Робер был старше её на восемь лет, Мартин на пять. И в детстве Ламбертина мало общалась с ними. Мальчишки относились с ней с долей снисходительного пренебрежения, как и положено было относиться к младшей сестре… к глупой девчонке. Не обижали – и то уже было для неё хорошо. В отличие от отца, который разговаривал с дочерью почти всегда грубо и раздраженно, называл «бесовкой», а частенько мог дать и крепкий подзатыльник. Отчего-то почти постоянно он был ею недоволен. И смирившись с этим, маленькая Ламбертина просто старалась как можно реже попадаться ему на глаза.
Именно этим отец и запомнился ей лучше всего. А вот её детские воспоминания о братьях были разрозненными и размытыми, словно она смотрела в прошлое через затуманенное стёклышко.
Самый старший – Робер – уже тогда отличался спокойным, уравновешенным и практичным характером и был объектом отцовской гордости. Пьер Мертенс часто ставил его в пример двум остальным детям. А жене – тихой и бледной Мари заявлял, что «только один ребенок у тебя и получился годным. А остальные… тьфу!» - здесь он красноречиво умолкал, махал рукой и раздраженно сплевывал на пол. Теперь, не без щемящей грусти вспоминая своё детское прошлое, Ламбертина, кажется, понимала, чем был вызван гнев отца. Она, вероятно, была виновата в том, что родилась не мальчиком, а девчонкой.
«Какой с вас, баб безмозглых, прок. Одна обуза», - эти слова отца, часто слышанные в детстве, также хорошо врезались ей в память…
А Мартин… с ним было сложнее. Характер среднего брата совсем не походил на характер Робера.
Не проявлялось в нём терпеливой хозяйственности и основательности, которую так любил отец в старшем сыне. Мартин часто бывал рассеян, эмоционален, импульсивен и – что явилось самым страшным для Пьера Мертенса – мог подвергать сомнению те вещи, организация и мироустройство которых казались вечными и незыблемыми. И вообще не подлежащим какой-либо критике. Однажды отец резко заметил, что не будет из Мартина с такими еретическими мыслями хорошего фермера, на что десятилетний сопляк ответил, что «он к этому вовсе и не стремится». А на вопрос – к чему же он стремится, заявил, что хочет научиться читать и вообще выучиться на кого-то лучше и достойнее, чем простой крестьянин. Возмущенный до глубины души отец отвесил нахальному отпрыску несколько хороших тумаков и лишил ужина. Но подобные методы на Мартина не действовали совершенно. Сжав губы, он молча вынес очередной всплеск отцовского гнева, но упрямый взгляд карих глаз говорил о том, что он остается при своем мнении. И этот красноречивый бунтарский взгляд десятилетнего мальчишки раздражал Пьера Мертенса больше всего. И обучать Мартина чтению и письму отец настрого запретил. Сам он был практически неграмотный, разве что подпись свою мог нацарапать на какой-либо необходимой торговой бумажке при продаже зерна или муки. А вот жена Пьера – красавица Мари-Селен грамоте была обучена. Она и Мартина пыталась поначалу обучить этим «дьявольским вещам».
Сам Пьер Мертенс обнаружил как-то жену и сына за вредоносным занятием – мать и сын сидели вместе, склонившись над какой-то бумажкой, где она выводила огрызком карандаша буквы, а мальчик с интересом слушал. Разгневанный Пьер вырвал из рук жены бумагу, карандаш сломал, сыну дал тумаков. А жене тем же вечером преподнес хороший «урок». О нем Мари долго напоминали синяки на теле и руках. Вообще, Пьер Мертенс не был каким-то зверем, но иногда поколачивал жену, не считая это чем-то зазорным.
«Все для твоего же блага, жена! - заявил он заплаканной Мари. - Чтобы запомнила раз и навсегда, что паршивца этого ни к чему всяким наукам да грамоте учить. Себе на беду научим. Пусть лучше хозяйство учится вести, да в поле работать. На ферме усердно трудится – это не писульки всякие читать. Тьфу!» - здесь он опять красноречиво замолчал, раздраженно сплевывая на пол.
