Руки слегка дрожали, когда я вынула пыльные и пахнущие подвальной затхлостью журналы и положила на колени. Ну что же, если моя догадка верна, скоро я, согласно Машкиному прогнозу, «что-то пойму».
Решив не углубляться в далекое детство, я начала с седьмого класса. Перед тем, как открыть, немного подержала журнал в руках. Все-таки классный журнал, святая святых, недоступный простым смертным! Потом открыла. Нашла свою фамилию. Вот я, Марта Печатникова. Почему-то сразу открылась страница с литературой, и я увидела свои оценки. По литературе я всегда была первой ученицей… Эти теперь далекие и ненужные пятерки по литературе горьким, болезненным уколом отозвались где-то в области сердца.
А вот и наша героиня. Мария Карабанова. Мастерица загадывать загадки. Тройки, четверки. Пятерки – ни одной. Зато Мария успешно прошла курс литературы в десятом классе, а я – нет. Потому что Маша вызубрила наизусть дурацкие стихи Бронсона, а я отказалась.
Я рассердилась на себя за то, что опять отвлекаюсь от главного на второстепенное. Ну к чему я опять вспомнила про эти стихи? И все-таки я не смогла сразу отпустить эту мысль, задержалась на ней. Сейчас, когда я могла спокойно подумать об этом, удивилась: почему нашей учительнице, Лидии Борисовне, так важны были эти стихи? Стихи, которых нет в программе? Важны настолько, что она оставила лучшую ученицу на второй год?..
Я отложила журнал и задумалась.
Пожалуй, если вспомнить, то за всю мою школьную жизнь со мной не произошло ничего примечательного. Ничего такого, что могло бы вызвать хоть какое-то внимание и интерес. Обычные монотонные будни. Конечно, было много всяких интересных событий, мероприятий, вечеринок, но все это касалось либо всего класса, либо части класса, либо всей школы, но никогда – меня лично.
Единственным мало-мальски значительным событием в моей школьной жизни, когда, что называется, обо мне заговорили, был конфликт с Лидией Борисовной и оставление меня на второй год в результате этого конфликта. Значит, за неимением ничего другого, придется искать там. Это было в конце весны, перед самым окончанием учебного года.
Я выудила из кучи журналов прошлогодний. Раскрыла, пролистала, словно заново переживая моменты учебы. Сентябрь, октябрь… Вот зима, где напротив моей фамилии стоят бесконечные «н»; часть марта тоже заполнена теми же буквами – я еще недели две долечивалась дома, тогда ко мне изредка приходила Наташка. В общем, из десятого класса я практически выпала, из всего учебного года помню только начало и конец. Причем конец был весьма сложным и активным периодом. Глаза напрягать было нельзя, а выучить и сдать надо было огромный объем материала. Наташка объясняла химию, физику, папа выполнял задания по черчению, а сама я усиленно наверстывала алгебру, геометрию, историю…
И литературу.
Я постепенно приближалась к этой странице. Хотя вряд ли я открою здесь для себя что-нибудь новое. Раздраженно подумала, что вообще можно обнаружить в классных журналах? Здесь же минимум информации. Только планы уроков и оценки.
Вот она, эта чертова страница. Литература, план урока такой-то, количество часов такое-то. Класс 10 «в». Учитель – Маркелова Лидия Борисовна.
Меня как будто оглушили.
Я перечитала еще раз. Маркелова Лидия Борисовна.
Ну да. Как же я могла забыть, что она Маркелова? Я же это знала. Просто, наверно, потому, что учителей не принято называть по фамилии. Исходя из вновь открывшихся обстоятельств, Саша, скорее всего, сын Лидии Борисовны. Ну и что?
Пребывая в еще большей растерянности, я опять начала размышлять. И попыталась вспомнить все с самого начала.
