- Господи Исусе!
- Погодь тарахтеть, как тебя, Динка-самаль, дай чуток покумекать!
Это что же такое получается, ведь, будто, не брешут! Вон, как глазюками сверкают! Обе! Николашку в штаб генерала Духонина отправить, чего, уж, там, а, вот, с дитями – некрасиво! Прикладами да штыками! Ребята, кто бывших видал, сказывали: добрые они, обходительные. А чтоб жечь – это концы в воду прятали, а все едино – узнали! Бляха-муха! Белых мы, надо понимать, разбили, если потом семьдесят лет коммунизм строили. Взаправду, разворовали? Куды ж народ глядел? Не, это надо, как следовает обмозговать, с нахрапу не выходит. И что теперь с девками делать? Мы с Николаичем, худо-бедно, тута обустроились, а с ними чего? Оружие-то какое! Ох, не глядеть, а то малявка еще пальнет с перепугу!
Динка перехватила взгляд:
- Не советую. В секунду кучу дырок наделаю, магазин полон.
За секунду? Ого! Магазин – для патронов, что ли? И где у нее этот магазин, вроде, на ней в форме особо ничего не спрячешь, может, она про обойму?
- Прошу вас, голубушки, успокойтесь, мы не враги вам, такие же пострадавшие, и будем рады помочь, чем только сможем!
- Мы что, здесь надолго?
- Не могу знать, сударыни, как бы, не навсегда!
- Как, навсегда?
- Мне приходилось слышать истории о попадании в другое время, а о возвращении – нет.
- Может, молчат те, кто вернулся?
- Может быть, хотелось бы надеяться!
- Ну, тебе, Николаич, у нас-то особо ничего не светит! Велено было тебя в Уралсовет доставить, а, уж, там, как решат, с офицерАми разговор короткий.
- Может, они хотели его фигурантом провокации сделать? – размышляла вслух Рахель. – А что, очень удобно, бывший офицер, живет рядом, царю письма пишет, чтоб спасти от красных, его ловят, царя с семьей под расстрел, заодно, и красный террор введут. Дин, когда у них по плану?
- После покушения на Ленина, в самом начале сентября восемнадцатого, ну, они себе и раньше позволяли без суда и следствия!
- Контриков отстреливать? Так, революцию оборонять надобно, чтобы это, красное солнце свободы, взошло поскорее! Раздавить гидру, как класс!
- Вот-вот. Как класс! Всех, кто не рабочие и не крестьяне, пол-России!
- Ну, это ты хватила, буржуев перевоспитывать будем, после окончательной победы.
- Ага, тех, кто доживет до светлой зари коммунизма!
- Кто просто несознательный, пусть живут, сидят себе, в темноте своей, никого не трогают. Их обучать будем, на пользу Республике!
- Ой, вы на него посмотрите! Просветитель нашелся! Вот, слушай, большевистские лозунги:
Никакой пощады врагам социализма и трудящихся!
Беспощадный террор против кулаков и попов!
Расхлябанности и миндальничанью должен быть положен конец!
- Дык, правильно, смерть контрреволюции!
- Совсем тупой, да? Ликвидация, как класса, означает, что будут убиты все, кто не пролетариат. Буржуазия, священники, профессора, бывшие офицеры, служащие, учителя, члены любой из партий, кроме большевиков, и до тех потом доберутся. Никого не будет интересовать, кто виновен, а кто нет, главное - принадлежность к чуждому классу. Террор ни за что, для трепета и острастки, вместе с семьями. Не просто убить, а запытать до смерти, чтоб любой средневековый палач позавидовал. Все для них недруги – истребить всех, для профилактики. Превентивно.
- Это как же?
- Предупредительно, Володя, чтобы оставшиеся боялись. Когда римский император встретил двоих побежденных, один его поприветствовал, а другой – нет, он казнил обоих. Его спросили: за что, второй же не виноват? А тиран потребовал не указывать, как ему истреблять своих недругов.
