Мадлен молчала, до крови закусив губы, когда он насиловал её. Лишь неотрывно смотрела на его правую руку, которой он опирался на голубую атласную обивку дивана.
Между большим и указательным пальцем у маркиза был широкий беловатый шрам…
Первые месяцы Мадлен удавалось скрывать беременность. Она просто слабее зашнуровывала корсет и завязывала пояс. Потом от пояса пришлось отказаться вообще. Потом стала накидывать поверх увеличившегося живота длинную шерстяную шаль. Увидев удивление в глазах маркизы, объяснила это тем, что застудила поясницу.
- Бедная сиротка, - проворковала Полин де Тьерсен, - если тебе не станет лучше, я приглашу врача.
- Благодарю, мадам, - пролепетала девушка.
Страшное признание она откладывала до последнего и сделала его уже тогда, когда далее скрывать ситуацию стало невозможно. Маркиза первая спросила через несколько месяцев о странных изменениях её фигуры.
Захлебываясь слезами, девушка всё чистосердечно рассказала. Мадам де Тьерсен выглядела подавленной, но не слишком пораженной.
— Это моя ошибка, - нарушила она, наконец, молчание. – Я ведь знаю своего брата… его поведение, но… даже я не ожидала этого. Мерзавец. Бедное дитя, - она ласково провела тыльной стороной ладони по щеке Мадлен.
- Ну не плачь, моя бедная. Анри ты более можешь не опасаться, пока он в Бельгии, а если приедет, я не подпущу его к тебе. А ребёнок…
Мадлен всхлипнула. Маркиза пару мгновений молчала, задумавшись. Затем продолжила:
- Ребёнка ты родишь, но его придется отдать в приют. Лишь на этих условиях я могу оставить тебя в этом доме и на этой работе.
- В приют? – воскликнула Мадлен. – Но как же… как же это…
- Если ты не согласна, - маркиза холодно сощурила глаза, - в таком случае, мне придется уволить тебя сейчас и попросить оставить мой дом. Так что же ты решила, Мадлен?
- Хорошо, мадам… - девушка поникла и опустила голову. – Я согласна.
В конце октября у Мадлен родилась дочь. Она назвала её Луизой. Луизу Лаборде отдали в сиротский приют при монастыре святой Женевьевы, который находился в восьмидесяти лье от Парижа. Мадлен продолжила работать в особняке де Тьерсен. Жан-Анри несколько раз приезжал к сестре и жил у нее по несколько недель. Но к Мадлен он больше не подходил. Что было этому причиной – «серьезный» разговор ли сестры с младшим братом или просто потеря интереса к «использованной» девушке. Мадлен старалась не думать про это… После этого события и рождения ребёнка в её сердце всё словно окаменело. Она механически выполняла необходимые действия, работу по дому, краткие разговоры с остальными слугами, ничего не значащие редкие разговоры вежливости с мадам. Но внутри была зияющая пустота…
Лишь иногда по вечерам, после работы, скудного ужина и молитвы перед деревянным распятием, когда она ложилась на свой топчан, в её сознании всплывали прошедшие события… горло сжимало, к глазам подступали слезы и тогда она рыдала, проклиная себя и свою жизнь.
1792-ой год
- И что же вы хотите? – в голосе пожилой настоятельницы монастыря звучали плохо скрываемые нотки враждебности.
Сидевшая перед ней молодая рыжеволосая девушка нервно сжала руки, поправила чепец на голове, выдохнула…
- Я уже говорила, что хочу забрать свою дочь.
Аббатиса, матушка Клементина, тяжело вздохнула и, грузно поднявшись, сделала несколько шагов по небольшому помещению кельи
Она молчала, словно не желая дальше продолжать этот пустой разговор.
- Не понимаю, почему вы отказываетесь отдать мне мою дочь! – воскликнула девушка.
Матушка Клементина слегка усмехнулась, присаживаясь на прежнее место.
- Вы приезжаете сюда уже третий раз, Мадлен Лаборде, - сухо произнесла она, устало перебирая в пальцах чётки.
- И буду приезжать, пока не заберу своего ребенка, - в голосе собеседницы послышались слёзы.
