В ушах зашумело – он повернул голову, царапая пальцами грудь, сотрясаясь от безумной, подбрасывающей его на постели дрожи – и увидел, как медленно, светя осколками и кусками рамы, разлетается окно, как врываются в покои разноцветные ветра, похожие на длинные, окутавшие вихрями комнату радужные ленты, как собираются над ним в сумасшедший, мельтешащий клубок – и резко опускаются, впитываясь в солнечное сплетение.
И взрываются внутри, распыляя его в радужный туман, с ревом выносящийся в окно, и дальше, в небо.
Острые шпили замка были последним, что он запомнил – потому что внезапно стало совсем не больно и его светлость просто отключился.
22 января, четверг
Луциус Инландер проснулся от ощущения, которому поначалу не поверил. Встал, распахнул окно, прислушался.
- Лици, холодно, - сонно проговорила леди Шарлотта. Он не отреагировал, и она подошла, накинула ему на плечи теплый халат, но его величество покачал головой, сбросил его, высунулся до пояса в ночной лаунвайтский туман.
Повернулся – она вздрогнула. Никак не могла привыкнуть, что глаза у него светятся.
- Ложись досыпать, Лотти, - попросил он хрипло. – Мне нужно уйти.
Тело его начало окутываться серебряным сиянием, и леди Лотта отступила к кровати, зачарованно глядя на него. Она видела это только в юности. Его величество прыгнул за окно, и все затихло.
Она подождала немного, покачала головой – и шагнула к створкам, закрыть их. И едва не вскрикнула, зажав себе рот руками – за окном глухо и утробно заворчало, и в окне на пару мгновений мелькнула вытянутая морда, зубастая пасть, и огромный, чуть ли не во все окно, светящийся глаз с небесно-голубой радужкой, в упор посмотревший на нее.
Окно графиня решилась закрыть только минут через десять. И ничуть не смущаясь, налила себе маленький бокал абсента. А потом и второй. Потому что только что отчетливо вспомнила, с кем спит.
Луциус пришел к ней в ночь после похорон Магдалены, разбитый и пьяный, и она кричала: «Убирайся! Как ты можешь – твоя жена только упокоилась! Боги, Лици, неужели у тебя нет ничего святого?!!!» Но он не ушел. Рухнул на кровать, закрыл ладонями лицо и сгорбился. И молча так сидел, не реагируя на ее злость и возмущение.
Мужская слабость выбивает из колеи. Особенно если этот мужчина обычно производит впечатление невосприимчивого чурбана.
А женской слабостью являются любовь и жалость. Леди Лотта затихла, так же обессиленно села рядом, погладила его по волосам, обняла – и обнимала, пока у нее не затекли руки, а король Инляндии не заснул на ее плече.
Он так и не сказал ни слова. Ушел утром, до того, как она проснулась – и вернулся вечером, спокойный и собранный – будто и не было никакого серого лица и боли в глазах. И теперь уже взял свое.
Теперь он приходил каждую ночь, и Шарлотта Кембритч чувствовала себя последней грешницей на Туре, и ежедневно посещала маленькую часовню в доме, и тихонько молилась Богине и всем богам, чтобы их простили и не судили строго. Иногда они долго, тихо и мирно обнимались, пока он с язвительностью рассказывал о дневных делах, иногда молчали, иногда сразу засыпали. Полная иллюзия семейной жизни.
- Я хочу надеть на тебя брачные браслеты, - сказал он ей накануне вечером, когда они уже засыпали. – Закончится год траура и станешь моей королевой.
- Мы уже проходили это, Лици, - леди Лотта качнула головой, чувствуя, как задумчиво его величество водит подбородком по ее макушке.
- Может, есть еще один шанс? – пробормотал он.- Ошибался же я и раньше, может, ошибся и сейчас?
- В чем ошибся, Лици? – тревожно спросила она. Луциус промолчал, и леди Кембритч закрыла глаза, засыпая. Уже знала, что не ответит.
Несмотря на его напор, глухоту к отказам и к элементарным приличиям, на его агрессивность и язвительность, на вот эту скрытность – она принимала его таким, какой есть, и с ним ей было уютно и спокойно.