- Истребляли, пытали, вешали, расстреливали, топили, чтоб пули не тратить. Женщин, стариков, детей, десятки миллионов! Напоследок, несогласных - в психушки. Прогресс!
- Насколько я понял, кучка большевиков сумела навязать свою волю огромной стране и бесконтрольно распоряжаться ею в течение нескольких поколений?
- Совершенно верно!
- Девки, да вы чего?
- Ах, не верится? Вот тебе, лирическое откровенье пролетарского поэта:
- Нет большей радости, нет лучших музык,
Чем хруст ломаемых мной жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры,
И начинает буйно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»
- Поэт безумен?
- Еще как здоров!
- Стало быть, столько лет была мертвая тишина кладбища? Физически пережили, а душа отравлена?
- А я, тоже, стихи пишу, - попытался сменить тему Володя. – Революция – это песня…
- Ага, реквием!
Ведмедёв сконфуженно замолк. В комнате воцарилась тишина, каждый думал о своем. Нестеров нарушил молчание первым:
- Сударыни, нам нужно обдумать вашу легализацию здесь, попадем мы домой или нет, а жить как-то надо. Попрошу вас, без обид!
Девушки переглянулись. Начало семнадцатого века, что делать-то будем?
- Евреи из Франции давно изгнаны, из Англии - еще раньше, так что, найти здесь помощь ваших соплеменников невозможно. Как вы понимаете, за местных женщин вас выдать не удастся, за турчанок, арабок, персиянок – неудобно, в первую очередь, для вас же самих. Им приходится соблюдать столько восточных правил и условностей, не думаю, что они вам хорошо известны, да и дома сидеть придется безвылазно. А что, если армянки?
- Почему армянки?
В Гатчинской авиашколе соседями Михаила была бездетная семья коллеги, женатого на армянке из Эривани, с первого дня принявшаяся его опекать. Сначала - с далеко идущими целями, а потом, когда ее племянница была там же, в Гатчине, благополучно пристроена, от скуки и по доброте душевной. Кормила домашней едой, следила за его здоровьем и просвещала. Сколько всего он тогда узнал об этой удивительной стране, в которой ей довелось появиться на свет! История Армении никогда не была его коньком, и уже немолодая женщина нашла применение своим, дотоле мирно спящим, преподавательским талантам. Даже спустя прошедшее время, Нестеров с легкостью мог отличить деяния персидского шаха Аббаса от поступков турецкого султана Османа, не говоря уже о Киликийском царстве и окончившем свои дни в Париже царе Левоне. Соседкино просвящение добралось примерно до середины восемнадцатого века, на том и, остановившись, ввиду неожиданного отъезда Михаила в Екатеринбург, но, как оказалось, именно это часть ранее усвоенного Нестеровым периода армянской истории им основательно пригодится.
- Да мы и языка не знаем!
- Вряд ли он вам здесь понадобится, - поспешил успокоить девушек Нестеров. - А как у вас обстоят дела с французским?
Рахель созналась, что плоховато, и все ее познания в разговорном французском исключительно от общения с марсельской ашкеназкой, проживавшей с ней в комнате в киббуце, еще до армии. Английский бы - это да, но память у нее – неплохая, позволит быстро язык освоить, а пока она больше помалкивать будет. И назваться тут лучше не Рашелью, а Рэйчел – чтобы ее английский язык оправдать. Динка заверила, что в этом вопросе на нее можно положиться: три года почти ежедневного общения по телефону чего-то да стоят, а звать ее можно Бернардиной. Михаил взял на себя разговор с хозяином дома, уступив девушкам комнату и пока перебравшись к Володе.