Когда я вышла, наконец, после долгой болезни и начала в сжатые сроки наверстывать пропущенный материал по всем предметам, неожиданно выяснилось, что по литературе, помимо изучения положенных произведений, нужно сдать еще какие-то стихи. Все, насколько мне помнится, сдали их еще зимой. Я пришла к Лидии Борисовне и попросила, ссылаясь на неуспеваемость по основной программе, не учить стихи. Я надеялась на понимание – она всегда ко мне хорошо относилась, да и снисходительное отношение других учителей к моей ситуации вселяло надежду – но встретила неожиданную твердость. Более того, мне показалось, что она сразу была настроена как-то враждебно. Она как-то странно переменилась ко мне с момента выхода из больницы. «Нет, ты их выучишь. Именно ты и выучишь, - это было сказано таким жестким и требовательным тоном, что я взорвалась. Крикнула, что ни за что не буду учить какие-то глупые стихи. Пусть их учат безмозглые идиоты, для которых они предназначены. Что я их в глаза не видела и видеть не хочу. И, кажется, еще назвала ее фанатичкой этих стихов, из-за которых нормальным людям невозможно сдать экзамены. Она сразу замолчала. И посмотрела на меня так, что у меня в горле встал ком. Я ничего больше не сказала. Развернулась и ушла. Потом окунулась с головой в другие предметы, стала все потихоньку сдавать, про стихи вообще забыла, а потом выяснилось, что они шли как какое-то обязательное внеклассное чтение, без которого не допускали к экзамену. Алла Григорьевна несколько раз убеждала меня выучить их, и упрашивала, и ругалась – но я пошла на принцип. Непонятно, во имя чего. Есть у меня такая черта – если я считаю, что права, всегда поступаю по-своему. Иногда она меня спасает. А в этот раз сыграла со мной злую шутку.
Вот, в общем, вся суть конфликта. И за что Саше так страшно мстить мне? Я сама себя наказала. С какой стороны ни взгляни – пострадавшая сторона здесь я. Это я должна мстить его мамаше за то, что из-за ее бредней потеряла целый год! Ей-то что? Вышла, наверно, на работу, как ни в чем не бывало, других детей теперь мучает своими глупыми требованиями! Как хорошо, что в моем новом классе литературу ведет другой учитель, новенький какой-то. Хоть один плюс.
Кстати, ни вчера, ни сегодня я Лидии Борисовны в школе не видела. Хотя первого сентября по традиции должен был собраться весь учительский коллектив. Может, заболела?
И тут же откуда-то из памяти прямо в глубину моих мыслей, как камнем в болото, глухо ухнула папина фраза:
- Маркелова? Она же в психушке!
Боже мой! Боже!
Я поняла, что должна немедленно позвонить Наташке.
Прочная, отчетливая мысль.
И легкая, ускользающая, неуловимая мысль пробежала вслед за нею: и это все? Это все, что я должна была понять?
Я собиралась уже закрыть журнал, когда из него высунулся краешек белого тетрадного листа. Я потянула за него, и в моей руке оказался клочок бумаги. Незнакомым юношеским почерком на нем было написано: «Леонард Бронсон. Память матери.» А дальше шло название какого-то сайта в Интернете.
Я осторожно сложила листок и засунула в карман рюкзака.
Вот теперь, наверное, все. Теперь можно идти.
Когда я вылезла из подвала на улицу, было уже совсем темно. Придав бутафорскому замку натуральный вид, я медленно прошла через двор к калитке. Едва выйдя за ворота, набрала Наташкин номер.
- Марта, - обрадованно воскликнула она, - наконец-то! Я тебе звоню-звоню, а ты недоступна! Ты была в архиве?
- Была. Поэтому и была недоступна.
- Что-то ты долго там была! Что ты там делала?
- Смотрела старые журналы.
Наташка расхохоталась.
- Я думала, ты уже выкинула этот бред из головы!
- Как видишь, нет.
Наташка опять заразительно рассмеялась. У нее на редкость приятный смех. Жаль, что она нечасто им пользуется. И еще жаль, что это опять не тот случай, когда я могу ее поддержать.
- Ну и что, нашла что-нибудь? – в ее интонации чувствовалось игривое любопытство. У Наташки явно было хорошее настроение. Наверно, прикидывает, как живописно будет смотреться в классе плакат о вреде курения.
- Да.
Это «да» упало, как чугунная плита.
От этого падения Наташка перестала смеяться.
- Что? – коротко спросила она после паузы.
Было тяжело начать разговор. Я понимала, что придется настроить Наташку на невеселую волну.
- Расскажи мне про Сашу Маркелова, - не зная, с чего начать, спросила я с места в карьер.
- Про Маркелова? А что рассказать? Я почти ничего не знаю.
- Расскажи то, что знаешь.
- А что ты все-таки нашла?
- Пока не знаю. Нужно кое-что выяснить. Расскажи все с самого начала.