- А ты что под ногами вертишься, бесовка! – повысил голос Пьер Мертенс на дочку, случайно оказавшуюся рядом. Получив затрещину и всхлипнув, Ламбертина спряталась за спину матери.
- Не кричи на нее, Пьер, - беззвучно прошелестел голос Мари. – Девочка уж точно не в чём не виновата.
- Не виновата она! – рявкнул Пьер Мертенс, и жилы на его шее побагровели. – Бесовское отродье!
Ламбертина запомнила, как в тот вечер, уйдя за амбар, мать сидела, прислонившись к стене и тихо плакала.
Это были самые яркие детские воспоминания, которые сейчас всплывали в памяти Ламбертины, подобно стеклышкам калейдоскопа, составляя единую картину. Была она, правда, не красивой и яркой, как обычно в калейдоскопе, а скорее горькой и мало радостной.
Грамоте Мартин выучился уже после смерти матери, посещая преподобного Жака. И, конечно, уже гораздо позже, когда отцовские запреты перестали быть настолько значимыми. Да и стареющий Пьер Мертенс сам уже не хотел связываться с упрямым повзрослевшим сыном.
«Теперь Мартин занимает в революционном Париже какую-то явно не маленькую должность - думала Ламбертина, лежа на узкой кровати. – Да, это больше на него похоже… Наверное, он так и не смог бы стать степенным зажиточным фермером, как Робер»
И еще один эпизод, связанный с Мартином, врезался в память Ламбертины необычайно ярко.
Недавно ей исполнилось шесть. И мама была ещё жива, хотя уже прихварывала – часто была бледной и слабой. Подспорьем в ведении хозяйства для отца стал старший сын – четырнадцатилетний Робер. В тот день он с отцом как раз отправлялся с утра на продажу зерна. До отъезда у Пьера Мертенса было ещё одно неотложное дело. Но он рассудил, что с ним вполне справится и Мартин. Мальчишке давно пора было научиться делать это. Дело с точки зрения отца было плёвое. Чёрная породистая козочка, которую Ламбертина называла Пьереттой, заболела. Несколько дней она уже отказывалась от пищи, исхудала, а последние два дня и вовсе встать не могла. Задние её ноги были словно парализованы. Пьеретту отволокли в небольшой сарайчик, где она и лежала в углу, иногда протяжно стонала. Ламбертина, несколько раз в день приходившая к своей любимице, уговаривала ее хоть что-то поесть, гладила черную козью голову и, глядя в выпуклые темные глаза, шептала, обняв её за шею:
- Пьери, вставай… вставай же…
Этим утром, как обычно сидевшая на соломе рядом с заболевшей любимицей, маленькая Ламбертина услышала приближающиеся голоса – отца и двух братьев. Они шли сюда. Голос отца звучал энергично и сурово. Затем она услышала, как Мартин что-то ему ответил. Дверь в сарайчик распахнулась, и девочка едва успела метнуться в угол, где спряталась за кучей соломы. Испытывать на себе очередной приступ отцовского гнева ей совсем не хотелось.
А Пьер Мертенс был явно не в духе.
- Ну, проходи! – повысил он голос.
И робко выглянувшая из своего укрытия Ламбертина, увидела, что он с силой толкнул в спину побледневшего Мартина.
На пороге молча стоял и Робер.
- Отец! – воскликнул Мартин.
Тот протянул ему в руку здоровый мясницкий нож и кивнул в сторону больной козочки. И маленькая Ламбертина сразу поняла, что сейчас здесь произойдет.
Глубоко вздохнув, она закусила нижнюю губу и почувствовала побежавшие по щекам слезы.
- Ну, Мартин, давай, покажи, что ты взрослый парень, а не слюнтяй! – резко бросил отец, подталкивая сына к больному животному. – Всё равно тебе учиться надо этому делу. Без этого никуда. Да и ее мучения прекратишь. Давай, делай, как я вам с Робером давеча на свинье показывал.
Пьеретта жалобно закричала, как будто все понимала. Ламбертина всхлипнула в своем укрытии, и испугавшись, что отец её услышит, судорожно зажала ладошкой рот.