Леди Лотта допила свое лекарство от страха, забралась в постель, еще хранившую тепло мужского тела, и заснула. Кто бы другой маялся и беспокоился – но только не мать Люка Кембритча, с малых лет натренировавшего ей замечательно крепкие нервы.
На ферме, расположенной у границы Инляндии с Рудлогом, истошно лаяли собаки. Пожилая хозяйка, поворочавшись и послушав поднятый псами концерт, сопровождаемый храпом мужа, ткнула того в бок локтем. Работники, днем обслуживающие коровник на сотню голов, на ночь уезжали в соседнюю деревню, и послать разобраться больше было некого.
Супруг всхрапнул, но не проснулся.
- Роб, - сварливо позвала она и затрясла мужа за плечи. – Сходи посмотри, что там. Может, воры?
Хозяин фермы приподнялся, с завыванием почесал грудь, разлепил наконец-то глаза и кинул взгляд в окно. Там, в свете тусклого фонаря, колыхалась белая плотная мгла.
- Боги, Бекки, - проворчал он, - какие воры? В этом тумане рук своих не видно. Спи, полают и заткнутся. Может, крыса пробежала.
Он не успел заговорить – раздался треск, что-то во дворе загрохотало, посыпалось. Заорала сигнализация на машине, испуганно замычали коровы. Фермеры молча и опасливо покосились друг на друга.
- Ружье возьми! – крикнула в спину мужа хозяйка. – И шапку теплую надень!
Через минуту Роб Хомкинс, шлепая по снежно-грязевой жиже резиновыми сапогами до колен и сжимая ружье, осторожно подходил к коровнику. Фонарь, стоящий поблизости, был согнут будто ураганом, но светил, хотя толку от этого было мало – туман стоял такой плотный, что идти приходилось на ощупь.
Раздался топот – из белого киселя выскочила корова, метнулась вправо, задев хозяина – тот не удержался, упал. Кое-как, ругаясь, поднялся из грязи и побрел к коровнику. И, остановившись, вытаращил глаза – крыша строения была смята, сбоку зияла огромная дыра. Оттуда раздавались странные глухие звуки, заглушаемые истошным ревом коров и телят. Все-таки воры? Пытаются вывести животных? Но зачем же взрывать стену, если он двери не запирает?
Роб приоткрыл дверь коровника, подсветил себе фонариком.
Там, в темноте, клубами перекатывался белый туман, будто даже уплотняющийся к центру. В нос сразу шибануло запахом горячей крови. Луч фонарика плясал по туману, высвечивая силуэты испуганных мычащих животных, жмущихся к стенкам стойл, куски крыши – ее словно выворотили наружу, и фермер никак не мог понять, что происходит. Еще шагнул вперед – и на его глазах метрах в двадцати от него с ревом взмыла в воздух корова, закричала от боли, раздался отчетливый хруст – животное просто ломало и рвало с влажным чавканьем в клубах белого тумана.
Он дрожащей рукой направил фонарик на прыгающую в воздухе подрагивающую плоть,
и вдруг пережеванная в ломаный комок корова поднялась выше и исчезла, словно провалившись куда-то. Клубы дернулись, меняя расположение, уплотняясь, показывая огромный голубой глаз с вытянутым зрачком, окруженный серебристыми чешуйками и перьями – и складываясь наконец-то в ужасающую по масштабам картину.
На него, стрекая длинным раздвоенным языком из большой змеиной пасти, заканчивающейся странным кожистым клювом, смотрел, поднимаясь и изгибая шею, огромный змей. Клюв, длинную шею да капюшон из перьев – все, что успел разглядеть Хомкинс. Потому что змей распахнул пасть, полную зубов, и рванулся к нему.
- Святые угодники, - пролепетал фермер и выстрелил раз, два – и выскочил через дверь, услышав, как врезается в стену тяжелая голова. Нырнул под большой трактор, затаил дыхание, отчетливо видя из-под колеса, как поднимается над коровником узкая голова, как одним прыжком змей переносится через стену, опускаясь на четыре короткие лапы, и склоняется над его убежищем. Чудовище отшвырнуло пастью трактор, встало на дыбы, примеряясь – и человек заорал, прикрываясь рукой и слыша вторящий ему яростный рев.
