– Есть такой. За сто лет своего существования он состоялся всего пятнадцать раз.
– Пятнадцать! Целых пятнадцать раз, – возразил Тим.
– Один из которых прозвали адом.
– Ад 63-го, – признался Тим. – Но условия в тот день выдались еще хуже, чем в 1822 году.
– Ага. Из десяти тысяч участников до финиша добрались лишь семьдесят три спортсмена и пятьдесят три любителя.
– Все так, – виновато улыбнулся отец.
– И ты все равно хочешь принять в нем участие?
– Хочу.
– Удивительное упрямство, – усмехнулся сын.
На самом деле непонимание Юрэ осталось где-то в переходном возрасте, давно сменившись уважением к упорству отца, который из года в год продолжал тренироваться на катке, чтобы быть готовым к самому серьезному испытанию в своей жизни.
Если такое вообще случится, исходя из последних теплых голландских зим.
Тим, не прячась, разглядывал Юрэ, стараясь отпечатать в памяти рисунок скул и тонких губ, маленькую горбинку на носу – результат неудачного падения, пронзительные светло-голубые глаза сына... Смотрел и думал, разве соединить по льду одиннадцать городов сложнее, чем связать два материка?
– Упрямство у тебя, папс, исконно голландское, – допив напиток одним глотком, Юрэ отставил в раковину пустую чашку. – Как говорила бабушка: «Не хочу» лежит на кладбище, «Не могу» – рядом с ним.
– Вода нас сделала такими, – будто оправдывался Тим. – Вода навсегда остается врагом и заставляет считаться с собой каждый ненастный и каждый погожий день. Вот мы и привыкли доказывать природе и самим себе, что все можем.
– Поэтому ты ежегодно платишь взносы в общество, которое провело последний тур одиннадцати городов в 97 году. С сегодняшними зимами ты ждешь чуда, папс. Разве это по-голландски? Мы же прагматичны до мозга костей. – Юрэ, поднялся со стула и подошел к окну, проверяя дорогу.
– Все начинается с мечты, – возразил Тим, сильнее сжимая в руках чашку. – Просто мы прячем мечту за желаниями, превращаем в устремления, обличаем в простые слова… и вот уже все говорят о голландском прагматизме.
– А на самом деле каждую слезливую зиму все верят, что каналы замерзнут и можно будет прокатиться по ним, соединяя города.
– И достают из кладовых коньки, стоит температуре опуститься к нулю.
– Ну ты-то их достаешь каждую осень, независимо от погоды, – улыбнулся Юрэ.
Верно. Тим выходил на лед, как только открывался ближайший к дому каток, и тренировался по несколько вечеров в неделю. В день закрытия сезона он выматывал себя до изнеможения и шел домой на дрожащих ногах. Кружилась голова. Зато, натирая острые лезвия перед тем, как убрать коньки в коробку до наступления осени, он испытывал усталость, а не печаль.
Серьезно Тим увлекся коньками уже после переезда из Амстердама. Записался в секцию, быстро привык проводить свободное время на катке. Уверил самого себя, что тур одиннадцати городов обязательно случится в его жизни, и он проедет его, ни разу не упав. Холодный ветер, царапающий лицо, скрип льда от лезвий коньков наполняли Тима теплом, были порцией горячего шоколада – со сладкой пенкой неисполненных ожиданий – в ней пульсировали картинки из детства и юности. Посеребренные морозом каналы Амстердама…
– Папс, а ведь это единственное, о чем ты не боишься мечтать, – проговорил сын, не оборачиваясь.
– Я просто хочу быть готовым…
– Они задерживаются уже больше чем на сорок минут, – оборвал сын, напряженно вглядываясь в проезжающие мимо машины.
Тим уткнулся взглядом в пустую чашку, следы от какао напоминали старый снег, когда тот губкой впитывает грязь, а лед темнеет, выпуская на свободу черную воду.
Что, если бы они переехали в Амстердам, когда сын был еще маленьким? Вырос бы Юрэ привязанным к стране, собранной из лоскутков земли и отвоеванных у воды полей, как его отец к городу, в котором есть Лоскутный рынок?
