– Хм… так это как же? – раздается чей-то незнакомый голос.
Исэндар присматривается. Заговорившего он видит первый раз, отчего сразу и присматривается с особенным интересом. Людей здесь не так много, всех приходится знать, все говорят друг с другом, как с родным, так же ругаются, так же обижаются, так же празднуют и так же делятся горем. Потому-то и удивительно заметить кого-то незнакомого.
Мужчина, впрочем, отличается только лицом. Такой же пастух, как и те, кто вечно окружает отца. Даже лицом похож. Грубоватый, с кривым носом, уши торчат, выхватывая из потоков горного ветра самую разную мошкару, а с лица свисает грязная, кривая, раскидистая борода.
– Это же… это не то получается, – щурится он с подозрением. – Как же это весь мир из пяти частей может состоять, а?
Отец Исэндара улыбается мягко, уверенно и спокойно, по-отечески ласково. Он в деревне один носит странную рясу, свисающую до самой земли. Желтая ткань его старых одежд, покрытая разнородными пятнами, выцветшая и дырявая, ничуть не делает его мудрецом в глазах других, и именно это больше всего злит мальчишку каждый раз, когда он наблюдает за отцом.
И даже так, всегда интересно послушать. А сейчас Исэндар и не замечает, что вытаращился и даже открыл рот, стараясь уловить как можно больше звуков и расслышать каждое сказанное слово. Ведь редко удается поглядеть на то, как с отцом кто-нибудь пытается спорить.
– Ответь мне, – подсаживается отец мальчика к незнакомому мужчине, – знаешь ли ты иные части, которые составляют мир, или, может, знаешь, отчего слова мои называть заблуждением?
Незнакомец сразу хмурится и теряется.
– Ха-ха, не сердись за такие вопросы, друг мой, – улыбается ему старик. – Всякий должен ими задаваться, ежели намерен доказать свою правоту. Я говорю, что мир состоит весь из пяти частей. В нем есть стихии земли, ветра, огня и воды, и стихия души, объединяющая остальное. Так, будто вылепленный из глины, и создается мир.
Мужчина продолжает хмуриться. Остальные пастухи глядят с интересом, и особенно старательно наблюдает за беседой Исэндар, спрятавшийся в кустах у тропы, ведущей к поляне.
– Да вот хотя б… да вот… – мужчина оглядывается, ищет глазами что-то, чтобы отстоять свою точку зрения, и в окружении деревьев, находит самый очевидный и простой ответ. – Да вот хотя б дерево! А? Ты говоришь, что есть вода, огонь, земля и… ветер! А дерево тогда что?
Пастухи сразу же проникаются мудростью нового собеседника, мгновенно забывают, как только что слушали старика, разинув рты, и тут же оборачиваются к нему уже с таким прищуром, будто уличили в воровстве.
– Да-да, – подтверждают они. – Чего-то ты про дерево-то не рассказывал, а?
Отец Исэндара лишь мягко улыбается. Он встает, двигается, как всегда, неторопливо, с той медлительностью, в которой невольно сквозит усталый дух старой, испытанной временем мудрости.
На лице старика появляется хмурость, а взгляд пронзает землю, направляясь в глубины твердой поверхности сквозь почву. Улыбка тает, но так неспешно, что с трудом можно распознать мгновение, когда легкий, улыбчивый взгляд исчезает, под давлением сменившей его задумчивости.
– Ты говоришь, будто бы дерево не относится ни к одной из стихий, что я назвал, – заговаривает, наконец, старик. Пастухи с особенным интересом следят за каждым словом, почти так же старательно, как это делает Исэндар, и только лопоухий мужик хмурится, уже предчувствуя свое поражение. – Но разве же это так? Ответь мне, разве не льешь ты воду на семечко, дабы проросло оно и дало плоды? А разве садишь ты это проросшее семечко в пустой горшок? А разве же вырастает оно прямо из-под твоей кровати, или же из-под пола в твоем доме?
– Видал? Закрутил! – переговариваются тихонько пастухи, не сдерживая удивление. – Во дает. А ж ведь так и есть-то!