Когда Роб Хомкинс открыл глаза, прямо перед ним, над ним, с шипением и рыком сплетались, разнося остатки коровника, уже двое чудовищ. Спикировавшая сверху вторая ужасающая тварь вцепилась пастью в загривок ночного вора, впилась когтями передних лап в бока, обвила его кольцами и, оттолкнувшись короткими, похожими на крокодильи задними лапами, забила крыльями и утащила его в небо.
Чудищ поглотил туман. Сверху доносился отдаляющийся рев, и молочная мгла закручивалась вихрями, металась туда-сюда.
Фермер поднялся из грязи и побежал в дом. Там, в дверном проеме, в одной ночнушке и сапогах, стояла его седовласая жена, всматриваясь в пелену и сжимая топор.
- В подвал, Бекки! – заорал он и супруга, не став спорить, метнулась в дом.
А наверху, на небывалой высоте, кипела борьба. Голодный разоритель коровников ухитрился извернуться, вцепиться в брюхо соперника, и тот, взревев, понесся к земле, к стоящему темными копьями лесу. Шваркнул обнаглевшего змееныша о стволы, вспахал им мерзлую почву, снова вцепился в загривок, пытаясь подавить ментально.
«Как твое имя? Вспоминай!!»
Придушенное шипение и животный голод были ему ответом. Ни мысли, ни просвета. Старый змей сжал кольца сильнее, потряс, тыкая чуть не сожравшего человека сородича клювом в древесную щепу и грязь.
«Вспоминай! Как твое имя!»
Тот дернулся, покатился по земле, вздыбился, выгнулся – и чудом каким-то выскользнул, остановился напротив, заклекотал, раздувая перья, угрожающе поводя головой из стороны в сторону.
Соперник. Главный. Убить. Главный буду я. Смогу есть сколько захочу.
Метнулся вперед, и старший досадливо топнул лапой, на миг воздев голубые очи к небу и тоже рванулся навстречу.
Говорят, в эту ночь двух туманных, светящихся серебром огромных змеев воздуха видели в море, с судна, чуть не перевернувшегося от взбивающих ледяную воду тварей. Соленая черная вода кипела в свете прожекторов, и капитан, отдавший приказ срочно менять курс, наблюдал в бинокль, как мелькали среди брызг и волн чудовищные хвосты и пасти, как сплетались кольца, как рвали они друг друга по живому – и более крупный, вцепившись куда-то в загривок тому, что поменьше, утянул его на дно.
«Назови мне свое имя. Имя. И я тебя отпущу»
Нечем дышать. Рвешься вверх – снаружи душат кольцами, в пасть хлещет вода. Кое-как изворачиваешься, скребешь когтями по дну – и с силой вылетаешь наружу.
И тебя снова несет ввысь, и в голове рев «Имя! Вспомни! Имя!»
Ты вымотан и ранен. Тебя швыряют на камень – и ты отчетливо, несмотря на ночь, видишь, как вокруг поднимаются горы, подсвеченные голубоватой луной, изредка выныривающей из-за облаков. Соперник – главный, сильный, зажимает тебя в какую-то щель, больно царапающую бока, выворачивающую крылья. Дышишь со свистом.
«Имя, - шипит в голове, - вспоминай!»
«Я хочу ессссть…»
«Разрешшшу…имя, змееныш, имя!»
Ты замираешь, понимая, что проиграл.
«Что такое имя?»
Тебя снова встряхивают, но зубы уже не сжимают загривок.
«Как тебя называет мать?»
Выпрыгнувшая в просвет луна вспышкой слепит глаза.
«Мать».
Картинками воспоминания – теплые руки, улыбка, темные волосы. Запах молока.
«Молоко вкусссноеее».
Раздраженное шипение. Но голова взрывается от воспоминаний и от приходящего на смену им ужаса. Почему–то глаз выхватывает собственную трехпалую лапу, покрытую чешуей. Дергаешься – и в стороне поднимается и опускается серебристый чешуйчатый хвост.
«Что за хрень со мной произошла?!!! Кто ты? Кто я?»
«Имя!»
«Люк. Меня зовут Люк».