- Ну, давай, брат, - поддержал Мартина и Робер, видя его нерешительность.
Мартин стоял молча, глядя на козочку и сжимая в руке нож.
- Втыкаешь в горло сразу, а потом резко вбок лезвие ведешь. Так ты перережешь главную шейную вену, - услышал мальчик «заботливую» подсказку отца.
Он всё также стоял и смотрел в выпуклые темные глаза Пьеретты.
- Ну, давай же! - рявкнул отец, теряя терпение. – Что стоишь, как баба!
- Не зли отца, Мартин, - обратился к нему и Робер. – Делай, что велят! Иначе тебе же хуже будет»
Мартин внезапно очнулся, словно был до этого в каком-то оцепенении.
- Хуже? – с насмешкой переспросил он. – А сейчас мне, по-твоему, как, хорошо?
- Не буду я её убивать! – пронзительно крикнул он и бросил нож под ноги отцу. – Не могу!
- Ах ты паршивец! – разъярившийся отец одной рукой схватил непослушного сына за шкирку, а другой с размаху ударил в лицо. – Да ты не парень, а сопливая баба!
К чертям… Кого только из тебя Мари вырастила!
Мартин упал на солому. Но почти сразу поднялся. Выглянувшая из своего укрытия Ламбертина, увидела, что его лицо было залито кровью. Но во взгляде были не страх и покорность… а решительность и злость.
- Ненавижу! – выкрикнул он.
- Гадёныш! – взревел побагровевший Пьер Мертенс и на сына обрушился следующий, ещё более мощный удар. Затем пару ударов по съежившемуся телу он нанес уже сапогом.
- Отец, не надо! – подскочивший Робер схватил отца за рукав. Тот уже занёс ногу для очередного, ещё более сильного удара, но остановился. Слова старшего сына все же возымели действие. Он злобно сплюнул и вытер рукой вспотевший лоб. Затем поднял с земли валяющийся нож и хлопнул Робера по плечу:
- Ладно, сынок, пойдем! Надо нам ехать, а то на ярмарку опоздаем. Вечером вернемся, ты её и зарежешь. Или завтра утром, если совсем поздно будет.
Робер согласно кивнул. Отец приобнял его за плечи, и они направились к выходу. Мартин всё также неподвижно лежал на полу.
Жалобно закричала Пьеретта. Ламбертина выждала несколько минут, опасаясь вылезать из укрытия. Вдруг отец или старший брат неожиданно вернутся.
Мартин лежал всё также неподвижно, и девочка начала беспокоиться, жив ли он. Всхлипывая, Ламбертина вылезла из своего угла и подобравшись к брату, осторожно дотронулась до его плеча:
- Марти… - тихо прошептала она.
Мальчик открыл глаза, и она встретилась с его взглядом. Вся правая половина его лица была залита кровью, бровь рассечена.
Он с трудом приподнялся на локте и схватил сестренку за руку:
- А ты что здесь делаешь, глупая?
- Я… - всхлипнула Ламбертина. – Я решила с утра навестить Пьеретту. А тут пришли вы с отцом и я… я спряталась там, в углу… но я всё видела. Всё… Марти, почему папа такой злой?
Она не удержалась, потянулась к брату, обняла его и заплакала:
- Марти, тебе очень больно?
- Нет… ни капельки, - прошептал брат. – Со мной всё в порядке.
Он обнял сестренку в ответ. Его голос звучал нарочито бодро, но, прижавшись к нему щекой, девочка почувствовала, что по лицу брата тоже текут слёзы.
На следующий день никто не принес Ламбертине скудный, но регулярный прежде обед, из чего она сделала вывод, что ее ожидает обещанный перевод из камеры. Но куда? В зловещую Консьержери, преддверие эшафота или же Мартин все-таки сдержал свое слово, и ее ждет освобождение? Промучившись этими мыслями несколько часов, молодая женщина, незаметно для себя, задремала, свернувшись на узкой кровати…
- Гражданка Мертенс, вставай, пора!
Грубый голос ворвался в сознание, разрушая недолгую иллюзию свободы, милостиво предоставленную сном.
