Отметив этот аспект рассуждений, Инна сосредоточилась на другом моменте полученных сведений: зачем Троцкий послал Михаила к екатеринбурскому профессору, и кто тот был такой? Подпоручик Любавин И.Д. - в списках выпускников артиллерийского училища и воздухоплавательной школы за тот же год. Михаила отправили к отцу однокашника? По сведениям Архива авиации, поручик Любавин Иван Дмитриевич погиб на Северо-Западном фронте в 8 октября 1914-го, отсюда, возможно, и ошибка в Википедии насчет Нестерова: Михаил в тот день остался жив.
Бывший Горный Институт Императора Николая Второго, а ныне Уральский государственный горный университет на запрос не ответил. Пришлось через знакомых обращаться к коренной свердловчанке, которая на месте раскопала, что профессор физики Дмитрий Сергеевич Любавин переведен в октябре 1917-го из Пермского университета, куда попал из Юрьевского университета города Дерпта. Дальше - самое интересное: скончавшийся в июне 1918-го от тифа профессор до революции прослыл вольнодумцем и отчаянным фантазером. Ходили слухи, что на предыдущих местах службы он читал лекции о возможности перемещений во времени, за что и очутился в Екатеринбурге, где развернуться не дали ввиду сильного преподавательского состава и негативного отношения к беспочвенным фантазиям. Изыскания екатеринбурженки легли краеугольным камнем в теорию, что Троцкий, прослышав о теориях профессора, послал однокашника сына, чтобы прибрать ученого к рукам во имя рабочих и крестьян, но смерть Любавина не позволила осуществить далеко идущие начинания.
В сновидениях летчик появился, попав в средневековье вместе с пришедшим его арестовывать сотрудником Уралсовета, печально знаменитого расстрелом бывшего императора. Вчерашний сон поведал, что именно во дворе дома екатеринбургских попаданцев позже объявляются израильтянки, попавшие тоже неведомым путем уже из своего времени, что считать простым совпадением, как ни крути, не получается, и поиски следует продолжить.
Покопавшись в фото старых парижских домов, Инна обнаружила похожий на увиденный во сне вахверк неподалеку от дома по улице Montmorency (Монморанси), когда-то принадлежащему легендарному Николя Фламелю, в чьей биографии имелось немало загадочного. Как простому писарю и захолустному нотариусу удалось разбогатеть до пресловутого философского камня? Про Фламеля много чего было написано, а дом на улице Volta (Вольта) заставил повозиться, отыскивая его след в Истории. Выщербленные плиты бывшего пансиона для бедных и бездомных, зажатого более поздними домами, надежно хранили тайны владельцев, а украшавшие фасад барельефы были едва различимы под слоем штукатурки. Когда-то здесь проживал бальи приората и предместья Сен-Мартен. Первый этаж дома – два типичных средневековых магазинчика, дверь направо – с коваными элементами, выступающий край, отделяющий магазин от улицы, оконные пролеты без плитки и решеток. Дата постройки – начало четырнадцатого века, но некоторые сомневаются в аутентичности конструкции, утверждая, что ее воссоздали уже в веке семнадцатом. В любом случае, мне подходит.
Славящийся традиционной парижской кухней ресторанчик на первом этаже найденного дома она посетила в ближайший визит в Париж, отдав должное шеф-повару и восторженно озвучив свое впечатление. Избалованный вниманием шеф, все же, проникся и, побаловав презентом, усадил за ее столик старенького метродотеля - развлекать московскую гостью. Прежде уделив внимание меню заведения и кулинарным традициям, до истории здания старичок добрался не сразу. Дом был построен на месте сожженного в Варфоломеевскую ночь приюта гугенотов и впоследствии неоднократно переживал удары судьбы. Кивая на каждую подробность и ахая в подходящих местах, Инна вместе с рассказчиком добралась до немецкой оккупации прошлого века и замерла в предвкушении, услышав слово «Ahnenerbe».
