приказ приличной затрещиной – и снова Батену показалось, что это была не столько затрещина, сколько потрепывание животного по затылку – словно хозяин треплет по загривку свою любимую собаку, ласково, хоть и грубовато поощряя ее.
Так оно, скорее всего, и было. Животное повело себя совершенно по-собачьи: что-то гулко проворчав в ответ на упрек хозяина, оно все также неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена укоризненным глазом, уселось там и, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.
Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.
– Что, перетрусил? – спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой. – Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро, а?
В голосе говорившего теплоты и участия было гораздо меньше, чем когда он обращался со своей крылатой собакой. Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:
– Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?
На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичней первого, хотя совсем по-другому. Это был самый настоящий мужик, другого слова не подберешь: здоровенный, наголо выбритый, зато с огромными волосатыми ручищами, по локоть выглядывающими из широких рукавов белой, просто-таки белоснежной рубахи до колен – и рубаха эта была из чистого шелка!
Чудеса продолжались. В Империи сверхпрочный морской шелк ценился куда больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.
Вторая такая же рубаха замаячила у него за спиной.
– Подвинься-ка, Волантис, – раздалось оттуда, и в пещеру вошел второй мужик, почти точная копия первого.
Все трое уставились на сидящего с голым задом Батена. Все молчали. Батену было неприятно сидеть голым перед тремя хоть и странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно улыбнулся и произнес:
– Добрый день.
Тот, кого назвали Мергусом, снова мрачно усмехнулся, Волантис засмеялся и поправил: «Тогда уж вечер», а безымянный его напарник – или кем он там был – сказал:
– Для тебя, парень, день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не собрались поменять мешки, захлебнулся бы ты в солдатском дерьме. Как это тебя угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян… Никак помогли кто?
– Помогли, – ответил Батен, помрачнев.
– Ну что ты к нему пристал, Грус, – вступился Волантис. – Вот и чай уже закипает, разливай давай. А ты, парень, не сиди голышом, тут не баня. Простынешь еще, – обратился он к Батену. – Твое уж, поди, просохло. Сейчас принесу. А ты поостерегись пока что выходить, с непривычки сверзнешься еще. Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?
– А и так незачем было, – пробурчал словно бы про себя Мергус.
Но Батен услышал.
Одежда оказалась чуть сыроватой, но Батен все равно почувствовал себя в ней более спокойно. За чаем, как назвали то странное пойло, состоящее из незнакомых Батену трав, которым его напоили спасители, они рассказали ему, как все произошло.
Оказалось, что Волантис и Грус были ни кем иным, как простыми золотарями, собирающими вываливающееся из солдатского клозета дерьмо для удобрения им находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников – или таласар, как они сами себя называли. «Хоть какая-то от вас польза, кроме вреда», – беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня за очередной порцией дерьма, как прямо на их глазах вместо очередной порции ожидаемого по желобу скатился живой человек. Что он именно живой, а не покойник, как порой бывало уже, они поняли по тому, как скользивший по дерьмяному желобу махал руками, тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться, и по произносимым им при этом словам: ничего подобного, про слова, Батен не мог припомнить, хотя золотари уверяли, что слышно было, наверное, на самом Краю Земли.
Когда неожиданный подарок сверху скрылся в дерьмоприемнике, среди золотарей возникла короткая дискуссия: спасать сверзнувшегося сверху производителя удобрений – живой все-таки (пока) человек – или пусть будет, как будет, дерьмо к дерьму. В результате возобладала первая точка зрения, и уже переставшего барахтаться Батена выволокли из накопителя, провели с ним все причитающиеся процедуры, а когда он более-менее задышал, оттащили сюда, в «приют», служащую для отдыха и еды пещерку, предварительно, само собой, раздев и отмыв в небольшом проточном прудике неподалеку, чтобы не портить аппетит себе и Мергусу, который тоже остановился здесь на ночлег.