Ламбертина поднялась с кровати, проведя ладонью по глазам.
- Сколько сейчас времени? – тихо спросила она.
- Три часа дня, - ответствовал охранник, - бери свои вещи и следуй за мной.
Вещей было совсем немного. Почти ничего. Молодая женщина хмуро взяла небольшой узелок, заранее собранный накануне и с взволнованно бьющимся сердцем, шагнула вслед за санкюлотом. Задержалась на мгновение в коридоре, ожидая, пока, гремя ключами, он закроет камеру, где она провела почти месяц. Затем пошла вслед за охранником по длинному мрачному коридору Лафорс.
- Меня переводят в Консьержери? – все таки не удержавшись, спросила Ламбертина.
Но сопровождающий сделал ладонью строгий выразительный жест, означавший – помолчи.
Они миновали коридор и по небольшой угловой лестнице спустились на первый этаж. За одной из дверей, к которой они приближались, находилась тюремная канцелярия. Ламбертина уже была там в свой первый день нахождения в Лафорс для формальной процедуры удостоверения личности. Хмуро подняв взгляд, она увидела, как дверь канцелярии открылась…и оттуда вышел… Мартин.
- Привет и братство, сестра! – произнес он повседневное республиканское приветствие, которое сейчас приобрело для нее особенный смысл. Мартин улыбнулся, протянув какую-то бумагу. – Твое освобождение, подписанное министром юстиции и заверенное начальником Лафорс.
Дрогнувшей рукой молодая женщина взяла заветную бумагу. Пробежала глазами текст. Внизу действительно стояла размашистая подпись новоиспеченного министра юстиции Дантона. Под ней невзрачная закорючка – подпись начальника тюрьмы.
- Мартин… - проговорила она. – У тебя получилось… Не знаю, как и благодарить тебя… Господи…
На ее глазах выступили слезы.
- Ну, ну, Ламбер, - улыбнулся брат, заметив это, - плакать вовсе не обязательно.
Он одобряюще обнял ее за плечи:
- Пойдем на волю, сестра.
- И куда ты теперь? – поинтересовался Мартин, когда они отошли от мрачного здания тюрьмы и, немного пройдя по улице, остановились под навесом одной из лавок, торгующей дорогими тканями. Народу вокруг было совсем немного. Шелк, батист и велюр были нынче не особо востребованы у парижан, в отличие от буханки простого ржаного хлеба, ставшего в революционном Париже гораздо бОльшей ценностью. После почти месячного нахождения в небольшом душном помещении, Ламбертина почувствовала, как на воздухе начинает кружиться голова. Она слегка покачнулась, сжав рукой узелок с вещами, который чуть не выпал из ослабевших пальцев. Это не ускользнуло от внимательного взгляда брата.
- Ты голодна, сестра? – он посмотрел на ее осунувшееся бледное лицо, темные круги под глазами. – Когда ты ела в последний раз?
- Вчера днем, - пробормотала Ламбертина, ощущая и благодарность, и странную неловкость перед братом, проявляющему к ней столь неожиданную искреннюю заботу. – Но я не…
- Сейчас зайдем куда-нибудь и пообедаем, - решительно перебил ее Мартин, - заодно и поговорим нормально. И ты расскажешь, что собираешься делать дальше.
Таверна, куда они зашли, называлась “Золотая роза” и была не из самых дешевых. Мартин заказал фасолевый суп, жареную баранину с зеленью, сыр и красное вино.
Глядя, как уверенно он держится, Ламбертина поймала себя на мысли, что смотрит на брата совсем другими глазами, чем прежде. А порой испытывает перед ним даже робость. В новой жизни, в революционной столице, брат наверняка добился определенных общественных высот. Однако не собирался хвалиться этим перед сестрой… и Ламбертина спросила первой.
- О, у меня несколько занятий, - засмеялся Мартин, откусывая сочную баранину. – Я председатель гражданского Комитета секции Пик, участник клуба Кордельеров. И кроме того, депутат Национального Конвента, чему несказанно рад, ибо до последнего не надеялся, что меня изберут в нашей сонной глубинке. Но как видишь, народ проснулся даже там.