Рахель уже давно спала, а Динка все вертелась на казавшейся ей жесткой нестеровской кровати, несмотря на то, что хозяин, перед тем как разместиться в соседней комнате, вытащил из нее сбитый из деревянных отструганных досок, видимо, необходимый ему щит. Сон все не шел, и мысли девушки сначала перескочили на то, что лишних знаний не бывает, а потом…
С Бернаром они встретились в Освенциме, когда ее одиннадцатый класс тель-авивской средней школы привезли в Польшу - с Аушвица-Биркенау начинался их «Тур памяти». По-началу, как-то не пробило: куча народа, масса формальностей на входе, книжные ларьки с обменом валюты, хорошо, магнитиками не торгуют. Кто-то, приехал, похоже, вообще, «для галочки», кто-то с крохотными детишками. Их-то сюда зачем? Болтают, смеются, жвачку жуют, для снимков позируют. На огромной пустынной территории все как-то рассосались, и можно было слышать гида без плохо работающих наушников. Учительница еще раз напомнила, что происходит с евреями, когда они не умеют себя защищать. Попритихшие школьники не возникали, когда не разрешили фотографировать коллекцию человеческих волос. Обувь, одежду, посуду – пожалуйста, а это – нет. От слов гида: «Я хочу, чтобы вы запомнили, что человек может сделать с человеком» стало еще страшнее. Задыхаясь, она выскочила на улицу, увидела пожилую женщину возле женского барака, с цветами, и услышала, как та говорит стоящему рядом юноше, что здесь погибла ее бабушка – вот, в этом самом бараке. После короткого дождя в воздухе пахло сиренью. Динка только сейчас увидела, что везде цветет сирень, возле всех бывших бараков и развалин крематориев. Ей вдруг почудился запах горелой человеческой плоти, и она разрыдалась, уткнувшись в чью-то грудь, прижимая лицо к чужому влажному пальто. Юношу звали Бернар, он сопровождал в Освенцим приехавшую в Париж родственницу, давно перебравшуюся в Америку. А еще он на прощанье поцеловал ее в щеку на виду у всех.
После нескольких месяцев плотного ежедневного общения по скайпу его английский все равно был хуже ее французского, а иврит Бернар почти не знал, больше скатываясь на идиш. Когда он приехал в Тель-Авив, Динка возила его в Эйлат, на Мертвое море, по библейским местам, и к христианским святыням. Потом они целый год переписывались и перезванивались, пока Бернар не приехал еще раз, чтобы сделать ей предложение. Сказал, что тогда она может не идти в армию, а переехать в Лион, где он уже заканчивает учебу. До тех пор она не задумывалась, чем может окончиться их роман, видимо, настало время поразмыслить. Покидать обретенную Родину Динка, отнюдь, не намеревалась, как и не собиралась не служить. Откосить от армии, даже ради Бернара? Если любит – подождет!
- Прадед всю войну в «Прощай, Родина» прослужил.
- А, сорокопятка, - поняла комиссия и определила в артиллерийские войска.
Первые армейские полгода пролетели быстро, на связь выходили часто, как только ей позволяло время. Любимый беспокоился насчет ее службы в боевых частях, она успокаивала, как могла, а ближе к осени он сообщил, что на Новый год приехать не сможет и ждет ее к себе в Лион. Как он себе это представляет? Каждый солдат срочной службы имеет право попросить отпуск для выезда за границу, правда, армия не обязана удовлетворять прошение. Виза не нужна, а деньги? Про деньги Бернар ничего не сказал, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Случившееся с Рахелью несчастье не оставило ей выбора, и Динка сообщила любимому, что свой отпуск проведет дома, с семьей. Бернар выходил на связь все реже и реже, но это уже переставало волновать ее, и даже было почти не больно, ну, разве что, немножко.
Рахель проснулась, когда уже было совсем светло. Рядом сладко посапывала Динка, в соседней комнате слышались приглушенные голоса. Мы не против узаконивания нас в средневековом Париже, а жить-то на что будем? Сидеть на шее у Михаила с Володей? А кем тут работают? Ее взгляд упал на лежащий на столе изрядно покоцанный нагрудник с оборванным кожаным ремешком. Это Михаила? Зачем ему доспехи? В семнадцатом веке необходимость в них уже отпала, годится, разве что, для форса. Поднялась с кровати, оделась, взяла доспех, повертела: старый-старый белый доспех, едва декорирован, чувствуется, повидал на своем веку. Раздался тихий стук в дверь. Выглянула: Михаил - в плаще и шляпе, при шпаге:
- Доброе утро, госпожа Рахель! Я вынужден рано отбыть на службу, Володя тоже уже ушел. Располагайтесь, ничего не бойтесь, кроме вас, в этой половине дома никого нет. Завтрак накрыт в Володиной комнате, к обеду я буду.