Тим много рассказывал о своем детстве. Привозил сына в столицу на день рождения королевы и на ежегодный концерт классической музыки, когда сценой становится плавучий подиум на канале Принцев, а зрительным залом – улицы, мосты и дома с распахнутыми настежь окнами.
Старания отца оказались напрасными. Сын не увлекся коньками и не стал поклонником старинных городов. «Все они похожи между собой и на паутину из серых каналов, полную застрявших в ней мух-домов», – говорил он отцу, с радостью возвращаясь домой, чтобы насладиться шумной суетой большого города-порта.
Амстердам был тоже портом, но ветры в нем дышали историей, навевая ностальгию по временам, когда маленькая страна считала себя центром мира. В Роттердаме ветра шептали, мир – обозрим! Нидерланды – лишь малая часть его. Начало пути! Например, в Америку, которая всегда влекла тех, кому оказался тесен родительский дом. И этот призыв звучал громче, чем тихий голос отца.
Пока сын собирался за океан, Тим все чаще думал об Амстердаме.
Город детства оживал клаксонами первых машин на дороге. Потренькиванием велосипедных звонков. Скрипом снастей и плеском волн о борта лодок и высокие стены каналов. Пронзительными криками чаек, по утрам напоминавшими мяуканье голодных котов. Запахом селедки. Вагончики-магазины приезжали на рынки и в будние дни стояли на широких мостах…
В Роттердаме тоже продавали селедку, но она пахла иначе. Запах терялся на широких авеню, а рядом с вагончиком казался слишком резким, смешиваясь с ароматами большого города.
Во снах и воспоминаниях Амстердам представал прежним – из детства. Пролетая над плавучим рынком у Монетной башни, ветер подхватывал букет цветных ароматов. Цветами, украшавшими двери и окна домов, пах Йордан. Когда от воды поднимался серый туман со сладковатым запахом марихуаны, во снах появлялся длинноволосый студент. Он сидел у канала с записной книжкой в руках и самокруткой в зубах и спрашивал: ну что, теперь-то ты готов вернуться?
Очень редко Тиму снилась Звезда. Как она кружит на льду и вокруг нее вьется белоснежная метель, укутывая в мерцающий плащ. C годами она становилась старше. Тим почти не видел лица, скрытого танцующими снежинками, но знал, что девочка превратилась в девушку, в молодую женщину. Время меняло ее, но Звезда оставалась по-прежнему ловкой и изящной, лезвия ее коньков выводили узоры на льду, добавляя в морозный воздух особый мотив: сcccш, шсшсшс…
– Папс, почему ты один? – вдруг спросил Юрэ, поворачиваясь от окна. – Не из-за меня? Я не слишком открыто проявлял свою ревность и нежелание, чтобы ты привел в дом чужую женщину?
– Нет, не слишком, – уверенно возразил Тим. – Мне… просто никто сильно не нравился, – чуть менее уверенно добавил он.
– Ты так сильно любил мою мать?
Тим не помнил своих чувств. За прошедшие годы все давнишние эмоции слились в одну и теперь казались лишь отражением его любви к Юрэ. Взрослый сын смотрел на него глазами Линды, о ней напоминала его открытая улыбка.
– Да, любил.
Волнение звенело в прохладном воздухе. Тим не находил ему объяснения.
Зима забыла о Голландии. Вот уже больше месяца царили ледяной ветер и мелкий дождь, похожий на морось. Сырость, от которой не укрыться ни под четырьмя слоями одежды, ни в доме.
Волнение холодило тело изнутри, заставляя заваривать одну кружку горячего чая за другой. Подталкивало к окну смотреть на случайных прохожих и малознакомых соседей, оставляя на их лицах печати не любопытства, а беспокойства. Волнение обостряло зрение!
Потому что фронтоны домов и голые стволы платанов и лип казались очень четкими.
Как при морозе.
Волнение заставляло прислушиваться к тишине нового дома в поиске звуков из далекого детства.
Сшсшсшсш... Шсшсшс…
Тим прошел в кухню и выплеснул в раковину еще горячий чай.