- О чём же вы думали, когда отдали её сюда? – вновь усмехнулась седая монахиня. – Дитя – не игрушка. Вчера вы отказались от нее. Сегодня решили забрать. Завтра она наскучит вам и снова от нее откажетесь?
- Я… - начала Мадлен и осеклась. – У меня были тяжелые обстоятельства. Ребенок был рожден… но я не хотела этого… я была совсем юной…, и я никогда не оставила бы ее в приюте, если бы не моя бывшая хозяйка. Она поставила мне фактически ультиматум.
- Все вы всегда ищете себе оправдание, - сухо произнесла аббатиса. – Оправдание своим грехам, своим порокам и разврату. А страдают, в итоге, невинные детские души.
- Господи… - Мадлен нервно сжала в руке платочек. Её пальцы дрожали.
- Я сама была тогда, как ребенок. Четырнадцать лет. Многое не понимала, не знала, как вести себя, откуда может быть опасность. Меня… изнасиловали. Есть ли в том моя вина? Наверное, есть. Но теперь я каждый день молюсь, молюсь неистово и горячо, чтобы Господь вернул мне мою дочь. Она ни в чём не виновата. Я обещаю, клянусь всеми святыми, что никогда её больше не брошу. Матушка Клементина… - неожиданно молодая женщина встала перед монахиней на колени, протянув к ней руку. – Умоляю, отдайте мне моего ребёнка. Она – единственный родной мне человек. Больше у меня никого нет в этом мире. Никого…
Монахиня молча выслушала этот маленький горячий монолог. Внешне она казалась непроницаемой, но в глубине её бесцветных глаз как будто что-то дрогнуло. Она молчала, разглядывая лицо молодой женщины. Та тоже молчала, и в ее глазах было отчаяние.
- Что ж, хорошо, - матушка Клементина устало махнула рукой, в которой закачались чёрные бусины чёток. – Я отдам вам Луизу. Отдам с тяжелым сердцем… Но в столь трудные времена для страны… где ей будет безопаснее? Увы, стены нашего монастыря тоже не могут дать детям необходимой защиты. Слышали ли вы, Лаборде, что стало с обителью святого Марка? Ее разграбили и сожгли эти головорезы. А это не так далеко и от нас. Я сама каждый день молюсь за выздоровление Франции от этой кровавой болезни… этой бесовской революции.
- Благодарю! – воскликнула Мадлен. В искреннем порыве она дотронулась губами до сухой руки аббатисы. – Я обещаю, что уберегу свою дочь!
Матушка Клементина покачала головой, с не очень-то большим доверием глядя на молодую женщину.
- И где же вы будете жить? В Париже, в этом страшном вертепе?
Мадлен опустила глаза.
- Я снимаю там жилье, хорошая комната с камином. Я работаю… после того, как мои прежние хозяева эмигрировали за границу, я устроилась продавать овощи и зелень в лавке. Выручка каждый день довольно неплохая. И я постараюсь, чтобы Луиза ни в чём не нуждалась. Обещаю.
- Поостерегитесь давать обещания, которые не в силах выполнить, - устало ответила монахиня. – Обещать что-то в наше зыбкое время… это значит вступать на путь обмана. Впрочем… - она устало прикрыла глаза, - я надеюсь, что девочке будет безопаснее с вами, такие уж теперь времена. Наша обитель… мы сами со дня на день ждем вторжения этих «зверей». Прости Господи! – она перекрестилась и тяжело поднявшись со скамьи, подошла к двери.
- Сестра Агнесса, - обратилась она к находившейся в коридоре монахине, - приведи сюда Луизу Лаборде.
- Ты и вправду моя мама? – недоверчиво спросила маленькая Луиза у Мадлен, когда они вместе все дальше уходили от стен монастыря.
- Правда, моя милая, - Мадлен присела на корточки и обняла девочку.
Та тоже обняла её своими худыми ручонками и заглянула в глаза.
Мадлен заметила, что девочка была очень похожа на де Тьерсена – такие же карие глаза и прямые брови… даже нос, казалось, был такой же… И её сердце уколола острая холодная иголочка, от которой стало больно. Но она быстро отогнала её.