Выслушав эту не очень приятную для себя историю, которую, перебивая и дополняя друг дружку живописными подробностями, рассказали его спасители золотари, Батен смущенно их поблагодарил.
– Да не за что, – повел здоровенными плечами Грус и честно признался: – Это ты вон, Волантиса, благодари. Я-то ведь против был, чтобы тебя вытаскивать. Ну, не то, чтобы против, но... – он махнул рукой и замолчал, а Волантис произнес усмешливо:
– Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал, когда из тебя дерьмо фонтаном било. А вообще-то, – перевел он тему, – за что тебя свои-то так?
Батен молча пожал плечами. Как им объяснишь, за что? Конечно, люди они, в общем-то, добрые, раз не оставили его утонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять, почему краевики невзлюбили его.
– Да какие они мне свои, – проговорил он с неожиданной горечью, глядя на мерцающий огонь лампы-жаровни.
– Вот как? – произнес Волантис. — То-то я и смотрю, на краевика ты не очень-то похож. Они все волосатые, что та росомаха, а ты, вон, только-только бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.
Батен невольно провел рукой по действительно едва начавшей оформляться бородке и припомнил виденных им краевиков-разъезжих: огромная меховая шапка, бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.
– Да от него за версту дворянином тащит, – подал голос молчавший все это время Мергус. – Я это сразу понял, когда он еще говном пах.
– Угадали, – невесело улыбнулся Батен. Этот мрачный, затянутый в кожу странный человек – мужиком его назвать язык не поворачивался – не обращающий, казалось ни на кого внимания, притягивал к себе внимание Батена с того момента, как только появился. Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный чай, Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в них перебирал, перекладывал, словно готовился в дальний путь. Так оно, наверное, и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему. – Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.
– Вот те раз! – всплеснул руками Волантис. – Ты смотри, Грус, кого нам из дерьма удалось выловить! Ведь аж до девятого колена!..
– А как же это ты тогда там оказался? – с интересом спросил Грус, показывая пальцем в потолок. – Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да и одет ты как простой солдат.
Видно и ему при всем напускном безразличии хотелось узнать, откуда берутся выпадающие из солдатских нужников дворяне.
– Я его чистил, – просто ответил Батен. Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего, но их не последовало, и Батен рассказал свою историю.
Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на ровно горящее пламя под жаровней и говорил. А его слушали: краем глаза Батен даже уловил, что Мергус где-то в середине его рассказа тоже прервал – а может просто закончил – свои сборы и присоединился к золотарям.
Батен привык подшучивать над своим «глубинным дворянством до девятого колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то, если верить семейным легендам, род Кайтосов восходил едва ли не к самим истокам Третьей Империи. Первый Кайтос был простым солдатом в армии самого легендарного Железного Маршала, будущего родоначальника династии Джанахов и был удостоен дворянства и удела за особые заслуги. Тут легенды варьировались в довольно широком диапазоне, но судя по тому, что дворянство было мелкопоместным и даже без титула, то либо заслуги сии были не так чтоб велики, либо милость государя не щедра. Он и основал род небогатых, но гордых дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях своего суверена и его наследников не столько по долгу вассала, сколько по зову сердца.
Может быть так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого мало что осталось.
Прибыли с Шеата только и было, что громкое дворянское имя – все же остальное Кайтосам уже давно приходилось добывать службой Императорам, и зов сердца не имел к тому никакого отношения. Иногда Шеат начинал приносить доход: подновлялся дом – замком его можно было считать только номинально – и оживлялась усадьба. Но длилось это обычно недолго. Потому что подрастало очередное поколение Кайтосов – и мальчиков надо было снаряжать и отправлять в юнкерское училище, а девочки становились невестами, которым требовалось достойное приданое.