Тонкий аромат бергамота наполнил комнату: «Эрл Грей» приучила его пить Линда. Он достал из холодильника пакет с молоком и, пока оно грелось в маленькой кастрюльке на плите, нашел в ящике баночку с какао. Сладкий запах напомнил о сыне, с которым отец не виделся уже полгода, и об Амстердаме.
Не том, что мок за окном под дождем и казался таким же чужим, как соседи, с которыми Тим не спешил познакомиться, но о городе детства. Куда заглядывала настоящая зима, а не дразнила несколькими морозными ночами.
Чашка обожгла руки. Первый глоток был тоже обжигающим, но Тим прикрыл от удовольствия глаза.
Шсшсшсшс…
Волнение потихоньку выпустило из цепких объятий. Но не исчезло совсем. Закружилось в сумеречной комнате, демонстрируя изящные пируэты. От плавного танца оживало кружево перезвона Западной церкви и искрились мелкие снежинки.
Сшсшсшсш…
Неделю спустя, обманчиво холодным утром, Тим зашел в кафе-пекарню на углу и не смог уйти без небольшого торта: с клубникой, посыпанной снегом сахарной пудры. С белоснежным сугробом воздушного крема.
Все разговоры вокруг были только о морозе, который вот уже четвертый день щекотал замерший город и нервы его жителей. Приказом бургомистра было остановлено судоходство на некоторых каналах. Ледяная корка прикрыла большие участки воды, и если мороз, который наполнил ветер острыми иглами, окрепнет, если продержится еще пару дней, то можно будет кататься на коньках. Всего-то день-два холода! Прошлой ночью уже видели отчаянных смельчаков или полных дураков, спускавшихся на лед.
Тим не принимал участия в разговорах.
Лед, о котором все болтали, сковал целиком лишь узкие каналы, держась в стороне от мостов, и походил на пленку жира, что собирается на остывающем жидком бульоне. Впервые Тим не разделял всеобщего оптимизма, коньки лежали в коробке на дне кладовки. Он даже ни разу не побывал в этом сезоне на искусственном катке.
Выйдя из кондитерской с тортом, который не собирался есть, Тим дошел до Северной церкви и присел на лавочке. Рядом на детской площадке играли малыши, их матери собрались у памятника Ваутерчес Петерс и Фемке и тихо переговаривались. Какие истории они рассказывают своим детям? О мальчике Петерсе, который отогнал хулиганов от развешенного чистого белья и тем самым заслужил похвалу дочери прачки Фемке?
На Йордане хватало милых памятников с забавной историей, но всегда можно выдумать свою. Например, о завсегдатае кафе, сидевшем на лавочке, наглаживая кошку. Или юноше со скрипкой в руках, опоздавшем на трамвай номер десять. Каменном дирижере огромных музыкальных шкатулок.
Рассказать о «Четырех жемчужинах» – самых знаменитых из множества народных певцов, выросших на Йордане.
Йордан и сам был песней – нотной тетрадью из уютных площадей и узких улочек, с горшками герани на подоконниках и у подножий домов. Вот только Тим не слышал музыки.
Йордан был букетом цветов – улица подсолнухов и улица роз, лилий и фиалок, лавра и одуванчиков. Но Тим не чувствовал ароматов.
Коробочка с тортом оттягивала руку. Отдать его игравшим на площадке детям? Угощение не разделить на всех. Зачем он вообще купил этот торт? Потому что взбитые сливки напомнили свежий сугроб?
Мороз покусывал щеки. Поднимаясь с лавочки, Тим посмотрел на канал. Лед казался черным. Но выглянуло солнце и посеребрило его, превращая в длинное зеркало. Заиграли, запели блики света и полосы тени, выложили мозаику – внутри канала проступили дома и припаркованные у парапета машины, голые деревья, похожие на пучки ветвей.
Достать из кладовой коньки?
Но сначала придумать, что делать с тортом.
Хозяин для сладкого угощения нашелся у самого дома. Вернее, хозяйка – соседка из квартиры напротив, которой этим днем исполнилось семьдесят лет, так что подарок пришелся как нельзя кстати. Тим заслужил щедрую порцию благодарности и чужой радости. Жадно впитал, пообещав навестить соседку в ближайшее время.
