью того общества, в котором он живет.
— Значит, если ты смотришь и потом ругаешься, то ты часть общества? — слова вылетали непроизвольно, я вовсе не хотел его злить.
Но папа усмехнулся.
— А что остается делать, если все вокруг как с цепи сорвались?
— Забить.
— Как так — забить? — его лёгкая усмешка превратилась в широкую улыбку.
— Какой смысл заморачиваться чем-либо, если ты не можешь этого изменить?
— Понимаешь, Никита, есть так называемый гражданский долг, когда ты, будучи гражданином своей страны, должен принимать участие в судьбе своего народа.
— Это типа на митинги ходить и всё такое? Или ругаться с бабушкой на кухне?
— Это значит иметь своё мнение и отстаивать его. Хоть на митинге, хоть на кухне. Очень жаль, что ваше поколение этого не понимает.
— А, ну я знаю. В интернете тоже полно такого, все тупо поливают друг друга грязью, потому что типа должны отстоять своё исключительное мнение.
— Так, Никита, — папа подозрительно посмотрел на меня поверх очков. — Что ты хочешь всем этим сказать?
— Просто рассуждаю, почему нужно обязательно разводить холивар на ровном месте. Какой смысл? Вот вы спорите с бабушкой и, кроме плохого настроения и обид, это никому ничего не приносит.
— Холивар? — озадачился папа.
— Это значит — спор и ругань. Надеюсь, что когда наше поколение вырастет, понимание гражданской позиции у нас будет иное.
Папа весело рассмеялся.
— Ну, конечно, вы обязательно измените весь мир.
— Обязательно. Быть может даже Вселенную. Ты же знаешь, что мы с тобой тоже часть Вселенной?
— В некотором метафизическом смысле возможно.
— Метафизическом? — спросил я тем же тоном, что и он про холивар.
— Абстрактном.
— Нет. Вполне в конкретном смысле. В физическом.
— Ну-ка, ну-ка…
— Мы же все состоим из тех же самых атомов, что и всё во Вселенной. Значит, мы есть Вселенная.
На пару секунд он задумался:
— Здесь — согласен.
— Вот поэтому изменить Вселенную проще простого. Достаточно измениться самому, — я был очень доволен, как я его припечатал.
Всё-таки бредовые разговоры Дятла могли приносить какую-то пользу.
Он взъерошил мне волосы, как маленькому и, наконец, отвлекся от своего загруза. Нужно было пользоваться моментом.
— Пап, а можно я поеду к Лёше Криворотову на дачу на выходные?
Глава 12
Пятница выдалась на удивление тёплая и солнечная. И хотя листья с деревьев стремительно облетали, всё вокруг было чистое, нежное и хрупкое. Воздух стоял такой прозрачный, что и дома, и машины, и люди казались яркими и нереально объемными, как в 3D формате.
После седьмого урока мы втроем выскочили из школы и, как угорелые, помчались на вокзал. Сложно объяснить, чем была вызвана такая спешка, на поезд мы не опаздывали. Электрички ходили каждые пятнадцать минут. Но где-то у нас явно свербило, настроение зашкаливало, словно мы не на дачу собрались, а в кругосветное путешествие.
На вокзале царили толкотня и суета. Мы старались идти быстро, но ко мне тут же пристали цыганские дети и начали нудить про «денежку» и «хлебушек». Вроде бы просят, а глаза такие требовательные и злые, точно говорят: попробуй, не дай.
Один мальчишка упал мне в ноги и зацепился за штанину. Хорошо Тифон обернулся, схватил его за шкирку и вернул в вертикальное положение. Но моментом к нам слетелись и другие дети. Мы быстро отошли, но до платформы дойти не успели, потому что откуда ни возьмись, перед Трифоновым возникла молодая, наверное, даже красивая по цыганским меркам женщина.
— Что ж ты на детей руку поднимаешь? — она укоризненно покачала головой.
— С пола поднял. Чтоб не затоптали, — Тифон хотел идти дальше, но она перегородила ему дорогу.
— А ты злой. Молодой, красивый, но злой.
Голос у цыганки был тихий, тягучий, с мягким распевным выговором.
— Просто убрал с дороги пацана, и всё.
Но она не шелохнулась, вперилась в него огромными тёмными глазищами и опять за своё:
— А я знаю, почему ты злой. В голове у тебя Дама Бубновая, незамужняя. День и ночь изводит, покоя не дает.
— Всё, пошли, — я схватил его за локоть, чтобы увести. Но после слов «дама бубновая» он как-то насторожился и стал вслушиваться в её бред.
— Дашь сто рублей, помогу из головы выкинуть. Дашь двести — заговорю, чтоб сам на сердце ей лёг, а коли триста будет — подскажу, как Короля пикового извести.
Цыганка смотрела на Тифона неотрывно, внимательно, как будто даже заботливо, точно он ей друг или близкий знакомый. Затем взяла за правую руку и начала осторожно водить пальцем по ладони. А он застыл и ничего не делал, даже руку забрать не мог.
— Пойдем, — позвал я уже более настойчиво.
Но он недовольно отпихнул меня в сторону:
— Не опоздаем.
Я бросился к остановившемуся впереди Лёхе, объясняя, что Тифона сейчас кинут, и что нужно вместе отогнать от него цыганку.
Вернулись, и Лёха, не долго думая, достал мобильник и принялся в открытую записывать цыганку на камеру. Заметив это, она встрепенулась и, больше ни слова не говоря, тут же растворилась в толпе.
Тут, откуда ни возьмись, моментально нарисовались пять или шесть взрослых цыганок. Выражение их лиц, мягко скажем, настораживало.
— Я просил меня спасать? — спросил Тифон мрачно и отчего-то надулся.
Поезд приехал через десять минут.
На улице уже стемнело, и резко повеяло пробирающим осенним холодом. В электричке Трифонов насупленный и сердитый, словно это мы в чем-то виноваты, плюхнулся на сидение, где соседние места были заняты, и, ссутулившись, уткнулся лицом в колени. Мы с Лёхой сели в проходе от него.
За окном яркие электрические огни города сменились длинной чередой безымянных созвездий станционных огней, а потом и вовсе пропали из вида.