– В земле и только из земли прорастает семя, щедро политое водой, – продолжает старик объяснения. – Землею и водою оно кормится, и воздухом питается, а оттого и не растет в доме, будь то даже землянка. И нужно, выходит, дереву, как и всякой травинке, чтобы сразу все пять элементов соединились в нем. Как и всякой жизни. Обдувает его чистый воздух, из земли, поливаясь дождями, растет оно и питается, и солнце жаркое огненными лучами обжигает его листы, кору и ветви, и душа хранится в нем, в этом древе, соединяя все элементы жизни.
Мужчина не выдерживает и тоже вскакивает с бревна, поваленного вокруг обожженного клочка земли, где сейчас, в такую жаркую погоду, никто не стал разводить костер.
– А животное… а человек?! – встряхивает незнакомец рукой. – Уж, небось, не из земли-то растет! И поливать не нужно! И без солнца-то он не мрет! Так чего же человек и твари всякие?!
Старик подходит ближе и снова мягко улыбается, растеряв задумчивость и уже зная ответ на этот вопрос.
– А разве же не ешь ты плоды дерев, взращенных в земле? – спрашивает он. – Разве же не ешь другие растения? Рыб и других животных? Разве не питается человек ровно тем, что из себя и представляет землю, ветер, огонь, воду и душу? Разве не пьешь ты воду? А ежели пожелаешь без нее обойтись, так долго ли жизнь твоя продлится?
Один из пастухов, открыв рот, вытягивает ладонь, но ничего не говорит. Он берется за лицо и начинает мять щеки, а глядит с таким изумлением, будто до сего момента сам он целиком и состоял из дерева, но, наконец, прозрел.
Лопоухий ничего ответить не может. Только смотрит недовольно, тихонько пыхтит и, кажется, сердится. Как вдруг, старик рассмеивается, и все, в том числе и сам Исэндар, продолжающий наблюдать из своего укрытия, застывают в недоумении.
– Ха-ха-ха!
Отец мальчика подступает к мужчине, а тот поначалу даже отшагивает, будто ждет драки. Старик же размахивается и слабо, но уверенно бьет лопоухого по плечу, сжимает ладонь и глядит по-дружески весело.
– Ты пойми меня, друг, я уж стар, – выдыхает он устало. – Уж не могу я отыскать слов, которые бы заставили меня усомниться в своих мыслях. Прав ли я, или же нет… так бывало прежде. В голове молодой и мысли кипят, словно в котелке, где еще только варится свежая кость. Да вот только суп густеет все больше, а бурлит оттого все слабее. И я, как тот суп, уж и меня пора бы съесть и переварить, а потому не могу я спорить, и то должны делать вы.
Он оборачивается к двум другим собеседникам, отшагивает и становится так, чтобы можно было оглядывать всех троих разом, не мотая головой, а лишь слегка подвигая глазами. Расставив руки, говорит он теперь с особенным жаром, от которого глаза пастушьи искрят и поблескивают.
– Пусть же бурлят умы в ваших головах! – с жаром, мощным голосом, громко и даже яростно заявляет отец Исэндара, что пастухи даже выпрямляют спины, а у мальчишки съеживается кожа и от плеч к пояснице волнами бегут мурашки. – Найдите же истину, которую мне постичь не дано! Ищите! Вгрызайтесь! Скажите мне такой вопрос, чтобы я никогда не смог на него ответить! А тогда… – снова на лице старика появляется улыбка, легкая и спокойная, голос становится тише, а взгляд с тем же добродушием ищет в простых, тупых лицах пастухов что-то, чего найти в этих лицах никогда не получится. – А тогда сами вы будете должны искать ответы, для которых уж слишком густ и неподатлив стал с годами бульон моего ума.
Внезапно раздается шорох в кустах. Исэндар тут же поднимается, не успев догадаться, что какой-то мелкий зверек, слишком поздно заметивший человека, бросился убегать и поднял шум. Этим мальчик себя и выдает, но отец, заметив его, спокойно и добродушно улыбается, поворачивается к собеседникам и вновь заговаривает с ними размеренным тоном.