Может, если почаще покупать красивые торты и делиться с пока незнакомыми людьми, быстрее исчезнет чувство, будто вернулся в чужой город?
Может дело в том, что Тим по-прежнему не позволяет себе мечтать? Привык строить жизнь, будто стругает табурет – простой, добротный и удобный – для тех, кто хочет на нем посидеть, тогда как сын не боялся верить в чудеса и заслужил исполнение своих желаний?
Вернувшись домой, Тим прошел сначала не к кладовке за коньками, а шкафу, и достал небольшую коробочку, которая случайно нашлась во время переезда. Вместо того чтобы выбросить, он взял ее с собой и теперь смотрел на хранившуюся внутри драгоценность – жемчужину, скрученную из кусочка фольги.
Они купили ее с сыном очень давно, в один из дней рождения королевы – единственный день в году, когда разрешена беспошлинная торговля и улицы голландских городов превращаются в прилавки под открытым небом. Из домов выносится все то, что пылилось ненужным в кладовых. Каждый может превратиться в продавца и купить за копейки любую безделушку.
– Пап, смотри, это для тебя! – Глаза Юрэ горели звездами от чистого восторга. Сын всегда находил на самодельных прилавках множество ценных вещей.
– И что это?
– Жемчужина.
– Из фольги.
– Разве ты не видишь, что она сверкает?
– Это блики от солнца.
Юрэ возмущенно покачал головой.
– Нет, пап, это желание! Загадаешь, и оно обязательно исполнится.
– Разве такие чудесные жемчужины продают? – Тим любовался сыном.
– Они не знают, пап. Или нет! – нашелся Юрэ. – Она ждала тебя. Это только твое желание!
Блестящий шарик из фольги, оплетенный серебряной нитью, блестел в ладонях сына…
И выпустил сноп мелких искр, когда Тим открыл коробочку – в тусклых сумерках они были очень заметными – блики от зажигавшихся на улице фонарей.
Отчего-то быстрее забилось сердце. А когда Тим подошел к окну, все так же сжимая в руках необычную драгоценность, на улице звенела тишина. Небо – и когда только успело очиститься – приподнялось высоко над городом и посинело, как если бы в Амстердам вошла настоящая Зима.
Амстердам засыпал поздно. А в некоторых кварталах не спал никогда, и, отправившись вечером в бар, после его закрытия можно перейти в другой, работавший чуть дольше, потом еще в один и встретить рассвет в раннем кафе. Но на Йордане за полукольцами старых каналов, в цветочном сердце города наступила тихая ночь.
Тим решил подождать, пока маленькая стрелка царапнет двойку. Жемчужине из фольги требовалось время для исполнения желания. А сам, не зная, что делать с собой, гипнотизировал часы, сидя на диване уже полностью одетый. У ног на полу сверкали начищенными лезвиями коньки.
Когда наконец настало время, он накинул на горло шарф и вышел из дома.
Холодный воздух жесткой щеткой пригладил лицо. Сердце билось уверенно и ровно, будто Тим не только поверил в чудо, он в нем не сомневался.
Город крепко спал. Даже любопытные дома прикрыли темнотой глаза-окна. Звук шагов одинокого прохожего складывался в незатейливую мелодию.
Тим остановился на улице, где провел свое детство. Лестницы у каменного парапета не было, и он нашел другое место, чтобы, переобувшись, спуститься в канал.
«Сшсшсш…». Встретил его лед. Не скрипел расползающимся трещинами, не вздыхал устало, царапая каменные стены и опускаясь под тяжестью, но был темным под мостом. Безопасней было бы сразу выйти в канал Кайзеров, но Тиму хотелось в точности повторить весь путь из той особой зимы в Амстердаме. Это и стало его желанием.
Зато в желании не значилось свидания с Ариеном – неважно где – на Марсе или дне канала. «Провалившийся под лед ищет над собой свет, тогда как нужно наоборот стремиться в темноту», – напомнил себе Тим и усмехнулся над собственной тревогой.