- Ты депутат Конвента?! – воскликнула Ламбертина, сжав руку брата в невольном восхищении. – Мартин, я так рада за тебя! На Конвент возлагают столько надежд!
Именно этим отец и запомнился ей лучше всего. А вот её детские воспоминания о братьях были разрозненными и размытыми, словно она смотрела в прошлое через затуманенное стёклышко.
Самый старший – Робер – уже тогда отличался спокойным, уравновешенным и практичным характером и был объектом отцовской гордости. Пьер Мертенс часто ставил его в пример двум остальным детям. А жене – тихой и бледной Мари заявлял, что «только один ребенок у тебя и получился годным. А остальные… тьфу!» - здесь он красноречиво умолкал, махал рукой и раздраженно сплевывал на пол. Теперь, не без щемящей грусти вспоминая своё детское прошлое, Ламбертина, кажется, понимала, чем был вызван гнев отца. Она, вероятно, была виновата в том, что родилась не мальчиком, а девчонкой.
«Какой с вас, баб безмозглых, прок. Одна обуза», - эти слова отца, часто слышанные в детстве, также хорошо врезались ей в память…
А Мартин… с ним было сложнее. Характер среднего брата совсем не походил на характер Робера.
Не проявлялось в нём терпеливой хозяйственности и основательности, которую так любил отец в старшем сыне. Мартин часто бывал рассеян, эмоционален, импульсивен и – что явилось самым страшным для Пьера Мертенса – мог подвергать сомнению те вещи, организация и мироустройство которых казались вечными и незыблемыми. И вообще не подлежащим какой-либо критике. Однажды отец резко заметил, что не будет из Мартина с такими еретическими мыслями хорошего фермера, на что десятилетний сопляк ответил, что «он к этому вовсе и не стремится». А на вопрос – к чему же он стремится, заявил, что хочет научиться читать и вообще выучиться на кого-то лучше и достойнее, чем простой крестьянин. Возмущенный до глубины души отец отвесил нахальному отпрыску несколько хороших тумаков и лишил ужина. Но подобные методы на Мартина не действовали совершенно. Сжав губы, он молча вынес очередной всплеск отцовского гнева, но упрямый взгляд карих глаз говорил о том, что он остается при своем мнении. И этот красноречивый бунтарский взгляд десятилетнего мальчишки раздражал Пьера Мертенса больше всего. И обучать Мартина чтению и письму отец настрого запретил. Сам он был практически неграмотный, разве что подпись свою мог нацарапать на какой-либо необходимой торговой бумажке при продаже зерна или муки. А вот жена Пьера – красавица Мари-Селен грамоте была обучена. Она и Мартина пыталась поначалу обучить этим «дьявольским вещам».
Сам Пьер Мертенс обнаружил как-то жену и сына за вредоносным занятием – мать и сын сидели вместе, склонившись над какой-то бумажкой, где она выводила огрызком карандаша буквы, а мальчик с интересом слушал. Разгневанный Пьер вырвал из рук жены бумагу, карандаш сломал, сыну дал тумаков. А жене тем же вечером преподнес хороший «урок». О нем Мари долго напоминали синяки на теле и руках. Вообще, Пьер Мертенс не был каким-то зверем, но иногда поколачивал жену, не считая это чем-то зазорным.
«Все для твоего же блага, жена! - заявил он заплаканной Мари. - Чтобы запомнила раз и навсегда, что паршивца этого ни к чему всяким наукам да грамоте учить. Себе на беду научим. Пусть лучше хозяйство учится вести, да в поле работать. На ферме усердно трудится – это не писульки всякие читать. Тьфу!» - здесь он опять красноречиво замолчал, раздраженно сплевывая на пол.
- А ты что под ногами вертишься, бесовка! – повысил голос Пьер Мертенс на дочку, случайно оказавшуюся рядом. Получив затрещину и всхлипнув, Ламбертина спряталась за спину матери.
- Не кричи на нее, Пьер, - беззвучно прошелестел голос Мари. – Девочка уж точно не в чём не виновата.