- С начала? – она задумалась. - Все-таки, Марта, ты странная. Ну, ладно. Первый раз я увидела его на похоронах. Ну, когда у Лидии Борисовны погиб сын. Потом…
- Нет, подожди. Расскажи об этом подробно.
- Подробно? Ты что, сама не знаешь?
Это напомнило мне анекдот.
«- Господин Бьянчини, вы меня узнаете?
- К сожалению, нет.
- Э, видно, вы неважный физиономист!
- Может быть, но я не Бьянчини.»
- Когда это случилось?
- По-моему, в январе.
- А ты сама-то помнишь, где я была в январе?
Она помолчала.
- Ну да, ты же болела. Но я думала, ты все равно знаешь.
- Откуда?
- Ну, мало ли откуда? Все знают. Об этом же вся школа говорила!
- Когда? В январе?! – вспылила я. Наташка виновато притихла. Потом извиняющимся тоном согласилась:
- Ну, больше всего, конечно, сначала. Потом все как-то поутихло. Потом каникулы начались…
- А я вернулась в середине марта.
- Значит, ты ничего не знаешь, - задумчиво констатировала Наташка. – Ну, к марту, конечно, все уже улеглось. Ты заниматься начала, как проклятая. Мы с тобой тогда и разговаривали только о физике, да о химии. А тогда, в январе, когда погиб Костя, мы – ну, я, Машка, еще несколько человек, - приходили помогать с похоронами. Кое-что закупить, приготовить. Лидии Борисовне же некому было помочь.
Я почувствовала, как у меня защемило сердце.
- У нее только сын еще остался, Саша. Он потом нас проводил немного. Ему было очень тяжело, а Машка нашла какие-то особенные слова утешения. Потом они стали встречаться.
Я ничего этого не знала. Конечно, в свете этих тяжелых обстоятельств, следовало бы вести себя с Лидией Борисовной более деликатно. И все-таки, неужели моя вина столь сильна?
- Лидия Борисовна, конечно, после этого сильно изменилась. Даже заговариваться стала иногда. Или сядет за стол, отвернется к окну и молчит. И так весь урок. В общем, сломалась как-то.
Теперь я начала это вспоминать. Тогда, весной, заметить эти перемены у меня просто не было времени.
- А потом Саша нашел для нее эти стихи. Ну, этого Бронсона. Уже в конце февраля. Ну да, она заставила их выучить к 23 февраля. Она их много раз перечитывала, вроде бы успокаивалась. Машка говорила, что она даже их на ночь под подушку клала.
- А что в этих стихах, ты не помнишь? – пытаясь унять дрожь, спросила я.
- Наизусть сейчас уже не помню. Что-то про солдата.
- Про солдата?
- Да, про солдата, который не вернулся из боя.
Вот и все. Круг замкнулся. Я почувствовала странное облегчение.
- Наташа, - задала я последний вопрос, ответ на который уже знала, - а как погиб Костя?
- Так он и погиб как раз в бою. В армии.
Когда я вошла, папа не спросил из зала, я ли это. Вместо этого он вышел в прихожую, помог мне снять куртку и повесил ее на вешалку.
Это необычное поведение заставило меня пристально посмотреть на него. Он выдержал мой взгляд, но и после этого не ушел, а остался стоять напротив, облокотившись на дверную притолоку. Что-то в нем неуловимо изменилось. То, как он вошел. То, как он стоял. Как он спросил:
- Где ты была так поздно?
В обычно уверенном, спокойном голосе проступила какая-то тихая нежность. Как будто мягкой поступью из тела вышел краешек души.
- Закрывала архив по Наташиной просьбе. Пап, я очень устала.
Это было даже больше, чем правда.
В эти мгновения усталость была мною.
Я медленно обошла его и прошла в зал. Он пришел за мной.
- Откуда ты знаешь Сашу Маркелова?
- Вчера случайно познакомились, – лаконично ответила я, опустив детали знакомства.
У меня было чувство, что с тех пор прошло несколько лет.
- Он звонил мне сегодня.
Я боялась этого разговора. Не хотела его. Но нужно было, наконец, расставить все точки над «и». Я помолчала, потом все-таки спросила:
- Что он сказал? Чего хотел?
Хотя все уже знала.
- Хотел узнать, виноват ли я в гибели его брата.
- А ты виноват?
Я посмотрела отцу прямо в глаза. Еще никогда в жизни я не задавала ему столь серьезного вопроса.