«Да будет он проклят, - подумала Мадлен, - а дочка, раз уж она родилась, ни в чём не виновата. Это моя дочь, моя плоть и кровь. И я теперь больше не одна.»
Она гладила дочь по голове и шептала ей ласковые и нежные слова.
- Мамочка, а где ты была так долго? – спросила Луиза. – Мне говорили, что у меня никогда не было мамы. Но я не верила. Разве такое может быть. У всех детей есть мамы. Я так рада, что ты пришла!
- И я рада, милая, - Мадлен поцеловала дочку. – Тебе неправильно говорили, у всех детей есть родители.
- И папа? – ребёнок уставился на неё карими глазами, в которых Мадлен вновь отчётливо увидела взгляд де Тьерсена. – А где он? Где мой папа?
Мадлен молча встала с корточек, продолжая держать дочь за руку.
- Он на войне, милая, - буркнула она. – Ладно… знаешь, что… я совсем забыла. У меня ведь есть для тебя гостинец, - порывшись в сумке, она извлекла леденец из жженого сахара и протянула его дочке.
1793-ий год
- Мадлен, на ка, почитай! – на прилавок перед носом продавщицы упал свежий республиканский листок. – Самые последние новости. Приняли «Закон о подозрительных». Наконец-то! Теперь всем этим королевским прихвостням и бывшим аристо головы то снесут!
- Зачем мне это, Пьер? – равнодушно произнесла молодая рыжеволосая женщина, откладывая газету в сторону. – Ты же знаешь, я вовсе не интересуюсь политикой.
А газета… возьму ее, разве что, чтобы было во что зелень завернуть, - она устало улыбнулась.
- Ну ты и темнота! – возопил плотный темноволосый Пьер. Выглядел он весьма колоритно, а нахлобученный на голову красный колпак выдавал в нём «истинного патриота». – Вот скажи мне, Мадлен, как можно быть такой глупой курицей? Не интересоваться ничем, что происходит в стране?
Мадлен Лаборде равнодушно пожала плечами, взвешивая зелень и связывая ее в отдельные небольшие пучки.
- Мне и без того хватает забот, Пьер. Как самой прожить, да дочку прокормить, - она кивнула в сторону красивой девочки лет шести с каштановыми волосами и карими глазами, смирно сидевшей рядом с ней на табурете.
- Ох, женщины... - протянул Пьер, - что с вами говорить, все равно, что с…
- он смолк, подбирая наиболее удачное выражение.
- Так и не говори, - улыбнулась в ответ Мадлен.
- Как же не говорить, тянет меня к тебе, - Пьер ухмыльнулся. – Нравишься ты мне. Вот как увидел тебя год назад, так и видеть хочу теперь каждый день. А ты, Мадлен, всё равно, что ледышка… ничем тебя не проймешь, ничего-то тебе не надо.
- Ох, Пьер… - протянула молодая женщина и впервые за все это время внимательно посмотрела ему в глаза. – Не начинай. Я ведь уже говорила тебе, что мужчины мне не интересны.
- Не интересны они ей… - обиженно протянул Пьер. – А её ж родила ведь как-то? Не от святого же духа? – он кивнул в сторону девочки, сосредоточенно перебирающей пальчиками пучок укропа.
- Молодая тогда была и глупая, - бросила Мадлен, - не хочу я про это говорить.
- Да ты ничего не хочешь, - буркнул Пьер. – Ладно, пойду ка я в соседнюю таверну, залью печаль парой стаканов доброго вина.
Мадлен кивнула ему в ответ, продолжая взвешивать зелень. Хлопнула дверь.
Пьер ушёл. Дочка подняла на неё глаза, улыбнулась, и Мадлен погладила её по голове.