- Не виновата она! – рявкнул Пьер Мертенс, и жилы на его шее побагровели. – Бесовское отродье!
Ламбертина запомнила, как в тот вечер, уйдя за амбар, мать сидела, прислонившись к стене и тихо плакала.
Это были самые яркие детские воспоминания, которые сейчас всплывали в памяти Ламбертины, подобно стеклышкам калейдоскопа, составляя единую картину. Была она, правда, не красивой и яркой, как обычно в калейдоскопе, а скорее горькой и мало радостной.
Грамоте Мартин выучился уже после смерти матери, посещая преподобного Жака. И, конечно, уже гораздо позже, когда отцовские запреты перестали быть настолько значимыми. Да и стареющий Пьер Мертенс сам уже не хотел связываться с упрямым повзрослевшим сыном.
«Теперь Мартин занимает в революционном Париже какую-то явно не маленькую должность - думала Ламбертина, лежа на узкой кровати. – Да, это больше на него похоже… Наверное, он так и не смог бы стать степенным зажиточным фермером, как Робер»
И еще один эпизод, связанный с Мартином, врезался в память Ламбертины необычайно ярко.
Недавно ей исполнилось шесть. И мама была ещё жива, хотя уже прихварывала – часто была бледной и слабой. Подспорьем в ведении хозяйства для отца стал старший сын – четырнадцатилетний Робер. В тот день он с отцом как раз отправлялся с утра на продажу зерна. До отъезда у Пьера Мертенса было ещё одно неотложное дело. Но он рассудил, что с ним вполне справится и Мартин. Мальчишке давно пора было научиться делать это. Дело с точки зрения отца было плёвое. Чёрная породистая козочка, которую Ламбертина называла Пьереттой, заболела. Несколько дней она уже отказывалась от пищи, исхудала, а последние два дня и вовсе встать не могла. Задние её ноги были словно парализованы. Пьеретту отволокли в небольшой сарайчик, где она и лежала в углу, иногда протяжно стонала. Ламбертина, несколько раз в день приходившая к своей любимице, уговаривала ее хоть что-то поесть, гладила черную козью голову и, глядя в выпуклые темные глаза, шептала, обняв её за шею:
- Пьери, вставай… вставай же…
Этим утром, как обычно сидевшая на соломе рядом с заболевшей любимицей, маленькая Ламбертина услышала приближающиеся голоса – отца и двух братьев. Они шли сюда. Голос отца звучал энергично и сурово. Затем она услышала, как Мартин что-то ему ответил. Дверь в сарайчик распахнулась, и девочка едва успела метнуться в угол, где спряталась за кучей соломы. Испытывать на себе очередной приступ отцовского гнева ей совсем не хотелось.
А Пьер Мертенс был явно не в духе.
- Ну, проходи! – повысил он голос.
И робко выглянувшая из своего укрытия Ламбертина, увидела, что он с силой толкнул в спину побледневшего Мартина.
На пороге молча стоял и Робер.
- Отец! – воскликнул Мартин.
Тот протянул ему в руку здоровый мясницкий нож и кивнул в сторону больной козочки. И маленькая Ламбертина сразу поняла, что сейчас здесь произойдет.
Глубоко вздохнув, она закусила нижнюю губу и почувствовала побежавшие по щекам слезы.
- Ну, Мартин, давай, покажи, что ты взрослый парень, а не слюнтяй! – резко бросил отец, подталкивая сына к больному животному. – Всё равно тебе учиться надо этому делу. Без этого никуда. Да и ее мучения прекратишь. Давай, делай, как я вам с Робером давеча на свинье показывал.
Пьеретта жалобно закричала, как будто все понимала. Ламбертина всхлипнула в своем укрытии, и испугавшись, что отец её услышит, судорожно зажала ладошкой рот.
- Ну, давай, брат, - поддержал Мартина и Робер, видя его нерешительность.
Мартин стоял молча, глядя на козочку и сжимая в руке нож.
- Втыкаешь в горло сразу, а потом резко вбок лезвие ведешь. Так ты перережешь главную шейную вену, - услышал мальчик «заботливую» подсказку отца.