Старичок ссылался на воспоминания старшей сестры, служившей горничной при немецких хозяевах и после Освобождения пострадавшей от рук антифашистов. Девушке, забросав лицо грязью, обрили голову на улице возле дома. Инне попадались фото оболванивания женщин, которых полураздетыми, иногда в одних штанах и нагрудниках, зачастую с маленькими детьми на руках, вооруженная до зубов толпа, держа мертвой хваткой - прямо «Гитлера поймали!» - вела на расправу и била по голове винтовкой. Началось это, как только союзные войска высадились в Нормандии, и длилось несколько лет. После публичного унижения почти все были преданы суду и признаны национально недостойными, получив реальный срок, а потом им приходилось жить с ограничением в правах «год национального стыда». Почему де Голль, герой и безусловный авторитет, не прекратил волевым приказом издевательство над женщинами? Говорят, правительство не спешило прекращать охоту на коллаборационисток, считая ее своеобразным сеансом народной психиатрии, который должен был сплотить общество. Кстати, американские власти на юге Франции, запретили публичные издевательства.
На тех фото больше всего потрясали лица мужчин, которые сначала сдали на четыре года страну немцам вместе с детьми, стариками и женщинами, а, заделавшись героями Сопротивления, стали мстить за то, что они якшались с врагом, чтобы прокормить тех, кто был у них на руках. На всех снимках - мальчишки, кем-то они выросли? Французские мужчины, решившие, что надо публично наказать «лежачих коллаборационисток», кстати, не посмели разобраться с полицией, которая так усердно сотрудничала с оккупантами, что те были поражены: во время большой облавы на еврейские семьи, французские власти увеличили возрастные ограничения для депортированных. Требовалось предоставить людей в возрасте от 16 до 50 лет, а на деле арестовывались евреи в возрасте от года до семидесяти.
Инна опять насторожила уши: старичок закончил обелять безвинно пострадавшую и потому безвременно ушедшую сестру и перешел к главному. Слово «Анненербе» умирающая повторяла снова и снова, это - предсмертный бред? Ее брату так не казалось: вместе с парижским отделом Untermensch (Унтерменш – низшие люди) в доме располагалась организация, принадлежащая «Немецкому общество по изучению древних сил и мистики», чья деятельность после Освобождения не получила пристального внимания ввиду недостаточности доказательств.
Показав на прощание довоенное фото сестры, что носил с собой в портмоне, старичок мило простился, а Инна открыла снимки оккупированного Парижа: «Les Parisiens sous l’Occupation» («Парижане под оккупацией»): цветная пленка, солнечные дни, улыбки французов - беззаботная жизнь и принятие власти немцев. Парижская мэрия запретила рекламировать выставку этих фото и потребовала сопроводить объяснениями, как горожанам приходилось терпеть нацистов.
Немецкий оркестр на площади Республики… гитлеровцы шагают по улицам Парижа… комендатура на углу улицы 4 сентября и проспекта Оперы… пляж возле моста Каррузель… рыбаки на Сене… парижское кафе… рикша у кинотеатра на улице Риволи, мимо проходят две девушки с желтыми звездами на груди. Витрина магазина с портретом Петена в окружении женских босоножек на деревянной подошве и надписью «Vente libre» в красной рамочке. «Свободная продажа» к предателю Франции относится или к обуви?..