– Уж вечереет, – сообщает он, лишь теперь обращая внимание на побагровевшее небо. – Пора и нам оканчивать разговоры. И не забывайте, друзья, не мудростью вас желаю я своей увещевать, жажду я в вас самих видеть ту мудрость, что за все годы мне до сих пор так и не открылась… но хватит. Язык болтаться может, как трава на ветру, да вот уму покой все-таки нужен. А потому отдыхайте и приходите снова, когда будете готовы спорить или же искать в моих словах ответы.
И старик, отвернувшись, спокойно отправляется по тропе в сторону дома. Исэндар пытается изображать недовольство, а сам не может не глядеть, какими запутанными, хмурыми, задумчивыми и восхищенными глазами смотрят на мудреца пастухи. И в особенности трудно не заметить сердитый, но усмиренный взгляд лопоухого незнакомца, который до сих пор в мыслях отчаянно спорит с мудрецом, ища возможность доказать его неправоту.
А уже незаметно подкрался вечер. Мрачный туман окутывает едва заметную, узенькую тропку, и мальчик с отцом уходят, спеша быстрее оказаться в кривом, но уютном, родном доме, где их уже ждет горячий, сытный ужин.
Заговорщик
В полумраке вечерних сумерек, вползших в лесные владенья раньше, чем темень овладела лугами открытых просторов, думы неожиданно густеют. Только что с интересом слушавший отца Исэндар, теперь идет молча, спрашивать ничего не решается, и настолько погружается в мысли, что заметно вздрагивает от касания отцовской ладони, опустившейся на плечо.
– Твоя хмурость и в ночи еще останется заметна, – заговаривает он мягким, добродушным голосом, молчит немного, а затем добавляет тише, слегка наклонившись вперед: – Неужто опять у кузнеца чего-нибудь стащил?
Мальчик вмиг отскакивает вперед, разворачивается и встает, широко поставив ноги и сжав кулаки.
– Ничего я не… да много ты понимаешь!
Старик тихонько, по-доброму усмехается.
– Значит, все-таки стащил?
Исэндар отворачивается и продолжает шаг, но теперь идет быстрее, лишь бы отделаться от неприятного разговора. Если мать нещадно порет, что слезы удержать никак не выходит, то с отцом еще хуже: он только улыбается, никогда не ругает, но говорит и смотрит так, будто все мысли читает без малейшего усилия.
– Хм, вот как? – продолжает старик. – Сильно мать ругалась?
И злость берет оттого, как легко он это делает, а все равно не выходит противиться ни мгновения. Взгляд начинает съезжать вниз, голова опускается и гнет шею так сильно, что можно почувствовать, как между лопаток натягивается кожа.
– Угу.
– Била?
Мальчик вздыхает.
– Угу.
Отец вздыхает следом.
– Ну, тут ничего не поделаешь, – говорит он с легкой, едва заметной печалью в голосе. – Ты бы и сам уже понять давно должен, что не стоит мать сердить. Тебе, может, трудно понять, но не зря она, не со зла тебя лупит.
– Ага! – обижается мальчик чуть не до слез, чувствуя, как до сих пор жжет ягодицы от материнского урока, даже ухо и то все еще щиплет. – От любви большой!
Старик рассмеивается.
– Верно-верно, – поддакивает он. – Хотя, так оно и есть. Тебе сложно понять, оттого что ты мал еще, чтобы знать ее чувства.
– Ничего я не мал, – сердится Исэндар. Он старается держать себя в руках, но голосом все равно выдает свое недовольство, которое ни за что не отважится высказать матери в глаза, но которое так и просится на язык. – Да мне… да еще год, как мне уже на войну можно! Да мне и сейчас можно. А как год пройдет, я сразу и уйду… если раньше не сумею…
– Не спеши к смерти, – улыбается старик позади, не желая отставать. – Успеешь еще. Всегда успеешь. Это жизнь не ждет, а смерть, когда бы ни пришла, всегда кажется внезапной и преждевременной.
– Пф… не надо меня учить… не пастух…
– Ха-ха! Ну, будет тебе обижаться…
Старик вместе с сыном выбирается из деревьев, но и снаружи уже успевает поселиться вечерний полумрак, а за спиной, в лесу, остается уже одна лишь кромешная тьма.