- Марта. Ты должна понять. Этот парень, Костя, не был болен. Перед призывом в армию его мать приходила ко мне. Говорила о том, что он очень легкоранимый, чувствительный, тонкий человек. Словом, не от мира сего. Что в армии он погибнет. Сказала, что сердцем это чувствует. Предлагала деньги. Марта! Да, это была тонкая, поэтическая личность, очень одухотворенная. Но это не диагноз! Понимаешь?! Я обследовал его, и заявил: призывник здоров. Он должен служить. И будет служить!
Прямо Глеб Жеглов. Я почувствовала легкую тошноту.
- Ну, а потом его послали куда-то в горячую точку, где он погиб в первом же бою. Его мать звонила мне и обвиняла в смерти парня, говорила, что он был нездоров, а я не выявил болезни. Потом мне сказали, что у нее после этого несчастья что-то случилось с головой. А сегодня позвонил ее сын. Этот Саша. Я ему все объяснил. Что его брат был личностью с тонкой психологической структурой, но больным он не был. Я не мог поступить иначе.
- Он тебе поверил? – с надеждой спросила я. Отец пожал плечами.
- Мне кажется, поверил.
Воцарилась тишина. Мне показалось, что она имеет цвет - блестящий черный цвет. Антрацитовый.
- Марта, – сказал отец, взвешивая каждое слово, - Это просто трагическое стечение обстоятельств. Я помню этого парня. С диагнозом я не ошибся. И с точки зрения своего гражданского долга поступил правильно. Мне не в чем себя винить.
И голос снова был уверенный. Но не совсем.
И это мешало мне поверить ему до конца.
Он повернулся и ушел в кухню. Я пошла за ним. Встала в дверях. Посмотрела ему в спину. Наверно, взгляд жег ему спину. Он обернулся.
- Папа! – я почувствовала, что изнутри меня распирает невыносимая черная боль, и что она вот-вот разнесет меня в клочья. Если он не ответит, я умру. – Ты правда ни в чем не виноват?
Он подошел совсем близко, посмотрел мне в глаза, и его взгляд словно прошел сквозь меня, разворошив по пути все органы. Навылет – как пуля.
- Если кто-то и должен мне верить, то это ты. – Он повернулся и опять собирался уйти, но я догнала его и обняла. И молча прижалась к нему.
Решив не углубляться в далекое детство, я начала с седьмого класса. Перед тем, как открыть, немного подержала журнал в руках. Все-таки классный журнал, святая святых, недоступный простым смертным! Потом открыла. Нашла свою фамилию. Вот я, Марта Печатникова. Почему-то сразу открылась страница с литературой, и я увидела свои оценки. По литературе я всегда была первой ученицей… Эти теперь далекие и ненужные пятерки по литературе горьким, болезненным уколом отозвались где-то в области сердца.
А вот и наша героиня. Мария Карабанова. Мастерица загадывать загадки. Тройки, четверки. Пятерки – ни одной. Зато Мария успешно прошла курс литературы в десятом классе, а я – нет. Потому что Маша вызубрила наизусть дурацкие стихи Бронсона, а я отказалась.
Я рассердилась на себя за то, что опять отвлекаюсь от главного на второстепенное. Ну к чему я опять вспомнила про эти стихи? И все-таки я не смогла сразу отпустить эту мысль, задержалась на ней. Сейчас, когда я могла спокойно подумать об этом, удивилась: почему нашей учительнице, Лидии Борисовне, так важны были эти стихи? Стихи, которых нет в программе? Важны настолько, что она оставила лучшую ученицу на второй год?..
Я отложила журнал и задумалась.
Пожалуй, если вспомнить, то за всю мою школьную жизнь со мной не произошло ничего примечательного. Ничего такого, что могло бы вызвать хоть какое-то внимание и интерес. Обычные монотонные будни. Конечно, было много всяких интересных событий, мероприятий, вечеринок, но все это касалось либо всего класса, либо части класса, либо всей школы, но никогда – меня лично.
Единственным мало-мальски значительным событием в моей школьной жизни, когда, что называется, обо мне заговорили, был конфликт с Лидией Борисовной и оставление меня на второй год в результате этого конфликта. Значит, за неимением ничего другого, придется искать там. Это было в конце весны, перед самым окончанием учебного года.