Афиша выставки у Триумфальной Арки на углу Тильзит и Елисейских полей… модистки Rosa Valois, Madame le Monnier et Madame Agnes на ипподроме Longshan. Розе повезло меньше, чем Шанель, а что стало с другими мадам? Влюбленные в Люксембургском саду, парижанки в модных очках в саду Пале-Рояль: вяжут, читают, вышивают, гуляют с коляской у фонтана… Нацисты у могилы Неизвестного солдата… квартал Ле-Аль… мужчина у плаката: Si tu veux gagner plus, venez en Allemagne (Если хочешь зарабатывать больше, приезжай в Германию)… Девушка на улице Volta … Инна поняла, что нашла причину сломанной жизни парижанки. На фотографии 1943-го года сестра старичка - рядом с фашистом, цепко держащим под руку, возле своего дома, который, невзирая на вывешенный флаг со свастикой, походил на являвшийся в сновидениях чуточку больше, чем тот, где сегодня обедала. Списав различие на безжалостное время, Инна сосредоточилась на лицах, запечатленных фотографом. Псевдопатриоты не рассмотрели, что девушка еле сдерживает отвращение к фашисту? Или не захотели, позиционируясь, как непогрешимые? А где они были в 43-м? Может, потому и строги, что у самих рыльце в пушку?
В 1940-м немцы переиграли французов психологически: соотношение сил на Западном фронте не предвещало катастрофу. Находились те, кто готов был драться с бошами, но Первая Мировая обескровила Францию до синевы, а нового Клемансо или Гамбетты у 3-й Республики не нашлось, и после майского разгрома элита решила, что игра не стоит свеч и капитулировала. Страна, наверно, могла бы сражаться, опираясь на оставшимися свободными часть заморских территорий и переведя туда золотой запас, армейские кадры, авиацию и флот, но не было ни политической воли, ни желания бороться. Не нашлось среди них французского Черчилля со своим: «We shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender!»(Мы будем сражаться на посадочных площадках, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в горах; мы никогда не сдадимся!). Но отыскался генерал де Голль, призвавший офицеров и солдат, с оружием или без, инженеров и рабочих промышленности, находящихся на британской территории или которые прибудут туда, связаться с ним, планируя оккупированный тыл сделать фронтом и обещая: что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно потухнуть и не потухнет. И правда, каждый партизан, заговорщик и бастующий приближал крах Рейха, напрасно после войны вклад движения Сопротивления в эту Победу недооценивали, так что, не прав был фельдмаршал Кейтель, когда увидев генерала Тассиньи при подписании акта о капитуляции, сказал Жукову: «Мы проиграли войну России, Англии и Америке, но, оказывается, нас ещё и Франция победила. Где и когда?»
- Инна, другой раз греть не буду!
- Иду, дорогая!
Ой, как вкусно пахнет!
- Хлеб бери, или опять худеешь?
- Неа…
- И правильно, все при тебе!
М-м-м, борщ на косточке - с creme fraiche(крем-фреш), но по вкусу, как наша сметанка, один в один… свекла на балконе выросла, ее в Париже днем с огнем… капустка квашеная… огурчики… грибочки… не лопнуть бы…
- Чес-слово, теть Шур, больше некуда!
- Как это некуда, а пирожки?
Умереть-не встать, когда еще так поешь?
- Знаю я тебя, дома, поди, на одной сухомятке сидишь.
Правда, вечно некогда, и лень-матушка, в квартире бы успеть прибраться…
А тетя Шура не стареет, все такая же. В Москву съездила, сторожу на кладбище разнос устроила, со знакомыми, кто остались, повидалась, и обратно: на лавочке у дома быстрее кони двинешь, ей еще пожить хочется! Перебралась от молодых в студию напротив, а то без присмотра с голоду помрут и грязью зарастут. Это у нее память никакая стала? До сих пор поминает, как я пыль вокруг вазочки протерла, а нет, чтобы поднять - под ней вытереть. Вот, меня память подводит, никак не вспомню, что с той книжкой было, тыц, тыц, тыц, как на ссылку - не открывается. Болезнь будто ластиком по мозгам прошлась - я температуру плохо переношу. Кого мама мне тогда читала, не забыла только потому, что книжка на столике лежала, а содержание – туман сплошной, после открыла – как в первый раз. День накануне – перед глазами стоит, и до него, всю неделю хорошо помню. Перед последним экзаменом пятеро наших отличилось: вместо сменки на консультацию в лаптях пришли. Нет, шестеро нашей классной нервы испытывали: один с соседом по парте лаптем на вьетнамку поменялся. И надел ее без носка. Сидит, ноги длинные из-под парты вытянул. Классная посмотрела: «Ой, господи! Сними немедленно!» А он придуривается: стянул второй носок, лапоть на босу ногу надел и опять в проход копыта выставил. Смеху было!