- Три небольших луковицы, пожалуйста, - на шероховатую поверхность прилавка легла монета. Усталая Мадлен бросила машинальный взгляд на неё и руку покупателя. И обмерла… эту руку она узнала бы из тысячи, сотен тысяч, миллиона других рук. Широкий белесый шрам, тянущийся между большим и указательным пальцем… Мадлен глубоко вздохнула, пропустила несколько тяжелых ударов сердца, показавшихся ей оглушительными… и только тогда подняла глаза на зашедшего в лавку покупателя. Бледное, сужающееся от скул к подбородку лицо, заросшее щетиной. Красиво очерченные губы, нос с небольшой горбинкой. Рыжевато-каштановые волосы, собранные в хвост. Бедный потертый камзол, грязноватый нашейный платок, небрежно сбившийся на сторону. На всем облике этого человека лежала печать усталости и какой-то обреченности. Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Сомнений быть не могло. Перед ней стоял ее бывший насильник де Тьерсен.
Взяв три луковицы и отсчитав сдачу, она положила её перед бывшим маркизом.
- Благодарю, - ответил он и повернулся к выходу.
Мысли в голове Мадлен путались, проносясь с молниеносной, космической скоростью.
- Послушайте, гражданин! – окликнула она де Тьерсена, - а вы не из этого района? Просто никогда вас прежде не видела, хотя, знаю многих своих покупателей в лицо. -
И улыбнулась, стараясь, чтобы ее улыбка выглядела как можно приветливее.
- Что? – испуганно обернулся на нее бывший маркиз, словно его резко ударили в спину. Но осознав смысл вопроса, который не нес в себе угрозы, также улыбнулся ей в ответ. Он ее не узнавал.
- Да, не так давно переехал сюда, - ответил он. – Хороший район.
- Что ж, заходите, - ответила молодая женщина, заставляя губы растянуться в подобие радостной улыбки, - обязательно заходите ещё.
- Непременно, - ответил он, - спасибо.
И, сделав прощальный кивок головой, толкнул дверь, выходя на улицу. Звякнул привязанный к двери колокольчик.
До закрытия лавки оставалось ещё полчаса, но Мадлен почти физически ощущала приступ тошноты… Закрыв лавку, она тяжело опустилась на табурет положила на прилавок руки, легла на них лицом и заплакала.
- Мамочка, что с тобой? – взволнованная дочка подошла и стала гладить ее по спине, - что случилось?
Тело Мадлен сотрясалась от рыданий. Вся боль, накопившаяся в ней все эти годы, казалось, выходила сейчас, делая тело лёгким и пустым. Боль постепенно уходила, а на смену ей пришло новое чувство, острое и мучительное, как жажда.
- Ничего, ничего, Луиза… - немного успокоившись, молодая женщина провела ладонью по волнистым волосам дочки. Вытерла ладонью мокрое от слез лицо, бросила взгляд на прилавок, где еще десять минут назад стоял человек, которого она ненавидела… Взгляд наткнулся на лежавшую на краю республиканскую газету, принесенную ещё днем Пьером. Потянувшись к ней и взяв в руки листок, молодая женщина стала читать.
«Сегодня, 17-го сентября 1793-го года Национальным Конвентом Французской республики принят «Закон о подозрительных», согласно которому все лица, проживающие на территории Франции, которые не могут подтвердить свою гражданскую благонадежность, в том числе бывшие аристократы, подлежат немедленному аресту»
Мадлен читала, и на губах ее появилась довольная улыбка. О да, теперь она знала, что ей делать.
Бывший маркиз быстрым шагом шёл мимо церкви Сен-Мерри. Службы в ней давно не проводились, уже более года церковь была закрыта для прихожан и приспособлена под административные и хозяйственные нужды молодой республики. В правой части церкви сделали склад, а в левом крыле пару раз в неделю проходили активные революционные собрания. Что-то вроде небольшого политического клуба, которых с начала революции расплодилось в городе, как грибов после дождя. На крыше бодро развевался трехцветный республиканский флаг, а на серой каменной стене, немного кривовато висел огромный плакат с неизменным за последний год слоганом:
«Свобода, равенство, братство или смерть!»
Оттянув нашейный платок, словно тот душил его, Тьерсен пробежал взглядом, по этим словам, размашисто намалеванным красной краской. Затем подошел к церкви поближе. Внимание его привлек листок, прилепленный на дверь и сообщающий, что кладовщику требуется помощник. «Грамотный толковый патриот, умеющий читать и писать». Тьерсен рассеянно провёл рукой по лбу и подумал, что, вероятно, надо уже на что-то решиться и попробовать устроится хоть на какую-то работу. Тянуть с этим больше было нельзя.