– Пятнадцать! Целых пятнадцать раз, – возразил Тим.
– Один из которых прозвали адом.
– Ад 63-го, – признался Тим. – Но условия в тот день выдались еще хуже, чем в 1822 году.
– Ага. Из десяти тысяч участников до финиша добрались лишь семьдесят три спортсмена и пятьдесят три любителя.
– Все так, – виновато улыбнулся отец.
– И ты все равно хочешь принять в нем участие?
– Хочу.
– Удивительное упрямство, – усмехнулся сын.
На самом деле непонимание Юрэ осталось где-то в переходном возрасте, давно сменившись уважением к упорству отца, который из года в год продолжал тренироваться на катке, чтобы быть готовым к самому серьезному испытанию в своей жизни.
Если такое вообще случится, исходя из последних теплых голландских зим.
Тим, не прячась, разглядывал Юрэ, стараясь отпечатать в памяти рисунок скул и тонких губ, маленькую горбинку на носу – результат неудачного падения, пронзительные светло-голубые глаза сына... Смотрел и думал, разве соединить по льду одиннадцать городов сложнее, чем связать два материка?
– Упрямство у тебя, папс, исконно голландское, – допив напиток одним глотком, Юрэ отставил в раковину пустую чашку. – Как говорила бабушка: «Не хочу» лежит на кладбище, «Не могу» – рядом с ним.
– Вода нас сделала такими, – будто оправдывался Тим. – Вода навсегда остается врагом и заставляет считаться с собой каждый ненастный и каждый погожий день. Вот мы и привыкли доказывать природе и самим себе, что все можем.
– Поэтому ты ежегодно платишь взносы в общество, которое провело последний тур одиннадцати городов в 97 году. С сегодняшними зимами ты ждешь чуда, папс. Разве это по-голландски? Мы же прагматичны до мозга костей. – Юрэ, поднялся со стула и подошел к окну, проверяя дорогу.
– Все начинается с мечты, – возразил Тим, сильнее сжимая в руках чашку. – Просто мы прячем мечту за желаниями, превращаем в устремления, обличаем в простые слова… и вот уже все говорят о голландском прагматизме.
– А на самом деле каждую слезливую зиму все верят, что каналы замерзнут и можно будет прокатиться по ним, соединяя города.
– И достают из кладовых коньки, стоит температуре опуститься к нулю.
– Ну ты-то их достаешь каждую осень, независимо от погоды, – улыбнулся Юрэ.
Верно. Тим выходил на лед, как только открывался ближайший к дому каток, и тренировался по несколько вечеров в неделю. В день закрытия сезона он выматывал себя до изнеможения и шел домой на дрожащих ногах. Кружилась голова. Зато, натирая острые лезвия перед тем, как убрать коньки в коробку до наступления осени, он испытывал усталость, а не печаль.
Серьезно Тим увлекся коньками уже после переезда из Амстердама. Записался в секцию, быстро привык проводить свободное время на катке. Уверил самого себя, что тур одиннадцати городов обязательно случится в его жизни, и он проедет его, ни разу не упав. Холодный ветер, царапающий лицо, скрип льда от лезвий коньков наполняли Тима теплом, были порцией горячего шоколада – со сладкой пенкой неисполненных ожиданий – в ней пульсировали картинки из детства и юности. Посеребренные морозом каналы Амстердама…
– Папс, а ведь это единственное, о чем ты не боишься мечтать, – проговорил сын, не оборачиваясь.
– Я просто хочу быть готовым…
– Они задерживаются уже больше чем на сорок минут, – оборвал сын, напряженно вглядываясь в проезжающие мимо машины.
Тим уткнулся взглядом в пустую чашку, следы от какао напоминали старый снег, когда тот губкой впитывает грязь, а лед темнеет, выпуская на свободу черную воду.
Что, если бы они переехали в Амстердам, когда сын был еще маленьким? Вырос бы Юрэ привязанным к стране, собранной из лоскутков земли и отвоеванных у воды полей, как его отец к городу, в котором есть Лоскутный рынок?