Митька говорит: мы в тот день два урока класс убирали, потом он на нашу лавочку пошел, а я – вроде, юбку с выставки в клубе забирать. Пока находку читал, прибежал сын завуча - карты в учительскую отнести. Митька книжку отдал, ушел, а я читать осталась. Ничегошеньки не помню, как корова языком слизнула. Что же потом-то было? Кажется, вечером сосед опять вляпался…
- Теть Шур, ты не помнишь, как Васечка на кухне палец сломал?
- Чего ж не помнить, селедку открывал, нож консервный пробовал, с вертушкой сверху. Купил вместо старого – обмишулился.
- Ой, какая у тебя память, теть Шур, а все жалуешься!
- Так я помню, что сто лет назад было, а вчера – как корова языком слизнула!
- Теть Шур, а ты не помнишь, что до этого было?
- До чего, до этого?
- В тот день, до Васечки?
Тетя Шура задумалась:
- Выходной был, раз я с утра дома…
- Суббота, я назавтра ветрянкой заболела.
- Экзамен у вас последний был…
- Это накануне, теть Шур, а с утра я в школу прибираться ходила.
Тетя Шура медлила, копаясь в памяти, потом лицо просветлело:
- Ты долго домой не шла, на лавочке сидела, читала что-то. Я, уж, звать хотела, смотрю, идешь….
- А в руках у меня что было, теть Шур?
- Не помню … может, портфель?
А что, если я те листки с книгой в портфель положила? А зачем я его брала, уроков же не было? Юбку убрать? И дневник, с отметками за год. Картинка с охотой степлером была пришпилена, может, оторвалась, когда я книгу перелистывала? Она больше дневника, но логичнее сложить вдвое, а не вчетверо… помята слегка… в карман, что ли, сунула, а потом переложила?
- Шла ты долго, я забеспокоилась. Гляжу: у подъезда - нету, потом – ключ в двери, слава богу!
- Поднималась долго?
- Поди, заговорилась с кем на лестнице.
- Не помню…
- Память девичья!
- Теть Шур, а когда ты в окно выглядывала, из подъезда никто не выходил?
Пожилая женщина опять задумалась, уже надолго:
- Мужик чудной!
- Какой мужик?
- На джинсы наскреб, а пиджачишко трепаный, маловат, на заднице расходился.
Болгарские, вьетнамские джинсы - были, на Соколе выкинули – витрину вынесли… но джинсы больше молодежь носила, а тут взрослый дядька…
- Может, парень?
- Я, по-твоему, сзади козла от козленка не отличу?
- Ты лица не видела? Волосы какие, прическа?
- Кепка на голове была.
- Как у Лужкова, аэродром или фуражка?
- Как у тебя.
- Бейсболка, что ли?
- Ну, да.
Бейсболка за два года до Олимпиады? Ну, может, и так, в восьмидесятом уже вовсю носили.
- С логотипом или простая?
- С чем?
- Ну, с надписью или мордой какой?
- Вроде, ничего такого. Обычная. Темная.
Видимо, черная или синяя.
- На кепки речников, не похоже?
- Говорю ж, как у тебя.
Да, у речфлотовских кепок - форма другая. Надпись сбоку. И цвет ядовитый.
- Воротник поднят в июне-месяце?
- Может, чирей на шее.
- А на ногах что, не разглядела?
- Нет… вроде, белое чего-то…
Кеды тогда носили, но не белые, а черные или синие. Ботинки белые – редкость. Кроссовки?
- Адидас, три полоски, и в пустыне пригодны для носки!
- Чего?
- Кроссовки, говорю, с полосками были?
- Да не помню я…
Инна нашла в инете адидасовские кроссовки времен Олимпиады.