Между большим и указательным пальцем у маркиза был широкий беловатый шрам…
Первые месяцы Мадлен удавалось скрывать беременность. Она просто слабее зашнуровывала корсет и завязывала пояс. Потом от пояса пришлось отказаться вообще. Потом стала накидывать поверх увеличившегося живота длинную шерстяную шаль. Увидев удивление в глазах маркизы, объяснила это тем, что застудила поясницу.
- Бедная сиротка, - проворковала Полин де Тьерсен, - если тебе не станет лучше, я приглашу врача.
- Благодарю, мадам, - пролепетала девушка.
Страшное признание она откладывала до последнего и сделала его уже тогда, когда далее скрывать ситуацию стало невозможно. Маркиза первая спросила через несколько месяцев о странных изменениях её фигуры.
Захлебываясь слезами, девушка всё чистосердечно рассказала. Мадам де Тьерсен выглядела подавленной, но не слишком пораженной.
— Это моя ошибка, - нарушила она, наконец, молчание. – Я ведь знаю своего брата… его поведение, но… даже я не ожидала этого. Мерзавец. Бедное дитя, - она ласково провела тыльной стороной ладони по щеке Мадлен.
- Ну не плачь, моя бедная. Анри ты более можешь не опасаться, пока он в Бельгии, а если приедет, я не подпущу его к тебе. А ребёнок…
Мадлен всхлипнула. Маркиза пару мгновений молчала, задумавшись. Затем продолжила:
- Ребёнка ты родишь, но его придется отдать в приют. Лишь на этих условиях я могу оставить тебя в этом доме и на этой работе.
- В приют? – воскликнула Мадлен. – Но как же… как же это…
- Если ты не согласна, - маркиза холодно сощурила глаза, - в таком случае, мне придется уволить тебя сейчас и попросить оставить мой дом. Так что же ты решила, Мадлен?
- Хорошо, мадам… - девушка поникла и опустила голову. – Я согласна.
В конце октября у Мадлен родилась дочь. Она назвала её Луизой. Луизу Лаборде отдали в сиротский приют при монастыре святой Женевьевы, который находился в восьмидесяти лье от Парижа. Мадлен продолжила работать в особняке де Тьерсен. Жан-Анри несколько раз приезжал к сестре и жил у нее по несколько недель. Но к Мадлен он больше не подходил. Что было этому причиной – «серьезный» разговор ли сестры с младшим братом или просто потеря интереса к «использованной» девушке. Мадлен старалась не думать про это… После этого события и рождения ребёнка в её сердце всё словно окаменело. Она механически выполняла необходимые действия, работу по дому, краткие разговоры с остальными слугами, ничего не значащие редкие разговоры вежливости с мадам. Но внутри была зияющая пустота…
Лишь иногда по вечерам, после работы, скудного ужина и молитвы перед деревянным распятием, когда она ложилась на свой топчан, в её сознании всплывали прошедшие события… горло сжимало, к глазам подступали слезы и тогда она рыдала, проклиная себя и свою жизнь.
1792-ой год
- И что же вы хотите? – в голосе пожилой настоятельницы монастыря звучали плохо скрываемые нотки враждебности.
Сидевшая перед ней молодая рыжеволосая девушка нервно сжала руки, поправила чепец на голове, выдохнула…
- Я уже говорила, что хочу забрать свою дочь.
Аббатиса, матушка Клементина, тяжело вздохнула и, грузно поднявшись, сделала несколько шагов по небольшому помещению кельи
Она молчала, словно не желая дальше продолжать этот пустой разговор.
- Не понимаю, почему вы отказываетесь отдать мне мою дочь! – воскликнула девушка.
Матушка Клементина слегка усмехнулась, присаживаясь на прежнее место.
- Вы приезжаете сюда уже третий раз, Мадлен Лаборде, - сухо произнесла она, устало перебирая в пальцах чётки.
- И буду приезжать, пока не заберу своего ребенка, - в голосе собеседницы послышались слёзы.
- О чём же вы думали, когда отдали её сюда? – вновь усмехнулась седая монахиня. – Дитя – не игрушка. Вчера вы отказались от нее. Сегодня решили забрать. Завтра она наскучит вам и снова от нее откажетесь?