Я выудила из кучи журналов прошлогодний. Раскрыла, пролистала, словно заново переживая моменты учебы. Сентябрь, октябрь… Вот зима, где напротив моей фамилии стоят бесконечные «н»; часть марта тоже заполнена теми же буквами – я еще недели две долечивалась дома, тогда ко мне изредка приходила Наташка. В общем, из десятого класса я практически выпала, из всего учебного года помню только начало и конец. Причем конец был весьма сложным и активным периодом. Глаза напрягать было нельзя, а выучить и сдать надо было огромный объем материала. Наташка объясняла химию, физику, папа выполнял задания по черчению, а сама я усиленно наверстывала алгебру, геометрию, историю…
И литературу.
Я постепенно приближалась к этой странице. Хотя вряд ли я открою здесь для себя что-нибудь новое. Раздраженно подумала, что вообще можно обнаружить в классных журналах? Здесь же минимум информации. Только планы уроков и оценки.
Вот она, эта чертова страница. Литература, план урока такой-то, количество часов такое-то. Класс 10 «в». Учитель – Маркелова Лидия Борисовна.
Меня как будто оглушили.
Я перечитала еще раз. Маркелова Лидия Борисовна.
Ну да. Как же я могла забыть, что она Маркелова? Я же это знала. Просто, наверно, потому, что учителей не принято называть по фамилии. Исходя из вновь открывшихся обстоятельств, Саша, скорее всего, сын Лидии Борисовны. Ну и что?
Пребывая в еще большей растерянности, я опять начала размышлять. И попыталась вспомнить все с самого начала.
Когда я вышла, наконец, после долгой болезни и начала в сжатые сроки наверстывать пропущенный материал по всем предметам, неожиданно выяснилось, что по литературе, помимо изучения положенных произведений, нужно сдать еще какие-то стихи. Все, насколько мне помнится, сдали их еще зимой. Я пришла к Лидии Борисовне и попросила, ссылаясь на неуспеваемость по основной программе, не учить стихи. Я надеялась на понимание – она всегда ко мне хорошо относилась, да и снисходительное отношение других учителей к моей ситуации вселяло надежду – но встретила неожиданную твердость. Более того, мне показалось, что она сразу была настроена как-то враждебно. Она как-то странно переменилась ко мне с момента выхода из больницы. «Нет, ты их выучишь. Именно ты и выучишь, - это было сказано таким жестким и требовательным тоном, что я взорвалась. Крикнула, что ни за что не буду учить какие-то глупые стихи. Пусть их учат безмозглые идиоты, для которых они предназначены. Что я их в глаза не видела и видеть не хочу. И, кажется, еще назвала ее фанатичкой этих стихов, из-за которых нормальным людям невозможно сдать экзамены. Она сразу замолчала. И посмотрела на меня так, что у меня в горле встал ком. Я ничего больше не сказала. Развернулась и ушла. Потом окунулась с головой в другие предметы, стала все потихоньку сдавать, про стихи вообще забыла, а потом выяснилось, что они шли как какое-то обязательное внеклассное чтение, без которого не допускали к экзамену. Алла Григорьевна несколько раз убеждала меня выучить их, и упрашивала, и ругалась – но я пошла на принцип. Непонятно, во имя чего. Есть у меня такая черта – если я считаю, что права, всегда поступаю по-своему. Иногда она меня спасает. А в этот раз сыграла со мной злую шутку.
Вот, в общем, вся суть конфликта. И за что Саше так страшно мстить мне? Я сама себя наказала. С какой стороны ни взгляни – пострадавшая сторона здесь я. Это я должна мстить его мамаше за то, что из-за ее бредней потеряла целый год! Ей-то что? Вышла, наверно, на работу, как ни в чем не бывало, других детей теперь мучает своими глупыми требованиями! Как хорошо, что в моем новом классе литературу ведет другой учитель, новенький какой-то. Хоть один плюс.
Кстати, ни вчера, ни сегодня я Лидии Борисовны в школе не видела. Хотя первого сентября по традиции должен был собраться весь учительский коллектив. Может, заболела?
И тут же откуда-то из памяти прямо в глубину моих мыслей, как камнем в болото, глухо ухнула папина фраза:
- Маркелова? Она же в психушке!
Боже мой! Боже!
Я поняла, что должна немедленно позвонить Наташке.
Прочная, отчетливая мысль.
И легкая, ускользающая, неуловимая мысль пробежала вслед за нею: и это все? Это все, что я должна была понять?