- Такие?
- Вроде, нет. Эти больше на утюги смахивают, а те на манке были. Сами - белые, а - как гавнодавы. Ни у кого таких не видала, потому и запомнила.
Бывший Горный Институт Императора Николая Второго, а ныне Уральский государственный горный университет на запрос не ответил. Пришлось через знакомых обращаться к коренной свердловчанке, которая на месте раскопала, что профессор физики Дмитрий Сергеевич Любавин переведен в октябре 1917-го из Пермского университета, куда попал из Юрьевского университета города Дерпта. Дальше - самое интересное: скончавшийся в июне 1918-го от тифа профессор до революции прослыл вольнодумцем и отчаянным фантазером. Ходили слухи, что на предыдущих местах службы он читал лекции о возможности перемещений во времени, за что и очутился в Екатеринбурге, где развернуться не дали ввиду сильного преподавательского состава и негативного отношения к беспочвенным фантазиям. Изыскания екатеринбурженки легли краеугольным камнем в теорию, что Троцкий, прослышав о теориях профессора, послал однокашника сына, чтобы прибрать ученого к рукам во имя рабочих и крестьян, но смерть Любавина не позволила осуществить далеко идущие начинания.
В сновидениях летчик появился, попав в средневековье вместе с пришедшим его арестовывать сотрудником Уралсовета, печально знаменитого расстрелом бывшего императора. Вчерашний сон поведал, что именно во дворе дома екатеринбургских попаданцев позже объявляются израильтянки, попавшие тоже неведомым путем уже из своего времени, что считать простым совпадением, как ни крути, не получается, и поиски следует продолжить.
Покопавшись в фото старых парижских домов, Инна обнаружила похожий на увиденный во сне вахверк неподалеку от дома по улице Montmorency (Монморанси), когда-то принадлежащему легендарному Николя Фламелю, в чьей биографии имелось немало загадочного. Как простому писарю и захолустному нотариусу удалось разбогатеть до пресловутого философского камня? Про Фламеля много чего было написано, а дом на улице Volta (Вольта) заставил повозиться, отыскивая его след в Истории. Выщербленные плиты бывшего пансиона для бедных и бездомных, зажатого более поздними домами, надежно хранили тайны владельцев, а украшавшие фасад барельефы были едва различимы под слоем штукатурки. Когда-то здесь проживал бальи приората и предместья Сен-Мартен. Первый этаж дома – два типичных средневековых магазинчика, дверь направо – с коваными элементами, выступающий край, отделяющий магазин от улицы, оконные пролеты без плитки и решеток. Дата постройки – начало четырнадцатого века, но некоторые сомневаются в аутентичности конструкции, утверждая, что ее воссоздали уже в веке семнадцатом. В любом случае, мне подходит.
Славящийся традиционной парижской кухней ресторанчик на первом этаже найденного дома она посетила в ближайший визит в Париж, отдав должное шеф-повару и восторженно озвучив свое впечатление. Избалованный вниманием шеф, все же, проникся и, побаловав презентом, усадил за ее столик старенького метродотеля - развлекать московскую гостью. Прежде уделив внимание меню заведения и кулинарным традициям, до истории здания старичок добрался не сразу. Дом был построен на месте сожженного в Варфоломеевскую ночь приюта гугенотов и впоследствии неоднократно переживал удары судьбы. Кивая на каждую подробность и ахая в подходящих местах, Инна вместе с рассказчиком добралась до немецкой оккупации прошлого века и замерла в предвкушении, услышав слово «Ahnenerbe».