– Слушай, Исэндар, – вдруг останавливается отец. – Хочешь, расскажу, зачем тебя мать так сильно бьет, что у тебя каждый раз аж ноги по сторонам ходят?
Мальчик хмурится, сердится с детской наивностью, но такой вопрос сразу же выуживает из недовольных мыслей буйный интерес. Ведь, кроме прочего, если знать, чего мать так злится, может даже получится как-то ее уговорить отпустить будущего героя живоземья, на войну.
– И зачем? – спрашивает мальчик сдавленным голосом, будто пытается удержать вопрос.
– Ты братьев хорошо помнишь?
Исэндар немедленно вздыхает с такой усталостью, будто в тысячный раз готовится выслушать одну и ту же историю.
– Погоди. Не спеши, – продолжает старик. – Ты ведь должен помнить, что они тоже хотели…
– Да знаю я! – перебивает мальчик нетерпеливо. – Они на войну пошли, да не вернулись, а я пойду и… что? Тоже не вернусь? А потому лупить меня надо так, чтобы по три дня заживало потом? Да так еще больше уйти хочется, чтоб ты знал!
Старик вздыхает опять, но на этот раз медленно и устало. Он выпрямляется, делает шаг и идет дальше.
– Значит, все же мал еще, – заговаривает он, не торопясь.
– Да ничего я не мал!
– Хех. Мал. Как древо, что ростком не может видеть горизонт, стремится к небу, но лишь потом, возвысившись над собратьями, способно узреть, насколько мечта его недостижима.
Повисает молчание. Старик ничего не добавляет, а Исэндар и не может ничего ответить. Простые, но красноречивые метафоры отца всегда ставят в тупик, так или иначе. И чем дольше идет разговор, чем больше можешь спорить, тем тяжелее оказывается выбраться из этих словесных ловушек.
– Да ничего я не мал! – Наконец, выпаливает мальчик, когда в пламени его недовольства разгорается теперь еще и осознание собственной немощности. – Пастухов иди дальше учи своей мудрости! Болтаешь только! На словах-то ты все знаешь! Вот и шел бы драться!
– Из множества путей… – начинает старик, но не решается заканчивать мысль, глядя вслед сорвавшемуся с места сыну.
– На словах-то ты все умеешь! – кричит Исэндар, убегая. – Вот и наговори себе одежду! Дом наговори! Все наговори…
А затем его голос быстро глохнет и пропадает, и до самого дома приходится старику идти одному. Хотя, это нисколько его не расстраивает, и отец мальчишки, снисходительно усмехнувшись и помотав головой, отправляется дальше неторопливым шагом.
За ужином мальчик не появляется. Делает вид, будто бы убирается в курятнике, хотя сам только стучит утварью, да иногда бьет ногой по деревянному ведру. Впрочем, обмануть такой хитростью у него все равно никого не получается.
– Ну, сейчас я ему… – поднимается Обит с кривого табурета, собираясь проучить сына, но муж ее останавливает, мягко придержав за руку.
Он только улыбается и мотает головой. Женщина миг глядит, снова опустившись на табурет, ничего не говорит, но потом не выдерживает и наклоняется ближе.
– Так ведь же ж…
Старик вновь качает головой и улыбается еще мягче. Он держит супругу за предплечье, мягко гладит пальцами ее грубую, одеревеневшую от труда и лет кожу, и так уговаривает, без слов, ласковым взглядом и нежными прикосновениями, тепло которых за все годы не остыло.
Хотя саму Обит это лишь смущает. Кажется, не может уже даже муж покуситься лаской на ее постаревшее тело, а потому она недовольно оттягивает руку.
– Работать не заставишь, – жалуется она тихонько, опустив взгляд в тарелку. – Целый день сидел, а теперь стучать. Дать бы хорошенько, чтоб от работы впредь не бегал.
Старик пододвигает свой табурет ближе.
– Сам поймет, – говорит он. – Чужой ум мудрости не учит.
Женщина вздыхает и нахмуривается.
– Легко тебе говорить, – поднимает она глаза, не заметив, как снова рука супруга легла на ее предплечье и теперь безуспешно, но старательно легкими касаниями пытается разгладить сморщенную кожу.