Кольца вокруг разжимаются и ты некоторое время лежишь мордой в снегу, приходя в себя. Потом медленно встаешь, поджимаешь хвост, опасливо склоняешь шею и разворачиваешься.
И смотришь на освещенного луной огромного змея с четырьмя такими же короткими лапами, как у тебя, тонким туловищем, длинной шеей и хвостом, пастью, сужающейся в кожистый зубастый клюв – и изящными перьями, начинающимися за головой и трепещущими на ветру до половины шеи. Змей ранен – но раны его словно поддергиваются белесой дымкой и затягиваются.
«Ты хотел есть».
Голод мгновенно выбивает из головы все мысли – и только краем обалдевшего сознания ты удерживаешь себя.
«Есссть…»
«Здесь чуть ниже пасется стадо горных коз. Иди, поохоться. И возвращайся».
Ты не дослушиваешь – прыгаешь со скалы, в полете рассматривая серые точки на белом склоне. Еда. Кровь.
Оставшийся на каменной площадке старый змей, вытянув шею, смотрел, как неуклюже, вмазываясь в снег и поднимая лавины, хватает голодный новорожденный рассыпающихся в стороны животных. Сверху зашумело, и рядом с ним опустился еще один. Молча встопорщил перья, с любопытством посмотрел вниз.
«Знакомая аура. Как это вообще возможно?»
«Возможно», - сухость ответа читалась отчетливо.
«Ты мне много должен объяснить, Лици. Я себе не поверил, когда почуял. Думал, мой старший раньше срока решил обернуться».
«Я не могу. Не властен над этим. Обещай, что поучишь его, если что-то случится. А сейчас лети обратно под бок к Тали».
«Почему ты знаешь все о моих секретах, а я о твоих ничего?» - обиженно уточнил второй король.
«Потому что я умнее, Тери».
Некоторое время со скальной площадки сыпались камни – там возили друг друга о камень два змея. Снизу раздался разочарованный рев, и два величества расцепились, снова вытянули шеи над долиной.
«Лети. Этого младенца надо еще и охотиться учить, видишь?»
По снегу, раздраженно шипя, носился за козами, подпрыгивая и зависая в воздухе, хлопая короткими перьевыми крыльями, молодой серебристый змей.
«Смотри. У него еще розоватым перья отливают. Ну точно как у тебя после первого оборота».
Умиленные нотки чувствовались даже при ментальном общении.
«Лети давай!» - раздраженно рыкнул змей, чувствуя в себе желание устроить ураган от счастья и гордости, и нырнул вниз.
«Я зайду к тебе днем», - прошипели ему вслед.
После охоты, когда стадо коз было уничтожено, а в теле появилась легкость и сытость, наконец-то заработали и мозги.
Серебристые змеи расположились на скальном участке в горах Блакории – старый обвил скалу, молодой лежал у ее подножия.
«Я так и буду теперь по ночам всех жрать?»
«Нет. Это первый раз. Вспыхнувшая аура требовала подпитки. Потом по необходимости. Только следи, чтобы не волноваться и не перенапрягаться – в первый год можешь непроизвольно обернуться».
Люк забеспокоился, покосился вверх.
«А если с … женщиной? Я тоже обернусь?»
Сверху раздалось прерывистое шипение, похожее на кашель. Его сородич хохотал.
«Как это типично. Миллион вопросов, а ты беспокоишься о том, сможешь ли трахаться. Не переживай. Твоя женщина в безопасности».
«Я хочу домой. В Дармоншир».
«Не ной».
«Мне страшно. Такое ощущение, что меня вышвырнули в подростковый возраст».
«Это нормально. Через неделю окрепнешь, и все пройдет. А пока будет кидать из крайности в крайность. Что поспособствовало твоему обороту?»
«Кровь… я пил кровь одной… »
«Этого мало, - раздраженно фыркнул змей. – Ты не женился тайно случаем? На одной из Рудлог?»
«Нет», - угрюмо отозвался Люк и постарался почесать лапой заживающую холку.
«Тогда…? - старший зашипел матом и врезал хвостом прямо по зудящему загривку. Люк отпрыгнул, чуть не соскользнув в пропасть. - Идиот! Боги, какой идиот! Какая растрата сил!»