Старичок ссылался на воспоминания старшей сестры, служившей горничной при немецких хозяевах и после Освобождения пострадавшей от рук антифашистов. Девушке, забросав лицо грязью, обрили голову на улице возле дома. Инне попадались фото оболванивания женщин, которых полураздетыми, иногда в одних штанах и нагрудниках, зачастую с маленькими детьми на руках, вооруженная до зубов толпа, держа мертвой хваткой - прямо «Гитлера поймали!» - вела на расправу и била по голове винтовкой. Началось это, как только союзные войска высадились в Нормандии, и длилось несколько лет. После публичного унижения почти все были преданы суду и признаны национально недостойными, получив реальный срок, а потом им приходилось жить с ограничением в правах «год национального стыда». Почему де Голль, герой и безусловный авторитет, не прекратил волевым приказом издевательство над женщинами? Говорят, правительство не спешило прекращать охоту на коллаборационисток, считая ее своеобразным сеансом народной психиатрии, который должен был сплотить общество. Кстати, американские власти на юге Франции, запретили публичные издевательства.
На тех фото больше всего потрясали лица мужчин, которые сначала сдали на четыре года страну немцам вместе с детьми, стариками и женщинами, а, заделавшись героями Сопротивления, стали мстить за то, что они якшались с врагом, чтобы прокормить тех, кто был у них на руках. На всех снимках - мальчишки, кем-то они выросли? Французские мужчины, решившие, что надо публично наказать «лежачих коллаборационисток», кстати, не посмели разобраться с полицией, которая так усердно сотрудничала с оккупантами, что те были поражены: во время большой облавы на еврейские семьи, французские власти увеличили возрастные ограничения для депортированных. Требовалось предоставить людей в возрасте от 16 до 50 лет, а на деле арестовывались евреи в возрасте от года до семидесяти.
Инна опять насторожила уши: старичок закончил обелять безвинно пострадавшую и потому безвременно ушедшую сестру и перешел к главному. Слово «Анненербе» умирающая повторяла снова и снова, это - предсмертный бред? Ее брату так не казалось: вместе с парижским отделом Untermensch (Унтерменш – низшие люди) в доме располагалась организация, принадлежащая «Немецкому общество по изучению древних сил и мистики», чья деятельность после Освобождения не получила пристального внимания ввиду недостаточности доказательств.
Показав на прощание довоенное фото сестры, что носил с собой в портмоне, старичок мило простился, а Инна открыла снимки оккупированного Парижа: «Les Parisiens sous l’Occupation» («Парижане под оккупацией»): цветная пленка, солнечные дни, улыбки французов - беззаботная жизнь и принятие власти немцев. Парижская мэрия запретила рекламировать выставку этих фото и потребовала сопроводить объяснениями, как горожанам приходилось терпеть нацистов.
Немецкий оркестр на площади Республики… гитлеровцы шагают по улицам Парижа… комендатура на углу улицы 4 сентября и проспекта Оперы… пляж возле моста Каррузель… рыбаки на Сене… парижское кафе… рикша у кинотеатра на улице Риволи, мимо проходят две девушки с желтыми звездами на груди. Витрина магазина с портретом Петена в окружении женских босоножек на деревянной подошве и надписью «Vente libre» в красной рамочке. «Свободная продажа» к предателю Франции относится или к обуви?..
Афиша выставки у Триумфальной Арки на углу Тильзит и Елисейских полей… модистки Rosa Valois, Madame le Monnier et Madame Agnes на ипподроме Longshan. Розе повезло меньше, чем Шанель, а что стало с другими мадам? Влюбленные в Люксембургском саду, парижанки в модных очках в саду Пале-Рояль: вяжут, читают, вышивают, гуляют с коляской у фонтана… Нацисты у могилы Неизвестного солдата… квартал Ле-Аль… мужчина у плаката: Si tu veux gagner plus, venez en Allemagne (Если хочешь зарабатывать больше, приезжай в Германию)… Девушка на улице Volta … Инна поняла, что нашла причину сломанной жизни парижанки. На фотографии 1943-го года сестра старичка - рядом с фашистом, цепко держащим под руку, возле своего дома, который, невзирая на вывешенный флаг со свастикой, походил на являвшийся в сновидениях чуточку больше, чем тот, где сегодня обедала. Списав различие на безжалостное время, Инна сосредоточилась на лицах, запечатленных фотографом. Псевдопатриоты не рассмотрели, что девушка еле сдерживает отвращение к фашисту? Или не захотели, позиционируясь, как непогрешимые? А где они были в 43-м? Может, потому и строги, что у самих рыльце в пушку?