Заглянула в соседнюю комнату, унесла поднос с едой к себе. Есть не хотелось.
Все ее друзья увлекались исторической реконструкцией - ничего удивительного, если жить на территории бывшего Иерусалимского королевства. Ежегодные перфомансы по мотивам знаковых событий, сборы, встречи, разговоры, копание в прошлом, переписка с местными и зарубежными фанатами, беспощадный отпор плагиаторам, посягавшим на соответствие просроченному позавчера, конные выезды в собственноручно изготовленных костюмах, доспехи, оружие, любовь, из прошлого и настоящего. Года два с лишним назад ее утащили в Англию, на проводы недавно найденных останков короля Ричарда. До тех пор лестерская находка не впечатляла: нашли и нашли, ну, опознали по ДНК потомков других Йорков, теперь внешний облик короля восстанавливают, ну, история английская, да у нас своя – ничуть не хуже. Позабавило известие, что английская королева может не иметь права на трон – одна из прапрабабушек, похоже, гульнула налево. Какая именно, точно неизвестно: выбирай на вкус от Джона Гонта и позднее. Покорежило подробное описание пятисотлетних паразитов, найденных на теле покойника. Овощи они на кухне плохо мыли, зато мясо королю хорошо прожаривали. Могли оставить интимные подробности для научных монографий, даже обидно за человека. Если пришла охота языками почесать, в научных целях - можно было потрындеть на тему королевского сколиоза, все не так паскудно. Что-то ворохнулось в ее душе, когда гроб, накрытый личным штандартом, на артиллерийском лафете, привезла четверка лошадей к Босворту. После минуты молчания – несколько залпов из средневековых мортир, и четырехчасовая очередь в лестерский собор, куда через все графство двое конных в латах доставили королевские останки. Элегантный, как рояль, известный актер со своим ричардовским обществом, архиепископ Вестминстерский, покойник же – католик. Архиепископ Кентерберийский - видимо, для полного комплекта, потомки босвортских дуэлянтов, теперешняя знать. Капитан Файнц восприняла короля Ричарда, как поруганного павшего воина, брошенного без савана, со связанными руками, в землю под автостоянкой. Она никогда особенно не любила Шекспира и с сомнением относилась к Томасу Мору, подозревая, что так тому и надо. В ней взыграла армейская солидарность, породившая беспримерную злость не только на тюдоровских прихвостней, но и на всю английскую нацию в целом, за полтыщи лет так и не отдавшую должное своему последнему королю, павшему на поле битвы. Тридцать лет назад посмертный телевизионный суд оправдал Ричарда по всем пунктам, а его соотечественники равнодушно пожимают плечами: нехорошо, конечно, но что поделать, если, уж, так все вышло. Она променяла Иерусалимское королевство на Соединенное Великобритании, встав на поле Босворта пятьсот тридцать лет спустя - в собственных доспехах под сюрко с белым вепрем. Потом тель-авивский взрыв лишил ее всего: и Босворта, и армии, да и самой жизни. Разве можно было назвать жизнью тухлое прозябание, которое она вынуждена вести, намеренно сторонясь друзей и бывших сослуживцев? Сейчас ее судьба сделала новый поворот, и нельзя сказать, что Рахель осталась им недовольна. Все лучше, чем скука да дрема! Обратно в Израиль они попадут, как может быть иначе, Динке домой надо. Они непременно что-нибудь придумают. А пока…
Проснувшаяся сестра с аппетитом уничтожила оставленный завтрак. Скормив ей и свою порцию, Рахель вернулась к было отложенному доспеху, встретив с ним в руках вернувшегося Михаила.
- Погодь тарахтеть, как тебя, Динка-самаль, дай чуток покумекать!