Исэндар присматривается. Заговорившего он видит первый раз, отчего сразу и присматривается с особенным интересом. Людей здесь не так много, всех приходится знать, все говорят друг с другом, как с родным, так же ругаются, так же обижаются, так же празднуют и так же делятся горем. Потому-то и удивительно заметить кого-то незнакомого.
Мужчина, впрочем, отличается только лицом. Такой же пастух, как и те, кто вечно окружает отца. Даже лицом похож. Грубоватый, с кривым носом, уши торчат, выхватывая из потоков горного ветра самую разную мошкару, а с лица свисает грязная, кривая, раскидистая борода.
– Это же… это не то получается, – щурится он с подозрением. – Как же это весь мир из пяти частей может состоять, а?
Отец Исэндара улыбается мягко, уверенно и спокойно, по-отечески ласково. Он в деревне один носит странную рясу, свисающую до самой земли. Желтая ткань его старых одежд, покрытая разнородными пятнами, выцветшая и дырявая, ничуть не делает его мудрецом в глазах других, и именно это больше всего злит мальчишку каждый раз, когда он наблюдает за отцом.
И даже так, всегда интересно послушать. А сейчас Исэндар и не замечает, что вытаращился и даже открыл рот, стараясь уловить как можно больше звуков и расслышать каждое сказанное слово. Ведь редко удается поглядеть на то, как с отцом кто-нибудь пытается спорить.
– Ответь мне, – подсаживается отец мальчика к незнакомому мужчине, – знаешь ли ты иные части, которые составляют мир, или, может, знаешь, отчего слова мои называть заблуждением?
Незнакомец сразу хмурится и теряется.
– Ха-ха, не сердись за такие вопросы, друг мой, – улыбается ему старик. – Всякий должен ими задаваться, ежели намерен доказать свою правоту. Я говорю, что мир состоит весь из пяти частей. В нем есть стихии земли, ветра, огня и воды, и стихия души, объединяющая остальное. Так, будто вылепленный из глины, и создается мир.
Мужчина продолжает хмуриться. Остальные пастухи глядят с интересом, и особенно старательно наблюдает за беседой Исэндар, спрятавшийся в кустах у тропы, ведущей к поляне.
– Да вот хотя б… да вот… – мужчина оглядывается, ищет глазами что-то, чтобы отстоять свою точку зрения, и в окружении деревьев, находит самый очевидный и простой ответ. – Да вот хотя б дерево! А? Ты говоришь, что есть вода, огонь, земля и… ветер! А дерево тогда что?
Пастухи сразу же проникаются мудростью нового собеседника, мгновенно забывают, как только что слушали старика, разинув рты, и тут же оборачиваются к нему уже с таким прищуром, будто уличили в воровстве.
– Да-да, – подтверждают они. – Чего-то ты про дерево-то не рассказывал, а?
Отец Исэндара лишь мягко улыбается. Он встает, двигается, как всегда, неторопливо, с той медлительностью, в которой невольно сквозит усталый дух старой, испытанной временем мудрости.
На лице старика появляется хмурость, а взгляд пронзает землю, направляясь в глубины твердой поверхности сквозь почву. Улыбка тает, но так неспешно, что с трудом можно распознать мгновение, когда легкий, улыбчивый взгляд исчезает, под давлением сменившей его задумчивости.
– Ты говоришь, будто бы дерево не относится ни к одной из стихий, что я назвал, – заговаривает, наконец, старик. Пастухи с особенным интересом следят за каждым словом, почти так же старательно, как это делает Исэндар, и только лопоухий мужик хмурится, уже предчувствуя свое поражение. – Но разве же это так? Ответь мне, разве не льешь ты воду на семечко, дабы проросло оно и дало плоды? А разве садишь ты это проросшее семечко в пустой горшок? А разве же вырастает оно прямо из-под твоей кровати, или же из-под пола в твоем доме?
– Видал? Закрутил! – переговариваются тихонько пастухи, не сдерживая удивление. – Во дает. А ж ведь так и есть-то!