В 1940-м немцы переиграли французов психологически: соотношение сил на Западном фронте не предвещало катастрофу. Находились те, кто готов был драться с бошами, но Первая Мировая обескровила Францию до синевы, а нового Клемансо или Гамбетты у 3-й Республики не нашлось, и после майского разгрома элита решила, что игра не стоит свеч и капитулировала. Страна, наверно, могла бы сражаться, опираясь на оставшимися свободными часть заморских территорий и переведя туда золотой запас, армейские кадры, авиацию и флот, но не было ни политической воли, ни желания бороться. Не нашлось среди них французского Черчилля со своим: «We shall fight on the landing grounds, we shall fight in the fields and in the streets, we shall fight in the hills; we shall never surrender!»(Мы будем сражаться на посадочных площадках, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в горах; мы никогда не сдадимся!). Но отыскался генерал де Голль, призвавший офицеров и солдат, с оружием или без, инженеров и рабочих промышленности, находящихся на британской территории или которые прибудут туда, связаться с ним, планируя оккупированный тыл сделать фронтом и обещая: что бы ни случилось, пламя французского Сопротивления не должно потухнуть и не потухнет. И правда, каждый партизан, заговорщик и бастующий приближал крах Рейха, напрасно после войны вклад движения Сопротивления в эту Победу недооценивали, так что, не прав был фельдмаршал Кейтель, когда увидев генерала Тассиньи при подписании акта о капитуляции, сказал Жукову: «Мы проиграли войну России, Англии и Америке, но, оказывается, нас ещё и Франция победила. Где и когда?»
Глава 26. Шлейф забвения.
- Инна, другой раз греть не буду!
- Иду, дорогая!
Ой, как вкусно пахнет!
- Хлеб бери, или опять худеешь?
- Неа…
- И правильно, все при тебе!
М-м-м, борщ на косточке - с creme fraiche(крем-фреш), но по вкусу, как наша сметанка, один в один… свекла на балконе выросла, ее в Париже днем с огнем… капустка квашеная… огурчики… грибочки… не лопнуть бы…
- Чес-слово, теть Шур, больше некуда!
- Как это некуда, а пирожки?
Умереть-не встать, когда еще так поешь?
- Знаю я тебя, дома, поди, на одной сухомятке сидишь.
Правда, вечно некогда, и лень-матушка, в квартире бы успеть прибраться…
А тетя Шура не стареет, все такая же. В Москву съездила, сторожу на кладбище разнос устроила, со знакомыми, кто остались, повидалась, и обратно: на лавочке у дома быстрее кони двинешь, ей еще пожить хочется! Перебралась от молодых в студию напротив, а то без присмотра с голоду помрут и грязью зарастут. Это у нее память никакая стала? До сих пор поминает, как я пыль вокруг вазочки протерла, а нет, чтобы поднять - под ней вытереть. Вот, меня память подводит, никак не вспомню, что с той книжкой было, тыц, тыц, тыц, как на ссылку - не открывается. Болезнь будто ластиком по мозгам прошлась - я температуру плохо переношу. Кого мама мне тогда читала, не забыла только потому, что книжка на столике лежала, а содержание – туман сплошной, после открыла – как в первый раз. День накануне – перед глазами стоит, и до него, всю неделю хорошо помню. Перед последним экзаменом пятеро наших отличилось: вместо сменки на консультацию в лаптях пришли. Нет, шестеро нашей классной нервы испытывали: один с соседом по парте лаптем на вьетнамку поменялся. И надел ее без носка. Сидит, ноги длинные из-под парты вытянул. Классная посмотрела: «Ой, господи! Сними немедленно!» А он придуривается: стянул второй носок, лапоть на босу ногу надел и опять в проход копыта выставил. Смеху было!