«Ты не знаешь, почему у нас такие кривые и короткие лапы? – невинно поинтересовался новообращенный, исхитрившись-таки достать когтями до нужного места. Пришлось дико изогнуться. - Да и вообще, честно скажу, если я выгляжу как ты, то я редкостной мерзости оборотень».
И взрываются внутри, распыляя его в радужный туман, с ревом выносящийся в окно, и дальше, в небо.
Острые шпили замка были последним, что он запомнил – потому что внезапно стало совсем не больно и его светлость просто отключился.
22 января, четверг
Луциус Инландер проснулся от ощущения, которому поначалу не поверил. Встал, распахнул окно, прислушался.
- Лици, холодно, - сонно проговорила леди Шарлотта. Он не отреагировал, и она подошла, накинула ему на плечи теплый халат, но его величество покачал головой, сбросил его, высунулся до пояса в ночной лаунвайтский туман.
Повернулся – она вздрогнула. Никак не могла привыкнуть, что глаза у него светятся.
- Ложись досыпать, Лотти, - попросил он хрипло. – Мне нужно уйти.
Тело его начало окутываться серебряным сиянием, и леди Лотта отступила к кровати, зачарованно глядя на него. Она видела это только в юности. Его величество прыгнул за окно, и все затихло.
Она подождала немного, покачала головой – и шагнула к створкам, закрыть их. И едва не вскрикнула, зажав себе рот руками – за окном глухо и утробно заворчало, и в окне на пару мгновений мелькнула вытянутая морда, зубастая пасть, и огромный, чуть ли не во все окно, светящийся глаз с небесно-голубой радужкой, в упор посмотревший на нее.
Окно графиня решилась закрыть только минут через десять. И ничуть не смущаясь, налила себе маленький бокал абсента. А потом и второй. Потому что только что отчетливо вспомнила, с кем спит.
Луциус пришел к ней в ночь после похорон Магдалены, разбитый и пьяный, и она кричала: «Убирайся! Как ты можешь – твоя жена только упокоилась! Боги, Лици, неужели у тебя нет ничего святого?!!!» Но он не ушел. Рухнул на кровать, закрыл ладонями лицо и сгорбился. И молча так сидел, не реагируя на ее злость и возмущение.
Мужская слабость выбивает из колеи. Особенно если этот мужчина обычно производит впечатление невосприимчивого чурбана.
А женской слабостью являются любовь и жалость. Леди Лотта затихла, так же обессиленно села рядом, погладила его по волосам, обняла – и обнимала, пока у нее не затекли руки, а король Инляндии не заснул на ее плече.
Он так и не сказал ни слова. Ушел утром, до того, как она проснулась – и вернулся вечером, спокойный и собранный – будто и не было никакого серого лица и боли в глазах. И теперь уже взял свое.
Теперь он приходил каждую ночь, и Шарлотта Кембритч чувствовала себя последней грешницей на Туре, и ежедневно посещала маленькую часовню в доме, и тихонько молилась Богине и всем богам, чтобы их простили и не судили строго. Иногда они долго, тихо и мирно обнимались, пока он с язвительностью рассказывал о дневных делах, иногда молчали, иногда сразу засыпали. Полная иллюзия семейной жизни.
- Я хочу надеть на тебя брачные браслеты, - сказал он ей накануне вечером, когда они уже засыпали. – Закончится год траура и станешь моей королевой.
- Мы уже проходили это, Лици, - леди Лотта качнула головой, чувствуя, как задумчиво его величество водит подбородком по ее макушке.
- Может, есть еще один шанс? – пробормотал он.- Ошибался же я и раньше, может, ошибся и сейчас?
- В чем ошибся, Лици? – тревожно спросила она. Луциус промолчал, и леди Кембритч закрыла глаза, засыпая. Уже знала, что не ответит.
Несмотря на его напор, глухоту к отказам и к элементарным приличиям, на его агрессивность и язвительность, на вот эту скрытность – она принимала его таким, какой есть, и с ним ей было уютно и спокойно.
Леди Лотта допила свое лекарство от страха, забралась в постель, еще хранившую тепло мужского тела, и заснула. Кто бы другой маялся и беспокоился – но только не мать Люка Кембритча, с малых лет натренировавшего ей замечательно крепкие нервы.