– В земле и только из земли прорастает семя, щедро политое водой, – продолжает старик объяснения. – Землею и водою оно кормится, и воздухом питается, а оттого и не растет в доме, будь то даже землянка. И нужно, выходит, дереву, как и всякой травинке, чтобы сразу все пять элементов соединились в нем. Как и всякой жизни. Обдувает его чистый воздух, из земли, поливаясь дождями, растет оно и питается, и солнце жаркое огненными лучами обжигает его листы, кору и ветви, и душа хранится в нем, в этом древе, соединяя все элементы жизни.
Мужчина не выдерживает и тоже вскакивает с бревна, поваленного вокруг обожженного клочка земли, где сейчас, в такую жаркую погоду, никто не стал разводить костер.
– А животное… а человек?! – встряхивает незнакомец рукой. – Уж, небось, не из земли-то растет! И поливать не нужно! И без солнца-то он не мрет! Так чего же человек и твари всякие?!
Старик подходит ближе и снова мягко улыбается, растеряв задумчивость и уже зная ответ на этот вопрос.
– А разве же не ешь ты плоды дерев, взращенных в земле? – спрашивает он. – Разве же не ешь другие растения? Рыб и других животных? Разве не питается человек ровно тем, что из себя и представляет землю, ветер, огонь, воду и душу? Разве не пьешь ты воду? А ежели пожелаешь без нее обойтись, так долго ли жизнь твоя продлится?
Один из пастухов, открыв рот, вытягивает ладонь, но ничего не говорит. Он берется за лицо и начинает мять щеки, а глядит с таким изумлением, будто до сего момента сам он целиком и состоял из дерева, но, наконец, прозрел.
Лопоухий ничего ответить не может. Только смотрит недовольно, тихонько пыхтит и, кажется, сердится. Как вдруг, старик рассмеивается, и все, в том числе и сам Исэндар, продолжающий наблюдать из своего укрытия, застывают в недоумении.
– Ха-ха-ха!
Отец мальчика подступает к мужчине, а тот поначалу даже отшагивает, будто ждет драки. Старик же размахивается и слабо, но уверенно бьет лопоухого по плечу, сжимает ладонь и глядит по-дружески весело.
– Ты пойми меня, друг, я уж стар, – выдыхает он устало. – Уж не могу я отыскать слов, которые бы заставили меня усомниться в своих мыслях. Прав ли я, или же нет… так бывало прежде. В голове молодой и мысли кипят, словно в котелке, где еще только варится свежая кость. Да вот только суп густеет все больше, а бурлит оттого все слабее. И я, как тот суп, уж и меня пора бы съесть и переварить, а потому не могу я спорить, и то должны делать вы.
Он оборачивается к двум другим собеседникам, отшагивает и становится так, чтобы можно было оглядывать всех троих разом, не мотая головой, а лишь слегка подвигая глазами. Расставив руки, говорит он теперь с особенным жаром, от которого глаза пастушьи искрят и поблескивают.
– Пусть же бурлят умы в ваших головах! – с жаром, мощным голосом, громко и даже яростно заявляет отец Исэндара, что пастухи даже выпрямляют спины, а у мальчишки съеживается кожа и от плеч к пояснице волнами бегут мурашки. – Найдите же истину, которую мне постичь не дано! Ищите! Вгрызайтесь! Скажите мне такой вопрос, чтобы я никогда не смог на него ответить! А тогда… – снова на лице старика появляется улыбка, легкая и спокойная, голос становится тише, а взгляд с тем же добродушием ищет в простых, тупых лицах пастухов что-то, чего найти в этих лицах никогда не получится. – А тогда сами вы будете должны искать ответы, для которых уж слишком густ и неподатлив стал с годами бульон моего ума.
Внезапно раздается шорох в кустах. Исэндар тут же поднимается, не успев догадаться, что какой-то мелкий зверек, слишком поздно заметивший человека, бросился убегать и поднял шум. Этим мальчик себя и выдает, но отец, заметив его, спокойно и добродушно улыбается, поворачивается к собеседникам и вновь заговаривает с ними размеренным тоном.