Он всё также стоял и смотрел в выпуклые темные глаза Пьеретты.
- Ну, давай же! - рявкнул отец, теряя терпение. – Что стоишь, как баба!
- Не зли отца, Мартин, - обратился к нему и Робер. – Делай, что велят! Иначе тебе же хуже будет»
Мартин внезапно очнулся, словно был до этого в каком-то оцепенении.
- Хуже? – с насмешкой переспросил он. – А сейчас мне, по-твоему, как, хорошо?
- Не буду я её убивать! – пронзительно крикнул он и бросил нож под ноги отцу. – Не могу!
- Ах ты паршивец! – разъярившийся отец одной рукой схватил непослушного сына за шкирку, а другой с размаху ударил в лицо. – Да ты не парень, а сопливая баба!
К чертям… Кого только из тебя Мари вырастила!
Мартин упал на солому. Но почти сразу поднялся. Выглянувшая из своего укрытия Ламбертина, увидела, что его лицо было залито кровью. Но во взгляде были не страх и покорность… а решительность и злость.
- Ненавижу! – выкрикнул он.
- Гадёныш! – взревел побагровевший Пьер Мертенс и на сына обрушился следующий, ещё более мощный удар. Затем пару ударов по съежившемуся телу он нанес уже сапогом.
- Отец, не надо! – подскочивший Робер схватил отца за рукав. Тот уже занёс ногу для очередного, ещё более сильного удара, но остановился. Слова старшего сына все же возымели действие. Он злобно сплюнул и вытер рукой вспотевший лоб. Затем поднял с земли валяющийся нож и хлопнул Робера по плечу:
- Ладно, сынок, пойдем! Надо нам ехать, а то на ярмарку опоздаем. Вечером вернемся, ты её и зарежешь. Или завтра утром, если совсем поздно будет.
Робер согласно кивнул. Отец приобнял его за плечи, и они направились к выходу. Мартин всё также неподвижно лежал на полу.
Жалобно закричала Пьеретта. Ламбертина выждала несколько минут, опасаясь вылезать из укрытия. Вдруг отец или старший брат неожиданно вернутся.
Мартин лежал всё также неподвижно, и девочка начала беспокоиться, жив ли он. Всхлипывая, Ламбертина вылезла из своего угла и подобравшись к брату, осторожно дотронулась до его плеча:
- Марти… - тихо прошептала она.
Мальчик открыл глаза, и она встретилась с его взглядом. Вся правая половина его лица была залита кровью, бровь рассечена.
Он с трудом приподнялся на локте и схватил сестренку за руку:
- А ты что здесь делаешь, глупая?
- Я… - всхлипнула Ламбертина. – Я решила с утра навестить Пьеретту. А тут пришли вы с отцом и я… я спряталась там, в углу… но я всё видела. Всё… Марти, почему папа такой злой?
Она не удержалась, потянулась к брату, обняла его и заплакала:
- Марти, тебе очень больно?
- Нет… ни капельки, - прошептал брат. – Со мной всё в порядке.
Он обнял сестренку в ответ. Его голос звучал нарочито бодро, но, прижавшись к нему щекой, девочка почувствовала, что по лицу брата тоже текут слёзы.
Прода от 21.07.2023, 14:00
Глава 28
На следующий день никто не принес Ламбертине скудный, но регулярный прежде обед, из чего она сделала вывод, что ее ожидает обещанный перевод из камеры. Но куда? В зловещую Консьержери, преддверие эшафота или же Мартин все-таки сдержал свое слово, и ее ждет освобождение? Промучившись этими мыслями несколько часов, молодая женщина, незаметно для себя, задремала, свернувшись на узкой кровати…
- Гражданка Мертенс, вставай, пора!
Грубый голос ворвался в сознание, разрушая недолгую иллюзию свободы, милостиво предоставленную сном.
Ламбертина поднялась с кровати, проведя ладонью по глазам.
- Сколько сейчас времени? – тихо спросила она.
- Три часа дня, - ответствовал охранник, - бери свои вещи и следуй за мной.