Это что же такое получается, ведь, будто, не брешут! Вон, как глазюками сверкают! Обе! Николашку в штаб генерала Духонина отправить, чего, уж, там, а, вот, с дитями – некрасиво! Прикладами да штыками! Ребята, кто бывших видал, сказывали: добрые они, обходительные. А чтоб жечь – это концы в воду прятали, а все едино – узнали! Бляха-муха! Белых мы, надо понимать, разбили, если потом семьдесят лет коммунизм строили. Взаправду, разворовали? Куды ж народ глядел? Не, это надо, как следовает обмозговать, с нахрапу не выходит. И что теперь с девками делать? Мы с Николаичем, худо-бедно, тута обустроились, а с ними чего? Оружие-то какое! Ох, не глядеть, а то малявка еще пальнет с перепугу!
Динка перехватила взгляд:
- Не советую. В секунду кучу дырок наделаю, магазин полон.
За секунду? Ого! Магазин – для патронов, что ли? И где у нее этот магазин, вроде, на ней в форме особо ничего не спрячешь, может, она про обойму?
- Прошу вас, голубушки, успокойтесь, мы не враги вам, такие же пострадавшие, и будем рады помочь, чем только сможем!
- Мы что, здесь надолго?
- Не могу знать, сударыни, как бы, не навсегда!
- Как, навсегда?
- Мне приходилось слышать истории о попадании в другое время, а о возвращении – нет.
- Может, молчат те, кто вернулся?
- Может быть, хотелось бы надеяться!
- Ну, тебе, Николаич, у нас-то особо ничего не светит! Велено было тебя в Уралсовет доставить, а, уж, там, как решат, с офицерАми разговор короткий.
- Может, они хотели его фигурантом провокации сделать? – размышляла вслух Рахель. – А что, очень удобно, бывший офицер, живет рядом, царю письма пишет, чтоб спасти от красных, его ловят, царя с семьей под расстрел, заодно, и красный террор введут. Дин, когда у них по плану?
- После покушения на Ленина, в самом начале сентября восемнадцатого, ну, они себе и раньше позволяли без суда и следствия!
- Контриков отстреливать? Так, революцию оборонять надобно, чтобы это, красное солнце свободы, взошло поскорее! Раздавить гидру, как класс!
- Вот-вот. Как класс! Всех, кто не рабочие и не крестьяне, пол-России!
- Ну, это ты хватила, буржуев перевоспитывать будем, после окончательной победы.
- Ага, тех, кто доживет до светлой зари коммунизма!
- Кто просто несознательный, пусть живут, сидят себе, в темноте своей, никого не трогают. Их обучать будем, на пользу Республике!
- Ой, вы на него посмотрите! Просветитель нашелся! Вот, слушай, большевистские лозунги:
Никакой пощады врагам социализма и трудящихся!
Беспощадный террор против кулаков и попов!
Расхлябанности и миндальничанью должен быть положен конец!
- Дык, правильно, смерть контрреволюции!
- Совсем тупой, да? Ликвидация, как класса, означает, что будут убиты все, кто не пролетариат. Буржуазия, священники, профессора, бывшие офицеры, служащие, учителя, члены любой из партий, кроме большевиков, и до тех потом доберутся. Никого не будет интересовать, кто виновен, а кто нет, главное - принадлежность к чуждому классу. Террор ни за что, для трепета и острастки, вместе с семьями. Не просто убить, а запытать до смерти, чтоб любой средневековый палач позавидовал. Все для них недруги – истребить всех, для профилактики. Превентивно.
- Это как же?
- Предупредительно, Володя, чтобы оставшиеся боялись. Когда римский император встретил двоих побежденных, один его поприветствовал, а другой – нет, он казнил обоих. Его спросили: за что, второй же не виноват? А тиран потребовал не указывать, как ему истреблять своих недругов.
- Истребляли, пытали, вешали, расстреливали, топили, чтоб пули не тратить. Женщин, стариков, детей, десятки миллионов! Напоследок, несогласных - в психушки. Прогресс!