Я собиралась уже закрыть журнал, когда из него высунулся краешек белого тетрадного листа. Я потянула за него, и в моей руке оказался клочок бумаги. Незнакомым юношеским почерком на нем было написано: «Леонард Бронсон. Память матери.» А дальше шло название какого-то сайта в Интернете.
Я осторожно сложила листок и засунула в карман рюкзака.
Вот теперь, наверное, все. Теперь можно идти.
Когда я вылезла из подвала на улицу, было уже совсем темно. Придав бутафорскому замку натуральный вид, я медленно прошла через двор к калитке. Едва выйдя за ворота, набрала Наташкин номер.
- Марта, - обрадованно воскликнула она, - наконец-то! Я тебе звоню-звоню, а ты недоступна! Ты была в архиве?
- Была. Поэтому и была недоступна.
- Что-то ты долго там была! Что ты там делала?
- Смотрела старые журналы.
Наташка расхохоталась.
- Я думала, ты уже выкинула этот бред из головы!
- Как видишь, нет.
Наташка опять заразительно рассмеялась. У нее на редкость приятный смех. Жаль, что она нечасто им пользуется. И еще жаль, что это опять не тот случай, когда я могу ее поддержать.
- Ну и что, нашла что-нибудь? – в ее интонации чувствовалось игривое любопытство. У Наташки явно было хорошее настроение. Наверно, прикидывает, как живописно будет смотреться в классе плакат о вреде курения.
- Да.
Это «да» упало, как чугунная плита.
От этого падения Наташка перестала смеяться.
- Что? – коротко спросила она после паузы.
Было тяжело начать разговор. Я понимала, что придется настроить Наташку на невеселую волну.
- Расскажи мне про Сашу Маркелова, - не зная, с чего начать, спросила я с места в карьер.
- Про Маркелова? А что рассказать? Я почти ничего не знаю.
- Расскажи то, что знаешь.
- А что ты все-таки нашла?
- Пока не знаю. Нужно кое-что выяснить. Расскажи все с самого начала.
- С начала? – она задумалась. - Все-таки, Марта, ты странная. Ну, ладно. Первый раз я увидела его на похоронах. Ну, когда у Лидии Борисовны погиб сын. Потом…
- Нет, подожди. Расскажи об этом подробно.
- Подробно? Ты что, сама не знаешь?
Это напомнило мне анекдот.
«- Господин Бьянчини, вы меня узнаете?
- К сожалению, нет.
- Э, видно, вы неважный физиономист!
- Может быть, но я не Бьянчини.»
- Когда это случилось?
- По-моему, в январе.
- А ты сама-то помнишь, где я была в январе?
Она помолчала.
- Ну да, ты же болела. Но я думала, ты все равно знаешь.
- Откуда?
- Ну, мало ли откуда? Все знают. Об этом же вся школа говорила!
- Когда? В январе?! – вспылила я. Наташка виновато притихла. Потом извиняющимся тоном согласилась:
- Ну, больше всего, конечно, сначала. Потом все как-то поутихло. Потом каникулы начались…
- А я вернулась в середине марта.
- Значит, ты ничего не знаешь, - задумчиво констатировала Наташка. – Ну, к марту, конечно, все уже улеглось. Ты заниматься начала, как проклятая. Мы с тобой тогда и разговаривали только о физике, да о химии. А тогда, в январе, когда погиб Костя, мы – ну, я, Машка, еще несколько человек, - приходили помогать с похоронами. Кое-что закупить, приготовить. Лидии Борисовне же некому было помочь.
Я почувствовала, как у меня защемило сердце.
- У нее только сын еще остался, Саша. Он потом нас проводил немного. Ему было очень тяжело, а Машка нашла какие-то особенные слова утешения. Потом они стали встречаться.
Я ничего этого не знала. Конечно, в свете этих тяжелых обстоятельств, следовало бы вести себя с Лидией Борисовной более деликатно. И все-таки, неужели моя вина столь сильна?
- Лидия Борисовна, конечно, после этого сильно изменилась. Даже заговариваться стала иногда. Или сядет за стол, отвернется к окну и молчит. И так весь урок. В общем, сломалась как-то.
Теперь я начала это вспоминать. Тогда, весной, заметить эти перемены у меня просто не было времени.