Батен и сам хорошо помнил отчаяние, охватившее его, когда он, старший в семье, стал перед необходимостью собирать приданое для двух своих сестер и одновременно ломать голову над тем, где достать денег на необходимое улану снаряжение. Кое-какое оружие у него было – дедовское еще да отцовское; были шелковые легины и рубаха, да использовать их можно было разве что в качестве нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир не было, и на хорошего коня тоже не было; даже на сапоги и то не набиралось. Не говоря про приданое сестрам… Тогда он, поступаясь гордостью и принципами, написал слезные письма всем более или менее состоятельным родственникам, разорил Шеат вчистую, продав весь скот и оставшийся десяток стволов корабельного леса, заложил парадную саблю прадеда, разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не хуже, чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; Батен долго и стыдно торговался за каждый грош с портным, сапожником и барышником – зато в полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без шику и щегольства.
Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда, Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача – но наградных денег хватило, чтобы сразу рассчитаться с половиной долгов – со второй он рассчитывался еще четыре года. Потом понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился жениться.
О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты – для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как нередко поступали иные счастливчики, Батен не сумел. Мешало то ли непонятное ему самому чувство брезгливости, то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альришой он был тогда уже знаком больше года. Она была ему ровней: небогата, не очень знатна, но хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие, сделал предложение, которое было благосклонно принято.
Кто знает, может быть, в конце концов, и удалось бы как-то наладить жизнь и хоть немного разбогатеть – все к тому и шло: в полку Батен числился на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить кое-какую прибыль...
Вот тут-то на его пути и встал тот блестящий фанфарон, местный сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише – против ее воли! на глазах у мужа! – на ручку эту несчастную золотую браслетку. Что оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы извинения – и все кончилось бы мировой, а потом позабылось вовсе, как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но...
Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек, демонстративно, и Батен был просто принужден тут же, на балу, столь же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист, по крайней мере, таким же, как Батен поручиком; однако он был подполковником, к тому же подполковником алебардистов – личной гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена. Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и влиятельной семьи – иначе как бы он стал подполковником, будучи на два года моложе Батена? – и семья приняла все меры, чтобы дерзкий поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и сослан как можно дальше.
Так Батен и оказался на Краю Земли.
А теперь — и за Краем.
Пока Батен рассказывал, золотари и Мергус потихонечку приготовили на импровизированном столе вокруг лампы-жаровни что-то вроде ужина? несколько больших лепешек, по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто, и куски чего-то похожего на мясо, обваленное в сухарях.
– Да, парень, – задумчиво произнес Грус. – Несладко тебе пришлось. Из офицеров – да сразу чистить нужники. Прямо скажем, не повезло.
– Это как сказать, – поднял палец Волантис. – Пришлых, да к тому же из бывшего начальства, никто не любит. И нигде. Кто же упустит возможность всласть поизмываться над бывшим дворянином, хотя бы и лично ему ничего не сделавшим. Я бы, к примеру, не удержался, – признался он с подкупающей откровенностью. – Кое-кого и убить бы мог.
– А его считай что и убили, – заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. – Да ты ешь, парень, ешь, – обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и воспоминаний Батену.
Тот рассеяно кивнул и взял протянутую ему лепешку. Есть хотелось до коликов в желудке. Он откусил от края и почувствовал острый ни с чем не сравнимый вкус, который испытывал всего два-три раза за свою жизнь. От неожиданности он чуть не поперхнулся. Не веря ощущениям, он поднял к глазам лепешку. Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали гроздья черных чуть мутноватых жемчужин.
– Это... Это что, рыбьи яйца? – только и смог выдавить из себя пораженный Батен.
На несколько мгновений в пещере воцарилась просто-таки гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестением ветерка снаружи. А затем ее взорвал шквал дружного, ничем не сдерживаемого хохота трех здоровых мужских глоток.
Это был даже не хохот – нечто большее. Здоровенный Волантис, согнувшись в три погибели, уткнулся лицом в собственные колени и колотил себя ручищами по бритому черепу? из-под его тела доносились ни с чем не сравнимые периодически повторяющиеся взрыкивания – так, наверное, мог икать медведь.