На ферме, расположенной у границы Инляндии с Рудлогом, истошно лаяли собаки. Пожилая хозяйка, поворочавшись и послушав поднятый псами концерт, сопровождаемый храпом мужа, ткнула того в бок локтем. Работники, днем обслуживающие коровник на сотню голов, на ночь уезжали в соседнюю деревню, и послать разобраться больше было некого.
Супруг всхрапнул, но не проснулся.
- Роб, - сварливо позвала она и затрясла мужа за плечи. – Сходи посмотри, что там. Может, воры?
Хозяин фермы приподнялся, с завыванием почесал грудь, разлепил наконец-то глаза и кинул взгляд в окно. Там, в свете тусклого фонаря, колыхалась белая плотная мгла.
- Боги, Бекки, - проворчал он, - какие воры? В этом тумане рук своих не видно. Спи, полают и заткнутся. Может, крыса пробежала.
Он не успел заговорить – раздался треск, что-то во дворе загрохотало, посыпалось. Заорала сигнализация на машине, испуганно замычали коровы. Фермеры молча и опасливо покосились друг на друга.
- Ружье возьми! – крикнула в спину мужа хозяйка. – И шапку теплую надень!
Через минуту Роб Хомкинс, шлепая по снежно-грязевой жиже резиновыми сапогами до колен и сжимая ружье, осторожно подходил к коровнику. Фонарь, стоящий поблизости, был согнут будто ураганом, но светил, хотя толку от этого было мало – туман стоял такой плотный, что идти приходилось на ощупь.
Раздался топот – из белого киселя выскочила корова, метнулась вправо, задев хозяина – тот не удержался, упал. Кое-как, ругаясь, поднялся из грязи и побрел к коровнику. И, остановившись, вытаращил глаза – крыша строения была смята, сбоку зияла огромная дыра. Оттуда раздавались странные глухие звуки, заглушаемые истошным ревом коров и телят. Все-таки воры? Пытаются вывести животных? Но зачем же взрывать стену, если он двери не запирает?
Роб приоткрыл дверь коровника, подсветил себе фонариком.
Там, в темноте, клубами перекатывался белый туман, будто даже уплотняющийся к центру. В нос сразу шибануло запахом горячей крови. Луч фонарика плясал по туману, высвечивая силуэты испуганных мычащих животных, жмущихся к стенкам стойл, куски крыши – ее словно выворотили наружу, и фермер никак не мог понять, что происходит. Еще шагнул вперед – и на его глазах метрах в двадцати от него с ревом взмыла в воздух корова, закричала от боли, раздался отчетливый хруст – животное просто ломало и рвало с влажным чавканьем в клубах белого тумана.
Он дрожащей рукой направил фонарик на прыгающую в воздухе подрагивающую плоть,
и вдруг пережеванная в ломаный комок корова поднялась выше и исчезла, словно провалившись куда-то. Клубы дернулись, меняя расположение, уплотняясь, показывая огромный голубой глаз с вытянутым зрачком, окруженный серебристыми чешуйками и перьями – и складываясь наконец-то в ужасающую по масштабам картину.
На него, стрекая длинным раздвоенным языком из большой змеиной пасти, заканчивающейся странным кожистым клювом, смотрел, поднимаясь и изгибая шею, огромный змей. Клюв, длинную шею да капюшон из перьев – все, что успел разглядеть Хомкинс. Потому что змей распахнул пасть, полную зубов, и рванулся к нему.
- Святые угодники, - пролепетал фермер и выстрелил раз, два – и выскочил через дверь, услышав, как врезается в стену тяжелая голова. Нырнул под большой трактор, затаил дыхание, отчетливо видя из-под колеса, как поднимается над коровником узкая голова, как одним прыжком змей переносится через стену, опускаясь на четыре короткие лапы, и склоняется над его убежищем. Чудовище отшвырнуло пастью трактор, встало на дыбы, примеряясь – и человек заорал, прикрываясь рукой и слыша вторящий ему яростный рев.
Когда Роб Хомкинс открыл глаза, прямо перед ним, над ним, с шипением и рыком сплетались, разнося остатки коровника, уже двое чудовищ. Спикировавшая сверху вторая ужасающая тварь вцепилась пастью в загривок ночного вора, впилась когтями передних лап в бока, обвила его кольцами и, оттолкнувшись короткими, похожими на крокодильи задними лапами, забила крыльями и утащила его в небо.