- Насколько я понял, кучка большевиков сумела навязать свою волю огромной стране и бесконтрольно распоряжаться ею в течение нескольких поколений?
- Совершенно верно!
- Девки, да вы чего?
- Ах, не верится? Вот тебе, лирическое откровенье пролетарского поэта:
- Нет большей радости, нет лучших музык,
Чем хруст ломаемых мной жизней и костей.
Вот отчего, когда томятся наши взоры,
И начинает буйно страсть в груди вскипать,
Черкнуть мне хочется на вашем приговоре
Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»
- Поэт безумен?
- Еще как здоров!
- Стало быть, столько лет была мертвая тишина кладбища? Физически пережили, а душа отравлена?
- А я, тоже, стихи пишу, - попытался сменить тему Володя. – Революция – это песня…
- Ага, реквием!
Ведмедёв сконфуженно замолк. В комнате воцарилась тишина, каждый думал о своем. Нестеров нарушил молчание первым:
- Сударыни, нам нужно обдумать вашу легализацию здесь, попадем мы домой или нет, а жить как-то надо. Попрошу вас, без обид!
Девушки переглянулись. Начало семнадцатого века, что делать-то будем?
- Евреи из Франции давно изгнаны, из Англии - еще раньше, так что, найти здесь помощь ваших соплеменников невозможно. Как вы понимаете, за местных женщин вас выдать не удастся, за турчанок, арабок, персиянок – неудобно, в первую очередь, для вас же самих. Им приходится соблюдать столько восточных правил и условностей, не думаю, что они вам хорошо известны, да и дома сидеть придется безвылазно. А что, если армянки?
- Почему армянки?
В Гатчинской авиашколе соседями Михаила была бездетная семья коллеги, женатого на армянке из Эривани, с первого дня принявшаяся его опекать. Сначала - с далеко идущими целями, а потом, когда ее племянница была там же, в Гатчине, благополучно пристроена, от скуки и по доброте душевной. Кормила домашней едой, следила за его здоровьем и просвещала. Сколько всего он тогда узнал об этой удивительной стране, в которой ей довелось появиться на свет! История Армении никогда не была его коньком, и уже немолодая женщина нашла применение своим, дотоле мирно спящим, преподавательским талантам. Даже спустя прошедшее время, Нестеров с легкостью мог отличить деяния персидского шаха Аббаса от поступков турецкого султана Османа, не говоря уже о Киликийском царстве и окончившем свои дни в Париже царе Левоне. Соседкино просвящение добралось примерно до середины восемнадцатого века, на том и, остановившись, ввиду неожиданного отъезда Михаила в Екатеринбург, но, как оказалось, именно это часть ранее усвоенного Нестеровым периода армянской истории им основательно пригодится.
- Да мы и языка не знаем!
- Вряд ли он вам здесь понадобится, - поспешил успокоить девушек Нестеров. - А как у вас обстоят дела с французским?
Рахель созналась, что плоховато, и все ее познания в разговорном французском исключительно от общения с марсельской ашкеназкой, проживавшей с ней в комнате в киббуце, еще до армии. Английский бы - это да, но память у нее – неплохая, позволит быстро язык освоить, а пока она больше помалкивать будет. И назваться тут лучше не Рашелью, а Рэйчел – чтобы ее английский язык оправдать. Динка заверила, что в этом вопросе на нее можно положиться: три года почти ежедневного общения по телефону чего-то да стоят, а звать ее можно Бернардиной. Михаил взял на себя разговор с хозяином дома, уступив девушкам комнату и пока перебравшись к Володе.