Тим много рассказывал о своем детстве. Привозил сына в столицу на день рождения королевы и на ежегодный концерт классической музыки, когда сценой становится плавучий подиум на канале Принцев, а зрительным залом – улицы, мосты и дома с распахнутыми настежь окнами.
Старания отца оказались напрасными. Сын не увлекся коньками и не стал поклонником старинных городов. «Все они похожи между собой и на паутину из серых каналов, полную застрявших в ней мух-домов», – говорил он отцу, с радостью возвращаясь домой, чтобы насладиться шумной суетой большого города-порта.
Амстердам был тоже портом, но ветры в нем дышали историей, навевая ностальгию по временам, когда маленькая страна считала себя центром мира. В Роттердаме ветра шептали, мир – обозрим! Нидерланды – лишь малая часть его. Начало пути! Например, в Америку, которая всегда влекла тех, кому оказался тесен родительский дом. И этот призыв звучал громче, чем тихий голос отца.
Пока сын собирался за океан, Тим все чаще думал об Амстердаме.
Город детства оживал клаксонами первых машин на дороге. Потренькиванием велосипедных звонков. Скрипом снастей и плеском волн о борта лодок и высокие стены каналов. Пронзительными криками чаек, по утрам напоминавшими мяуканье голодных котов. Запахом селедки. Вагончики-магазины приезжали на рынки и в будние дни стояли на широких мостах…
В Роттердаме тоже продавали селедку, но она пахла иначе. Запах терялся на широких авеню, а рядом с вагончиком казался слишком резким, смешиваясь с ароматами большого города.
Во снах и воспоминаниях Амстердам представал прежним – из детства. Пролетая над плавучим рынком у Монетной башни, ветер подхватывал букет цветных ароматов. Цветами, украшавшими двери и окна домов, пах Йордан. Когда от воды поднимался серый туман со сладковатым запахом марихуаны, во снах появлялся длинноволосый студент. Он сидел у канала с записной книжкой в руках и самокруткой в зубах и спрашивал: ну что, теперь-то ты готов вернуться?
Очень редко Тиму снилась Звезда. Как она кружит на льду и вокруг нее вьется белоснежная метель, укутывая в мерцающий плащ. C годами она становилась старше. Тим почти не видел лица, скрытого танцующими снежинками, но знал, что девочка превратилась в девушку, в молодую женщину. Время меняло ее, но Звезда оставалась по-прежнему ловкой и изящной, лезвия ее коньков выводили узоры на льду, добавляя в морозный воздух особый мотив: сcccш, шсшсшс…
– Папс, почему ты один? – вдруг спросил Юрэ, поворачиваясь от окна. – Не из-за меня? Я не слишком открыто проявлял свою ревность и нежелание, чтобы ты привел в дом чужую женщину?
– Нет, не слишком, – уверенно возразил Тим. – Мне… просто никто сильно не нравился, – чуть менее уверенно добавил он.
– Ты так сильно любил мою мать?
Тим не помнил своих чувств. За прошедшие годы все давнишние эмоции слились в одну и теперь казались лишь отражением его любви к Юрэ. Взрослый сын смотрел на него глазами Линды, о ней напоминала его открытая улыбка.
– Да, любил.
***
Волнение звенело в прохладном воздухе. Тим не находил ему объяснения.
Зима забыла о Голландии. Вот уже больше месяца царили ледяной ветер и мелкий дождь, похожий на морось. Сырость, от которой не укрыться ни под четырьмя слоями одежды, ни в доме.
Волнение холодило тело изнутри, заставляя заваривать одну кружку горячего чая за другой. Подталкивало к окну смотреть на случайных прохожих и малознакомых соседей, оставляя на их лицах печати не любопытства, а беспокойства. Волнение обостряло зрение!
Потому что фронтоны домов и голые стволы платанов и лип казались очень четкими.
Как при морозе.
Волнение заставляло прислушиваться к тишине нового дома в поиске звуков из далекого детства.
Сшсшсшсш... Шсшсшс…
Тим прошел в кухню и выплеснул в раковину еще горячий чай.