Митька говорит: мы в тот день два урока класс убирали, потом он на нашу лавочку пошел, а я – вроде, юбку с выставки в клубе забирать. Пока находку читал, прибежал сын завуча - карты в учительскую отнести. Митька книжку отдал, ушел, а я читать осталась. Ничегошеньки не помню, как корова языком слизнула. Что же потом-то было? Кажется, вечером сосед опять вляпался…
- Теть Шур, ты не помнишь, как Васечка на кухне палец сломал?
- Чего ж не помнить, селедку открывал, нож консервный пробовал, с вертушкой сверху. Купил вместо старого – обмишулился.
- Ой, какая у тебя память, теть Шур, а все жалуешься!
- Так я помню, что сто лет назад было, а вчера – как корова языком слизнула!
- Теть Шур, а ты не помнишь, что до этого было?
- До чего, до этого?
- В тот день, до Васечки?
Тетя Шура задумалась:
- Выходной был, раз я с утра дома…
- Суббота, я назавтра ветрянкой заболела.
- Экзамен у вас последний был…
- Это накануне, теть Шур, а с утра я в школу прибираться ходила.
Тетя Шура медлила, копаясь в памяти, потом лицо просветлело:
- Ты долго домой не шла, на лавочке сидела, читала что-то. Я, уж, звать хотела, смотрю, идешь….
- А в руках у меня что было, теть Шур?
- Не помню … может, портфель?
А что, если я те листки с книгой в портфель положила? А зачем я его брала, уроков же не было? Юбку убрать? И дневник, с отметками за год. Картинка с охотой степлером была пришпилена, может, оторвалась, когда я книгу перелистывала? Она больше дневника, но логичнее сложить вдвое, а не вчетверо… помята слегка… в карман, что ли, сунула, а потом переложила?
- Шла ты долго, я забеспокоилась. Гляжу: у подъезда - нету, потом – ключ в двери, слава богу!
- Поднималась долго?
- Поди, заговорилась с кем на лестнице.
- Не помню…
- Память девичья!
- Теть Шур, а когда ты в окно выглядывала, из подъезда никто не выходил?
Пожилая женщина опять задумалась, уже надолго:
- Мужик чудной!
- Какой мужик?
- На джинсы наскреб, а пиджачишко трепаный, маловат, на заднице расходился.
Болгарские, вьетнамские джинсы - были, на Соколе выкинули – витрину вынесли… но джинсы больше молодежь носила, а тут взрослый дядька…
- Может, парень?
- Я, по-твоему, сзади козла от козленка не отличу?
- Ты лица не видела? Волосы какие, прическа?
- Кепка на голове была.
- Как у Лужкова, аэродром или фуражка?
- Как у тебя.
- Бейсболка, что ли?
- Ну, да.
Бейсболка за два года до Олимпиады? Ну, может, и так, в восьмидесятом уже вовсю носили.
- С логотипом или простая?
- С чем?
- Ну, с надписью или мордой какой?
- Вроде, ничего такого. Обычная. Темная.
Видимо, черная или синяя.
- На кепки речников, не похоже?
- Говорю ж, как у тебя.
Да, у речфлотовских кепок - форма другая. Надпись сбоку. И цвет ядовитый.
- Воротник поднят в июне-месяце?
- Может, чирей на шее.
- А на ногах что, не разглядела?
- Нет… вроде, белое чего-то…
Кеды тогда носили, но не белые, а черные или синие. Ботинки белые – редкость. Кроссовки?
- Адидас, три полоски, и в пустыне пригодны для носки!
- Чего?
- Кроссовки, говорю, с полосками были?
- Да не помню я…
Инна нашла в инете адидасовские кроссовки времен Олимпиады.
- Такие?
- Вроде, нет. Эти больше на утюги смахивают, а те на манке были. Сами - белые, а - как гавнодавы. Ни у кого таких не видала, потому и запомнила.