Рахель уже давно спала, а Динка все вертелась на казавшейся ей жесткой нестеровской кровати, несмотря на то, что хозяин, перед тем как разместиться в соседней комнате, вытащил из нее сбитый из деревянных отструганных досок, видимо, необходимый ему щит. Сон все не шел, и мысли девушки сначала перескочили на то, что лишних знаний не бывает, а потом…
С Бернаром они встретились в Освенциме, когда ее одиннадцатый класс тель-авивской средней школы привезли в Польшу - с Аушвица-Биркенау начинался их «Тур памяти». По-началу, как-то не пробило: куча народа, масса формальностей на входе, книжные ларьки с обменом валюты, хорошо, магнитиками не торгуют. Кто-то, приехал, похоже, вообще, «для галочки», кто-то с крохотными детишками. Их-то сюда зачем? Болтают, смеются, жвачку жуют, для снимков позируют. На огромной пустынной территории все как-то рассосались, и можно было слышать гида без плохо работающих наушников. Учительница еще раз напомнила, что происходит с евреями, когда они не умеют себя защищать. Попритихшие школьники не возникали, когда не разрешили фотографировать коллекцию человеческих волос. Обувь, одежду, посуду – пожалуйста, а это – нет. От слов гида: «Я хочу, чтобы вы запомнили, что человек может сделать с человеком» стало еще страшнее. Задыхаясь, она выскочила на улицу, увидела пожилую женщину возле женского барака, с цветами, и услышала, как та говорит стоящему рядом юноше, что здесь погибла ее бабушка – вот, в этом самом бараке. После короткого дождя в воздухе пахло сиренью. Динка только сейчас увидела, что везде цветет сирень, возле всех бывших бараков и развалин крематориев. Ей вдруг почудился запах горелой человеческой плоти, и она разрыдалась, уткнувшись в чью-то грудь, прижимая лицо к чужому влажному пальто. Юношу звали Бернар, он сопровождал в Освенцим приехавшую в Париж родственницу, давно перебравшуюся в Америку. А еще он на прощанье поцеловал ее в щеку на виду у всех.
После нескольких месяцев плотного ежедневного общения по скайпу его английский все равно был хуже ее французского, а иврит Бернар почти не знал, больше скатываясь на идиш. Когда он приехал в Тель-Авив, Динка возила его в Эйлат, на Мертвое море, по библейским местам, и к христианским святыням. Потом они целый год переписывались и перезванивались, пока Бернар не приехал еще раз, чтобы сделать ей предложение. Сказал, что тогда она может не идти в армию, а переехать в Лион, где он уже заканчивает учебу. До тех пор она не задумывалась, чем может окончиться их роман, видимо, настало время поразмыслить. Покидать обретенную Родину Динка, отнюдь, не намеревалась, как и не собиралась не служить. Откосить от армии, даже ради Бернара? Если любит – подождет!
- Прадед всю войну в «Прощай, Родина» прослужил.
- А, сорокопятка, - поняла комиссия и определила в артиллерийские войска.
Первые армейские полгода пролетели быстро, на связь выходили часто, как только ей позволяло время. Любимый беспокоился насчет ее службы в боевых частях, она успокаивала, как могла, а ближе к осени он сообщил, что на Новый год приехать не сможет и ждет ее к себе в Лион. Как он себе это представляет? Каждый солдат срочной службы имеет право попросить отпуск для выезда за границу, правда, армия не обязана удовлетворять прошение. Виза не нужна, а деньги? Про деньги Бернар ничего не сказал, ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю. Случившееся с Рахелью несчастье не оставило ей выбора, и Динка сообщила любимому, что свой отпуск проведет дома, с семьей. Бернар выходил на связь все реже и реже, но это уже переставало волновать ее, и даже было почти не больно, ну, разве что, немножко.
Рахель проснулась, когда уже было совсем светло. Рядом сладко посапывала Динка, в соседней комнате слышались приглушенные голоса. Мы не против узаконивания нас в средневековом Париже, а жить-то на что будем? Сидеть на шее у Михаила с Володей? А кем тут работают? Ее взгляд упал на лежащий на столе изрядно покоцанный нагрудник с оборванным кожаным ремешком. Это Михаила? Зачем ему доспехи? В семнадцатом веке необходимость в них уже отпала, годится, разве что, для форса. Поднялась с кровати, оделась, взяла доспех, повертела: старый-старый белый доспех, едва декорирован, чувствуется, повидал на своем веку. Раздался тихий стук в дверь. Выглянула: Михаил - в плаще и шляпе, при шпаге:
- Доброе утро, госпожа Рахель! Я вынужден рано отбыть на службу, Володя тоже уже ушел. Располагайтесь, ничего не бойтесь, кроме вас, в этой половине дома никого нет. Завтрак накрыт в Володиной комнате, к обеду я буду.