Чудищ поглотил туман. Сверху доносился отдаляющийся рев, и молочная мгла закручивалась вихрями, металась туда-сюда.
Фермер поднялся из грязи и побежал в дом. Там, в дверном проеме, в одной ночнушке и сапогах, стояла его седовласая жена, всматриваясь в пелену и сжимая топор.
- В подвал, Бекки! – заорал он и супруга, не став спорить, метнулась в дом.
А наверху, на небывалой высоте, кипела борьба. Голодный разоритель коровников ухитрился извернуться, вцепиться в брюхо соперника, и тот, взревев, понесся к земле, к стоящему темными копьями лесу. Шваркнул обнаглевшего змееныша о стволы, вспахал им мерзлую почву, снова вцепился в загривок, пытаясь подавить ментально.
«Как твое имя? Вспоминай!!»
Придушенное шипение и животный голод были ему ответом. Ни мысли, ни просвета. Старый змей сжал кольца сильнее, потряс, тыкая чуть не сожравшего человека сородича клювом в древесную щепу и грязь.
«Вспоминай! Как твое имя!»
Тот дернулся, покатился по земле, вздыбился, выгнулся – и чудом каким-то выскользнул, остановился напротив, заклекотал, раздувая перья, угрожающе поводя головой из стороны в сторону.
Соперник. Главный. Убить. Главный буду я. Смогу есть сколько захочу.
Метнулся вперед, и старший досадливо топнул лапой, на миг воздев голубые очи к небу и тоже рванулся навстречу.
Говорят, в эту ночь двух туманных, светящихся серебром огромных змеев воздуха видели в море, с судна, чуть не перевернувшегося от взбивающих ледяную воду тварей. Соленая черная вода кипела в свете прожекторов, и капитан, отдавший приказ срочно менять курс, наблюдал в бинокль, как мелькали среди брызг и волн чудовищные хвосты и пасти, как сплетались кольца, как рвали они друг друга по живому – и более крупный, вцепившись куда-то в загривок тому, что поменьше, утянул его на дно.
«Назови мне свое имя. Имя. И я тебя отпущу»
Нечем дышать. Рвешься вверх – снаружи душат кольцами, в пасть хлещет вода. Кое-как изворачиваешься, скребешь когтями по дну – и с силой вылетаешь наружу.
И тебя снова несет ввысь, и в голове рев «Имя! Вспомни! Имя!»
Ты вымотан и ранен. Тебя швыряют на камень – и ты отчетливо, несмотря на ночь, видишь, как вокруг поднимаются горы, подсвеченные голубоватой луной, изредка выныривающей из-за облаков. Соперник – главный, сильный, зажимает тебя в какую-то щель, больно царапающую бока, выворачивающую крылья. Дышишь со свистом.
«Имя, - шипит в голове, - вспоминай!»
«Я хочу ессссть…»
«Разрешшшу…имя, змееныш, имя!»
Ты замираешь, понимая, что проиграл.
«Что такое имя?»
Тебя снова встряхивают, но зубы уже не сжимают загривок.
«Как тебя называет мать?»
Выпрыгнувшая в просвет луна вспышкой слепит глаза.
«Мать».
Картинками воспоминания – теплые руки, улыбка, темные волосы. Запах молока.
«Молоко вкусссноеее».
Раздраженное шипение. Но голова взрывается от воспоминаний и от приходящего на смену им ужаса. Почему–то глаз выхватывает собственную трехпалую лапу, покрытую чешуей. Дергаешься – и в стороне поднимается и опускается серебристый чешуйчатый хвост.
«Что за хрень со мной произошла?!!! Кто ты? Кто я?»
«Имя!»
«Люк. Меня зовут Люк».
Кольца вокруг разжимаются и ты некоторое время лежишь мордой в снегу, приходя в себя. Потом медленно встаешь, поджимаешь хвост, опасливо склоняешь шею и разворачиваешься.