Вещей было совсем немного. Почти ничего. Молодая женщина хмуро взяла небольшой узелок, заранее собранный накануне и с взволнованно бьющимся сердцем, шагнула вслед за санкюлотом. Задержалась на мгновение в коридоре, ожидая, пока, гремя ключами, он закроет камеру, где она провела почти месяц. Затем пошла вслед за охранником по длинному мрачному коридору Лафорс.
- Меня переводят в Консьержери? – все таки не удержавшись, спросила Ламбертина.
Но сопровождающий сделал ладонью строгий выразительный жест, означавший – помолчи.
Они миновали коридор и по небольшой угловой лестнице спустились на первый этаж. За одной из дверей, к которой они приближались, находилась тюремная канцелярия. Ламбертина уже была там в свой первый день нахождения в Лафорс для формальной процедуры удостоверения личности. Хмуро подняв взгляд, она увидела, как дверь канцелярии открылась…и оттуда вышел… Мартин.
- Привет и братство, сестра! – произнес он повседневное республиканское приветствие, которое сейчас приобрело для нее особенный смысл. Мартин улыбнулся, протянув какую-то бумагу. – Твое освобождение, подписанное министром юстиции и заверенное начальником Лафорс.
Дрогнувшей рукой молодая женщина взяла заветную бумагу. Пробежала глазами текст. Внизу действительно стояла размашистая подпись новоиспеченного министра юстиции Дантона. Под ней невзрачная закорючка – подпись начальника тюрьмы.
- Мартин… - проговорила она. – У тебя получилось… Не знаю, как и благодарить тебя… Господи…
На ее глазах выступили слезы.
- Ну, ну, Ламбер, - улыбнулся брат, заметив это, - плакать вовсе не обязательно.
Он одобряюще обнял ее за плечи:
- Пойдем на волю, сестра.
- И куда ты теперь? – поинтересовался Мартин, когда они отошли от мрачного здания тюрьмы и, немного пройдя по улице, остановились под навесом одной из лавок, торгующей дорогими тканями. Народу вокруг было совсем немного. Шелк, батист и велюр были нынче не особо востребованы у парижан, в отличие от буханки простого ржаного хлеба, ставшего в революционном Париже гораздо бОльшей ценностью. После почти месячного нахождения в небольшом душном помещении, Ламбертина почувствовала, как на воздухе начинает кружиться голова. Она слегка покачнулась, сжав рукой узелок с вещами, который чуть не выпал из ослабевших пальцев. Это не ускользнуло от внимательного взгляда брата.
- Ты голодна, сестра? – он посмотрел на ее осунувшееся бледное лицо, темные круги под глазами. – Когда ты ела в последний раз?
- Вчера днем, - пробормотала Ламбертина, ощущая и благодарность, и странную неловкость перед братом, проявляющему к ней столь неожиданную искреннюю заботу. – Но я не…
- Сейчас зайдем куда-нибудь и пообедаем, - решительно перебил ее Мартин, - заодно и поговорим нормально. И ты расскажешь, что собираешься делать дальше.
Таверна, куда они зашли, называлась “Золотая роза” и была не из самых дешевых. Мартин заказал фасолевый суп, жареную баранину с зеленью, сыр и красное вино.
Глядя, как уверенно он держится, Ламбертина поймала себя на мысли, что смотрит на брата совсем другими глазами, чем прежде. А порой испытывает перед ним даже робость. В новой жизни, в революционной столице, брат наверняка добился определенных общественных высот. Однако не собирался хвалиться этим перед сестрой… и Ламбертина спросила первой.
- О, у меня несколько занятий, - засмеялся Мартин, откусывая сочную баранину. – Я председатель гражданского Комитета секции Пик, участник клуба Кордельеров. И кроме того, депутат Национального Конвента, чему несказанно рад, ибо до последнего не надеялся, что меня изберут в нашей сонной глубинке. Но как видишь, народ проснулся даже там.
- Ты депутат Конвента?! – воскликнула Ламбертина, сжав руку брата в невольном восхищении. – Мартин, я так рада за тебя! На Конвент возлагают столько надежд!