Так оно, скорее всего, и было. Животное повело себя совершенно по-собачьи: что-то гулко проворчав в ответ на упрек хозяина, оно все также неуклюже-грациозно проследовало в дальний угол и, напоследок сверкнув на Батена укоризненным глазом, уселось там и, прикрывшись своими огромными крыльями, вновь превратившись в шалашик, за который его и принял Батен поначалу.
Вошедший повернулся к все еще валяющемуся на полу Батену.
– Что, перетрусил? – спросил он со снисходительной жесткой ухмылкой. – Небось уже с жизнью распрощался? Хорошо, что Волантис с тебя штаны стащил, а то снова от дерьма отстирывать пришлось бы. Не мокро, а?
В голосе говорившего теплоты и участия было гораздо меньше, чем когда он обращался со своей крылатой собакой. Батен не успел сообразить, что ответить, как от входа раздался другой голос:
– Брось, Мергус, откуда парню знать, что Тхор без твоего приказа комара не съест? Он, поди, и живую малпу-то никогда не видел. Разве какие-нибудь страшные сказки, что у них там наверху сочиняют, слыхал. Правду я говорю, утопленник?
На пороге стоял еще один человек, выглядевший не менее экзотичней первого, хотя совсем по-другому. Это был самый настоящий мужик, другого слова не подберешь: здоровенный, наголо выбритый, зато с огромными волосатыми ручищами, по локоть выглядывающими из широких рукавов белой, просто-таки белоснежной рубахи до колен – и рубаха эта была из чистого шелка!
Чудеса продолжались. В Империи сверхпрочный морской шелк ценился куда больше обыкновенного и стоил намного дороже золота.
Вторая такая же рубаха замаячила у него за спиной.
– Подвинься-ка, Волантис, – раздалось оттуда, и в пещеру вошел второй мужик, почти точная копия первого.
Все трое уставились на сидящего с голым задом Батена. Все молчали. Батену было неприятно сидеть голым перед тремя хоть и странно, но все же одетыми мужчинами, и не зная, что предпринять, он неуверенно улыбнулся и произнес:
– Добрый день.
Тот, кого назвали Мергусом, снова мрачно усмехнулся, Волантис засмеялся и поправил: «Тогда уж вечер», а безымянный его напарник – или кем он там был – сказал:
– Для тебя, парень, день и вправду выдался добрый. Если бы мы как раз не собрались поменять мешки, захлебнулся бы ты в солдатском дерьме. Как это тебя угораздило в очко провалиться? Это ж хорошо постараться надо! И вроде и не пьян… Никак помогли кто?
– Помогли, – ответил Батен, помрачнев.
– Ну что ты к нему пристал, Грус, – вступился Волантис. – Вот и чай уже закипает, разливай давай. А ты, парень, не сиди голышом, тут не баня. Простынешь еще, – обратился он к Батену. – Твое уж, поди, просохло. Сейчас принесу. А ты поостерегись пока что выходить, с непривычки сверзнешься еще. Тогда зачем тебя было из мешка вылавливать и говно из тебя выкачивать?
– А и так незачем было, – пробурчал словно бы про себя Мергус.
Но Батен услышал.
***
Одежда оказалась чуть сыроватой, но Батен все равно почувствовал себя в ней более спокойно. За чаем, как назвали то странное пойло, состоящее из незнакомых Батену трав, которым его напоили спасители, они рассказали ему, как все произошло.
Оказалось, что Волантис и Грус были ни кем иным, как простыми золотарями, собирающими вываливающееся из солдатского клозета дерьмо для удобрения им находящегося несколькими сотнями ярдов ниже поселка поморников – или таласар, как они сами себя называли. «Хоть какая-то от вас польза, кроме вреда», – беззлобно прокомментировал Волантис. Так вот, только они прибыли сегодня за очередной порцией дерьма, как прямо на их глазах вместо очередной порции ожидаемого по желобу скатился живой человек. Что он именно живой, а не покойник, как порой бывало уже, они поняли по тому, как скользивший по дерьмяному желобу махал руками, тщетно пытаясь хоть за что-то уцепиться, и по произносимым им при этом словам: ничего подобного, про слова, Батен не мог припомнить, хотя золотари уверяли, что слышно было, наверное, на самом Краю Земли.