- Я… - начала Мадлен и осеклась. – У меня были тяжелые обстоятельства. Ребенок был рожден… но я не хотела этого… я была совсем юной…, и я никогда не оставила бы ее в приюте, если бы не моя бывшая хозяйка. Она поставила мне фактически ультиматум.
- Все вы всегда ищете себе оправдание, - сухо произнесла аббатиса. – Оправдание своим грехам, своим порокам и разврату. А страдают, в итоге, невинные детские души.
- Господи… - Мадлен нервно сжала в руке платочек. Её пальцы дрожали.
- Я сама была тогда, как ребенок. Четырнадцать лет. Многое не понимала, не знала, как вести себя, откуда может быть опасность. Меня… изнасиловали. Есть ли в том моя вина? Наверное, есть. Но теперь я каждый день молюсь, молюсь неистово и горячо, чтобы Господь вернул мне мою дочь. Она ни в чём не виновата. Я обещаю, клянусь всеми святыми, что никогда её больше не брошу. Матушка Клементина… - неожиданно молодая женщина встала перед монахиней на колени, протянув к ней руку. – Умоляю, отдайте мне моего ребёнка. Она – единственный родной мне человек. Больше у меня никого нет в этом мире. Никого…
Монахиня молча выслушала этот маленький горячий монолог. Внешне она казалась непроницаемой, но в глубине её бесцветных глаз как будто что-то дрогнуло. Она молчала, разглядывая лицо молодой женщины. Та тоже молчала, и в ее глазах было отчаяние.
- Что ж, хорошо, - матушка Клементина устало махнула рукой, в которой закачались чёрные бусины чёток. – Я отдам вам Луизу. Отдам с тяжелым сердцем… Но в столь трудные времена для страны… где ей будет безопаснее? Увы, стены нашего монастыря тоже не могут дать детям необходимой защиты. Слышали ли вы, Лаборде, что стало с обителью святого Марка? Ее разграбили и сожгли эти головорезы. А это не так далеко и от нас. Я сама каждый день молюсь за выздоровление Франции от этой кровавой болезни… этой бесовской революции.
- Благодарю! – воскликнула Мадлен. В искреннем порыве она дотронулась губами до сухой руки аббатисы. – Я обещаю, что уберегу свою дочь!
Матушка Клементина покачала головой, с не очень-то большим доверием глядя на молодую женщину.
- И где же вы будете жить? В Париже, в этом страшном вертепе?
Мадлен опустила глаза.
- Я снимаю там жилье, хорошая комната с камином. Я работаю… после того, как мои прежние хозяева эмигрировали за границу, я устроилась продавать овощи и зелень в лавке. Выручка каждый день довольно неплохая. И я постараюсь, чтобы Луиза ни в чём не нуждалась. Обещаю.
- Поостерегитесь давать обещания, которые не в силах выполнить, - устало ответила монахиня. – Обещать что-то в наше зыбкое время… это значит вступать на путь обмана. Впрочем… - она устало прикрыла глаза, - я надеюсь, что девочке будет безопаснее с вами, такие уж теперь времена. Наша обитель… мы сами со дня на день ждем вторжения этих «зверей». Прости Господи! – она перекрестилась и тяжело поднявшись со скамьи, подошла к двери.
- Сестра Агнесса, - обратилась она к находившейся в коридоре монахине, - приведи сюда Луизу Лаборде.
- Ты и вправду моя мама? – недоверчиво спросила маленькая Луиза у Мадлен, когда они вместе все дальше уходили от стен монастыря.
- Правда, моя милая, - Мадлен присела на корточки и обняла девочку.
Та тоже обняла её своими худыми ручонками и заглянула в глаза.
Мадлен заметила, что девочка была очень похожа на де Тьерсена – такие же карие глаза и прямые брови… даже нос, казалось, был такой же… И её сердце уколола острая холодная иголочка, от которой стало больно. Но она быстро отогнала её.
«Да будет он проклят, - подумала Мадлен, - а дочка, раз уж она родилась, ни в чём не виновата. Это моя дочь, моя плоть и кровь. И я теперь больше не одна.»