- А потом Саша нашел для нее эти стихи. Ну, этого Бронсона. Уже в конце февраля. Ну да, она заставила их выучить к 23 февраля. Она их много раз перечитывала, вроде бы успокаивалась. Машка говорила, что она даже их на ночь под подушку клала.
- А что в этих стихах, ты не помнишь? – пытаясь унять дрожь, спросила я.
- Наизусть сейчас уже не помню. Что-то про солдата.
- Про солдата?
- Да, про солдата, который не вернулся из боя.
Вот и все. Круг замкнулся. Я почувствовала странное облегчение.
- Наташа, - задала я последний вопрос, ответ на который уже знала, - а как погиб Костя?
- Так он и погиб как раз в бою. В армии.
Когда я вошла, папа не спросил из зала, я ли это. Вместо этого он вышел в прихожую, помог мне снять куртку и повесил ее на вешалку.
Это необычное поведение заставило меня пристально посмотреть на него. Он выдержал мой взгляд, но и после этого не ушел, а остался стоять напротив, облокотившись на дверную притолоку. Что-то в нем неуловимо изменилось. То, как он вошел. То, как он стоял. Как он спросил:
- Где ты была так поздно?
В обычно уверенном, спокойном голосе проступила какая-то тихая нежность. Как будто мягкой поступью из тела вышел краешек души.
- Закрывала архив по Наташиной просьбе. Пап, я очень устала.
Это было даже больше, чем правда.
В эти мгновения усталость была мною.
Я медленно обошла его и прошла в зал. Он пришел за мной.
- Откуда ты знаешь Сашу Маркелова?
- Вчера случайно познакомились, – лаконично ответила я, опустив детали знакомства.
У меня было чувство, что с тех пор прошло несколько лет.
- Он звонил мне сегодня.
Я боялась этого разговора. Не хотела его. Но нужно было, наконец, расставить все точки над «и». Я помолчала, потом все-таки спросила:
- Что он сказал? Чего хотел?
Хотя все уже знала.
- Хотел узнать, виноват ли я в гибели его брата.
- А ты виноват?
Я посмотрела отцу прямо в глаза. Еще никогда в жизни я не задавала ему столь серьезного вопроса.
- Марта. Ты должна понять. Этот парень, Костя, не был болен. Перед призывом в армию его мать приходила ко мне. Говорила о том, что он очень легкоранимый, чувствительный, тонкий человек. Словом, не от мира сего. Что в армии он погибнет. Сказала, что сердцем это чувствует. Предлагала деньги. Марта! Да, это была тонкая, поэтическая личность, очень одухотворенная. Но это не диагноз! Понимаешь?! Я обследовал его, и заявил: призывник здоров. Он должен служить. И будет служить!
Прямо Глеб Жеглов. Я почувствовала легкую тошноту.
- Ну, а потом его послали куда-то в горячую точку, где он погиб в первом же бою. Его мать звонила мне и обвиняла в смерти парня, говорила, что он был нездоров, а я не выявил болезни. Потом мне сказали, что у нее после этого несчастья что-то случилось с головой. А сегодня позвонил ее сын. Этот Саша. Я ему все объяснил. Что его брат был личностью с тонкой психологической структурой, но больным он не был. Я не мог поступить иначе.
- Он тебе поверил? – с надеждой спросила я. Отец пожал плечами.
- Мне кажется, поверил.
Воцарилась тишина. Мне показалось, что она имеет цвет - блестящий черный цвет. Антрацитовый.
- Марта, – сказал отец, взвешивая каждое слово, - Это просто трагическое стечение обстоятельств. Я помню этого парня. С диагнозом я не ошибся. И с точки зрения своего гражданского долга поступил правильно. Мне не в чем себя винить.
И голос снова был уверенный. Но не совсем.
И это мешало мне поверить ему до конца.
Он повернулся и ушел в кухню. Я пошла за ним. Встала в дверях. Посмотрела ему в спину. Наверно, взгляд жег ему спину. Он обернулся.
- Папа! – я почувствовала, что изнутри меня распирает невыносимая черная боль, и что она вот-вот разнесет меня в клочья. Если он не ответит, я умру. – Ты правда ни в чем не виноват?
Он подошел совсем близко, посмотрел мне в глаза, и его взгляд словно прошел сквозь меня, разворошив по пути все органы. Навылет – как пуля.
- Если кто-то и должен мне верить, то это ты. – Он повернулся и опять собирался уйти, но я догнала его и обняла. И молча прижалась к нему.