– Уж вечереет, – сообщает он, лишь теперь обращая внимание на побагровевшее небо. – Пора и нам оканчивать разговоры. И не забывайте, друзья, не мудростью вас желаю я своей увещевать, жажду я в вас самих видеть ту мудрость, что за все годы мне до сих пор так и не открылась… но хватит. Язык болтаться может, как трава на ветру, да вот уму покой все-таки нужен. А потому отдыхайте и приходите снова, когда будете готовы спорить или же искать в моих словах ответы.
И старик, отвернувшись, спокойно отправляется по тропе в сторону дома. Исэндар пытается изображать недовольство, а сам не может не глядеть, какими запутанными, хмурыми, задумчивыми и восхищенными глазами смотрят на мудреца пастухи. И в особенности трудно не заметить сердитый, но усмиренный взгляд лопоухого незнакомца, который до сих пор в мыслях отчаянно спорит с мудрецом, ища возможность доказать его неправоту.
А уже незаметно подкрался вечер. Мрачный туман окутывает едва заметную, узенькую тропку, и мальчик с отцом уходят, спеша быстрее оказаться в кривом, но уютном, родном доме, где их уже ждет горячий, сытный ужин.
Глава вторая
Заговорщик
В полумраке вечерних сумерек, вползших в лесные владенья раньше, чем темень овладела лугами открытых просторов, думы неожиданно густеют. Только что с интересом слушавший отца Исэндар, теперь идет молча, спрашивать ничего не решается, и настолько погружается в мысли, что заметно вздрагивает от касания отцовской ладони, опустившейся на плечо.
– Твоя хмурость и в ночи еще останется заметна, – заговаривает он мягким, добродушным голосом, молчит немного, а затем добавляет тише, слегка наклонившись вперед: – Неужто опять у кузнеца чего-нибудь стащил?
Мальчик вмиг отскакивает вперед, разворачивается и встает, широко поставив ноги и сжав кулаки.
– Ничего я не… да много ты понимаешь!
Старик тихонько, по-доброму усмехается.
– Значит, все-таки стащил?
Исэндар отворачивается и продолжает шаг, но теперь идет быстрее, лишь бы отделаться от неприятного разговора. Если мать нещадно порет, что слезы удержать никак не выходит, то с отцом еще хуже: он только улыбается, никогда не ругает, но говорит и смотрит так, будто все мысли читает без малейшего усилия.
– Хм, вот как? – продолжает старик. – Сильно мать ругалась?
И злость берет оттого, как легко он это делает, а все равно не выходит противиться ни мгновения. Взгляд начинает съезжать вниз, голова опускается и гнет шею так сильно, что можно почувствовать, как между лопаток натягивается кожа.
– Угу.
– Била?
Мальчик вздыхает.
– Угу.
Отец вздыхает следом.
– Ну, тут ничего не поделаешь, – говорит он с легкой, едва заметной печалью в голосе. – Ты бы и сам уже понять давно должен, что не стоит мать сердить. Тебе, может, трудно понять, но не зря она, не со зла тебя лупит.
– Ага! – обижается мальчик чуть не до слез, чувствуя, как до сих пор жжет ягодицы от материнского урока, даже ухо и то все еще щиплет. – От любви большой!
Старик рассмеивается.
– Верно-верно, – поддакивает он. – Хотя, так оно и есть. Тебе сложно понять, оттого что ты мал еще, чтобы знать ее чувства.
– Ничего я не мал, – сердится Исэндар. Он старается держать себя в руках, но голосом все равно выдает свое недовольство, которое ни за что не отважится высказать матери в глаза, но которое так и просится на язык. – Да мне… да еще год, как мне уже на войну можно! Да мне и сейчас можно. А как год пройдет, я сразу и уйду… если раньше не сумею…
– Не спеши к смерти, – улыбается старик позади, не желая отставать. – Успеешь еще. Всегда успеешь. Это жизнь не ждет, а смерть, когда бы ни пришла, всегда кажется внезапной и преждевременной.
– Пф… не надо меня учить… не пастух…
– Ха-ха! Ну, будет тебе обижаться…
Старик вместе с сыном выбирается из деревьев, но и снаружи уже успевает поселиться вечерний полумрак, а за спиной, в лесу, остается уже одна лишь кромешная тьма.