Она гладила дочь по голове и шептала ей ласковые и нежные слова.
- Мамочка, а где ты была так долго? – спросила Луиза. – Мне говорили, что у меня никогда не было мамы. Но я не верила. Разве такое может быть. У всех детей есть мамы. Я так рада, что ты пришла!
- И я рада, милая, - Мадлен поцеловала дочку. – Тебе неправильно говорили, у всех детей есть родители.
- И папа? – ребёнок уставился на неё карими глазами, в которых Мадлен вновь отчётливо увидела взгляд де Тьерсена. – А где он? Где мой папа?
Мадлен молча встала с корточек, продолжая держать дочь за руку.
- Он на войне, милая, - буркнула она. – Ладно… знаешь, что… я совсем забыла. У меня ведь есть для тебя гостинец, - порывшись в сумке, она извлекла леденец из жженого сахара и протянула его дочке.
1793-ий год
- Мадлен, на ка, почитай! – на прилавок перед носом продавщицы упал свежий республиканский листок. – Самые последние новости. Приняли «Закон о подозрительных». Наконец-то! Теперь всем этим королевским прихвостням и бывшим аристо головы то снесут!
- Зачем мне это, Пьер? – равнодушно произнесла молодая рыжеволосая женщина, откладывая газету в сторону. – Ты же знаешь, я вовсе не интересуюсь политикой.
А газета… возьму ее, разве что, чтобы было во что зелень завернуть, - она устало улыбнулась.
- Ну ты и темнота! – возопил плотный темноволосый Пьер. Выглядел он весьма колоритно, а нахлобученный на голову красный колпак выдавал в нём «истинного патриота». – Вот скажи мне, Мадлен, как можно быть такой глупой курицей? Не интересоваться ничем, что происходит в стране?
Мадлен Лаборде равнодушно пожала плечами, взвешивая зелень и связывая ее в отдельные небольшие пучки.
- Мне и без того хватает забот, Пьер. Как самой прожить, да дочку прокормить, - она кивнула в сторону красивой девочки лет шести с каштановыми волосами и карими глазами, смирно сидевшей рядом с ней на табурете.
- Ох, женщины... - протянул Пьер, - что с вами говорить, все равно, что с…
- он смолк, подбирая наиболее удачное выражение.
- Так и не говори, - улыбнулась в ответ Мадлен.
- Как же не говорить, тянет меня к тебе, - Пьер ухмыльнулся. – Нравишься ты мне. Вот как увидел тебя год назад, так и видеть хочу теперь каждый день. А ты, Мадлен, всё равно, что ледышка… ничем тебя не проймешь, ничего-то тебе не надо.
- Ох, Пьер… - протянула молодая женщина и впервые за все это время внимательно посмотрела ему в глаза. – Не начинай. Я ведь уже говорила тебе, что мужчины мне не интересны.
- Не интересны они ей… - обиженно протянул Пьер. – А её ж родила ведь как-то? Не от святого же духа? – он кивнул в сторону девочки, сосредоточенно перебирающей пальчиками пучок укропа.
- Молодая тогда была и глупая, - бросила Мадлен, - не хочу я про это говорить.
- Да ты ничего не хочешь, - буркнул Пьер. – Ладно, пойду ка я в соседнюю таверну, залью печаль парой стаканов доброго вина.
Мадлен кивнула ему в ответ, продолжая взвешивать зелень. Хлопнула дверь.
Пьер ушёл. Дочка подняла на неё глаза, улыбнулась, и Мадлен погладила её по голове.
- Три небольших луковицы, пожалуйста, - на шероховатую поверхность прилавка легла монета. Усталая Мадлен бросила машинальный взгляд на неё и руку покупателя. И обмерла… эту руку она узнала бы из тысячи, сотен тысяч, миллиона других рук. Широкий белесый шрам, тянущийся между большим и указательным пальцем… Мадлен глубоко вздохнула, пропустила несколько тяжелых ударов сердца, показавшихся ей оглушительными… и только тогда подняла глаза на зашедшего в лавку покупателя. Бледное, сужающееся от скул к подбородку лицо, заросшее щетиной. Красиво очерченные губы, нос с небольшой горбинкой. Рыжевато-каштановые волосы, собранные в хвост. Бедный потертый камзол, грязноватый нашейный платок, небрежно сбившийся на сторону. На всем облике этого человека лежала печать усталости и какой-то обреченности. Он поднял глаза, и их взгляды встретились. Сомнений быть не могло. Перед ней стоял ее бывший насильник де Тьерсен.