Когда неожиданный подарок сверху скрылся в дерьмоприемнике, среди золотарей возникла короткая дискуссия: спасать сверзнувшегося сверху производителя удобрений – живой все-таки (пока) человек – или пусть будет, как будет, дерьмо к дерьму. В результате возобладала первая точка зрения, и уже переставшего барахтаться Батена выволокли из накопителя, провели с ним все причитающиеся процедуры, а когда он более-менее задышал, оттащили сюда, в «приют», служащую для отдыха и еды пещерку, предварительно, само собой, раздев и отмыв в небольшом проточном прудике неподалеку, чтобы не портить аппетит себе и Мергусу, который тоже остановился здесь на ночлег.
Выслушав эту не очень приятную для себя историю, которую, перебивая и дополняя друг дружку живописными подробностями, рассказали его спасители золотари, Батен смущенно их поблагодарил.
– Да не за что, – повел здоровенными плечами Грус и честно признался: – Это ты вон, Волантиса, благодари. Я-то ведь против был, чтобы тебя вытаскивать. Ну, не то, чтобы против, но... – он махнул рукой и замолчал, а Волантис произнес усмешливо:
– Не обращай на него внимания, парень. Видел бы ты, как он тебя откачивал, когда из тебя дерьмо фонтаном било. А вообще-то, – перевел он тему, – за что тебя свои-то так?
Батен молча пожал плечами. Как им объяснишь, за что? Конечно, люди они, в общем-то, добрые, раз не оставили его утонуть в дерьме, но вряд ли смогут понять, почему краевики невзлюбили его.
– Да какие они мне свои, – проговорил он с неожиданной горечью, глядя на мерцающий огонь лампы-жаровни.
– Вот как? – произнес Волантис. — То-то я и смотрю, на краевика ты не очень-то похож. Они все волосатые, что та росомаха, а ты, вон, только-только бороденкой обрастаешь, хоть и на молоденького никак не тянешь.
Батен невольно провел рукой по действительно едва начавшей оформляться бородке и припомнил виденных им краевиков-разъезжих: огромная меховая шапка, бородища по самые глаза и меховая же бурка на плечах. Поистине росомахи.
– Да от него за версту дворянином тащит, – подал голос молчавший все это время Мергус. – Я это сразу понял, когда он еще говном пах.
– Угадали, – невесело улыбнулся Батен. Этот мрачный, затянутый в кожу странный человек – мужиком его назвать язык не поворачивался – не обращающий, казалось ни на кого внимания, притягивал к себе внимание Батена с того момента, как только появился. Слушая рассказ золотарей, потягивая непривычный чай, Батен все время косился на него, а тот возился со своими тюками, что-то в них перебирал, перекладывал, словно готовился в дальний путь. Так оно, наверное, и было. Но вот, однако, все-то он подмечал и прислушивался ко всему. – Меня зовут Батен Кайтос из Шеата, и я дворянин до девятого колена.
– Вот те раз! – всплеснул руками Волантис. – Ты смотри, Грус, кого нам из дерьма удалось выловить! Ведь аж до девятого колена!..
– А как же это ты тогда там оказался? – с интересом спросил Грус, показывая пальцем в потолок. – Ты же из солдатского нужника к нам вывалился. Да и одет ты как простой солдат.
Видно и ему при всем напускном безразличии хотелось узнать, откуда берутся выпадающие из солдатских нужников дворяне.
– Я его чистил, – просто ответил Батен. Он привычно ожидал насмешек или чего-то похожего, но их не последовало, и Батен рассказал свою историю.