Тонкий аромат бергамота наполнил комнату: «Эрл Грей» приучила его пить Линда. Он достал из холодильника пакет с молоком и, пока оно грелось в маленькой кастрюльке на плите, нашел в ящике баночку с какао. Сладкий запах напомнил о сыне, с которым отец не виделся уже полгода, и об Амстердаме.
Не том, что мок за окном под дождем и казался таким же чужим, как соседи, с которыми Тим не спешил познакомиться, но о городе детства. Куда заглядывала настоящая зима, а не дразнила несколькими морозными ночами.
Чашка обожгла руки. Первый глоток был тоже обжигающим, но Тим прикрыл от удовольствия глаза.
Шсшсшсшс…
Волнение потихоньку выпустило из цепких объятий. Но не исчезло совсем. Закружилось в сумеречной комнате, демонстрируя изящные пируэты. От плавного танца оживало кружево перезвона Западной церкви и искрились мелкие снежинки.
Сшсшсшсш…
Неделю спустя, обманчиво холодным утром, Тим зашел в кафе-пекарню на углу и не смог уйти без небольшого торта: с клубникой, посыпанной снегом сахарной пудры. С белоснежным сугробом воздушного крема.
Все разговоры вокруг были только о морозе, который вот уже четвертый день щекотал замерший город и нервы его жителей. Приказом бургомистра было остановлено судоходство на некоторых каналах. Ледяная корка прикрыла большие участки воды, и если мороз, который наполнил ветер острыми иглами, окрепнет, если продержится еще пару дней, то можно будет кататься на коньках. Всего-то день-два холода! Прошлой ночью уже видели отчаянных смельчаков или полных дураков, спускавшихся на лед.
Тим не принимал участия в разговорах.
Лед, о котором все болтали, сковал целиком лишь узкие каналы, держась в стороне от мостов, и походил на пленку жира, что собирается на остывающем жидком бульоне. Впервые Тим не разделял всеобщего оптимизма, коньки лежали в коробке на дне кладовки. Он даже ни разу не побывал в этом сезоне на искусственном катке.
Выйдя из кондитерской с тортом, который не собирался есть, Тим дошел до Северной церкви и присел на лавочке. Рядом на детской площадке играли малыши, их матери собрались у памятника Ваутерчес Петерс и Фемке и тихо переговаривались. Какие истории они рассказывают своим детям? О мальчике Петерсе, который отогнал хулиганов от развешенного чистого белья и тем самым заслужил похвалу дочери прачки Фемке?
На Йордане хватало милых памятников с забавной историей, но всегда можно выдумать свою. Например, о завсегдатае кафе, сидевшем на лавочке, наглаживая кошку. Или юноше со скрипкой в руках, опоздавшем на трамвай номер десять. Каменном дирижере огромных музыкальных шкатулок.
Рассказать о «Четырех жемчужинах» – самых знаменитых из множества народных певцов, выросших на Йордане.
Йордан и сам был песней – нотной тетрадью из уютных площадей и узких улочек, с горшками герани на подоконниках и у подножий домов. Вот только Тим не слышал музыки.
Йордан был букетом цветов – улица подсолнухов и улица роз, лилий и фиалок, лавра и одуванчиков. Но Тим не чувствовал ароматов.
Коробочка с тортом оттягивала руку. Отдать его игравшим на площадке детям? Угощение не разделить на всех. Зачем он вообще купил этот торт? Потому что взбитые сливки напомнили свежий сугроб?
Мороз покусывал щеки. Поднимаясь с лавочки, Тим посмотрел на канал. Лед казался черным. Но выглянуло солнце и посеребрило его, превращая в длинное зеркало. Заиграли, запели блики света и полосы тени, выложили мозаику – внутри канала проступили дома и припаркованные у парапета машины, голые деревья, похожие на пучки ветвей.
Достать из кладовой коньки?
Но сначала придумать, что делать с тортом.
Хозяин для сладкого угощения нашелся у самого дома. Вернее, хозяйка – соседка из квартиры напротив, которой этим днем исполнилось семьдесят лет, так что подарок пришелся как нельзя кстати. Тим заслужил щедрую порцию благодарности и чужой радости. Жадно впитал, пообещав навестить соседку в ближайшее время.