Заглянула в соседнюю комнату, унесла поднос с едой к себе. Есть не хотелось.
Все ее друзья увлекались исторической реконструкцией - ничего удивительного, если жить на территории бывшего Иерусалимского королевства. Ежегодные перфомансы по мотивам знаковых событий, сборы, встречи, разговоры, копание в прошлом, переписка с местными и зарубежными фанатами, беспощадный отпор плагиаторам, посягавшим на соответствие просроченному позавчера, конные выезды в собственноручно изготовленных костюмах, доспехи, оружие, любовь, из прошлого и настоящего. Года два с лишним назад ее утащили в Англию, на проводы недавно найденных останков короля Ричарда. До тех пор лестерская находка не впечатляла: нашли и нашли, ну, опознали по ДНК потомков других Йорков, теперь внешний облик короля восстанавливают, ну, история английская, да у нас своя – ничуть не хуже. Позабавило известие, что английская королева может не иметь права на трон – одна из прапрабабушек, похоже, гульнула налево. Какая именно, точно неизвестно: выбирай на вкус от Джона Гонта и позднее. Покорежило подробное описание пятисотлетних паразитов, найденных на теле покойника. Овощи они на кухне плохо мыли, зато мясо королю хорошо прожаривали. Могли оставить интимные подробности для научных монографий, даже обидно за человека. Если пришла охота языками почесать, в научных целях - можно было потрындеть на тему королевского сколиоза, все не так паскудно. Что-то ворохнулось в ее душе, когда гроб, накрытый личным штандартом, на артиллерийском лафете, привезла четверка лошадей к Босворту. После минуты молчания – несколько залпов из средневековых мортир, и четырехчасовая очередь в лестерский собор, куда через все графство двое конных в латах доставили королевские останки. Элегантный, как рояль, известный актер со своим ричардовским обществом, архиепископ Вестминстерский, покойник же – католик. Архиепископ Кентерберийский - видимо, для полного комплекта, потомки босвортских дуэлянтов, теперешняя знать. Капитан Файнц восприняла короля Ричарда, как поруганного павшего воина, брошенного без савана, со связанными руками, в землю под автостоянкой. Она никогда особенно не любила Шекспира и с сомнением относилась к Томасу Мору, подозревая, что так тому и надо. В ней взыграла армейская солидарность, породившая беспримерную злость не только на тюдоровских прихвостней, но и на всю английскую нацию в целом, за полтыщи лет так и не отдавшую должное своему последнему королю, павшему на поле битвы. Тридцать лет назад посмертный телевизионный суд оправдал Ричарда по всем пунктам, а его соотечественники равнодушно пожимают плечами: нехорошо, конечно, но что поделать, если, уж, так все вышло. Она променяла Иерусалимское королевство на Соединенное Великобритании, встав на поле Босворта пятьсот тридцать лет спустя - в собственных доспехах под сюрко с белым вепрем. Потом тель-авивский взрыв лишил ее всего: и Босворта, и армии, да и самой жизни. Разве можно было назвать жизнью тухлое прозябание, которое она вынуждена вести, намеренно сторонясь друзей и бывших сослуживцев? Сейчас ее судьба сделала новый поворот, и нельзя сказать, что Рахель осталась им недовольна. Все лучше, чем скука да дрема! Обратно в Израиль они попадут, как может быть иначе, Динке домой надо. Они непременно что-нибудь придумают. А пока…
Проснувшаяся сестра с аппетитом уничтожила оставленный завтрак. Скормив ей и свою порцию, Рахель вернулась к было отложенному доспеху, встретив с ним в руках вернувшегося Михаила.