Ни к кому конкретно он не обращался, просто смотрел на ровно горящее пламя под жаровней и говорил. А его слушали: краем глаза Батен даже уловил, что Мергус где-то в середине его рассказа тоже прервал – а может просто закончил – свои сборы и присоединился к золотарям.
***
Батен привык подшучивать над своим «глубинным дворянством до девятого колена» вообще и над своим «родовым гнездом», Шеатом, в частности. Да, когда-то, если верить семейным легендам, род Кайтосов восходил едва ли не к самим истокам Третьей Империи. Первый Кайтос был простым солдатом в армии самого легендарного Железного Маршала, будущего родоначальника династии Джанахов и был удостоен дворянства и удела за особые заслуги. Тут легенды варьировались в довольно широком диапазоне, но судя по тому, что дворянство было мелкопоместным и даже без титула, то либо заслуги сии были не так чтоб велики, либо милость государя не щедра. Он и основал род небогатых, но гордых дворян-воинов Кайтосов из Шеата, участвовавших во всех без исключения кампаниях своего суверена и его наследников не столько по долгу вассала, сколько по зову сердца.
Может быть так оно и было когда-то, но в иные времена. Нынче же от былого мало что осталось.
Прибыли с Шеата только и было, что громкое дворянское имя – все же остальное Кайтосам уже давно приходилось добывать службой Императорам, и зов сердца не имел к тому никакого отношения. Иногда Шеат начинал приносить доход: подновлялся дом – замком его можно было считать только номинально – и оживлялась усадьба. Но длилось это обычно недолго. Потому что подрастало очередное поколение Кайтосов – и мальчиков надо было снаряжать и отправлять в юнкерское училище, а девочки становились невестами, которым требовалось достойное приданое.
Батен и сам хорошо помнил отчаяние, охватившее его, когда он, старший в семье, стал перед необходимостью собирать приданое для двух своих сестер и одновременно ломать голову над тем, где достать денег на необходимое улану снаряжение. Кое-какое оружие у него было – дедовское еще да отцовское; были шелковые легины и рубаха, да использовать их можно было разве что в качестве нижнего белья. А вот денег на достойное верхнее платье и мундир не было, и на хорошего коня тоже не было; даже на сапоги и то не набиралось. Не говоря про приданое сестрам… Тогда он, поступаясь гордостью и принципами, написал слезные письма всем более или менее состоятельным родственникам, разорил Шеат вчистую, продав весь скот и оставшийся десяток стволов корабельного леса, заложил парадную саблю прадеда, разделил вырученные деньги пополам и устроил сестрам свадьбы не хуже, чем у людей. А потом оседлал старую кобылу и поехал по родичам просить в долг. Немного дал двоюродный дядька, немного пришлось взять у ростовщика; Батен долго и стыдно торговался за каждый грош с портным, сапожником и барышником – зато в полку он выглядел вполне пристойно, хотя и без шику и щегольства.
Весь первый год службы он все больше и больше увязал в долгах, перезанимая у одних, чтобы расплатиться с другими. Но тут, на счастье, во время первого же своего похода на мятежный, как всегда, Север он взял в плен самого князя Галови. Случай, шальная удача – но наградных денег хватило, чтобы сразу рассчитаться с половиной долгов – со второй он рассчитывался еще четыре года. Потом понемногу привел в порядок Шеат, и только тогда решился жениться.
О женитьбе он подумывал и до этого: выгодная женитьба могла поправить многие, если не все, его дела. Но богатые невесты – для богатых женихов, а он таковым не был. Жениться ради денег, как нередко поступали иные счастливчики, Батен не сумел. Мешало то ли непонятное ему самому чувство брезгливости, то ли действительно врожденное благородство. Да и с Альришой он был тогда уже знаком больше года. Она была ему ровней: небогата, не очень знатна, но хороша собой. Батен честно любил ее, видел, что она отвечает ему взаимностью, и едва дела пришли в относительное равновесие, сделал предложение, которое было благосклонно принято.