Взяв три луковицы и отсчитав сдачу, она положила её перед бывшим маркизом.
- Благодарю, - ответил он и повернулся к выходу.
Мысли в голове Мадлен путались, проносясь с молниеносной, космической скоростью.
- Послушайте, гражданин! – окликнула она де Тьерсена, - а вы не из этого района? Просто никогда вас прежде не видела, хотя, знаю многих своих покупателей в лицо. -
И улыбнулась, стараясь, чтобы ее улыбка выглядела как можно приветливее.
- Что? – испуганно обернулся на нее бывший маркиз, словно его резко ударили в спину. Но осознав смысл вопроса, который не нес в себе угрозы, также улыбнулся ей в ответ. Он ее не узнавал.
- Да, не так давно переехал сюда, - ответил он. – Хороший район.
- Что ж, заходите, - ответила молодая женщина, заставляя губы растянуться в подобие радостной улыбки, - обязательно заходите ещё.
- Непременно, - ответил он, - спасибо.
И, сделав прощальный кивок головой, толкнул дверь, выходя на улицу. Звякнул привязанный к двери колокольчик.
До закрытия лавки оставалось ещё полчаса, но Мадлен почти физически ощущала приступ тошноты… Закрыв лавку, она тяжело опустилась на табурет положила на прилавок руки, легла на них лицом и заплакала.
- Мамочка, что с тобой? – взволнованная дочка подошла и стала гладить ее по спине, - что случилось?
Тело Мадлен сотрясалась от рыданий. Вся боль, накопившаяся в ней все эти годы, казалось, выходила сейчас, делая тело лёгким и пустым. Боль постепенно уходила, а на смену ей пришло новое чувство, острое и мучительное, как жажда.
- Ничего, ничего, Луиза… - немного успокоившись, молодая женщина провела ладонью по волнистым волосам дочки. Вытерла ладонью мокрое от слез лицо, бросила взгляд на прилавок, где еще десять минут назад стоял человек, которого она ненавидела… Взгляд наткнулся на лежавшую на краю республиканскую газету, принесенную ещё днем Пьером. Потянувшись к ней и взяв в руки листок, молодая женщина стала читать.
«Сегодня, 17-го сентября 1793-го года Национальным Конвентом Французской республики принят «Закон о подозрительных», согласно которому все лица, проживающие на территории Франции, которые не могут подтвердить свою гражданскую благонадежность, в том числе бывшие аристократы, подлежат немедленному аресту»
Мадлен читала, и на губах ее появилась довольная улыбка. О да, теперь она знала, что ей делать.
Глава 2
Бывший маркиз быстрым шагом шёл мимо церкви Сен-Мерри. Службы в ней давно не проводились, уже более года церковь была закрыта для прихожан и приспособлена под административные и хозяйственные нужды молодой республики. В правой части церкви сделали склад, а в левом крыле пару раз в неделю проходили активные революционные собрания. Что-то вроде небольшого политического клуба, которых с начала революции расплодилось в городе, как грибов после дождя. На крыше бодро развевался трехцветный республиканский флаг, а на серой каменной стене, немного кривовато висел огромный плакат с неизменным за последний год слоганом:
«Свобода, равенство, братство или смерть!»
Оттянув нашейный платок, словно тот душил его, Тьерсен пробежал взглядом, по этим словам, размашисто намалеванным красной краской. Затем подошел к церкви поближе. Внимание его привлек листок, прилепленный на дверь и сообщающий, что кладовщику требуется помощник. «Грамотный толковый патриот, умеющий читать и писать». Тьерсен рассеянно провёл рукой по лбу и подумал, что, вероятно, надо уже на что-то решиться и попробовать устроится хоть на какую-то работу. Тянуть с этим больше было нельзя.