– Слушай, Исэндар, – вдруг останавливается отец. – Хочешь, расскажу, зачем тебя мать так сильно бьет, что у тебя каждый раз аж ноги по сторонам ходят?
Мальчик хмурится, сердится с детской наивностью, но такой вопрос сразу же выуживает из недовольных мыслей буйный интерес. Ведь, кроме прочего, если знать, чего мать так злится, может даже получится как-то ее уговорить отпустить будущего героя живоземья, на войну.
– И зачем? – спрашивает мальчик сдавленным голосом, будто пытается удержать вопрос.
– Ты братьев хорошо помнишь?
Исэндар немедленно вздыхает с такой усталостью, будто в тысячный раз готовится выслушать одну и ту же историю.
– Погоди. Не спеши, – продолжает старик. – Ты ведь должен помнить, что они тоже хотели…
– Да знаю я! – перебивает мальчик нетерпеливо. – Они на войну пошли, да не вернулись, а я пойду и… что? Тоже не вернусь? А потому лупить меня надо так, чтобы по три дня заживало потом? Да так еще больше уйти хочется, чтоб ты знал!
Старик вздыхает опять, но на этот раз медленно и устало. Он выпрямляется, делает шаг и идет дальше.
– Значит, все же мал еще, – заговаривает он, не торопясь.
– Да ничего я не мал!
– Хех. Мал. Как древо, что ростком не может видеть горизонт, стремится к небу, но лишь потом, возвысившись над собратьями, способно узреть, насколько мечта его недостижима.
Повисает молчание. Старик ничего не добавляет, а Исэндар и не может ничего ответить. Простые, но красноречивые метафоры отца всегда ставят в тупик, так или иначе. И чем дольше идет разговор, чем больше можешь спорить, тем тяжелее оказывается выбраться из этих словесных ловушек.
– Да ничего я не мал! – Наконец, выпаливает мальчик, когда в пламени его недовольства разгорается теперь еще и осознание собственной немощности. – Пастухов иди дальше учи своей мудрости! Болтаешь только! На словах-то ты все знаешь! Вот и шел бы драться!
– Из множества путей… – начинает старик, но не решается заканчивать мысль, глядя вслед сорвавшемуся с места сыну.
– На словах-то ты все умеешь! – кричит Исэндар, убегая. – Вот и наговори себе одежду! Дом наговори! Все наговори…
А затем его голос быстро глохнет и пропадает, и до самого дома приходится старику идти одному. Хотя, это нисколько его не расстраивает, и отец мальчишки, снисходительно усмехнувшись и помотав головой, отправляется дальше неторопливым шагом.
За ужином мальчик не появляется. Делает вид, будто бы убирается в курятнике, хотя сам только стучит утварью, да иногда бьет ногой по деревянному ведру. Впрочем, обмануть такой хитростью у него все равно никого не получается.
– Ну, сейчас я ему… – поднимается Обит с кривого табурета, собираясь проучить сына, но муж ее останавливает, мягко придержав за руку.
Он только улыбается и мотает головой. Женщина миг глядит, снова опустившись на табурет, ничего не говорит, но потом не выдерживает и наклоняется ближе.
– Так ведь же ж…
Старик вновь качает головой и улыбается еще мягче. Он держит супругу за предплечье, мягко гладит пальцами ее грубую, одеревеневшую от труда и лет кожу, и так уговаривает, без слов, ласковым взглядом и нежными прикосновениями, тепло которых за все годы не остыло.
Хотя саму Обит это лишь смущает. Кажется, не может уже даже муж покуситься лаской на ее постаревшее тело, а потому она недовольно оттягивает руку.
– Работать не заставишь, – жалуется она тихонько, опустив взгляд в тарелку. – Целый день сидел, а теперь стучать. Дать бы хорошенько, чтоб от работы впредь не бегал.
Старик пододвигает свой табурет ближе.
– Сам поймет, – говорит он. – Чужой ум мудрости не учит.
Женщина вздыхает и нахмуривается.
– Легко тебе говорить, – поднимает она глаза, не заметив, как снова рука супруга легла на ее предплечье и теперь безуспешно, но старательно легкими касаниями пытается разгладить сморщенную кожу.