И смотришь на освещенного луной огромного змея с четырьмя такими же короткими лапами, как у тебя, тонким туловищем, длинной шеей и хвостом, пастью, сужающейся в кожистый зубастый клюв – и изящными перьями, начинающимися за головой и трепещущими на ветру до половины шеи. Змей ранен – но раны его словно поддергиваются белесой дымкой и затягиваются.
«Ты хотел есть».
Голод мгновенно выбивает из головы все мысли – и только краем обалдевшего сознания ты удерживаешь себя.
«Есссть…»
«Здесь чуть ниже пасется стадо горных коз. Иди, поохоться. И возвращайся».
Ты не дослушиваешь – прыгаешь со скалы, в полете рассматривая серые точки на белом склоне. Еда. Кровь.
Оставшийся на каменной площадке старый змей, вытянув шею, смотрел, как неуклюже, вмазываясь в снег и поднимая лавины, хватает голодный новорожденный рассыпающихся в стороны животных. Сверху зашумело, и рядом с ним опустился еще один. Молча встопорщил перья, с любопытством посмотрел вниз.
«Знакомая аура. Как это вообще возможно?»
«Возможно», - сухость ответа читалась отчетливо.
«Ты мне много должен объяснить, Лици. Я себе не поверил, когда почуял. Думал, мой старший раньше срока решил обернуться».
«Я не могу. Не властен над этим. Обещай, что поучишь его, если что-то случится. А сейчас лети обратно под бок к Тали».
«Почему ты знаешь все о моих секретах, а я о твоих ничего?» - обиженно уточнил второй король.
«Потому что я умнее, Тери».
Некоторое время со скальной площадки сыпались камни – там возили друг друга о камень два змея. Снизу раздался разочарованный рев, и два величества расцепились, снова вытянули шеи над долиной.
«Лети. Этого младенца надо еще и охотиться учить, видишь?»
По снегу, раздраженно шипя, носился за козами, подпрыгивая и зависая в воздухе, хлопая короткими перьевыми крыльями, молодой серебристый змей.
«Смотри. У него еще розоватым перья отливают. Ну точно как у тебя после первого оборота».
Умиленные нотки чувствовались даже при ментальном общении.
«Лети давай!» - раздраженно рыкнул змей, чувствуя в себе желание устроить ураган от счастья и гордости, и нырнул вниз.
«Я зайду к тебе днем», - прошипели ему вслед.
После охоты, когда стадо коз было уничтожено, а в теле появилась легкость и сытость, наконец-то заработали и мозги.
Серебристые змеи расположились на скальном участке в горах Блакории – старый обвил скалу, молодой лежал у ее подножия.
«Я так и буду теперь по ночам всех жрать?»
«Нет. Это первый раз. Вспыхнувшая аура требовала подпитки. Потом по необходимости. Только следи, чтобы не волноваться и не перенапрягаться – в первый год можешь непроизвольно обернуться».
Люк забеспокоился, покосился вверх.
«А если с … женщиной? Я тоже обернусь?»
Сверху раздалось прерывистое шипение, похожее на кашель. Его сородич хохотал.
«Как это типично. Миллион вопросов, а ты беспокоишься о том, сможешь ли трахаться. Не переживай. Твоя женщина в безопасности».
«Я хочу домой. В Дармоншир».
«Не ной».
«Мне страшно. Такое ощущение, что меня вышвырнули в подростковый возраст».
«Это нормально. Через неделю окрепнешь, и все пройдет. А пока будет кидать из крайности в крайность. Что поспособствовало твоему обороту?»
«Кровь… я пил кровь одной… »
«Этого мало, - раздраженно фыркнул змей. – Ты не женился тайно случаем? На одной из Рудлог?»
«Нет», - угрюмо отозвался Люк и постарался почесать лапой заживающую холку.
«Тогда…? - старший зашипел матом и врезал хвостом прямо по зудящему загривку. Люк отпрыгнул, чуть не соскользнув в пропасть. - Идиот! Боги, какой идиот! Какая растрата сил!»
«Ты не знаешь, почему у нас такие кривые и короткие лапы? – невинно поинтересовался новообращенный, исхитрившись-таки достать когтями до нужного места. Пришлось дико изогнуться. - Да и вообще, честно скажу, если я выгляжу как ты, то я редкостной мерзости оборотень».