Кто знает, может быть, в конце концов, и удалось бы как-то наладить жизнь и хоть немного разбогатеть – все к тому и шло: в полку Батен числился на хорошем счету, долги были уплачены, и Шеат начал приносить кое-какую прибыль...
Вот тут-то на его пути и встал тот блестящий фанфарон, местный сердцеед и хлыщ алебардист, которому взбрело в голову прилюдно, прямо на городском балу, нацепить Альрише – против ее воли! на глазах у мужа! – на ручку эту несчастную золотую браслетку. Что оставалось делать Батену? Случись это не так публично, он попытался бы отстоять свою честь при посредничестве командира полка, укрыл бы Альришу на время подальше от глаз, у каких-нибудь родственников, алебардиста пристыдили бы на суде офицерской чести, он принес бы извинения – и все кончилось бы мировой, а потом позабылось вовсе, как забываются сотни и сотни подобных недоразумений. Но...
Но оскорбление было нанесено в присутствии доброй сотни человек, демонстративно, и Батен был просто принужден тут же, на балу, столь же публично вызвать наглеца и потребовать сатисфакции. Поступок Батена сам по себе уже шел против всех писаных уставов и законов. По неписаным же все бы как-то утряслось, будь нахал-алебардист, по крайней мере, таким же, как Батен поручиком; однако он был подполковником, к тому же подполковником алебардистов – личной гвардии Императора, что формально еще более усугубляло вину Батена. Вдобавок ко всему этот хлыщ происходил из более знатной и влиятельной семьи – иначе как бы он стал подполковником, будучи на два года моложе Батена? – и семья приняла все меры, чтобы дерзкий поручик, посмевший задеть их отпрыска, получил полной мерой, то есть не просто был разжалован в солдаты и исключен из полка, но и сослан как можно дальше.
Так Батен и оказался на Краю Земли.
А теперь — и за Краем.
***
Пока Батен рассказывал, золотари и Мергус потихонечку приготовили на импровизированном столе вокруг лампы-жаровни что-то вроде ужина? несколько больших лепешек, по одной на каждого, включая Батена, в которые что-то было завернуто, и куски чего-то похожего на мясо, обваленное в сухарях.
– Да, парень, – задумчиво произнес Грус. – Несладко тебе пришлось. Из офицеров – да сразу чистить нужники. Прямо скажем, не повезло.
– Это как сказать, – поднял палец Волантис. – Пришлых, да к тому же из бывшего начальства, никто не любит. И нигде. Кто же упустит возможность всласть поизмываться над бывшим дворянином, хотя бы и лично ему ничего не сделавшим. Я бы, к примеру, не удержался, – признался он с подкупающей откровенностью. – Кое-кого и убить бы мог.
– А его считай что и убили, – заметил Грус меланхолично, жуя лепешку. – Да ты ешь, парень, ешь, – обратился он к пригорюнившемуся от невеселых мыслей и воспоминаний Батену.
Тот рассеяно кивнул и взял протянутую ему лепешку. Есть хотелось до коликов в желудке. Он откусил от края и почувствовал острый ни с чем не сравнимый вкус, который испытывал всего два-три раза за свою жизнь. От неожиданности он чуть не поперхнулся. Не веря ощущениям, он поднял к глазам лепешку. Из надкуса, жирно поблескивая в колеблющемся свете лампы, выглядывали гроздья черных чуть мутноватых жемчужин.
– Это... Это что, рыбьи яйца? – только и смог выдавить из себя пораженный Батен.
На несколько мгновений в пещере воцарилась просто-таки гробовая тишина, нарушаемая лишь шелестением ветерка снаружи. А затем ее взорвал шквал дружного, ничем не сдерживаемого хохота трех здоровых мужских глоток.
Это был даже не хохот – нечто большее. Здоровенный Волантис, согнувшись в три погибели, уткнулся лицом в собственные колени и колотил себя ручищами по бритому черепу? из-под его тела доносились ни с чем не сравнимые периодически повторяющиеся взрыкивания – так, наверное, мог икать медведь.