Может, если почаще покупать красивые торты и делиться с пока незнакомыми людьми, быстрее исчезнет чувство, будто вернулся в чужой город?
Может дело в том, что Тим по-прежнему не позволяет себе мечтать? Привык строить жизнь, будто стругает табурет – простой, добротный и удобный – для тех, кто хочет на нем посидеть, тогда как сын не боялся верить в чудеса и заслужил исполнение своих желаний?
Вернувшись домой, Тим прошел сначала не к кладовке за коньками, а шкафу, и достал небольшую коробочку, которая случайно нашлась во время переезда. Вместо того чтобы выбросить, он взял ее с собой и теперь смотрел на хранившуюся внутри драгоценность – жемчужину, скрученную из кусочка фольги.
Они купили ее с сыном очень давно, в один из дней рождения королевы – единственный день в году, когда разрешена беспошлинная торговля и улицы голландских городов превращаются в прилавки под открытым небом. Из домов выносится все то, что пылилось ненужным в кладовых. Каждый может превратиться в продавца и купить за копейки любую безделушку.
– Пап, смотри, это для тебя! – Глаза Юрэ горели звездами от чистого восторга. Сын всегда находил на самодельных прилавках множество ценных вещей.
– И что это?
– Жемчужина.
– Из фольги.
– Разве ты не видишь, что она сверкает?
– Это блики от солнца.
Юрэ возмущенно покачал головой.
– Нет, пап, это желание! Загадаешь, и оно обязательно исполнится.
– Разве такие чудесные жемчужины продают? – Тим любовался сыном.
– Они не знают, пап. Или нет! – нашелся Юрэ. – Она ждала тебя. Это только твое желание!
Блестящий шарик из фольги, оплетенный серебряной нитью, блестел в ладонях сына…
И выпустил сноп мелких искр, когда Тим открыл коробочку – в тусклых сумерках они были очень заметными – блики от зажигавшихся на улице фонарей.
Отчего-то быстрее забилось сердце. А когда Тим подошел к окну, все так же сжимая в руках необычную драгоценность, на улице звенела тишина. Небо – и когда только успело очиститься – приподнялось высоко над городом и посинело, как если бы в Амстердам вошла настоящая Зима.
Амстердам засыпал поздно. А в некоторых кварталах не спал никогда, и, отправившись вечером в бар, после его закрытия можно перейти в другой, работавший чуть дольше, потом еще в один и встретить рассвет в раннем кафе. Но на Йордане за полукольцами старых каналов, в цветочном сердце города наступила тихая ночь.
Тим решил подождать, пока маленькая стрелка царапнет двойку. Жемчужине из фольги требовалось время для исполнения желания. А сам, не зная, что делать с собой, гипнотизировал часы, сидя на диване уже полностью одетый. У ног на полу сверкали начищенными лезвиями коньки.
Когда наконец настало время, он накинул на горло шарф и вышел из дома.
Холодный воздух жесткой щеткой пригладил лицо. Сердце билось уверенно и ровно, будто Тим не только поверил в чудо, он в нем не сомневался.
Город крепко спал. Даже любопытные дома прикрыли темнотой глаза-окна. Звук шагов одинокого прохожего складывался в незатейливую мелодию.
Тим остановился на улице, где провел свое детство. Лестницы у каменного парапета не было, и он нашел другое место, чтобы, переобувшись, спуститься в канал.
«Сшсшсш…». Встретил его лед. Не скрипел расползающимся трещинами, не вздыхал устало, царапая каменные стены и опускаясь под тяжестью, но был темным под мостом. Безопасней было бы сразу выйти в канал Кайзеров, но Тиму хотелось в точности повторить весь путь из той особой зимы в Амстердаме. Это и стало его желанием.
Зато в желании не значилось свидания с Ариеном – неважно где – на Марсе или дне канала. «Провалившийся под лед ищет над собой свет, тогда как нужно наоборот стремиться в темноту», – напомнил себе Тим и усмехнулся над собственной тревогой.
